"Избранное" - читать интересную книгу автора (Оленич-Гнененко Александр Павлович)

Олений месяц

Приехал верхом из Даховской в Гузерипль.

Дикие фруктовые деревья в предгорьях усеяны созревшими желтыми грушами и яблоками. В траве золотятся опавшие плоды. На кустах бузины тяжело повисли черные гроздья ягод.

После весеннего бурного паводка Белая кажется сейчас почти неподвижной. Она сильно обмелела, и серые круглые валуны возвышаются над медленно плывущей зелено-черной водой. На берегах и прибрежных мелях громоздятся выбеленные солнцем кряжи и рогатые корни, которые не смогло унести ослабевшее течение.

Форель уже начинает метать икру и поднимается против течения по лесным ручьям и ключам. Говорят, что при этом она переползает пятиметровые перешейки между ручьями и даже пробирается к звериным солонцам.

В четыре часа дня мы вместе с Михаилом Сафоновичем Пономаренко, с которым я ходил в горы зимой, отправились верхом из Гузерипля по маршруту: Гузерипль, пастбище Абаго, Тегеня, Пшекиш, перевал на реке Шише, Чертовы Ворота, Большой Бамбак, перевал Челипсе, Уруштен, перевал Псеашхо, Красная Поляна, снова Псеашхо и Уруштен, Алоус, Умпырь, Карапырь, Псебей, Баговекая, Сахрай, Киша, Гузерипль — добрых триста километров верхом и пешком!..

Идет затяжной дождь. Мокрые деревья черны и неприютны. На фоне окружающей черноты в глазах надолго отпечатывается пронзительно-яркая желтизна каких-то больших грибов.

В лесу сгущаются сумерки. В кронах: буков сквозь непрестанный шорох дождевых капель слышны сосущие цокающие звуки. Это работают полчки.

Едем в сплошном клубящемся облаке. С фуражек и бурок стекают струи воды.

Ночь застает нас в пути на последнем, самом крутом подъеме. В сыром, почти черном тумане со всех сторон доносится приглушенный рев оленей.

Выезжаем на пастбище Абаго. Между пепельно-сизых туч ярко блестят две одинокие звезды. В вершинах пихт кричит сова.

В полночь дождь прекратился. В густом тумане все сильнее ревут олени. Ночуем в старом туристском домике у пылающего костра. Перед рассветом меня разбудил олень. Он был где-то совсем близко, и хриплый голос его сквозь тонкую дощатую стену гремел, как труба. Говорят, что на пастбище давно живет старый рогаль, который привык к людям. Пастухи по утрам и вечерам идут к опушке леса, зовут: «Лешка! Лешка!», и тогда бесшумно появляется олень. Может быть, это он?

Утро встречает нас белесым туманом и оленьим ревом. Вскоре зачастил мелкий дождик, и все стихло. Но вот опять покатились невесомые шары испарений, и с новой силой ревут олени.

В зеленых кранах кривых тонкоствольных берез горят яркие пятна ранней желтизны. Трава мокрая, вялая, почерневшая. Среди нее стынут озерки мертвой воды.

На Тыбге выпал снег.

Облака давят на горы свинцово-синей грудой. Дымятся ущелья. Вырываясь из их жерл, седые клочья плывут низко, над самой травой через пастбище.

Выезжаем на Тегеня.

У подножья горы Экспедиции слышится близкий голос оленя. Слезаю с коня и, как был в бурке, крадусь на рев. Он раздался снова метрах в пятнадцати: два коротких глухих стона и продолжительная нота, похожая на звук трубы.

За кустом, в высоких папоротниках и овсянице качнулся ветвистый тяжелый рог. Олень прислушивался. Потом он успокоился и затрубил опять. Над травой была видна напряженная рыжевато-бурая шея оленя и благородная голова с большими, отуманенными любовью глазами.

На тропе звякнула уздечкой лошадь. Олень поднял голову на шум, повел ушами и, резко повернувшись, одним скачком ушел в чащу.

Продолжаем путь. Оправа и слева слышен рев. Это кричат олени, идущие на точки#769; и еще не нашедшие ланей. Наш олень время от времени снова подает голос, все удаляясь к вершине горы. За ним с предательским карканьем летят сойки, чокает черный дрозд.

Пробираемся сквозь цепкие заросли ожинника и малины к купе кленов, где поставлена ловушка на волков. Как и другие встреченные нами ловушки, она обрушилась под тяжестью медведя, который пробовал сверху добыть приваду.

Через колючую густую поросль пролег широкий, как дорога, медвежий след. На сырой земле оттиснуты плоские пятипалые ступни. Местами медведь так вытоптал все вокруг, как будто он катался здесь. Кусты ожинника и малины усеяны очень крупными сочными ягодами, сладкими и освежающими.

Вот отчего так усердствовал тут медведь!

Утром выехал из лагеря Тегеня через Пшекиш на Кишу.

Горы закрыты туманом. Поднимаемся на хребет. Сначала идет береза и горный клен, дальше — пихтовый и буковый лес. Рябина усыпана оранжевыми гроздьями. Алеют плоды шиповника. Каплями красной и черной росы сверкают в листве ягоды смородины и бузины.

За кривыми низкорослыми пихтами раскинулись субальпийские луга. Они поросли полутораметровой гривой. Выше густой щетинкой зеленеет ковер карликовых трав альпики. То и дело здесь попадаются взрытые кабанами кочковатые мочажины.

В голубоватых осыпях, у самого гребня, высоко над камнями вытянули шеи две горные индейки. Они быстро пошли по осыпи, тяжело поднялись в воздух и, описав дугу, опустились неподалеку… Оперение их пепельно-сизого цвета с поперечными белыми полосками, особенно заметными на шее и груди.

В тумане призрачно темнеют очертания гор, лесов; внизу, и так же призрачно, без крика, высоко кружатся три сарыча. Где-то, скрытый завесой пара, ревет олень.

Мы едем по хребту уже три с лишним часа. Но вот начинается крутой спуск. Ведем лошадей в поводу. Тропы почти нельзя разглядеть. Входим в темный, намокший лес буков и пихт. Под корнями старых деревьев, словно бело желтые подушки, набухли огромные грибы.

Внизу уже слышен нарастающий гул Киши. Спуск продолжался два часа.

…Коллектор зооосктора Дементеев зимой находил на Пшекише помет горных индеек; но самих птиц не видел. Бессонный говорит, что за тридцать лет он тоже никогда не встречал их на Пшекише.

Я наблюдал индеек на очень близком расстоянии. Мне они были видны до мелочей, и ошибиться я не мог.

Мы переночевали на Кише и едем все выше в горы — через поляны Сохи, Венгерскую, Бульвар, Ломтеву, Широкую и Темную, где я уже побывал весной.

Небо и горы, и леса вдали, как шкура барса. Они затянуты сплошным сероватым туманом, и на дымчатом фоне его проступают темные пятна.

Тропа идет сквозь лес диких груш и яблонь, дуба, бука, пихты, березы, осины, горного клена, черноольхи. С буков и пихт свисают седые клочья лишайников. Разноцветными огоньками теплятся в листве ягоды рябины, шиповника, волчьего лыка. Восковой желтизной отсвечивают созревшие плоды на фруктовых деревьях, и желто-золотые груды груш и яблок лежат в траве.

На вершинах старых груш видны медвежьи «гнезда» — заломы. Внизу валяются обломанные медведем ветки. Под плодовыми деревьями все истоптано кабаньими копытами. Чернеют борозды свежевспаханной кабанами земли.

По тропе протянулись цепочкой следы голых узких подошв каменной куницы.

На Темной поляне, несмотря на утро, совсем сумерки. Тхачи, Слесарня и Афонка — в тумане и густых облаках. Между каменными громадами ревут олени.

Над почти двухметровой травой торчат тлеющие остовы зонтичных. Трава во всех направлениях исхожена медведями. Особенно пострадали заросли ожинника и гигантского белокопытника: они положены влоск.

Перевалив через хребет, спускаемся в долину реки Шиши. Мы едем теперь среди огромных голубых каменных глыб, обросших яркими мхами и лишайниками. Слезаем с лошадей и ведем их в поводу. На листьях и иглах деревьев дрожат мириады крупных капель. При каждом неосторожном движении на нас обрушиваются потоки ледяной воды.

В четыре часа, точно орудийный выстрел, в горах грянул удар грома. Ослепительным белым зигзагом сверкнула молния. Спасаемся от ливня под пихтой. Он перешел в крупный град, который скоро лег толстым слоем. Град прекратился, мы двинулись дальше.

Поднимаемся узкой, очень крутой каменистой тропой мимо Афонки. Тропа усыпана кристаллами исландского шпата. Некоторые из них необычайной величины.

Через десяток метров набрели на старый лагерь геологической партии. Почерневшие от дождей, мокнут в лужах сколоченные из пихтовых плах столы и вытесанные из деревянных обрубков стулья. Отвалы отработанного шпата белеют в надвигающейся темноте.

Дождь все сильнее. Устраиваемся на ночевку под двумя рядом стоящими пихтами. Прежде всего выбираем топливо. Сучья и найденные в бывшем лагере доски насквозь пропитались водой и стали тяжелыми, как свинец. Едва ли они будут гореть.

Я делюсь своими сомнениями с Михаилом Сафоновичем. Пономаренко смотрит на меня презрительно. Козырек его выцветшей красноармейской фуражки задорно заломлен кверху. Сердито щетинятся космы плечистой черкесской бурки.

— Какой может быть разговор о дровах!

Михаил Сафонович принимается откалывать своим охотничьим ножом тонкие щепки от пихтовой доски, ломает на части мелкие ветки и из всего этого сооружает под пихтой подобие маленькой поленницы. Сверху он аккуратно укладывает сучья потолще и на них — концы основательных стволов бука так, чтобы по мере сгорания можно было продвигать их в огонь. Затем он достает из-за пазухи что-то похожее на коробящиеся куски картона и кладет их внутрь сложенных дров, вплотную к щепкам. Чиркнула спичка, внизу взметнулось пламя, и потянулись усы густого, пахнущего-дегтем дыма. Теперь я вспомнил, что Пономаренко во время пути несколько раз обрывал клочья коры со встречных берез.

Через четверть часа, гудя, запылал пышущий жаром костер.

Мы сделали с наветренной стороны прикрытие, набросав валежника, и устлали площадку под деревом лапчатыми ветками пихты.

Легли, завернувшись в бурки. Пономаренко сейчас же захрапел. Я не сплю… Быстро высыхающий в костре бук горит высоким пламенем.

Неожиданно раздался удаляющийся топот лошадей и стук подков по камням. Лошади переходят через воду: их испугал волк или медведь. Разбуженный топотом, Пономаренко стреляет в темноту из ружья. С горящими ветками пихты в руках идем искать беглецов. Но кони уже за рекой, и вернуть их можно только утром.

Пономаренко ушел, чуть показалось солнце, на поиски лошадей. Он вернулся с ними часа через два. Лошади забежали довольно далеко и забрались в глухое ущелье. Зато они хорошо выпаслись в высокой и сочной траве.

