"Избранное" - читать интересную книгу автора (Оленич-Гнененко Александр Павлович)

Через Белореченский перевал

Со времени моей последней поездки в Кавказский заповедник прошло два года. Как там сейчас? Чем живут и дышат его работники, как он восстанавливается и растет в послевоенную сталинскую пятилетку?

И вот я опять в пути. В семь часов утра пассажирский самолет, стремительно пробежав по широкой ровной площадке, отрывается от накренившейся на миг земли и уносит нас в безоблачное небо. За чертой города, внизу, под нами, блеснул стальной широкий меч Дона.

Дальше стелются степи Донщины, без края и границы, все расчерченные, как огромная карта, на прямоугольники колхозных и совхозных полей. Хлеба уже убраны, и прямоугольники, окрашенные в нежные зеленоватые и серебристо-серые тона испещрены вдоль и поперек вытянутым в нитку светлым пунктиром. На обоих концах прямоугольников тонкой спиралью узорятся закругления борозд, оставленных трактором на поворотах при пахоте.

От встречных скирд и построек (их видно сверху только в два измерения) в неоглядной степи ложатся густые черные тени. Пейзаж внизу кажется как будто двойным: плоские прямоугольники и квадраты построек, плоские, круглые и овальные зеленые пятна деревьев и черные их отражения, по которым только и можно судить, что их оригиналы — дома и деревья.

Лиловые ленты, разветвления и спирали между акварельным разноцветьем жнивья и пастбищ — грейдерные и проселочные дороги и перекрестки.

И снова река, но уже другая. Кривые синие шашки крутых и узких излучин ее просекают путь в щедрой поросли лугов, деревьев и плавней. По ее берегам, в зелени садов, белеют там и здесь вольно раскинувшиеся колхозные станицы. Это Кубань.

Самолет пролетает над рекой. Ровно через час десять минут, нырнув раз-другой в воздушную яму и вновь накренив землю, самолет опускается на аэродроме.

Вскоре я опять поднимаюсь в воздух на открытом бипланчике «ОП». Встречный ветер усиливается, режет лицо и изрядно болтает утлую воздушную лодку. Но легкий четырехкрылый аэроплан, ни на секунду не сбиваясь с курса, идет упрямо к цели. Вот уже проплыли подо мной и скрылись кривые лезвия Кубани, просторные луга и поля кубанской долины. Начались волнообразные подъемы кудрявых лесных предгорий. Бипланчик минует их и летит над светлой широкой поймой реки Белой.

Далеко впереди на фоне синего неба чуть выделяются зигзаги Главного Кавказского хребта.

Самолет пересекает проложенное вдоль поймы железнодорожное полотно, реку и, сделав круг, снижается и бодро прыгает, как кузнечик, по аэродрому.

…Следующим вечером я выехал поездом до станции Хаджох и отсюда на поляну Гузерипль, где находится управление заповедника.

Со мной едет заместитель директора и секретарь партийной организации Кавказского заповедника Николай Феофанович Федоренко — член Тульского райкома партии и депутат Хамышинского сельсовета. С ним я уже встречался в Тебердинском заповеднике накануне войны. Он был тогда директором заповедника. Во время оккупации Теберды гитлеровцами Федоренко воевал против фашистских захватчиков в партизанском отряде, действовавшем в скалистых ущельях Гуначхира и Домбая. Вместе с ним была и вся его семья: жена Наталья Степановна, семилетний сын Олег и четырехлетняя дочь Лиля. Первый бой с фашистами партизаны вели в альпийском лагере ЦДК на Гуначхире… Под вражеским огнем и бомбежками с воздуха не раз до пояса в ледяной воде они переходили вброд бурные горные реки. В этом же партизанском отряде находились научные работники заповедника, и среди них — бывший старший лесничий Кавказского заповедника Владимир Николаевич Степанов, командовавший одной из групп партизанского отряда, его жена Зоя Владимировна Ломакина, по мирной своей специальности энтомолог, и комсомолка Мария Валентиновна Курапова — охотовед.

…Остановившись под вечер в Хамышках, мы ужинали. Стукнула дверь, и в комнату вошел одетый в синий, военного покроя костюм юноша. На голове его была такого же цвета фуражка, сдвинутая на затылок. Из-под нее выбивался чуб темных волос. По живому, смелому блеску глаз, косоватому разлету почти черных бровей и какой-то особенно открытой улыбке я узнал старшего сына Якова Лукьяновича Бородавкина — Николая. Только он стал взрослей, шире в плечах и груди по сравнению с тем, как он выглядел при нашей встрече два года назад.

Я спросил у него о младшем брате, учившемся в офицерской школе.

— Игорь кончил школу. Он теперь в Берлине, — ответил Николай, — а я, как видите, все здесь, инвалид… Но родных гор не забываю. Притягивают они меня к себе, зовут. Вот в августе прошлого года я ходил проводником с ростовским геологом Михайловым по Березовой на Чугуш. Забрались в самые кручи и камень. Вы знаете, какие там скалы! В одном месте Михайлов чуть по погиб: сорвался при переходе через расщелину с отвесной стены, а внизу — прямо бездна. Чудом задержался, и мы с коллектором успели втащить его наверх.

Когда поднялись на вершину Чугуша — это было, помню, седьмого августа, мы увидели в альпике множество туров, и серн. Они мирно паслись. Вдруг в присколках повыше раздался рев вроде оленьего, только иной все же — грубый. Следом с присколков показался барс. Дымчато-серого цвета, толстоголовый, с широкой кошачьей мордой, коротколапый. Хвост его, с полметра длиной, был вытянут, как палка. Барс быстро спустился широкими прыжками.

Туры растерялись от его рева, заметались бестолку. Барс прыгнул в середину стада, схватил молодого туренка и унес его в скалы. Все это происходило метрах в полутораста от нас, не больше. Мы были без оружия и немедленно ушли оттуда.

Когда после ночевки мы выезжали из Хамышков, вместо пегих лошадей, которые везли нас из Даховской, я вижу мулов, высоких и почти одинаковой гнедой масти. Только длинные уши одного стоят торчком, а у другого раскинуты врозь.

Подхлестывая бегущую ровной сильной рысью пару, наш возчик, молодой паренек Петя, весело восклицает:

— Два мула — все равно, что автомашина. Катись с горы на гору: сначала уши, потом морда!

До Гузерипля не близко, и в пути я беседую с Федоренко о жизни заповедника за последние годы. Николай Феофанович говорит:

— Вся наша научная работа направлена на то, чтобы скорее восстановить естественные богатства заповедника, очень пострадавшие от гитлеровцев, увеличить их и помочь государству в социалистическом преобразовании природы путем глубокого исследования жизненных процессов в животном и прежде всего растительном мире.