Выезжаем к южной стороне Ачешбока-Чертовых Ворот. Колоссальный массив в розово-голубом тумане. Над вершиной горы, почти закрывая ее, клубятся и напухают белые облака.

С севера ледяной ветер гонит маленькое облачко. Через минуту облачко превращается в пепельно-свинцовую тучу, занимающую полгоризонта. Она стремительно перекатывается через встречные высоты и наплывает на Ачешбок. Впереди вьются в воздухе клочья прозрачного тумана. Почти мгновенно он заволакивает все кругом.

Едем три часа в непроглядной белой мути по ущельям неизвестных рек, по каменистым кручам, поросшим пихтой и сосной, по округлым увалам и кочковатым гривам субальпийских пастбищ. Сейчас на пастбищах безлюдно и мертво.

Неясно, как во сне, встают очертания гор, деревьев. Безмолвно пролетают смутные тени хищных птиц. Набегает ветер, и кое-где белая завеса прорывается, открывая то горный клен, то стремительно падающий, кипящий в полете водопад.

Нам виден только кусок черной тропы под ногами лошадей. Впереди все время тянется свежий олений след: олень не решается свернуть с надежной дороги в белесую пустоту. Туман сгущается. Мой спутник исчез, хотя он вот — в двух шагах, и я слышу его голос. Ищем пристанища. Решаем спускаться по отвернувшей книзу тропе. Она едва заметна, но хорошо утоптана. Через полчаса мы выехали к имеретинскому кошу.

Среди невылазной грязи, размешанной сотнями копыт, стоит обширный и высокий, в рост человека, четырехугольник загона. Он сколочен из положенных вдоль, не очищенных от коры березовых стволов. В одном из углов загона сделаны нары на двух человек. Над головой вместо крыши брошено несколько горбылей. На земле три камня образуют первобытный очаг. На коше ни души. Здесь мы ночуем.

Вышли со стоянки на коше, ведя за собой лошадей. Теперь, когда прояснилось, видно, что мы находимся на самом дне глубокого междугорья. Поднимаемся с огромным трудом по кочкарнику пастбища. Лишь временами можно ехать верхом. Обратный подъем отнял не меньше часа.

Перед нами скалистые массивы Чертовых Ворот. Немного на отлете от главного массива возвышается конусообразный утес, похожий на устремленный в небо указательный палец.

Проезжаем по только что отысканной тропе в узкую щель между «пальцем» и «столбом» меньших размеров. Над нами навис огромный сине-фиолетовый срез Чертовых Ворот. В его верхних зубцах и уступах запутались и залегли туманы.

На гребне малого утеса появились четыре оленя. Рогаль и две лани неторопливо, оглядываясь на нас, переваливают через гребень. Одна лань стоит на страже.

Впереди, в ущелье между Ачешбоком и Большим Байбаком, высятся синей грядой Фишт, Оштен, Абадзеш. На вершинах Фишта и Оштепа сверкают ледники и белеют снега.

Поднимаемся по хребту Бамбака. Над поросшими сосной и пихтой голубыми скалами безмолвно кружатся сотни коршунов. Хребет щетинится привой высокой серо-зеленой травы. Чернеют широкие квадраты мочагов, изрытых дикими свиньями. Взлетают бекасы и вальдшнепы. Из травы, на сухих местах, с трудом поднимаются жирные перепела.

Правый склон Бамбака, по которому мы едем, густо покрыт пихтовыми лесами.

Мы находимся уже за пределами леса. На просторную поляну среди березняков медленно вышел рыжий олень. Поднявшись на холм и центре поляны, он гордо и грозно стоял, уставив в небо рога, и неотрывно смотрел в нашу сторону. Потом повернулся и, не спеша, скрылся в чаще березняка. Вслед за тем над нашей тропой на лужайке, у подножья окруженной лесом скалы, раздался громовой клич другого оленя. Ему где-то вблизи отвечает надтреснутый голос противника. Трубные звуки и хриплые протяжные стоны доносятся сверху и снизу: из синих, курящихся туманом падей, из черных пихт и белых березняков пи горах.

Поднимаемся к самой высокой точке — Челипсинскому перевалу. Назад страшно оглянуться: по пятам свинцово-сизой стеной движется необъятная туча. Напрасно мы ускоряем шаг коней: ее передний край висит у нас на плечах.

Подъезжаем к цирку ледника. Впадины и трещины крутых его скатов забиты плотно слежавшимся зернистым снегом. У подножья черно-коричневой чаши ледника стынет круглое высокогорное озеро. Оно зелено-синее, прозрачное, бездонное. Озеро окружено лугом нежной альпийской травы На ней вышиты радужные узоры синих и голубых колокольчиков и солнечно-желтых крокусов. Из озера вытекает и, шумя, мчится вниз по камням река.

Нам некогда задерживаться, и, перейдя реку, мы поднимаемся по узкому гребню над цирком. Здесь нас настигает туча. Мы пробуем бороться и проходим еще две сотни метров. Но дальше двигаться невозможно. Насевшая туча заволокла все вокруг непроницаемым сизо-серым туманом. Брызжет дождь. В пяти метрах уже ничего не видно. Тропа безнадежно потеряна. Пономаренко хочет идти искать дорогу. Я решительно возражаю. В тумане легко заблудиться. Но Пономаренко делает два шага в сторону и исчезает за пеленой пара. Доносится его голос: «Поищу тропу! Через пятнадцать минут вернусь».

Я вынужден ждать с двумя лошадьми. Проходит час, другой, третий — Михаила Сафоновича все нет. Я время от времени кричу, подавая сигналы Пономаренко.

Скоро ночь. Становится ясным, что я не дождусь Пономаренко до утра. Развьючиваю и разнуздываю лошадей. Одну из них стреножил: она любит далеко уходить.

Дует пронзительный ветер. Перевожу лошадей на противоположный склон хребта и устраиваю в небольшой ложбине нечто вроде лагеря. С наветренной стороны бруствером ставлю рюкзаки. Кладу одну бурку на мокрую траву, другой закрываюсь. Спичек у меня много, но на голой вершине, у самого пояса снегов, нет ни щепки, и нельзя развести хотя бы маленький костер.

Гляжу из-под бурки на низкую траву: на каждой былинке застыли сотни мельчайших опаловых капель. Трава кажется стеклянной. С тонким свистом пронеслись птицы и сели у моих ног. Осмотревшись, они вспорхнули и улетели в туман.

Ледяной ветер, гудя, проносится над головой. Он замораживает кровь, добирается до сердца. Я одет очень легко: пиджак, фуфайка, на ногах — обычные ботинки. Хорошо, что я на всякий случай захватил с собой кубанку и теперь заменил ею летнюю фуражку.

Я не чувствую пальцев на ногах, колени окончательно замерзли. В рукава и за воротник врываются обжигающие струи ветра. Зубы начинают выбивать дробь. Дрожь сотрясает все тело. Хочу закурить, но руки оледенели; не помогают и перчатки. Я потратил больше часа, чтобы свернуть и раскурить первую папиросу. Даже эта ничтожная доля тепла дала себя знать.: дрожь уменьшилась, и я немного пришел в себя.

Не перестаю через каждые полчаса кричать в темноту. Поднимаю в воздух горящие спички и описываю ими разные фигуры. Вдруг Пономаренко замерзает где-нибудь неподалеку… Кроме того, крик и огонь отпугивают зверей, а на моем попечении две лошади. Каждый раз после сигнализации я падаю на бурку, совершенно окостеневший от холода.

Бурка подо мной примерзла к земле, а та, в которую я завернулся, сделалась, как железо, и покрылась толстым слоем не то снега, не то ледяной крупы. Внизу, во мраке, со всех сторон слышен рев оленей. Два раза провыл волк.

Меня гнетет чувство одиночества. Вдруг слышу какое-то ритмическое биение: с трудом догадываюсь — часы! Их слабое тиканье успокаивает, как присутствие близкого человека.

Засыпаю, несмотря на жестокий мороз и ветер.

Высокогорный рассвет прекрасен.

Склоны хребтов окрашены в матово-темный зеленоватый цвет. По гребням ближайших гор уходит вдаль необычайно радостная золотисто-пурпурная полоса. Над ней протянулась от горизонта к горизонту другая полоса, яркой и глубокой синевы Ее сменяет третья, такая же широкая и ровная, как первые две, полоса бледной бирюзовой голубизны. Над ней возникают белые куполы и конусы снежных вершин. Еще выше медленно проплывают огненные перья облаков.

Все пронизано солнечным снегом и заполнено невесомыми глыбами сверкающего, прозрачного воздуха.

Осматриваюсь кругом. Оказывается, я ночевал на гребне, разделяющем два ледниковых цирка. На дне обоих цирков — озера.

В большом черно-зеленом озере на левом склоне хребта отражаются снега, лежащие во впадинах цирка, и у самого основания отполированных сползающими льдами стен дрожит рябь. Там, где рябь, две тонкие серебряные струи треугольником режут зеркальную поверхность озера: плывет какая-то птица. Вот там и здесь появляются такие же треугольники, за ними еще и еще.

Сильно беспокоит судьба Пономаренко. Он ушел налегке, в летней одежде и промокших поршнях. Из теплого на нем только стеганка. Бурка его осталась во вьюке, и я на ней спал.

Я уже собрался идти за лошадьми, чтобы ехать на розыск, как вдруг снизу донесся чуть слышный крик. Я ответил. Крик все приближается. Скоро со стороны осыпей, подо мной, появился сгорбленный, опирающийся на палку человек с ружьем за плечами.

Пономаренко пришел весь черный. Одежда на нем затвердела и стоит коробом. Он заблудился, попал в скалы над ледником и всю ночь, чтобы не замерзнуть, то карабкался вверх, то сползал вниз на четвереньках и так согревал себя, пугая ночевавших вблизи серн. Уходя «на пятнадцать минут», он не захватил с собой даже спичек.

Утром Пономаренко видел в скалах стадо серн, которые бесстрашно взбирались по отвесным кручам хребта, и встретил в осыпях горных индеек. Он показывает мне подобранные им сизо-пестрые перья.

Наскоро позавтракав консервами, седлаем и вьючим лошадей и отправляемся дальше. Перед отъездом я фотографирую озеро. Спустившись к нему, я убеждаюсь, что не ошибся: на озере плавает восемь гагар-поганок. Большие серо-бурые птицы с острыми носами и змеиными шеями движутся, описывая на спокойной, без морщинки, глади озера серебряные круги и спирали — такие тонкие и точные, как будто они вычерчены алмазом на стекле. В глубокой ледяной воде отражаются все краски неба, изумрудная зелень альпийского луга, коричнево-черные тени нависающей каменной чаши и белизна залегшего в ее трещинах снега.

Едем альпийскими и субальпийскими лугами, изредка — верхней опушкой березового леса. Переваливаем через высокогорную поляну Челипсы. Налево, в фиолетово-голубом тумане и клубящихся белых облаках, высятся кряжи Агиге, Алоуса, Балкан. Похожая на каменный стол, впереди сереет плосковершинная гора.