Растительность гор Западного Кавказа — основа жизни животных этих районов. Вместе с тем она дает ценнейшую древесину и охраняет воды, задерживая снег, предотвращает смывание и сползание почвы, регулирует режим огромных речных бассейнов: Белой, Большой и Малой Лабы, Мзымты, Головинки (Шахе).

Не удивительно, что ее изучение занимает первостепенное место в нашей научной деятельности. Уже полностью обследованы высокогорные луга заповедника.

Найдено много неизвестных на Западном Кавказе видов. В списке растении заповедника, без Хостинской рощи, — 1500 видов, а девять лет назад их насчитывалось только 1072. Флора заповедника очень богата эфироносами и медоносами, дубильными, лекарственными и декоративными растениями.

На полянах Гузерипль и Сенная, в обходе кордонов Цице, Киши и Бабук-Лула найдены бересклеты. Семена наиболее гуттаперченосных кустов высеяны в питомнике для наблюдения за сохранением и развитием гуттаперченосности в потомстве. Старший лесничий Николай Елизарович Лаврентьев, — он руководит этими работами, говорит, что среди кустов европейского бересклета встречаются рекордисты, дающие до тридцати процентов гутты.

Я задаю Николаю Феофановичу вопрос, насколько за это время двинулось восстановление кавказского зубра и вообще фауны заповедника.

— Работа по выведению кавказского зубра, которой, как вы знаете, мы заняты с 1940 года, — единственный в мире опыт возвращения к жизни, путем ингабитации, полностью исчезнувшего с лица земли вида животного.

Стадо зубро-бизонов уже достигло двадцати голов. Кроме того, пять животных отправлено в зоопарки СССР. После уничтожения фашистами зубро-бизонов в Аскания-Нова и в Крыму, Кавказский заповедник — единственное место в стране, где они сохранились.

Ингабитация зубра — одно из ярких и смелых проявлений советского творческого дарвинизма, возглавляемого мичуринской школой. Она имеет не только научно-культурное, но и большое хозяйственное значение, прежде всего, для охотничьих высокогорных районов нашей страны.

Сейчас из Польши нами получено пять зубров в обмен на большую партию белок, медведей, лосей, верблюдов и бобров. Четыре из них, беловежские, направлены в центральный зубровый парк Серпуховского заповедника под Москвой, а пятый, кавказский, — в зубровый парк Кавказского заповедника.

Как говорят наши научные сотрудники, уже видевшие его, это могучий, красивый бурый бык, по всему обличию горный зубр. Он имеет крайне интересную родословную. Сорок лет назад, весной, егерь Кубанской охоты Телеусов поймал на территории нынешнего Кавказского заповедника, на склоне Пшекиша, в пихтах, только что родившегося зубренка-бычка и выкормил его. Подросший зубренок был потом привезен в Гатчину. Отсюда он попал в Германию к известному торговцу дикими зверями Гагенбеку, а из Германии в Польшу.

От этого бычка и беловежских зубриц и произошли зубры кавказской крови. Наиболее породистый из них, правнук пойманного Телеусовым, снова вернется в родные горы Кавказа, в тот самый район, где родился его прадед.

В заповеднике появились новые виды животных.

В 1948 году в Загедане, на границе Восточного отдела Кавказского заповедника, лесником была убита белка, проникшая сюда из соседней Теберды. Зимняя пепельно-серая шкурка ее хранится у нас в научном отделе. Сотрудник заповедника Таширев видел летом того же года, в районе Хаджоха, белку, раздавленную колесом автомашины. Можно предполагать, что белки прошли уже всю территорию заповедника, хотя и встречаются пока единицами.

Восемнадцатого августа этого же года начальник охраны Малашенко и старший наблюдатель Кишинского кордона Шеховцев, идя по берегу Киши, увидели метрах в двухстах выше кордона, на речке Беланке, впадающей в Кишу, енотовидную собаку. Енот ловил рыбу. Бывшие с Шеховцевым подростки побежали за енотом, настигли его и принесли начальнику охраны. Это, видимо, был старый енот, тяжелый на ноги, невысокий, с выпяченным животом, с длинной шерстью темнобурого цвета, и хвостом, как у волка. Малашенко снова выпустил его в лес. Несомненно, этот зверь проник сюда также из района Теберды. Как и белка, он прошел от Восточного до крайней точки Северного отдела, то есть через весь Кавказский заповедник.

Так за последние восемь лет к фауне заповедника добавилось четыре новых вида: зубро-бизон, зубр и уссурийская енотовидная собака и алтайская белка, выпущенные и очень размножившиеся в Тебердинском заповеднике до войны. Успешная акклиматизация и быстрое распространение этих животных говорит о громадной роли человека в направленном изменении природы.

Наблюдатель Гузарипльского кордона Алексей Федотович Циркунов подтверждает появление в Кавказском заповеднике также барса. Осенью 1947 года Циркунов слышал его рев на горе Джуге.

…Сеется мелкий дождь. Вскоре он зачастил, и мы надели плащи. Заповедник обязательно встречает меня дождем!

Сквозь дождевую сетку синеют ущелья, встают все выше зелено-коричневые хребты. Дождь прекращается, и миллионы сверкающих капель дрожат на хвое и листве столетних деревьев. Гремит, роя каменные теснины, река Белая. Грохот ее кажется весенним громом и воздух влажен и свеж, как весной.

Мы проезжаем мимо кордона Лагерная. Рядом с пепелищем прежнего дома наблюдателей, сожженного фашистами, возвышается срубленный из еще белых, слезящихся смолой стволов новый просторный дом. Раны войны залечиваются. Большинство кордонов, превращенных в черные головни и золу, уже отстроено. Через Белую, Кишу и другие реки переброшены новые мосты. Расчищены подорванные, минированные, перекрытые завалами и ставшие непроходимыми горные тропы. С календаря слетают осенние листки, но в жизни заповедника сейчас весна, возрождение освобожденной природы и творческого труда.

Над горами, обступившими Гузерипль, клубятся тучи. Колеса простучали по новым мостам через Белую и Малчепу. Мелькнула справа, под крутым берегом Малчепы, белая бревенчатая башня только что построенной гидроэлектростанции, за ней — также свежеструганная, дощатая, разбитая упорами и креплениями на звенья, 220-метровая змея лотка, огибающего у самой воды сланцевый выступ берега, и мы остановились под знакомыми древними дубами на дворе усадьбы заповедника.

Жители Гузерипля спешат нам навстречу: газеты и письма доставляются сюда регулярно, и все же живые впечатления побывавших там, за хребтами и лесами, как будто приближают Большую землю, делают ее ощутимее.

Метеоролог Иван Андреевич Никитин пригласил нас к себе.

В чистой убранной комнате по углам в кадках фикусы, посредине накрытый белой скатертью стол. Нас встречает пожилая женщина, такая же маленькая и приветливая, как и Никитин, — его жена, Мария Васильевна. У Никитиных сейчас проводы и оттого по-дорожному хлопотно.