Объезжаем каменную громаду Джуги и продвигаемся дальше, то поднимаясь на гребни хребтов, то спускаясь в ущелья, сплошь заросшие зелено-коричневыми рододендронами.

Наша тропа идет через темный сырой лес, сквозь строй обросших лишайниками — и мхами столетних пихт, буков, кленов, грабов. Поражает несметное количество грибов всех цветов и размеров. Встречаются настоящие великаны.

Останавливаемся у бывшего великокняжеского охотничьего лагеря; там сейчас только догнивающие остатки досок и столбов в зарослях кустов и сорной травы. Вблизи звонкого веселого ключа делаем привал.

Рядом с нашим бивуаком, в березовой роще ревет олень.

Через полчаса мы снова в пути. Пересекаем поляны, покрытые огромными зонтичными. На одной из них мы встретили оленя и четырех ланок. Увидя нас, ланки умчались с молниеносной быстротой. За ними тяжело, сбиваясь с рыси на шаг, затрусил рогаль.

Поляны вытоптаны оленями. Трава на медвежьих тропах повалена широкими полосами. Ветви лещины перепутаны и закручены в узлы медведями, орехи объедены. Охотники говорят, что молодые медведи залезают на лещину и устраивают весь этот ералаш.

Спускаемся к Уруштену, который шумит и гремит камнями внизу, под крутым берегом. Тропа исчезает в непролазных чащах закрученной медведями лещины. Привязав лошадей, с трудом пробираемся к реке и вновь возвращаемся. Тропа потеряна.

На склоне поляны, под каменным утесом, стоит старый олень и ревет. Хотя от него до нас не больше нескольких десятков шагов, он медленно сходит все ниже и ниже, издавая время от времени грозный рев. Через узкую гриву леска другой олень отвечает ему глухим, хриплым стонам.

Начался дождь. В тумане слышен рев оленей и сухой треск сталкивающихся рогов.

Мы попытались было найти тропу по старым затесам на деревьях. Но сейчас их нельзя разглядеть. Выбрав на склоне три тесно сошедшиеся старые пихты — с непроницаемыми для дождя густыми кранами, устраиваемся под средней, самой мощной, на ночлег. Место для лагеря превосходно защищено не только от дождя, по и от ветра. Одна беда: поблизости ни одного ручья.

Для добывания питьевой воды мы поверх травы на открытой лужайке растягиваем палаточный тент из прорезиненного шелка и в двух местах вдавливаем его. Образуется что-то вроде двух довольно больших ведер, куда дождевые струи стекают со всей остальной поверхности тента. Через двадцать минут первая порция пойманного в сети дождя уже кипит в котелке.

Расчищаем площадку под деревом, устилаем ее ветками, срезанными с соседних пихт. Наши постели уложены головой к стволу. Подушками служат рюкзаки. В ногах мы разводим, не жалея дров, жаркий костер. Рядом с костром подсыхают собранные нами про запас огромные обломки букового и соснового ветровала.

Поужинав, завертываемся в бурки и укладываемся спать.

Весь вечер и всю ночь в тумане и дожде ревет, теперь уже шагах в пятидесяти от нас, тот же олень. Ему отвечает рев в трех местах.

— «Товарищ» опять поет для нас, — говорит Пономаренко.

На рассвете сильно похолодало. Дождь сменился снегом. Метет настоящая зимняя метель. Куда ни посмотришь, взгляд упирается в белую, беззвучно осыпающуюся пелену больших пушистых хлопьев.

Мертвую тишину прорывает могучий рев «Товарища».

— Запишите в книгу, — показывая в белесую муть, произносит Пономаренко, — олень ревет в снег и в дождь.

Еще немного — и над нами в вышине гудит с гор снежный ураган.

После полудня метель стихает. Снег сменяется дождем. Срываясь с ветвей, тяжело ударяются о землю комья мокрого снега.

Снова метель и снова дождь. И так до самой ночи.

Птичьих голосов не слышно совершенно. Насекомые ползают по траве вялые, намокшие. Некоторые совсем окостенели и не движутся.

Днем Пономаренко ходил искать тропу, но вернулся, не найдя ее: мешает снег, дождь и туман. Зато он принес огромные ягоды малины, плоды алычи и черешни.

— Запишите в книгу, — говорит Пономаренко, — что в такое позднее время здесь тонны алычи на деревьях, масса малины, черешни.

Мы обедаем у костра. Суп из свежего мяса с картофелем и луком, «на третье» — рисовая каша с маслом и малиновым вареньем (большую кружку варенья жена Пономаренко незаметно для мужа сунула в последнюю минуту в рюкзак).

Под вечер на соседнюю пихту опустилась большая серая сова и молча вперила в нас круглые желтые глаза. Так у нас завелись соседи: слева — олень, справа — старая неясыть.

В семь часов вечера, в тумане и снегу, «Товарищ» опять начал свой концерт. Вслед за ним заревели еще три оленя.

С короткими перерывами олень ревет долго. Засыпаем под несмолкающую грозную песню «Товарища», согреваемые жаром костра.

…Несколько слов о костре. Костер в горах и лесу на ночевке — это все. Не нужно ни шалаша, ни палатки: их заменит костер. Веселое высокое пламя под густой кроной пихты превратит любой дождь и снег в пары и любой холод — в огнедышащий жар.

У костра немедленно высыхает насквозь промокшая или заледеневшая одежда и обувь. У костра можно сидеть почти совершенно раздетым в крепкий мороз.

Не страшно в здешних лесах, если есть чем развести огонь. Но кто остается в горах без огня — зачастую конченый человек. Вот почему важно уметь разжигать костер в ненастную погоду. И прежде всего научиться выбирать топливо.

Березовые и осиновые дрова выгодны: они нескоро сгорают. Но их скромное пламя мало греет в холодную ночь и не веселит. Пихта вспыхивает быстро большим жарким пламенем. Но она слишком «веселое» дерево; пихтовый костер всю ночь, треща, стреляет, как из пулемета, и разбрасывает вокруг тысячи пылающих искр. Они превращают вашу одежду в решето, а ваш сон в сплошное бодрствование, если только вы не хотите превратиться в пепел вместе со своими пожитками.

Однако и береза и пихта дают незаменимый материал для растопки. Смолистая кора березы способна гореть под проливным дождем, а от пихты откалывают мелкие щепки: стрельба их внутри костра совершенно не страшна.

Замечательно горят буковые и сосновые дрова. Пламя бука — высокое, яркое, все время ровное и дает равномерный, не остывающий жар. Но ярче, жарче и ровнее всех горят переполненые до краев коричнево-черной смолой рогатые корни кавказской сосны. При свете ее пламени в самую темную ночь можно найти иголку, можно читать самый мелкий шрифт.

Прекрасное дерево — бук и сосна! Оно как будто нарочно создано самой природой на радость лесорубам, охотникам и исследователям для жарких и светлых костров.

Перед утром тонко, как струна, прозвенела синица. Ей откликнулись свистом и писком птицы с соседних деревьев.

Дождь и метель прекратились. На траве и деревьях лежит слепящий пушистый снег. Сначала все вокруг бело. Но пригревает солнце, и постепенно обнажается зеленая, еще не пожелтевшая листва. Странно видеть сочетание свежей зелени и снега на кудрявых кронах широколиственных деревьев. Падают снежные комья. По всему лесу слышны треск ломающихся веток и шум обрушившихся буков и берез, кленов и грабов.

Седлаем лошадей и едем по направлению к Уруштену. Внимательно присматриваясь, ищем тропу. Заметить ее теперь труднее, чем позавчера: увеличилась путаница звериных ходов, и снег местами засыпал все приметы. Оглядываем стволы встречных деревьев: нет ли затесов, которые указывают прежнюю охотничью дорогу. Наконец мы их увидели: они как глубокие, зарубцевавшиеся шрамы на коре самых старых деревьев. Теперь мы не собьемся с пути.

…Спускаемся к реке. Переезжаем вброд через прозрачную и быструю светлозеленую воду с разноцветной галькой на дне.

Тропа идет вдоль плоских речных террас. Одни из них, состоящие из крупного галечника, поросли высокими редкими соснами, другие покрыты густой травой, орешником, алычой, черешней, кустами малины, бересклета, жасмина. Кусты и деревья щедро усеяны ягодами. Особенно много алычи и черешни.

Поднимаемся вдоль реки зигзагами по крутой тропе к лагерю Уруштен. С обрывистых стен ущелья сбегают прозрачные ручьи и бьющие пеной и брызгами шумные водопады. Над нами блистают куски холодной синевы очистившегося неба. В тумане и тучах темнеют вершины окружающих гор. В одном месте тропу пересек широкий волчий след. Из травы вылетают вспугнутые нами вальдшнепы и перепела. Они тоже переваливают через хребет. Птичий народ хорошо знает седловины перевалов и на крыле и пешком уходит к солнечному югу через каменные ворота, убегая от наступающей зимы.

За лагерем Уруштен тропа пошла еще круче вверх. Здесь снегов значительно больше. По снегу бодро бегают яркозеленые паучки. Листья горного клена обожжены морозом и стали пурпурными. Кружась и звеня, они сыплются к подножью деревьев. Листопад начался с кленов.

Лагерь Холодный встречает нас пронизывающим ветром.

Над недавно отстроенным белым бревенчатым домом в два этажа и соседним балаганом навис хребет Псеашхо в снегу и льдах. Нам предстоит брать этот перевал.

Расседлываем лошадей и вносим вьюки в балаган. Под крышей сидит на жердочке снегирь и смотрит на нас с явным неодобрением. Мы нарушаем порядок и покой его квартиры. Волнуясь, он перепархивает из угла в угол, слетает на земляной пол, подскакивает к нам на расстояние двух шагов и что-то пищит. Потом уносится в щель под потолком и возвращается с подкреплением. Теперь уже три снегиря, взъерошенные и возбужденные, наступают на нас с сердитым писком. Но что поделать: на дворе холодно, и мы закрепляем за собой захваченную жилплощадь, разведя костер. Едкий дым пихты окончательно изгоняет хозяев.

Устраиваем постели на куче стружек. Но заснуть удалось нескоро. Не прошло и получаса, как за тонкой стеной раздались голоса и стук подков. Я выглянул в дверь: в сумерках к балагану приближались две покрытые сединой инея лошади с вьюками. За ними устало шли два человека, одетых в брезентовые комбинезоны.

Пришедшие оказались работниками геологической разведывательной партии: один — инженер-геолог, другой — рабочий, разведчик и проводник. Геолог Бондарев — из Ростова. Проводник живет на Красной Поляне, но он сибиряк и долго работал по георазведке на Саянах. Он хорошо знает район Большого Абакана, где я тоже бывал. У нас находится общий знакомый: известный в абаканской тайге дед Софрон, живший недалеко от Аршана — Горячего Ключа, охотник, старатель и вообще мастер на все руки.

Бондарев производил поиски по Имеретинке, Лыжной, Синей, Голубой, Аспидной и Челипсы. Он нашел там олово, цинк, свинец, мышьяк. Теперь, закончив работу, он возвращается на Красную Поляну.

Уже совсем стемнело. За стеной носятся снежные смерчи. Мы начали дремать. Вдруг вблизи балагана снова застучали копыта, заржала лошадь и послышался громкий говор. Распахнулась дверь, и в облаке пара и снега появилась человеческая фигура.

— Здесь группа геолога Кривохатского?

Следом из вихрящейся снегом ночи вынырнула другая мутная тень.

— Нам нужен товарищ Кривохатский!

— Что, нашли товарища Кривохатского? — с этими словами на порог шагнул третий человек. Был он невысокого роста, в круглых роговых очках и по одежде походил на альпиниста.

— Кривохатского здесь нет, — ответили мы хором.

Бондарев добавляет:

— Но я работаю в группе Кривохатского.

Вошедшие окружили Бондарева. Сыплются вопросы:

— Так вы из группы Кривохатского? — Коллекция образцов с вами?

— Нас интересует светлый гранит. Нет ли у вас образца, похожего на этот?

Выясняется, что человек в круглых очках — известный петрограф Борис Владимирович Залесский. Ему поручено найти светлый гранит для облицовки Дворца Советов. А его нужно немало: сто сторон тысяч кубометров!

Входят еще два спутника Залесского: маленький черный, обожженный южным солнцем грек — проводник группы и старик с курчавыми, совершенно белыми волосами, но — с молодыми ясными глазами, по-юношески стройный и живой, в кожаной куртке и сапогах. Зовут его Тимофеем Георгиевичем Семеновым.

Сделал однодневную передышку. Вечером прошу Семенова рассказать мне о здешних краях; мне еще раньше рекомендовали его как бывалого человека.

Тимофею Георгиевичу шестьдесят три года, из них тридцать лет он живет в Сочинском районе. Он охотник, краевед и практик-геолог. Летом и зимой в своей неизменной кожанке, с непокрытой головой он неутомимо лазит по горам, поднимается в верховья рек к коренным породам.

Во время своих скитаний в лесах и горах Западного Кавказа Семенов не раз наблюдал диких животных.

В августе 1929 года, днем, он видел барса на Алоусе. Вторая встреча с барсом произошла в сентябре 1932 года вблизи лагеря Уруштен. В 1938 году Тимофей Георгиевич вместе с двумя другими участниками его разведочной группы наткнулся в верховьях Малой Лабы на разорванных барсом туров.

— Бывают интересные вещи в жизни зверей, — говорит Тимофей Георгиевич. — Вот шакал. Он — приморское животное и обычно держится в шестикилометровой полосе от берега моря. Только иногда зимой шакал поднимается в глубь гор, километров на тридцать. Он хитрый воришка. Из-за него приморские жители не делают курятников, а держат домашнюю птицу на деревьях. Иначе ее шакалы передушат. Дикие коты каждую осень спускаются на побережье. Тут они забираются на деревья, душат спящих кур и индюшек. Уцелевшие птицы слетают с веток и попадают в зубы шакалам, которые идут следом за котами и караулят внизу.

Кавказский медведь — высокогорный зверь и вниз почти не спускается. Он — хищник. Стервятник и желтый медведь, высокий, худой и длинный, большеголовый, с продолговатым рылом. Я — наблюдал раз, как желтый медведь скатывал с вершины хребта огромные камни, метя в серн, пасшихся внизу на склоне. Тут же я нашел прикрытую валежником и камнями расплющенную серну: ее убил желтый медведь. В другой раз я видел, как желтый медведь подкрадывался к сернам. Они заметили его и засвистели. Медведь немедленно упал и покатился в кусты. Серны продолжали тревожно свистеть и топать. Они глядели туда, где прежде был медведь, а он уже подкрадывался к ним сзади.

Однажды меня обманула и чуть не задрала медведица. Я увидел, что недалеко почти ползет по земле, уходя от меня, явно тяжело раненный медведь. Я решил его добить, забежал за скалу впереди медведя и вышел оттуда как раз против него, подняв обеими руками над головой основательный камень. Вдруг медведь стал на дыбы, и двинулся на меня. В то же время я заметил, как двое медвежат скрылась в лесу. Я понял: медведица притворилась раненой, как делают птицы, и отводила меня от медвежат. Неистовым криком мне удалось испугать медведицу; она опустилась на все четыре лапы и бросилась вслед за медвежатами.

В районе Кавказского заповедника характер зверей сильно изменился. Я наблюдал туров десять лет назад: они были крайне осторожны и близко к себе не подпускали. В 1937 году я открыто подходил к ним на сорок метров, если не ближе, и целое стадо туров не убегало, но с любопытством смотрело на меня. Только потом туры спокойно отошли и вновь начали пастись.

В лесах южного склона, по словам Семенова, полчок зимует в дуплах и часто в моренах. Он забирается в щель и заделывает ее, оставляя небольшое отверстие. Там он лежит, окоченелый, уткнувшись носом в живот.

Напомнив, что полчок — одно из тех млекопитающих, которые впадают в наиболее длительную зимнюю спячку (недаром немцы называют его «зибеншлефер» — спящий семь месяцев), я спрашиваю Тимофея Георгиевича, что, по его мнению, позволяет полчку так долго обходиться без пищи и выдерживать морозы в совершенно не «оборудованном» убежище.

— Очевидно, это объясняется тем, — отвечает он, — что в последние месяцы своего бодрствования полчок питается главным образом буковым орехом и страшно жиреет. Кроме того, буковое масло отличается особенными качествами, что, должно быть, помогает полчку легче переносить зимние холода: оно не застывает на морозе. Если растопить жир медведя, питавшегося буковыми орехами, то этот жир на холоде не будет замерзать.

Слушая объяснение Семенова, я вспоминаю еще другое. Местные жители, которые очень любят буковый орех, говорят, что если съесть значительное количество чинариков (буковых орехов), то наступает тошнота, головокружение и сонливость. Поэтому они употребляют чинарики только в высушенном виде и в смеси с орехами лещины.

Возможно, что некоторые химические соединения, находящиеся в ядре букового ореха и семян, которыми питается полчок, еще более замедляют, дополнительно к другим условиям, обмен веществ и, следовательно, расходование «топлива» — жира у впавшего в зимнюю спячку полчка.

Утром, чуть свет, московская группа геологов ушла на Имеретинку. Через час отправились и мы. Бондарев выходит немного позже вслед за нами.

Потеплело. Синее небо без облачка. На заснеженных скалах Псеашхо миллионами радужных искр дробятся солнечные лучи. Все круче вздымается перевал. Белая искрящаяся россыпь снега на перевале истоптана многочисленными медвежьими следами. Тут проходило не меньше пятнадцати медведей. Бросаются в глаза следы двух совсем небольших медвежат, идущие все время рядом с оттисками широких ступней матерого зверя. Это медведица с семейством. Что собрало здесь вместе полтора десятка медведей? Должно быть, они уходят с гор от снегопада: рябая полоса их тропы поворачивает вниз.

На высшей точке подъема свистит ледяной ветер, и холод пробирает до костей. Начинается тяжелый длительный спуск. Лошади бредут в сугробах, спотыкаясь о скрытые снегом острые камни. Снег забивает копыта. Сходим с лошадей и ведем их в поводу.

Наблюдаю образование небольших лавин.

С занесенного снегом склона срывается комок величиной с кулак и бесшумно, ускоряя вращение, катится вниз. По пути он растет с каждым шагом, наматывая на себя верхний, еще не слежавшийся слой встречного снега и оставляя все ширящийся матовый, шероховатый след на сверкающей белизне.

Через несколько секунд к подножью, в облачке серебряной пыли, подпрыгивая, сваливается снеговая шарообразная глыба метра два в поперечнике.

Чередование растительности на этом, южном, склоне иное, чем на северном. Здесь полоса субальпийских лугов очень незначительная, зато обширна альпика. Не видно и сплошных зарослей рододендрона.

Верхняя опушка леса — не березовое, а буковое криволесье. За ним идут узким поясом высокоствольные пихты с примесью бука и дальше до самого подножья — буковые леса. На нижней опушке их растут островками каштаны, грецкий орех, дубы.

На южном склоне нет снега. Прозрачный воздух согрет солнцем.

По сырой тропе недавно прошел волк. Из кустов кавказской черники, азалии и лавровишни по сторонам тропы вылетают вальдшнепы и перепела. Они тоже перевалили через хребет.

Миновав сланцевый рудник, по ровному широкому шоссе, среди зелени садов и янтарного и черно-синего блеска зрелых абрикосов, груш, яблок, винограда, въезжаем в Красную Поляну. Ее старинное название Кбаада.

Вечер ясен и тих. Вдали синеет полукружье гор. Над ними тонким серпом повис прозрачный месяц. Гремучая струя Мзымты бьется в камнях.

На открытой веранде дома для приезжающих в Южный отдел ученый-лесовод Леонид Иванович Соснин знакомит меня с прошлым растительного мира заповедника.

Леонид Иванович превосходно знает здешние леса.

Между прочим, он подтверждает собранные мною сообщения старожилов о том, что в корнях самшитника живут термиты. Они разносят семена самшита, утаскивая их к себе и съедая сладкий придаток. Самое семя они оставляют неповрежденным, и оно прорастает. Рассевая самшитовые семена, термиты невольно сохраняют и расширяют свои «плантации», дающие им пищу.

В жизни самшита еще большее значение имеет растущий на нем мох. Он окутывает самшитовые стволы, на глаз увеличивая их толщину в два-три раза. Мох свешивается с ветвей длинными прядями, и от этого роща самшита кажется сказочным царством. Самшит очень влаголюбив, а мох, как губка, впитывает в себя водяные пары из воздуха, создает в самшитниках влажную прохладную атмосферу. Даже в самый зной, когда вокруг все накалено, в роще самшита полумрак и сырость, и земля у подножья деревьев черна от влаги. Зимой мох защищает дерево от морозов.

Интересный случай устойчивого и чрезвычайно плодотворного бессознательного сотрудничества в мире живой природы: все три члена этого содружества — и самшит, и термит, и мох — сохранились до наших дней от третичного периода, то есть существуют уже миллионы лет.

— Наши лесоводы и ботаники совершенно не связывают истории лесов с историей человека, — говорит Леонид Иванович. — До сих пор считают, что леса Западного Кавказа «девственные». Это глубочайшая ошибка. В местах, где теперь Кавказский заповедник, в самые отдаленные времена жил человек. На Кише тис встречается в остатках древних укреплений. По Цице, Кише, Малой Лабе, Мзымте, Пслуху, Ачипое, Лауре, в верховьях Головинки, Умпырке и по притоку Малой Лабы — Ачипсе — существовали очень большие черкесские поселения. До последнего времени сохранились их развалины. На Красной Поляне, например, было пять висячих мостов через Мзымту. Нынешние дикорастущие плодовые деревья — груша, яблоня, черешня, алыча, грецкий орех и каштан — тесно связаны с местами древних поселений. То же нужно сказать о дикой ржи, которая всюду встречается в заповеднике.