Они отправляют в Москву дочерей-комсомолок, Женю и Галю. Обе девушки участвовали в защите Гузерипля от гитлеровцев, строили дзоты, ходили в караулы и обе награждены медалями «За оборону Кавказа». Теперь Женя кончает институт торговли, а Галя — химико-технологический. Девушки спешат уложить чемоданы, потому что им ехать с обратной подводой, а она скоро уходит.

За чаем Иван Андреевич я Мария Васильевна рассказывают о своей жизни на Гузерипле. Иван Андреевич двадцать один год заведует метеостанцией, и все это время Мария Васильевна является его верным помощником (она штатный заместитель Ивана Андреевича).

Более двух десятков лет в суровых условиях горно-лесной обстановки эти советские труженики ведут свою незаметную плодотворную работу. Двадцать долгих лет, буквально из часа в час, они, сменяя друг друга, следят за погодой, днем и ночью беспрестанно проверяют показания измерительных приборов, шлют телеграфные сводки. Несколько раз чуть не замерзли во время зимних снегопадов, сбившись с тропы к измерительным приборам, которые установлены в самом конце Гузерипльской поляны. Оба они по заслугам отмечены правительственными наградами.

Я устроился в комнате для приезжающих, во втором этаже дома на «новом» Гузерипле.

В соседнем доме живет Леонид Иванович Соснин. Я зашел к нему и застал его за письменным столом. Комната была загромождена папками, стопами бумаги и досками-зажимами для гербария, образцами срезов древесных пород и разными предметами бивуачного обихода.

Пожав мне руку и улыбнувшись по обыкновению одними губами, причем глаза оставались внимательно серьезными, Леонид Иванович извинился за походную обстановку нашей встречи:

— Вот видите, сразу спешно дописываю отчет и готовлюсь к поездке. К тому же и самообслуживаюсь. Через день-два я отправляюсь на Черкесский хребет: там я должен сделать последние наблюдения по естественному восстановлению пихты, а время позднее: того и гляди в горах выпадет снег.

Леонид Иванович заканчивает сейчас большую научную работу, обобщающую многолетнее изучение им лесов заповедника, ее тема: «Современное развитие лесной растительности Кавказского заповедника и перспективы заповедного режима».

Но едва Леонид Иванович начинает рассказывать о содержании своей работы, как кажущаяся сухой и скучной скупая научная формулировка расцвечивается всеми красками живой жизни.

— Я исследую, — говорит Леонид Иванович, — условия естественного восстановления ценных древесных пород заповедника: пихты, сосны, бука, ели и березы. До сих пор думали так: вот создан заповедник, положен конец истреблению лесов, и они начнут — быстро восстанавливаться. Вы знаете, что на территории заповедника верхняя граница леса почти повсеместно сильно снижена деятельностью человека и прежде всего в результате выпаса скота в субальпике и альпике. Считалось, что с установлением заповедности здешние леса вернут свои позиции в течение каких-нибудь двадцати лет, но на деле оказалось далеко не так. Восстановление лесов, их продвижение в горы за счет отступления высокогорных лугов до их прежних, естественных границ гораздо сложнее, чем предполагали. Вот взгляните на эту фотографию, которую я заснял, изучая восстановление кавказской сосны на Пшэкише.

Леонид Иванович протягивает мне фотографию, взятую им из папки, лежавшей на столе.

— Снятая на ней верхняя опушка соснового леса — это живая диаграмма естественного восстановления леса. У нас есть две твердые отправные точки, позволяющие безошибочно судить о действительных сроках и быстроте восстановления леса: первая — завоевание Кавказа восемьдесят четыре года назад и вторая — создание здесь заповедника двадцать четыре года назад.

Как известно, черкесы из года в год выпасали скот на верхней границе леса и сильно ее снизили. Но вот после завоевания Кавказа в, течение долгого времени хребет Пшекиш был безлюден, и лес начал восстанавливаться. Затем снова сюда пришли люди, снова начался выпас скота, и снова прекратилось восстановление леса. Наконец был создан заповедник, и теперь выпас окота окончательно прекращен, и казалось бы, ничто не мешает восстановлению леса и продвижению его до своей естественной опушки.

Это и отражает фотография. Относительная высота леса за различные исторические периоды показана на ней тремя уступами, снижающимися к верхней границе. Первый уступ, самый высокий, — это трехсотлетние сосны, не затронутые выпасами черкесского скота; следующий за ним, значительно более низкий, — лес, возобновившийся за восемьдесят четыре года после черкесов; и третий, еще более низкий, — лес, выросший в условиях заповедника за двадцать четыре года. Но дальше вы видите сплошное море травы — горного вейника — и отдельные, тонущие в нем, забиваемые им, карликовые деревца — подрост сосны. Горный вейник нашел наиболее выгодную среду для своего развития в условиях, созданных выпасами.

Это поразительно стойкая густая трава сплошь завоевала позиции, которые когда-то занимал здесь сосновый лес, и теперь отбивает его контрнаступление, угнетает попадающие в ее гущу молодые сосенки: они хиреют, чахнут, поражаются грибком, желтеют и усыхают сверху.

Вот взгляните на образчик сосны, взятой из этого моря вейника на верхней опушке соснового леса: по кольцам на срезе ему не меньше десяти-пятнадцати лет.

В руке у Соснина жалкое, хилое, будто, тундровое растеньице, не больше двадцати пяти — тридцати сантиметров в высоту, с пожелтевшей, явно больной вершинкой.

— Конечно, — продолжает Леонид Иванович, — лес упорно пробивается вверх до своих естественных пределов. Разбрасывая миллионы семян, он цепляется за каждую «латку», вспаханную кабаном, добывающим корневища иван-чая. Медведи в поисках клубней и личинок перевертывают камни, оголяя землю. Муравьи, землеройки, кроты, прометеева мышь обнажают от травы и рыхлят почву. Вода, ветер и смена температур разрушают камень скал и создают условия для произрастания семян. За все это с необычайной настойчивостью и цепляется лес.

Семена деревьев далеко рассеивает ветер, и еще дальше уносят звери и птицы. Сойки, как это установлено Авериным, распространяют семена самшита. А. А. Насимович говорит, что куница вместе со — сладким околоплодником поедает семена тиса и разносит их.

Я очень жалею теперь, что до сих пор сам недостаточно занимался зоологией. Это совершенно необходимо. Процесс жизни природы необычайно сложен. Условия среды, взаимодействие всех явлений живой и мертвой природы, межвидовая взаимопомощь и межвидовая борьба, внутривидовые отношения — все это тесно между собой связано…

Отправился верхом по маршруту через Белореченский перевал на Бабук-Аул, по другую — южную сторону хребта. К седлу приторочены рюкзаки — мой и сопровождающего меня наблюдателя Ильи Семеновича Дементеева. Сам Дементеев предпочел идти пешком: он говорит, что так ему привычнее. На час раньше по этому же пути вышла в горы экспедиция Л. И. Соснина.

При въезде на мост через Малчепу я оборачиваюсь и в последний раз окидываю взглядом закрывающий усадьбу заповедника, поросший вековым лесом склон и излучину реки, мчащейся под нами в теснинах сланца. На крутизне склона, среди открытой поляны, тяжелой грудой серых плит выделяется гузерипльский долмен, а внизу, на одной линии с ним, легко поднимается над гремучей водой белая башня гидроэлектростанции: сияющая на солнце, она как будто противостоит древнему долмену. Мертвый, грузно осевший в землю памятник тысячелетий, дошедший из тьмы времен, и разливающая свет в горах, мчащаяся вперед бессмертная жизнь: сегодня вечером вспыхнут цепью белых огней электролампочки, заговорит радио… До сих пор ток подавался с той стороны Белой, из поселка леспромхоза, но там не стало излишка. Теперь Малчепа, впервые взнузданная рукой человека, помчит всю силу бешеного своего напора по коленчатой змее лотка к лопастям гидротурбины и дальше — по тонким нитям проводов.

Вчера я видел в дальнем конце лотка направляющую плотину, оседлавшую Малчепу: два ступенчато расположенных вала зелено-прозрачной и на взгляд стеклянно-неподвижной, а на самом деле стремительно льющейся воды. Перекатываясь через плотину, всплескивают серебряными искрами форели. Охотясь за ними, куцехвостые, коричневые оляпки ныряют в застывшее стекло водопадов.

…Километра полтора-два мы поднимаемся в горы по полотну узкоколейки леспромхоза, проложенной вдоль ущелья реки Желобной.

Вокруг высятся старые, многообхватные пихты. Стволы их испятнаны узорами лишайников, а с ветвей свисают седые клоки мха.

Вскоре мы сворачиваем влево от узкоколейки и поднимаемся все выше по рекам Медвежке и Шумной. Отсюда начинается очень крутой, хотя и сравнительно короткий подъем.

Моему спутнику больше пятидесяти лет. Одетый в легкую куртку защитного цвета и такие же брюки навыпуск, в горных ботинках, с карабином за плечами и топориком в правой руке, он идет легко и быстро. Илья Семенович слегка сутулится, — привычка ходить в горах с рюкзаком за плечами, — и, когда его спрашиваешь, вслушивается с виноватой улыбкой: он глуховат от перенесенной болезни.

Его невысокая, худощавая, ловкая фигура мелькает между стволов, опережая меня, хотя я еду верхом. Илья Семенович на ходу взмахивает топориком, отсекая ветку, не к месту нависшую над тропой, или, приостановившись на мгновение, двумя-тремя быстрыми и сильными ударами перерубает упавшую поперек тропы валежину. Откинув обрубок прочь, он снова легко и ловко движется вперед, и снова то там, то здесь взлетает и падает его неутомимый топорик. Заметив в стороне вывороченную с корнем сосну, Илья Семенович сошел с тропы, отколол от самого корня толстую, маслянисто-желтую щепу и аккуратно, по-хозяйски, спрятал ее в карман рюкзака.

— Ночевать будем на Партизанной, под пихтами: теперь есть чем разжечь костер, — удовлетворенно заметил он.

Работая топориком и отшвыривая прочь камни, о которые конь может споткнуться на крутизне подъема, Дементеев все время зорко приглядывается к смоченной недавним дождем черной ленте тропы.

— Босой лесник прошел, — говорит он, показывая в одном месте топорищем на оттиск пятипалых медвежьих подошв на влажной земле. Следы действительно похожи на человеческие, только короче и шире.

На половине подъема мы догнали ушедших впереди нас Леонида Ивановича Соснина и его спутника. Леонид Иванович одет в казакин серого солдатского сукна. На ногах его шерстистые поршни, через плечо полевая сумка и фотоаппарат. Николай Иванович Таширев одет так же, как и Дементеев, только на нем не куртка, а гимнастерка и на голове черная кепка.

Он ведет в поводу лошадь, навьюченную прессами для гербария, рюкзаками и предметами лагерного обихода. Соснин и Таширев идут пешком.

После короткой передышки мы вместе двинулись дальше. Чем ближе к Партизанной поляне, тем мощнее и дремучей пихтовый лес и все больше звериных следов на тропе. Здесь прошли два матерых волка и кабаний гурток. Тут отпечатались совсем свежие следы — волка и медведя, дальше снова потянулся крупный волчий след.

Вот и Партизанная. Уже темнеет. На фоне темносиних молчаливых пихт глаз успокоенно останавливается на светлом овале широкой поляны. Она вся поросла густой травой и огромными, толщиной в руку, зонтичными. В них мог бы скрыться всадник на лошади.

Через полчаса к месту ночевки под старой пихтой подтащен достаточный запас обломков сушняка-ветровала для костра на всю ночь и из стожка неподалеку добыто несколько охапок сена. Сено разложено у костра с подветренной стороны, чтобы не загорелось, — это постели.

Пока в подвешенном над огнем котелке вскипает чай, мы беседуем.

Особенно живое участие в разговоре принимает Николай Иванович. Он невысокого роста, лет шестидесяти пяти, с бритым, не по летам свежим, продолговатым лицом. У него выпуклые глаза под высоким лбом, нос, который принято называть «орлиным», несколько выдающаяся вперед, припухлая нижняя губа. Николай Иванович — бывалый человек, энциклопедист по своим знаниям и опыту. Но он необычайно разбросан и к тому же большой фантазер. Он был учителем и инженером, прекрасно знает математику и теорию музыки… Энтузиаст гитары, как народного инструмента, уже здесь, в заповеднике, в свободные часы Таширев написал интересную работу, рассчитанную на широкий круг любителей, — «школу игры на гитаре». Он изобрел и совершенствует новый вид гитары и сам исполняет сложнейшие музыкальные вещи. Николай Иванович любит природу и на должности младшего научного сотрудника заповедника является ее летописцем. Удивляешься, как в свои годы он так легко взбирается по горным тропам.

Непрактичность и фантазерство Николая Ивановича часто вызывают со стороны Соснина, человека до мелочей основательного, довольно едкие замечания.

Поужинав, мы укладываемся вместе с Леонидом Ивановичем на сене, под плащпалаткой. Илья Семенович решительно отказался от нашей постели, заявляя, что он привык спать летом и зимой у костра, не укрываясь:

— Повернусь спиной к огоньку и сплю. Станет захолаживать с лица, перевернусь, не просыпаясь, на другой бок, отогреюсь и снова перевернусь.