— Что такое заповедник? — спрашивает Леонид Иванович. И сам отвечает: — Одни говорят так: заповедник — это только охрана природы, вплоть до оберегания таких хищников, как волк. Это неверно. Мы должны управлять всеми сторонами жизни участка, который сделали заповедным, обогащать его. Мы должны преобразовать лесной и животный мир заповедника. Достаточно вспомнить, что в отдаленные времена олень был степным животным. Граница распространения зубра доходила до Анапы. Лишь потом, в течение столетий, звери, как например олень, были отжаты человеком в горы. Сохранение, восстановление и обогащение природы — вот что такое заповедник.

В одиннадцать утра вместе с ботаником Ричардом Аполлинариевичем Еленевским и его коллектором я отправился из Красной Поляны к перевалу Псеашхо. Пономаренко задержался и догонит нас у лагеря Холодного.

Сначала мы едем по ровному широкому шоссе. Над нами нависают ветви, отягощенные огромными пушистыми персиками и тяжелыми темносиними гроздьями винограда, вьющегося до самых макушек высоких деревьев. За сланцевым рудником начинается подъем на перевал Псеашхо. Впереди, в синеве и зелени, все круче встают склоны гор.

Еленевский отмечает при помощи высотомера пределы проникновения разных древесных пород. Дуб поднимается до 1200, каштан — до 1350 метров, лавровишня и бук — до 2000 метров.

По мере подъема меняется и травяная растительность. Внизу вся земля между деревьями покрыта мощными вайями папоротника-орляка. Выше идут другие, менее крупные лесные папоротники. Высокая трава лесных полян и субальпийских лугов переходят в ровные, как будто подстриженные ковры альпийской растительности. Они господствуют здесь, спускаясь гораздо ниже, чем на северном склоне, и оставляя для субальпики сравнительно узкую полосу.

Снег стаял только местами, и горы вокруг стоят рябые. На блеклозеленых проталинах горят оранжевые и белые огни крокусов, синие и лиловые — генциан-горечавок. Крокусы — верные предвестники скорой зимы: последняя вспышка высокогорного цветения, запоздалая а яркая.

Над альпийскими лугами летают черные и бордово-красные бабочки. У меня возникает — и уже не первый раз — вопрос: не связано ли преобладание темных цветов в окраске высокогорных бабочек с поглощением солнечного света?

Мы достигли высшей точки перевала — 2200 метров. В конце обширного плато, у подножья бурых выветренных осыпей, лежит вееровидное ледниковое расширение. Пропилив плотину — моренный вал, вода давно уже утекла отсюда, и расширение, занесенное смывами почвы и галькой, пороло остролистыми осоками.

Со всех сторон высятся в тумане скалистые громады. Снизу, из каменной бездны, клубясь, поднимается мрачная серо-синяя туча.

Вечер и ночь застигают нас в пути.

Подъезжаем к лагерю Холодному. Расседлав лошадей, разводим костер под открытым небом.

Выезжаем в лагерь Уруштен. Пономаренко успел нас догнать. Он говорит, что московские геологи нашли месторождение светлого гранита.

Великолепный солнечный день. В лесу прохладно и тихо. Слышится однообразный шум водопада и реки Уруштен. Вода в ней светлозеленая от донных камней. В трех местах поперек Уруштена лежат снеговые лавинные мосты: быстрое течение прорыло тоннель в слежавшейся заледеневшей толще лавин. Здесь снега так обильны, что не успевают растаять до новой зимы.

Ричард Аполлинариевич идет пешком. Его слегка сгорбленная фигура в кожаной куртке и кепке мелькает то среди субальпийского высокотравья, то в голубых, поросших лишайниками осыпях. Он недавно закончил высокогорный ботанический поход на восток от Гузерипля до Эльбруса и теперь на обратном пути проверяет свои наблюдения.

В противоположность Теберде, где горный массив состоит из твердых пород и очень скалист, горы этой части Кавказского хребта сложены из мягких осадочных пород. Очертания гор волнообразны, округлы.

На юго-восточных скалистых склонах щетинится стена пихтарника и сосен — на самых каменистых осыпях.

Мягкие и пологие северо-западные склоны поросли буком березой, высокогорным кленом.

На верхней границе лиственных лесов криволесье перемежается с естественными лугами. Эти долины называются «лавинными лотками». Они очень опасны: по ним скатываются зимой и под весну гигантские нагромождения снега. Сползая, лавины во многих местах из года в год вырывают с корнем и уносят деревья, «прочесывают» лес. Так образуются естественные луга — «прочесы», которые длинными языками спускаются со склонов.

Мы едем плоскими речными террасами. На многих из них островами растут сосны. Сухолюбивая сосна привилась здесь благодаря галечнику террас. Галечник не задерживает воды и приближается по условиям питания деревьев к скалистым участкам гор. Растущий выше, на осыпях, сосняк обсеменяет террасы.

Поляны покрыты зарослями огромных лопухов и папоротников — орляка и страусового пера.

Вот и новый уруштенский лагерь. Белый, из свежего теса, дом окружен кольцом темнохвойных хребтов. Среди сини и черни пихт видны веселые светлые овалы и языки горных лугов, пламенеют костры широколиственных деревьев. Не по-осеннему горячо пригревает солнце. Но бледная голубизна неба, и блеклая зелень увядающих трав, и шорох, и звон облетающих листьев — это осень.

Совсем близко, на той стороне Уруштена, в черных пихтах, раздаются трубные звуки, стон и кашель ревущего оленя.

…Ночью у костра я долго беседую с Еленевским. Он известный луговед и по праву должен считаться первым советским поймоведом.

Ричард Аполлинариевич прожил до революции тяжелую жизнь. Он был беспризорником. От «золотого детства», которое он провел в чужой семье, воспитывавшей за деньги безродных детей, у него остались следы страшных ожогов на спине, искривленный позвоночник и полупарализованная правая рука.

Подростком он бежал из этой семьи и стал бродяжить. Но талантливый от природы, преодолев огромные трудности, он сдал экстерном экзамен за среднюю школу и окончил университет. Жестокое прошлое закалило волю ученого. И сейчас, когда Ричард Аполлинариевич неторопливо, вполголоса, чтобы не разбудить спящих, рассказывает о своих наблюдениях и планах, в глубокой складке, идущей к переносью, в сосредоточенном блеске глаз, в выражении его орлиного худощавого лица с седоватыми подстриженными усами видна эта железная воля, и знаешь, что твой собеседник не бросает слов на ветер.

Ричард Аполлинариевич говорит:

— Дело всей моей научной жизни — показать целостную картину смены ландшафтов с запада на восток. Первая ступень этой работы — высокогорные ландшафты Евразии от Атлантического океана до Великого, вторая ступень — изучение альпийского ландшафта в мировом масштабе. Звенья, «позвонки» Западного Кавказа мне ясны, но недостает «костей» для восстановления всего «скелета»: надо проследить смену ландшафтов еще со стороны Закавказья, Азербайджана.

Жизнь слишком коротка. Надо работать неустанно. Я уже немолодой человек и должен завершить работу в сжатые сроки. Я обследовал Камчатку, Дальний Восток, Саяны, Тянь-Шань, Алтай, Кавказ, Памир.

Нельзя распыляться, размениваться на детали, на мелочи. Надо уметь выбрать типическое. Наука в этом отношении должна быть похожа на искусство. Художник Серов двумя-тремя штрихами создавал законченный образ. Между тем многие наши ботаники разрывают живую картину на мертвые части, клочки… Нужно представлять себе природу целостно. Существует она как целое, как комплекс. Дать такое представление о ней — благородная, но трудная задача. Вот старик Кузнецов, он умел это делать превосходно: его описание пихтовых лесов — живая, типическая, художественно-научная картина…

Черные кусты обступили наш балаган. Ниже, в долинах неподвижно лежит белая полупрозрачная пелена. Высокая ясная луна в россыпи звезд похожа на пастуха, стерегущего отару.

В туманах, не умолкая, ревут олени, шумит Уруштен.

Раннее утро. В балагане, хотя и горит большой костер, холодно. На дворе мороз. Трава промерзла и покрыта инеем.

Прощаюсь с Еленевским: он через Аспидный перевал возвращается на Гузерипль.

Едем вдвоем с Пономаренко к перевалу Алоус. Из-за реки Уруштен, будто провожая нас, доносится снова хриплый рев оленей.

Погода держится морозная, но солнечная. Бледное голубое небо без единого облачка. На полянах иней и снег. В лесу снега нет.

Поднимаемся на перевал. Высшая точка его — лагерь Алоус на уровне 1930 метров. Вершины гор и скалистые склоны их засыпаны снегом. На гребне Алоуса блестят ледники. К ним отчетливыми зигзагами ведет «княжеская» охотничья тропа, пробитая для подхода к турам.

Дорога идет через пихтарники и горные луга. На верхней опушке пихтового леса краснеют куртины клена. Субальпийский луг устилает путаница трав, скошенных холодами. Над ней возвышаются черные скелеты зонтичных. Грудь дышит горьковатыми запахами увяданья.

В траве шныряют перепелки. Они жирны и круглы, и скорее не бегут, а катятся. Если бы не вытянутые вперед шеи, не догадаться, что это птицы.

С крутизны склонов по сланцевым ступеням стремятся тысячи ключей. В пене и радужной пыли, клокоча, обрушиваются водопады. Пятна мха и лишайника расцветили скалы пестрыми узорами.

Снова лес высокоствольных пихт, сосен и елей. Здесь полумрак и сырость. Неподвижно свешиваются с ветвей седые клоки уснеи, похожие на бороды заснувших великанов. Земля между деревьями покрыта зелеными зарослями папоротников и овсяницы.

На тропе, черной и влажной, крупные следы оленя и огромные — медведя. Вот один за другим, след в след, прошли три волка. Неподалеку виден волчий помет: шерсть серны, смененная с белой известковой массой.

Время от времени лес прерывается и мы пересекаем прекрасные широкие поляны. Копыта лошадей бесшумно ступают по измятой, полегшей траве. Поляны окаймлены осиной, ольхой, березой.

На высоте 1600 метров появляются фруктовые деревья, а метров на двести ниже — дуб. Влажный климат Умпыря позволяет им подниматься высоко в горы. Ветки груш, яблонь и алычи осыпаны плодами. Плоды лежат и на земле, у подножья деревьев.

Неожиданно потянуло смолистою гарью костра. В просвете между двумя пихтами спиралью курится синяя струйка дыма. Мы едем туда. В кривых корнях старой пихты тлеют угли догорающего костра. Рядом с костром, поджав ноги, сидят два человека в форменной одежде и в фуражках со значками охраны заповедника. У обоих старинные изогнутые ножи у пояса, легкие сыромятные поршни на ногах.