Николай Иванович, выдвинув толстоватую нижнюю губу и, недоуменно, округляя близорукие глаза, долго прицеливался, отыскивая наиболее удобное место, и, наконец, перетащив свой пай сена к подножью пихты, между двух корней, положил сверху потник и ватник и закутался с головой в брезент.

Согретый теплом костра, засыпая, я вижу застлавший горы неподвижный сизый туман, звездное черное небо над ним и высоко-высоко маленький золотой осколок нижнего края ущербленной луны.

Невидимые, над нами проносятся стаи перелетных птиц, и отдаленное серебряное курлыканье льется с темной вышины, как тихая музыка.

Пущенные в траву, всхрапывают и, передвигаясь, топочут во мраке за желтым кругом костра стреноженные лошади…

Среди ночи мы, словно по уговору, проснулись все сразу. От костра несло жаром. Ветер переменился и гнал на нас бесчисленные золотые змейки искр. Край подсохшего сена начал загораться. У Ильи Семеновича, лежавшего спиной к огню, уже затлела куртка.

Мы притушили наступавший огонь и отодвинулись подальше от костра. Только Николай Иванович, на секунду высунув нос из-под брезента, снова, несмотря на наши предупреждения и советы, плотнее завернулся и остался лежать под обстрелом летящих прямо на него искр.

Мы вышли в дорогу в семь часов утра. Миновали истоки реки Гузерипль и Яворову поляну, окруженную широковершинными горными кленами-яворами и сплошь заросшую гигантским лопухом-белокопытником. Заросли лопухов вдоль и поперек исхожены и местами совершенно примяты к земле медведями.

За Яворовой поляной перед нами открылся широкий простор Армянского хребта. На его склоне столпилось в защищенном от ветров затишье десятка два домиков из драни… Этот высокогорный летний поселок называют Армянскими балаганами. Здесь живут и пастухи армянских колхозов, пригоняющие окот с Черноморского побережья на альпийские пастбища.

Слева от Армянского хребта уходят вдаль волнами синие и бирюзовые горы. Справа высится отвесная розовато-белая на солнце известняковая стена плоскогорья Лагонак.

На Армянских балаганах мы делаем короткую остановку. Нас гостеприимно приглашает к себе заведующий животноводством молочно-товарной фермы колхоза имени Мясникяна Лазаревского района, Саграт Нагапетович Варелужан — молодой темноволосый и темноглазый человек с живым, быстрым, взглядом и белозубой веселой улыбкой на подвижном, загорелом до медного цвета лице.

Он угощает нас кислым молоком и очень вкусным сыром. Этот сыр, приготовленный из коровьего молока, сушится на солнце большими кругами. Он напоминает слоеное тесто, так же распадаясь на отдельные листки, но только более упруг и вязок.

Потом, пока мы свертываем папиросы из предложенного Сагратом Нагапетовичем душистого сочинского табака и курим, пуская голубоватый дымок, Варелужан, блестя глазами, и зубами, рассказывает о делах фермы. Погода в этом году в горах стояла великолепная, и скот хорошо поправился. Вот только ночью и днем волки бродят вокруг стада, режут молодняк и нападают на взрослых животных. В здешних горах много джейранов[4], и волки сильно уничтожают их приплод. Разбойничают и медведи. Медведь, пожалуй, хуже волка: взвалит телка на плечи, унесет и следа не оставит. Надо колхозу и заповеднику сообща наладить на пастбище борьбу с волками.

…От Армянских балаганов мы движемся каменистой тропой по альпийскому лугу, усеянному голубыми, синими и огненно-желтыми поздними цветами. Далеко провожают нас плосковершинные, розовеющие в бирюзе неба известняки Лагонак.

При самом выходе с Армянских балаганов в лицо дует холодный, знобящий ветер. Он гонит с моря густой туман и тучи. С каждым километром ветер все усиливается.

Мы проходим через узкий перешеек между горой Гузерипль слева и Оштеном справа. Гигантский отвесный гребень Оштена, вздымающийся в бездонную голубизну, стремительно заволакивают наплывающие с юга высокие слоистые облака.

С этих немыслимых круч, иссеченных трещинами и изломами, легкими скачками спускаются серны и перебегают на гору Гузерипль: там находятся их естественные солонцы. У подножья Оштена громоздятся каменным морем огромных валунов и целых скал синие осыпи. На ребристых боках каменных обломков пронзительно выделяются пятна совершенно черных лишайников.

На камнях, как стражи этих пустынных высот, неподвижно сидят сарычи.

Дальше, за Оштеном, еще незатянутые наплывающим туманом, который стер только самый высокий угол хребта, встает в желтовато-белых и розовато-фиолетовых тонких тенях и бликах двугорбый массив Фишта. В огромной чаше его центрального цирка тускло блестят ледники, сползающие почти до верхней границы леса.

Мы спустились к верховьям Мутного Тепляка и перевалили Армянский хребет. Здесь затишье. Прекратился ветер, который до этого хлестал в лицо и леденил кровь.

Отсюда открывается особенно широкая панорама густой сини и зелени и всех оттенков голубизны и лазури волнообразных горных цепей. Параллельные гряды их уходят вдаль, сливаясь на горизонте с туманом и облаками.

Тут мы расстаемся с Сосниным и Таширевым. Они поворачивают налево, к темнохвойной гриве Черкесского хребта, а мы с Ильей Семеновичем по склону реки Белой, огибая Фишт, идем к главному Белореченскому перевалу.

Наш путь лежит мимо зеркально-неподвижных, сказочно-синих альпийских озер, через прозрачные шумные ручьи и изумрудную зелень лужаек альпики. Над нами и под нами полосы и пятна не растаявшего за лето снега в каждой трещине и морщине горных склонов. По горбам гулких сугробов, как по мостам, мы переходим потоки. Высокие леса здесь непривычному взгляду представляются в каком-то застывшем вечном движении. Сосны на скалистом уступе над бездной ущелья как будто откинулись назад в испуге. Буковый лес изогнут у основания и кажется, что и сейчас, напружив и выгнув грудь, он удерживает на плечах гигантскую толщу зимних снегов.

Я несколько раз спрашиваю Илью Семеновича, когда же начнется спуск с перевала?

И всякий раз Илья Семенович, виновато улыбаясь, отвечает:

— А вот, как кончится Фишт, тут и будет спуск.

Но скалистая мощная стена Фишта неотступно сопровождает нас справа.

У ее подножья и дальше, загромождая всю широкую долину перевала, торчат высоко над землей и громоздятся причудливыми грудами обломки и скалы выветрившейся, пепельно-сизой, губчатой породы, похожей на излившуюся и застывшую лаву.

Удары пронизывающего ветра все сильнее. Тут тяга, как в трубе.

С глухим скрипучим криком взлетели две пары огромных воронов. Паря на широких угольно-черных крыльях, они, очертив полукруг, опускаются к пихтовому лесу в налитом синим туманом ущелье.