Перед ними стоит закопченный котелок. К стволу дерева прислонены ружья. Рюкзаки сброшены на траву.

Здороваемся и сходим с коней. Один из ужинавших, Юганес Адович Розе, служит старшим наблюдателем на кордоне Умпырь, другой — младший наблюдатель того же кордона.

Они вышли в очередной обход.

Юганес Адович, среднего роста, худощавый эстонец с рыжеватыми волосами и почти белыми ресницами и усами, рассказывает:

— Первый рев оленей в этом году был слышен одиннадцатого сентября. Ревка не прерывалась в дождь и в снег. Ланки все спустились вниз, и олени-рогали ревут без самок. Ланки ушли перед выпадением снега и ненастьем. Зверь заранее чует, что будет перемена погоды. В этом году олени худые, и рев начался позднее.

Соня-полчок сейчас еще не залег. Он засыпает в ноябре… В феврале 1931 года на Красной Поляне я видел в дупле большой Валежины сразу семьдесят одного полчка. Они сбились в такой клубок, что хоть ножом режь. Без всякой подстилки они просто лежали кучей на дне дупла.

Розе утверждает, что полчок начинает просыпаться в последних числах мая, когда созревает черешня и появляются разные ягоды-скороспелки.

Он в течение многих лет наблюдал форель и лосося в реках южного склона и так описывает нерест этих рыб:

— Полный нерест форели бывает в октябре. Она выходит тогда на неглубокие места с крупным донным песком. Где форель не тревожат, нерест идет весь день. А где форель напугана, к примеру, в Южном отделе, она мечет икру с вечера до десяти часов утра. Во время нереста самка и самец форели стоят рядом. Лососи — те переходят друг через друга. Они держатся на мелком месте. Спина самца часто бывает видна над водой.

— Самка форели выпускает икру на мелком месте, на песке, и самец тут же поливает икру молоками. Икринки прилипают и к песку, и к камушкам, и к мху, — говорит Пономаренко. — Окраска форели бывает самая различная, в зависимости от цвета дна и воды, где она живет. В реке Ажу форель желтого, воскового цвета: там и дно и берег состоят из точильного камня желтовато-наждачного цвета, и вода при паводках идет совершенно желтая. В верховье. Головинки та же самая форель — черная, как уголь: там, в верховье реки, берега и дно — черный сланец, и вода идет прозрачно-черная, такой же ил и осадки тянет. А в верховьях Белой берега и дно белого камня (в нем много слюды). Вода в реке чистая, как слеза, и форель там белая, с голубой спинкой.

Я задаю Юганесу Адовичу вопрос: можно ли рассчитывать, что где-нибудь здесь, в глухих местах, случайно уцелела небольшая группа зубров или одиночные животные? Ведь тут когда-то было настоящее зубровое царство. Розе отвечает:

— Зубры были здесь больше на Местыке, но Мастаканскому хребту. До 1925 года на них еще охотились жители станицы Псебайской. Зубр — такой зверь, что, если его беспокоит, он меняет место. Последнего зубра убили на южном склоне в 1929 году. На озере Рица, под Ачипетой, осенью охотился пастух-абхазец. Он натолкнулся на этого зубра и застрелил. Абхазец позвал людей и говорит: «Я убил зверя, не знаю какого». Это оказался зубр.

Спутник Розе вспоминает другой случай:

— В верховьях Большой Лабы, в устье реки Санчаро, есть пастбище Арка-Сара — это километров двадцать пять от Карапыря. В 1934 году я проходил там с одним пастухом. Идем — балочка, а в ней хорошее пастбище, протекает речушка, и около этой речушки стоит старый-старый балаган. Пастух мне сказал, что здесь горцы охотились на куниц. Я пошел к речушке; пить воду. Смотрю — что такое, лежит кость, мосол большой, откуда — не знаю. С одного конца дыра уже прогрызена, — в дыру моих два кулака лезет. Я положил мосол в сумку, стал расспрашивать. В ауле Архыз жил старый горец, звали его Миша. Так он сказал, что это кость зубра. Когда я спрашивал его, водились ли там зубры, он отвечал, что нет, а балаган был его…

Прощаемся с наблюдателями и продолжаем путь. Спускаемся все ниже.

Тропа идет уже по берегу Малой Лабы. Светлозеленые быстрые струи широкой и веселой реки, гремя, несутся вниз по крутому уклону русла.

Встал белый месяц. В низинах сгущается синева. Склоны — в темной зелени, Заходящее солнце золотит снега на вершинах гор. Багрово красный отблеск заката и голубоватый, бледный и рассеянный свет поднимающегося месяца, смешиваясь, окрашивают небо, леса и горы в необычные тона.

По залитой лунным холодным блеском тропе подъезжаем к белеющим в темноте, недавно отстроенным домам кордона Умпырь.

Утро встречает нас ярким солнцем. В синеве неба отчетливо вырисовываются зелено-голубые ломаные линии хребтов и вершины в искрящейся белизне снегов. Трава опушена тонкими иглами инея.

С наблюдателем Яковом Арнольдовичем Кейвом и метеорологом-наблюдателем идем к Малой Лабе. Кейв на всякий случай захватил двустволку. На встречных полянах, среди желтых и бурых трав поднимаются высокие, в человеческий рост, стебли дикой ржи.

Под сладкими грушами вся земля истоптана и изрыта кабанами, оленями и медведями. Ствол старой груши исцарапан когтями медведя. На ее вершине чернеет род огромного «вороньего гнезда», сделанного медведем: он заламывал ветки, пригибая их к себе. В другом конце поляны на самой макушке высокого бука торчат полуобнаженные сучья. В кору ствола глубоко врезаны свежие желтые борозды. Ниже обломанных ветвей и на этом дереве медведь соорудил свое «гнездо». Здесь оно двухэтажное: видимо, медведь использовал первый залом, как удобную опору, чтобы добраться до крайних веток.

Среди большой поляны на речной террасе разбросаны многочисленные курганы. На них громоздятся кучи замшелых камней. У каждого кургана кудрявятся фруктовые деревья. Некоторые из этих искусственных возвышений явно напоминают остатки оснований стен и башен. Похоже, что когда-то кольцо земляных и каменных укреплений замыкало широкую ровную площадь.

В высокой траве, по бурелому, по окатанным круглым камням спускаемся к реке. Через узкие протоки перебираемся по упавшим деревьям на заросшие густым ивняком и папоротником островки. С крутого берега, перекрещиваясь во всех направлениях, сбегают к воде выбитые в камне звериные тропы.

Малая Лаба неглубока, но с огромной быстротой мчится по сильно склоненному каменистому ложу. Сквозь зеленоватую мелкую воду просвечивает со дна разноцветная крупная галька, и от этого на поверхности реки переливается радужная рябь. Особенно весела яркозеленая вода Умпыря. Прыгая по уступам, он стремительно скатывается в Лабу.

Временами мои спутники останавливаются и забрасывают удочки в клокочущую струю над глубокими ямами омутов. Почти тотчас же форель хватает приманку, леса взвивается в воздух, и на конце ее бьется пестрая рыба. Форель сейчас окрашена гораздо богаче, чем летом, и, вероятно, только начала нереститься: почти все пойманные форели полны икрой.

Снизу у камней, устилающих дно ручьев и речек, крепко приделаны трубочки, искусно склеенные из мелкой гальки. Это жилища личинок крылатых насекомых — ручейников.

На обратном пути к кордону нам встретились следы большого медведя, несколько оленей, трех волков и свежий волчий помет, в нем — непереваренные остатки груш, кислиц и хитиновью покровы черных жуков. Волков на Умпыре очень много, и они совсем не вегетарианцы, хотя не отказываются и от сладких плодов. Вблизи самого кордона на берегу Малой Лабы они ежедневно гоняют косуль и диких свиней. Об этом говорят вытоптанная трава и обломанные ветки на кустах. На берегу реки валяется скелет недавно съеденного ими дикого кабана.

На кусте шиповника я заметил какой-то большой нарост. При ближайшем ознакомлении он оказался гнездом бумажной осы. Гнездо грушевидной формы и величиною в два кулака. Оно было искусно сделано из голубоватого материала, похожего на папье-маше, и широкой стороной прочно прикреплено к сучку шиповника.

Когда, я, срезав сучок, взял в руки гнездо, из него выползла полусонная оса и, вяло двигая крыльями, с трудом поднялась в воздух.

К кордону мы подошли уже в сумерки. На леса и горы наплывает синий туман.

…Недавно Кейв был свидетелем такой сцены.

— Внизу, у самого кордона, — говорит он, — сейчас больше всего медведей и диких свиней. Медведи спустились с гор к фруктовым деревьям и сначала ходили к грушам и кислицам, а теперь забираются на бук.

Я делал волчьи ловушки и шел около часа дня вверх по реке. Слышу, что-то трещит. По шуму я понял, что это медведь ломает бук. Я спрятался и стал наблюдать. Было пасмурно. Приглядевшись, я увидел на одном дереве медведицу и на другом трех медвежат. Медвежонок побольше залез на самую верхушку бука.

На зверей нанесло ветром мой запах. Медведица опустилась на землю и начала ходить на задних лапах вокруг бука, на котором сидели медвежата. Вытянувшись, она смотрела на маленьких и звала. Она издавала короткие глухие звуки: «бу-у, бу-у», и не то чихала, не то фыркала. Медвежата отвечали ей похожим на протяжное мычание звуком и быстро соскользнули вниз. Метрах в двух от земли они спрыгнули, и вся медвежья семья тотчас же скрылась.

Солнце еще не взошло. В темноте, в десятке метров от дома наблюдателей слышится заглушённый шорох, тихое сопенье, треск пригибаемых ветвей. Это кормятся в фруктовых садах медведи, кабаны, олени.

Светает. На розовеющем небе обрисовываются скалистые громады Безымянной горы, одной из самых высоких в заповеднике: 3200 метров над уровнем моря.

В семь часов утра отправляемся на Карапырь, вместе со старшим наблюдателем этого кордона Никитой Степановичем Летягиным.

Едем молчаливым влажным лесом, через белые от инея поляны. На грушах и кислицах желтеют плоды. Золотой дождь плодов осыпал землю под деревьями.

Вдоль берега дымящейся утренним паром реки, в бурой траве под грушами, бормоча, медленно бредет кавказский медведь. Временами он опускает голову в бурьян, что-то добывая на ходу. Сначала мы видим только его горбатую спину, затем он поворачивается боком.

Заметив людей, медведь мгновенно вскинулся. Круто, одним прыжком он повернулся ко мне вполбока, блеснул беловатым горлом и показал полностью лобастую голову и грудь. Еще один неуклюжий прыжок в обратную сторону, мелькнули снова лобастая, остромордая голова, белое пятно на шее и груди, горбатый загривок и все серебристо-серое тело зверя. Сделав три, по виду тяжелых и неуклюжих, а на самом деле очень быстрых и ловких, ныряющих скачка, медведь скрылся в чаще фруктовых деревьев и молодого дубняка.

Всюду свежие следы медведей, кабанов и оленей. Чернеют кабаньи порои. Камни поменьше сдвинуты с места и перевернуты. Под большими обломками скал выкопаны глубокие ямы и набросаны кучи еще не подсохшей земли. Здесь трудился медведь. Он, роя, отгребает землю к себе; кабан, тот насыпает изогнутые, выпуклые наружу валки. Широкими полосами лежит примятая медведем трава.

Минуем высокоствольные чащи поросших мхом, лишайником и гигантскими грибами серебряно-серых буков, синих пихт, светлозеленых сосен и черных прямых елей. Одна за другой уходят вниз просторные свежие поляны — Азиатская, Каменистая, Тетеревиная, Рододендроновая. Эти названия даны полянам недаром: на Азиатской поляне растут настоящие фруктовые сады — одичавшие потомки абадзехских культурных насаждений. Рододендроновая поляна покрыта непроходимыми зарослями рододендронов.

Выезжаем к полянам. В высокотравые, на верхней опушке леса, быстро пробежали четыре оленя: впереди самец, за ним старая лань, молодая ланка и снова рогаль. Они промчались через поляну и скрылись в березняке. Поодаль стоит под зеленой кудрявой березой огромный олень и ревет. Его могучие рыжие бока прерывисто вздымаются. Медленно, опустив к земле голову с большими разлапыми рогами, как бы готовясь к бою и угрожая, проходит он через поляну и исчезает в роще. Снова появляется на чистом месте, заходит за синие пихты, пересекает еще раз поляну и скрывается в зелени берез.

Продолжаем подъем к гребню хребта. В сотне шагов от вас уходят к вершине четыре оленя, их догоняет еще один рогаль.

Отовсюду, снизу и сверху, доносится, хриплый грозный рев. На тропе, которую только что пересек старый рогаль, был слышен настолько острый и дурманящий запах, что кружилась голова.

Идем по снегам Умпырекого перешейка, ведя лошадей в поводу. Справа простираются альпийские луга Лугани и гряда убегающих вдаль скалистых вершин. Внизу морем яркой зелени разлились широколиственные леса. Это долина Умпыря. Слева уходит на восток скалистая громада Магнию.

Перед спуском мы с Никитой Степановичем, оставив лошадей на попечение Пономаренко, взбираемся на вершину Лугани. Странно встречать в тончайшем ковре альпики до необычайности карликовые травы, которые на лесных полянах и в субальпике достигают огромной высоты. Почему-то особенно невозможной, выдуманной кажется черника-лилипут с крохотными листками и игрушечными ягодами.

С каждым липшим десятком метров вверх по прямой становится все труднее дышать. Будто чья-то рука сжимает сердце до острой боли. В ушах непрекращающийся шум и звон. Делается легче, если прилечь на траву.

С Лугани открывается такая величественная и радостная картина, что сразу забываются эти неприятные мелочи. Взгляд схватывает, как одно целое, и голубую воздушную бездну впереди, и за ней яркую синеву, и зелень на склонах и в ущельях Загедана и Имеретинки, и светлые нити стремящихся с гор притоков Большой Лабы, и коричнево-красные и синие срезы и осыпи прями перед нами на крутом западном склоне Лугани — прибежище серн и туров.

Гремя, в глубине бездны кипит и бьется Закан, вытекающий из-под Лугани. С хребта он представляется такой же чуть заметной серебряной нитью, как и другие реки. Но громовой гул его доносится до самых высоких вершин. Над скалами и пропастями вьются, как черные листья, красноклювые альпийские клушицы.

В скалах я подобрал несколько перьев орла-бородача. Летягин говорит, что на Лугани, кроме орлов, водятся еще грифы.

Белые снега на вершинах гор исчерчены тонкими зигзагами перекрещивающихся во всех направлениях следов туров и серн. Звериные дороги идут с Лугани на Магишо. На высоте 3100 метров, справа по тропе к перевалу, снег истоптан сотнями серновых копыт. Широкая рябая полоса спускается напрямик, резко выделяясь на фоне окружающей слепящей белизны: с Лугани на зимовку на Магишо одновременно прошло больше двухсот серн. Эту тропу пересекает другая, такая же широкая полоса, идущая от Закана: она проложена стадом не меньше, чем в сто семьдесят — сто восемьдесят серн. Оба стада откочевали этой ночью.

Через перевал с Умпыря на Закан протянулись свежие следы двух медведей. В обратном направлении прошел олень-рогаль. На тропе, по которой мы сходим в долину Закана, видны следы волков.

Перевал, оказывается, очень оживлен, как перекресток всех звериных дорог.

Тропа вьется среди пихт, сосен и елей. Выходим на большую поляну. В центре ее стоит несколько огромных пихт. В стороне от них расположен имеретинский кош. На жердях ограды распластана бурка и подвешены сумка с припасами и ведра. С горы доносится свист: на скале неподвижно стоит пастух в широкополой войлочной шляпе и с длинной палкой в руках. Кругом, рассыпавшись в кустах, пасутся лошади.

За поляной начались лиственные леса. Под крутым берегом мчится Закан. Гремящий, пенный, он скачет с утесов по уступам, выбитым его стремительным падением. Он скрежещет и грохочет в каменном ложе, передвигая тяжелые круглые голыши. Быстрина во многих местах перегорожена наносами гальки, вырванными с корнем и добела обточенными водой деревьями. Упругая струя бьет через преграды взмыленными водопадами.

Еще за два-три километра от Закана появляются сплошные фруктовые сады. Они сопровождают нас до самого кордона. На ветках — золотое изобилие груш, кислицы и алычи. Плоды алычи исключительно разнообразны по цвету: от янтарно-желтого до несколько ослабленной буроватым оттенком синевы садовой сливы, и по вкусу: от нестерпимо кислого, сводящего рот оскоминой, и до более сладкого, чем у культурного плода. Не грех бы нашим ученым-садоводам забраться сюда в период созревания плодов. Мне же эти сады еще и еще раз говорят о человеке, который, быть может, сотни лет, тому назад умными своими руками взращивал и лелеял одичавшие теперь деревья.

Мы проезжаем мимо лагеря геологов в устье реки, раньше безыменной и только в этом году нанесенной геологами на карту и получившей название Хвойной. Поворачиваем по дороге, построенной леспромхозом. Она частью прорублена в скалах, частью пролегла по мочагам змеящейся лентой поперечных деревянных плах, скрепленных по краям железными скобами.

Переправившись несколько раз через пенящийся Закан и его притоки, вступаем в похожий на парк высокоствольный лес. Он очень отличается от лесов северного; и южного склонов. Главные древесные породы здесь граб, клен, ясень, карагач, ильм, медвежья груша.

В одном месте, где под старым карагачом поставлена волчья ловушка, мои спутники сходят с лошадей, и Пономаренко долго и обстоятельно объясняет Летягину, как правильно устраивать хитрый механизм, обрушивающий сорокапудовый груз бревен на схватившего приваду волка. В доказательство, что ловушка устроена не так, как надо, он быстрым движением срывает с упора настораживающий брусок, и бревенчатый навес не падает. Проделав свой фокус, Пономаренко неодобрительно глядит на Летягина, который растерян и смущен, как провалившийся на экзамене школьник.

Сразу же при выходе из лесу, у подножья гор, раскинулась светлая поляна — кордон Карапырь. Отсюда видны хребты Загедана, Дамхурца, Закана. Они охватывают поляну полукольцом. На горах лежит густая синева, смешанная с пурпурными красками заката.

Старший наблюдатель Никита Степанович Летягин работает на кордоне Карапырь четыре года. Он вырос в здешних лесах и хорошо знает зверей и их повадки.

— Я шел зимой, — рассказывает он, — по берегу Малой Лабы. Вскоре я заметил след оленя. Через несколько десятков шагов появились следы восьми волков. Оленья тропа была обрызгана кровью. По следам на снегу видно, было, что волки погнали оленя к реке. Олень забежал в воду. Часть волков перешла на другой берег, а часть осталась на этом берегу. Олень пошел вниз по течению, не разбирая, где буруны, где камни, В местах, где сближался намерзший у обоих берегов лед, волки попробовали схватить оленя, «танцевали». Весь снег тут был истоптан волчьими следами. Олень шел по быстрине километра четыре. Там на реке стоял балаган старателей. По воде стлался дым. Олень не испугался дыма и около балагана выскочил на берег, а волки повернули назад.

Один из младших наблюдателей вспоминает похожий случай:

— Это было на Третьей роте зимой. Стояла лунная ночь. Начали брехать собаки. Я вышел из балагана, смотрю: к моей кочевке, куда был загнан, скот, мчится ланка. Она просунула через ворота голову и шею: видно, хотела проскочить за ограду. Со мной была собачонка, она подняла лай. Ланка покружилась и бросилась дальше. Следом из лесу выбежал волк и снова погнался за ней.

Никита Степанович продолжает:

— Как-то летом и шел по тропе выше кордона Черноречье. Сел передохнуть, начал закуривать, слышу — сзади кто-то мурчит. Я обернулся: и нескольких шагах за моей спиной стоит медведица с двумя медвежатами. На морде — пена. Медведица подвигается ближе и ближе, то поднимается на дыбы, то падает на все четыре лапы. Я взялся за ружье, и тогда она ушла.

В августе я встретил перед вечером в кустарнике куницу-желтодушку. Тут же были две маленькие куницы. Они играли, прыгали, ловили жуков. Маленькие, — заметив меня, быстро поднялись на пихту, а старая куница побежала кустами: стала отводить.

В другой раз я видел, как ветер свалил пихту. Потом на моих глазах к этой пихте подкралась куница и начала выбирать из дупла пчелиные соты. Она, должно быть, раньше знала, что тут мед. Это была куница-желтодушка.

У другого младшего наблюдателя также было немало интересных встреч.

— Я видел на реке Дамхурц, — говорит он, — старую выдру с двумя маленькими. Выдра ныряла, как рыба, в большом затоне. За ней нырял один выдренок, а другой сидел на карче. Они меня заметили и ушли в карчи. Это было, зимой, в декабре.

В мае мне попалась выдра на Малой Лабе. Выдра плавала в заросшем ольхой заливе. Она держала в зубах выдренка и вместе с ним плавала и ныряла. Она играла с маленьким, переворачиваясь с боку на бок и колесом, через голову. Детеныш был величиной с котенка…

Раз мне пришлось видеть бой оленей во время ревки. Смотрю — олень ревет и рогами сбивает ветки, а около него стоят три лани. В то же время за хребтом заревел другой олень. Через несколько минут гляжу — он идет по направлению к первому оленю. Этот заметил соперника и бросился наперерез. Олени сошлись метров на десять. Второй рвется к ланкам, а первый все не пускает. Второй олень ходил, ходил, не выдержал (он был больше) и бросился прямо на первого. Тут они и сцепились. Раздался частый треск и стук рогов. Ланки испугались и отскочили. Бой продолжался около часа. Меньший, который был с ланями, сбил противника, тот с ревом уходит, а победитель гонится за ним и тоже ревет. Гнался он метров тридцать и потом вернулся к ланкам.