И снова на пепельно-сизых глыбах то там, то здесь, не шевелясь, что-то сторожат сарычи.

Илья Семенович говорит, что много сарычей остается тут зимовать. Это те, которые не смогли во-время улететь. Только на зиму они спускаются ниже, в лесную зону.

Наконец мы обогнули Фишт. Вот и спуск. На склоне перевала чернеют землянки. Здесь стоял штаб частей Советской Армии, защищавших в Отечественную войну перевал от фашистов.

Выше по хребту всюду были наши минометные и пулеметные точки.

Особенно тяжелые бои велись на перешейке гор Гузерипля и Оштана. Врагу удалось выйти между Фиштом и Оштаном к Белореченскому перевалу. Но специальные горные части из дивизии «Эдельвейс» были прижаты по ту сторону перевала, и отсюда мы погнали их на запад.

Такие же осевшие под дождем, снегом и ветром землянки и почерневшие балаганы — памятники героической защиты Кавказа — встречались нам по всему пройденному пути: на реке Шумной, на Партизанной поляне, на спуске с Армянского хребта к истокам Белой и на перешейке Гузерипль — Оштен.

— Если бы не наши бойцы, — говорит Илья Семенович, — пропал бы Гузерипль. Никогда не забуду я пулеметчика Ваню Абрамова из роты, которой командовал старший лейтенант Шип. Крепко скроенный был паренек. Небольшого роста и совсем молодой, лет двадцати, комсомолец. Он первый встретил гитлеровцев свинцом, когда те шли на Гузерипль. Прямо скосил передние ряды из своего пулемета. Фашисты в страхе отхлынули назад, а он их все косит… Слышал я, что погиб Ваня за Родину, а лейтенант Шип теперь майор…

…Не только людям, зверям и птицам известны перевалы. По ним движутся и воздушные массы, и поднимающиеся с моря туманы, и облака. Тут, на высшей точке перевала, леденящий ветер захватывает дыхание. Синеву и бирюзу гор заволокло свинцово-серым давящим туманом. Туман сгущается в низкие хмурые тучи. Черно-дымными валами, громоздясь друг на друга, они перекатываются через хребет.

День померк. Начинается дождь. При холодном, резком ветре в это время года он легко может перейти в снег или ледяную крупу — тогда горы себя покажут! Я вижу, с какой суровой угрозой они теперь обступают нас со всех сторон.

Нужно спешить. Спуск очень крут. Я схожу с лошади и веду ее за собой. Мы спускаемся быстро — через гору Чемплеушку и дальше вниз — по старой военной дороге, вырубленной в каменных скатах хребтов, через Прошкину поляну и буковое криволесье — по склону горы Маврикошки.

Чем ниже мы сходим по южному склону хребта, тем реже сетка обложного дождя, тем выше и светлее облака. Угрюмые нагромождения туч и дымное курево туманов зацепились за самые вершины гор, оставленных нами далеко позади старой военной дороги. Широкое каменное полотно ломается зигзагами и круто вьется среди похожего на парк леса двадцатиметровых, изогнутых у основания буков.

Дождь прекратился. Тучи рассеялись, и над нами в темном вечереющем небе загораются звезды.

…Сделав с утра больше сорока километров, мы спустились в Бабук-Аул. Идем молчаливыми черными садами к дому, где живут работники заповедника.

С широкой кроны груши с мяукающим криком слетела ушастая сова. Между черных стволов и кустов белеет дощатая калитка. Мы входим во двор, в глубине которого светятся окна дома и ярко горит у крыльца веранды летняя печка. Визгливо залаяли две собачонки, и навстречу нам подымается с обрубка у печки высокий человек в гимнастерке, в галифе и тапочках на босу ногу. Это младший наблюдатель Западного отдела Кузьма Федотович Шабло.

Перекинувшись с ним несколькими словами, Илья Семенович уходит к другому наблюдателю, Гукалову, забрав с собой лошадь, чтобы за ночь хорошо подкормить (Илья Семенович завтра возвращается на Гузерипль и хочет сделать обратную поездку в один день, а я остаюсь здесь).

Кузьма Федотович ведет меня на веранду умыться с дороги. В углу веранды на сохнущих медвежьих шкурах лежат те две маленькие собачонки, что встретили нас своим заливистым лаем.

Пока я привожу себя в порядок, жена Шабло, Ульяна Филипповна, готовит ужин.

Вскоре мы сидим за столом над тарелками с дымящейся, поджаренной картошкой с помидорами. Очень приятный вкус масла, на котором жарилась картошка, мне показался незнакомым, и я задал по этому поводу вопрос Ульяне Филипповне.

— А вы какое масло любите? — ответила она вопросом на вопрос. — Медвежий жир едите?

— Никогда не приходилось, но хотел бы попробовать.

— Так вы сейчас его и пробуете. Мы на нем всегда жарим. Он приятнее постного масла и никогда не застывает. Вот посмотрите.

Ульяна Филипповна вышла и через минуту вернулась с литровой стеклянной банкой прозрачной маслянистой жидкости: это было, в сущности, чистейшее буковое масло, а не медвежий жир.

…После ужина я расспрашиваю Кузьму Федотовича о здешних местах, где он вырос, о том, что ему приходилось интересного наблюдать во время своих выходов в горы.

В светлом круге лампы четко выделяется энергичное лицо Шабло, с коротковатой верхней губой, открывающей в постоянной скупой полуулыбке белые зубы, чуть широкое в нижней челюсти и с твердым подбородком. Серые глаза, спокойно и смело глядящие из-под падающих на лоб темнорусых волос, и суховатый, с горбинкой и четким вырезом ноздрей нос еще больше подчеркивают общее выражение энергии и силы на его лице.

Кузьма Федотович, — охотник сызмала и первоклассный стрелок, — был на фронте автоматчиком, снайпером, наводчиком противотанкового орудия, воевал под Сталинградом и Курской дугой, дошел до Праги и Берлина. Он три раза тяжело ранен и имеет много боевых наград.

Семья Шабло — семья советских богатырей. Восемь братьев Шабло были на фронте Отечественной войны: четыре отдали жизнь за родину и четыре вернулись орденоносцами.

— Границы нашего Западного отдела проходят по горе Фуко, Лысому хребту, вдоль ледников реки Фишт, у истоков реки Березовой, по горам Большая Чура и Амуко-Аул, реке и горе Бзыч, реке Головинке и над самым Бабук-Аулом.

Это большой, богатый зверем, особенно турами и сернами, и ценным лесом район. Сколько здесь было зверя до войны, могу пояснить на примере. В 1937 году на перешейке между горами Фишт и Оштен, возле альпийского озера Псенодах, во время учета я видел стадо серн в 360 голов, на следующий год — 427 и еще через год—562 серны. А в 1940 году — я был тогда вместе со своей женой — стадо выросло уже до 675 голов.

В этот обход жена моя хотела поймать маленького джейраненка. Она была в красной кофточке и с красным платком на голове. Серны обступили ее кругом на крутом скате. Сначала расстояние до них было метров тридцать. Но скоро, гоняясь за сернами, жена незаметно для себя очутилась в самой середине стада. Идет за серненком и зовет его, как домашнего козленка: «Кизю, кизю», а серны придвигаются все ближе и ближе, а потом окружили ее плотным кольцом, как баранта, заняв площадь по каменьям гектара в два.

Тут уж я просто испугался за жену. Серны подходят к ней, пялят глаза на красное, стучат копытцами: «тук-тук», шипят и подступают все ближе… Красное привлекает их. То же бывает и с турами. Знакомый черкес говорил мне: «Хочешь убить тура — повесь свой красный башлык, а сам обойди кругом. Придешь — он все будет смотреть на твой красный башлык».

В тот же поход мы встретили гурток джейранов голов сорок на перемычке озера Псенодах. Они позволили жене подойти к ним совсем вплотную. Она распустила по воздуху красную шаль и, раскинув руки, растянула красную кофточку. Все это ветер шевелит, а джейраны — ближе, ближе. Шипят, топают копытами и не сводят глаз с красного.

В 1947 году этого табуна серн уже не было. Самые большие табуны я встретил в сто двадцать, семьдесят две и пятьдесят семь голов. Но того огромного табуна уже нет: разбился он на мелкие, что ли?

В 1948 году я видел почти одно и то же: пятьдесят семь, двадцать пять, тридцать три головы и меньше. Прошлогодний табун в сто двадцать голов, должно быть, снова разбился на эти три. Но за последние годы все же прирост есть. В табуне в пятьдесят семь серн было тринадцать молодых этого года, в табуне в двадцать пять серн — восемь голов молодняка.

После войны серн у нас стало значительно меньше. Зато намного прибавилось оленей. Они откочевали сюда из обеспокоенных военными действиями других мест заповедника. Олень появился в верховьях Головинки, где его раньше не было, и спустился до Бабук-Аула и даже в охотничьи районы. Вот сегодня он уже кричал на «Сорока десятинах» — там богатые каштанники и грецкий орех.

Олень во время рева целый месяц ничего не ест. Убиваешь оленя в эту пору: желудок, как пустой кошелек, сжатый, плоский. Ревет олень все время. Вытопчет точок и ревет даже во сне. Сам спит, а надувает щеки, как будто ест. И под глазами темные впадины, как открытые глаза, а глаза на самом деле закрыты. Ревут олени по-разному: то как медведь точно, то протяжно.

Олени-самцы даже одного возраста бывают разной величины: и большие и маленькие ростом. Маленькие темнее. А есть такие: светлые, рыже-серые. У них будто пятна с детства остались.

Сбрасывает олень рога в ноябре-декабре: месяц после рева отгуляет и сбрасывает. Большей частью не сразу оба рога. Сбросит один — и ходит, наклонив в одну сторону голову. Рогом, который остался, о дерево бьет (он у него чешется возле венчика), пока и этот не отвалится. Недели через две отрастают у него рога, как два кулака, и мягкие, наполненные словно холодцом, черной кровью. Потом от каждого из них пошел отросток, точь-в-точь как большой палец. Потом выше — еще кулак, и опять от него — отросток. И все это сразу покрывается шерстью. А там снова кулак и снова отросток, и так рог растет, раскрывается, будто папоротник. К июлю рога отрастают, но они еще в шерсти. В первых числах августа олень обивает о деревья, начиная с верхних, острых концов рогов и до основания венчика, шерстистую кожицу; она спадает лентообразными полосками.

Это неверно, что у оленя каждый год на рогах добавляется отросток. Если олень упитан, у него рога толстые, ветвистые и отростки полномерные: семь отростков, скажем, больших, и место, от которого они выходят, — широкое. А — если олень худой, не хватает соков, и отростков тогда у него бывает меньше и рога беднее, тоньше, и место, от которого идут отростки, узко.

Бывает часто так, что у одного и того же оленя в этом году пять отростков, но в следующем году он упитан и дает семь отростков. Через год плохая упитанность — и отростков снова пять, а потом — шесть или семь.

…В здешних местах много змей. Среди них есть огромные: они больше живут в непроходимых зарослях самшитника, держидерева, ожины, папоротника.

В 1939 году я служил наблюдателем на кордоне Бзыч. В окрестностях кордона густые самшитники и каменные осыпи. В зарослях и камнях течет речка Бзога, впадающая в Головинку. Дно реки выстлано шифером.

На кордоне у меня, возле зарослей бурьяна и самшита, был огород. Обыкновенно там копались куры с цыплятами. Как-то раз, часов в восемь утра, куры на огороде подняли переполох.

Я выскочил, смотрю: очень большая, темносерая, цвета золы, змея схватила почти взрослого цыпленка и быстро поползла с ним в самшитник. Я бросился в дом за винтовкой трехзарядной и побежал к самшитнику. Он был мелкий, на месте старой вырубки. Змея уже обвилась вокруг ствола — самшита и заглатывала цыпленка. Я видел, как бьется цыпленок, прицелился так, чтобы не задеть его, и выстрелил. Пулей почти оторвало змее голову с несколькими сантиметрами туловища.

Я измерил убитую змею. Длина ее оказалась два с половиной метра, толщина в середине туловища — десять сантиметров. К голове туловище утончалось до четырех-пяти сантиметров, к хвосту, примерно, так же; самый конец хвоста был тонкий, острый и длинный.

Другой случай был такой. В середине июля прошлого года (я уже работал тогда) здесь, в Бабук-Ауле), часов в одиннадцать утра я шел с удочкой по шоссейной дороге к реке Ажу, притоку Головинки. Вдруг я увидел недалеко впереди змею, лежавшую на солнце поперек шоссе. Голова ее находилась в кустарнике под осыпью, по одну сторону шоссе, а хвост — по другую сторону, тоже в кустарнике. Схватив крепкую большую палку, я несколькими ударами убил змею. Она была черного блестящего цвета, какой бывает у лакированных сапог. Брюхо, будто матросская тельняшка, в чередующихся серых и белых кольцах в два сантиметра шириной. Змея оказалась значительно больше двух метров длиной; толщина ее в середине туловища достигала не меньше восьми сантиметров.

Вырубив палку с развилкой, я повесил на ней у самого шоссе убитую змею во всю ее длину: пусть люди полюбуются, какие здесь бывают змеи.

Кто ни проходит, удивляется: «Вот это гадюка: в ней, должно быть, пуд веса». Я отвечаю: «Нет, всего двенадцать килограммов».

Неделю висела змея, и все ей удивлялись. Слух о ней дошел до Сочинского музея. Приехал сюда специально научный работник музея, но змея уже разложилась. Он очень жалел, что опоздал: «Если бы мы получили сообщение во-время, прислали бы машину и заспиртовали змею. Это большая научная ценность». Он все-таки взял несколько уцелевших позвонков и костей.