Выехал вдвоем с Пономаренко из Карапыря на Псебай. Дорога идет берегом Большой Лабы вниз по течению. Справа нас провожает хребет Загедана, величественный и скалистый. Он покрыт мощными лесами.

По пути минуем прииск Рошкоа. Это целый золотопромышленный городок. С гор к галечным террасам опускаются сооружения для промывки золотоносной породы сильным напором водяной струи. Вдоль берега, здесь и там, работают старатели-«золотничники». Поселок освещается электричеством. Дома рабочих окружены огородами.

В нескольких километрах от прииска, в поселке Теплом, живет бывший егерь Кубанской охоты Алексей Власович Телеусов, знаток мест, где раньше охотились великие князья, а теперь создан Кавказский государственный заповедник.

Я давно уже хотел увидеться с Телеусовым, и вот мы сидим у него в доме. Алексей Власович угощает нас парным молоком и рассказывает о делах минувших дней, о привычках и хитростях разного лесного зверя.

Маленький старичок, с седоватой острой бородкой и закрученными усами, сохранил до сих пор особую охотничью сноровку. Глаза его смотрят внимательно, и зорко. Алексей Власович говорит:

— Не люблю пустых разговоров. Что знаю, то знаю. Я в здешних лесах тридцать лет проработал и выдумывать или понаслышке болтать всякую всячину не хочу. Есть у нас такие: здесь, говорят, было до тысячи зубров, а мы, егеря, сами считали их не больше трех сотен.

В своем справочнике «Рекорды крупной дичи», изданном в Лондоне в 1910 году, Хора сообщает об очень крупных размерах кавказского зубра самца, убитого охотником-«джентльменом» мистером Литтлделем в лесах великокняжеской охоты. Длина этого быка от носа до корня хвоста была свыше десяти футов, высота в плечах-почти пять с половиной футов.

Телеусов вместе с другим егерем был прикомандирован к мистеру Литтлделу и подводил его к этому зубру: бык оказался действительно гигантом. С тем же Литтлделем Алексей Власович и его товарищи разыграли такую шутку. Им не понравилось высокомерие англичанина. И однажды во время охоты на туров в снежниках, когда Литтлдел ночевал в спальном мешке у костра, они, сговорившись, столкнули его в лежащие пониже сугробы. Пролетев изрядное количество метров по крутому обледеневшему скату, англичанин еле выбрался из мешка. Подоспевшие егери объяснили ему, что это пришлось сделать для его же опасения: спальный мешок будто бы готов был вспыхнуть.

Мы провели в Теплом весь день и уже под вечер, распрощавшись с Телеусовым, тронулись дальше.

Наш путь идет все время вниз по берегу Большой Лабы широким шоссе. Постройка шоссе еще не закончилась: ведутся взрывные работы, подвозится и ссыпается щебень. Тяжело проплывают выравнивающие ленту дороги катки.

Ночь застигает нас в пути. Встает луна. Сначала она низкая, огромная, белая. Луна поднимается все выше и вот превращается в далекий яркозолотой кружок во тьме ночного неба. В засыпающих молчаливых дубняках и диких садах слышатся заглушённые шорохи зверей.

Останавливаемся на колхозной пасеке.

Утром тысячи диких голубей взлетают над деревьями и снова садятся. В воздухе шелестят бесчисленные крылья. Словно в нерешительности поднявшись и спустившись несколько раз, голуби вдруг взмывают в небо сизой тучей, и свистящий шум полета проносится над нашими головами. Сверху дождем сыплется голубиный помет, и, кружась, падают пепельные перья.

Горы становятся ниже и мягче. Справа от нас идет невысокий известняковый хребет Герпегем. Округлые увалы его поросли лиственными лесами и фруктовыми деревьями.

Уже смеркалось, когда мы подъезжали к Псебаю. В дубняке разноголосо затянули вечернюю песню волки. Они выли, пронзительно скулили и тявкали. По голосам Пономаренко определил, что их не меньше дюжины.

…Зашли к заведующему Восточным отделом заповедника Саулиетсу. Хозяин сидел на полу и, наклонив ковш с расплавленным свинцом над каким-то придуманным им приспособлением, лил дробь. Он готовится к охоте на перепелов, которых очень много в окрестностях Псебая, за пределами заповедника. Водился здесь во множестве и кавказский фазан — прекрасная, окрашенная в цвета радуги птица, с длинным серпообразным хвостом. Но в прошлую зиму, холодную и снежную, фазанов передушили лисицы.

По словам Саулиетса, за последние годы в Восточном отделе заметно увеличилось количество оленей, туров, серн. Наблюдатели встречали туров даже на Ачешбоке, где никогда прежде их не видели.

Горы все ниже. Только местами выветренные склоны круто обрываются, и высоко в небе встают колонны и башни красного песчаника и известняка. Леса перемежаются с пастбищами и сенокосами. По временам мы едем сквозь колючие заросли терновника. Покрытые сизой пыльцой, крупные ягоды терна уже прихвачены утренниками, и терпкая сладость ягод приятна.

Всюду полно, птиц — соек, ворон, сорок, черных и серых дроздов. С гор налетают новые тысячи диких голубей. Их гонят наступающие холода. Горы, откуда мы недавно выехали, сверкают в серебре. Над ними нависли снеговые тучи.

На поляне, у самой опушки леса, под стожком сена мышкует старый здоровенный лис. Он уже надел зимнюю шубу и сделался рыжевато-серым и толстым, как подушка. Увидев людей, лис под прямым углом откинул хвост и покатился через поляну к кустам. Там он остановился и, присев на задние лапы и навострив уши, смело глядел, провожая беспокойных пришельцев, затем вернулся к стожку и продолжал охоту.

Моросит мелким дождь. Снова поворачиваем в горы. Снова нас окружают влажные и мшистые высокоствольные леса. Дождь усиливается. Вокруг поднялся густой туман. Мы с трудом добрались до караулки лесников на Гурмае. Придется здесь заночевать.

Когда мы заводили лошадей во двор караулки, навстречу нам высыпал десяток собак, разномастных и небольших, но достаточно злобных.

Отворившая ворота жена лесника крикнула:

— Катай! Разбой! На место! Но собаки все ближе крались к нам бочком, вихляясь и припадая к земле. Мы поторопились расседлать лошадей и войти в дом.

Жена лесника сытно накормила нас, и мы с Пономаренко уже собирались ложиться спать. В это время вернулся лесник.

Евсею Афанасьевичу за пятьдесят, однако, он держится прямо и без усилия несет за плечами объемистый тяжелый рюкзак и ружье.

Наша беседа несколько раз прерывалась тревожным лаем собак. Лесник говорит, что на караулке невозможно держать домашнюю птицу: каждую ночь в курятник забираются дикие коты и лисы. Недавно удалось затравить кота. Евеей Афанасьевич показывает рыжевато-бурую шкуру, испещренную темными полосами и кольцами. Зверь солидных размеров. Лисицы действуют хитрее котов. Они обычно приходят вдвоем. На днях собаки помчались всей стаей за одной лисицей, а другая в это время спокойно задушила несколько кур и унесла старого гуся. Еще больше донимают волки. Недавно они отбили от табуна и зарезали двух взрослых лошадей. Этой весной, как только сошел снег, на поляну выгнали колхозный скот. Среди бела дня, на глазах у пастухов, три матерых волка ворвались в середину стада и в одно мгновение зарезали восемь больших бычков. Тогда же волки напали на кабана и двух свиней с подсвинком, принадлежавших лесникам. Они загнали свиней в узкое ущелье, откуда не было выхода. Кабан повернулся грудью к волкам и храбро защищал гурт. На визг свиней прибежали люди, но кабан был уже мертв.

Ночью вместе с Пономаренко выхожу посмотреть лошадей. Сеет мельчайшая изморозь. Непроницаемый белесый туман стоит стеной. Но в середине он разорван, и в разрыв, как в бездонный колодец между небом и землей, глядит страшно далекая, маленькая, с кулак, луна и льется призрачный мертвый свет.

— Волчья луна! — замечает Пономаренко, и, точно подтверждая его слова, откуда-то из дымной неподвижной мути доносится протяжный многоголосый вой.

Едем мокрыми от дождей буковыми и пихтовыми лесами, по дорогам лесорубов и дранщиков.

Мы опять забрались высоко в горы. В одном месте среди буков и пихт стоит балаган дранщиков. Людей нет: сегодня выходной день. В балагане оставлены теплая одежда, посуда и продукты.

На закате мы достигли перевала. В мутнеющей под нами синеве чуть заметной извилистой нитью белеет река Сахрай. Но засветло перевалить не удастся. Спускаемся по эту сторону хребта и ищем пристанища.

Над лугами, которые мы пересекаем, вьются сотни летучих мышей. Они чертят в воздухе широкие круги, ныряя, проносятся над самой травой и снова взмывают легко и бесшумно. Перепончатые крылья с такой быстротой мелькают в воздухе, что почти сливаются с серой мглой вечера.

Набрели на затерянный в густых ивняках колхозный кош и остановились на ночевку. Граница заповедника здесь проходит совсем близко. Ее отмечают черные гребни гор, поднимающиеся из тумана. Оттуда доносится трубный голос оленя: это запоздалые отзывы оленьего месяца. Больше до самого Гузерипля мы рева не слышали.

Утром под проливным дождем выехал с коша. Над горами гудел ураган. Вскоре густыми мокрыми хлопьями посыпался снег. Через какой-нибудь час горы по границе с заповедником выбелены снегами от макушки до пояса.

Ураган свирепеет. Всюду раздается треск и протяжный шум падающих деревьев. То здесь, то там торчат пни, и лежат между соседними стволами тела только что поваленных буков и берез. Древесина в местах излома бела, как кость. В воздухе, застилая леса и хребты, мчатся сорванные ураганом багряно-пурпурные листья клена и желто-золотые листья берез. Копыта лошадей тонут в мягких грудах мертвой листвы.

По сочащимся водой, скользким, точно стекло, отвесным глинистым скатам опускаемся к Сахраю. Лошади, осев на хвосты и широко расставим передние ноги, съезжают с крутизны, как на лыжах.

Наконец мы у подножья. Миновав село Сахрай, вновь поднимаемся в горы. Дождь льет и льёт. Движемся очень медленно. На высшую точку перевала с Сахрая на Кишу мы взобрались уже ночью. Идти пешком нельзя: кругом глубокие рытвины, наполненные водой и жидкой глиной. Мокрые корни и камин заставляют скользить и падать на каждом шагу. Вдобавок ко всему непроглядная тьма.

Пономаренко нашел выход. Он зажег и прилепил к ладони сбереженный им огарок свечи. Прикрывая его буркой, он освещает кусок тропы впереди нас. Следя за бледным, чуть заметным во мраке пятном дрожащего света, кое-как съезжаем в долину Киши. Вот уже слышен в черной бездне гул наполненной паводками реки…