Я думаю, что эта большая черная змея — полоз. Хотя она и не желтобрюхая, но все повадки у нее, как у полоза. Когда она ползет, то держит голову высоко, круто (как бывает у полозьев саней), подняв переднюю часть тела сантиметров на шестьдесят-семьдесят. Остальное туловище, метра полтора-два, тянется боковыми извивами, но очень прямо. Она хорошо и быстро плавает. Когда ползет в зарослях, то шум слышен метров за пятьдесят. Множественный шорох (она ползет многими коленами, изгибами) похож на то, как будто продвигается гурток диких свиней.

Есть змея небольшая, до пятидесяти-шестидесяти сантиметров, цвет тела светлосерый, живот красный, как жар. Мы ее называем «золотой гадюкой». У нее сверху по светлой окраске разноцветные мелкие розетки — голубые, как у селезня, и темнорозовые пятнышки. Эта змея больше держится высоко в горах, на осыпях. Часто висит, свернувшись на кустарниках. Очень злая змея: шипит, когда еще не дошел до нее метров десяти. Сама бросается на человека, если он не доглядит и близко подойдет.

В совхозе Дагомыс, по-над садом, в густых зарослях держидерева, — ожины, дикого орешника, масса безногих ящериц-глухарей. Среди них часто попадаются огромной величины: по восемь килограммов и больше. У них короткий тупой хвост, страшно толстое тело — до пятнадцати-семнадцати сантиметров. Живот у них желтого цвета, как у медяницы. Мы их называем желтопузами.

Только что вернувшись из армии, я шел в Сочи и, не доходя ста метров до совхозного сада, увидел двух глухарей. Они оба вместе лежали на перепутавшихся зарослях колючки: один был сантиметров десять в диаметре, другой поменьше.

Они не кусают, но больно бьют по ногам. Старик-рабочий косил в совхозе Дагомыс сено, и один глухарь, свернувшись в круг и покатившись по скошенной траве, догнал его и, раскрутившись, так ударил под коленки, что сбил старика с ног. Ползет глухарь довольно медленно, а скрутится кольцом, покатится — и не догонишь. Как они умудряются ходить кольцом?

Я делюсь с Кузьмой Федотовичем тем двойственным впечатлением, которое произвели на меня здешние горы — лазурно-воздушные при солнце и такие грозяще-суровые в туман и дождь.

— Я здесь вырос и избродил горы вдоль и поперек, — отвечая мне, рассказывает дальше Шабло. — Знаю нашу природу до корня.

Прошлая зима — единственная за пятнадцать лет такая теплая и малоснежная, а обыкновенно у нас первый снег на перевале выпадает 10 сентября по колено. В позапрошлом же году первый снег выпал 29 августа толщиной в полметра. Тогда погибло много колхозного скота в пути, а на Лагонаках замерзли и люди. Сначала пошел дождь при сильном холодном ветре, потом повалил снег. Со стадами осталось несколько человек, не пожалевших себя для спасения колхозного добра, между ними старичок-агроном из районного земельного отдела. Уцелел только агроном; с ним был зонтик, который он раскрыл, когда пошел дождь и началась метель, и зонтик спас его от обледенения.

Уже теперь, с 1 сентября, все колхозы, выпасающие скот в альпике, начеку: подгоняют стада все ближе к перевалу, спускаются вниз. Если задождится, обязательно к 10 сентября в горах будет снег.

С 20–30 сентября перевал для прогона скота и лошадей становится недоступным. Как упал второй снег, он уже не тает. На него ложится новый и новый покров.

В прошлом году я с наблюдателем Ефименко ездил в Гузерипль через Белореченский перевал. На обратном пути в ночь под 26 сентября повалил снег. Буран в горах продолжался двое суток, а внизу в это время шел дождь.

Снег засыпал оба склона: от Партизанной поляны на северном склоне и до горы Чемплеушки и Прошкиной поляны — на южном. На самом Белореченском перевале снежный покров был глубиной в семьдесят сантиметров. Из Бабук-Аула нам на помощь вышли наблюдатели Турбаенко Александр Александроич и Караман Иван Петрович. Они протоптали ходовую тропу до перевала. Потом начали стрелять. Мы отозвались, стали пробираться к ним навстречу, и только так спаслись. Иначе погибли бы и лошади и мы. В то время снег достигал по брюхо нашим лошадям.

В середине февраля 1940 года я с тогдашним начальником охраны заповедника Карлом Яковлевичем Саулиетсом проходил на лыжах через Гузерипльский перевал в районе Тепляков. В пути мы доставали воду в верховьях реки Белой. Река была закрыта толщей снега. Мы пробили снег, и после трехметровой снеговой крыши над водой оказалась пустота. Снег, видно, здесь растаял от теплых испарений реки. Чтобы набрать в котелок воды, нам пришлось взять вспомогательную альпийскую веревку в тринадцать метров длины и еще добавить лыжную палку в два метра.

Если учесть откос берега в полтора метра, то действительная толщина выпавшего здесь снега была тринадцать с половиной метров. Заночевав тут же в пихтах, мы рубили торчавшие над самым снегом вершины деревьев на дрова и для подстилки костра на снегу. Весной на этом месте мы увидели «пеньки» высотой в пятнадцать метров и на этой же высоте наши надписи на коре. Там же зимой буковый лес, достигавший десяти-пятнадцати метров высоты, был весь закрыт снегом, за исключением немногих отдельных деревьев выше пятнадцати метров. От двадцати метровых буков над снегом были видны только верхушки, похожие на кусты. Огромные валуны и скалы полностью скрывал снег. Все пространство вокруг представляло белую сверкающую площадь, выровненную ветром. На узких перешейках вершин альпики с востока, откуда дул ветер, на запад нависали наметенные ветром снеговые козырьки, толщиной по отвесу до пятидесяти метров.

Зимой в средней зоне (Бабук-Аул относится к ней) часто снег идет влажный, перемежаясь с дождем. Тогда у нас, внизу, выпадает снег сырой, лапчатый, а на горах — сухой снег, с пургой и поземкой, очень густой и переходящий в ледяную мелкую крупу. Всегда при этом бывает резкий и холодный юго-восточный ветер.

…Меня научил ходить на лыжах Карл Яковлевич Саулиетс. Он был прекрасный ходок. Саулиетс — латыш-сибиряк, с детства привычный к лыжам.

Я каждый год поднимаюсь на лыжах на перевал для измерения снега. За короткий зимний день могу пройти из Бабук-Аула до Гузерипля. Мы выходим на самый перевал учиться бегать на лыжах. Тут, — близко от Бабук-Аула, у нас нет подходящего места, а там — простор. Десятого июня 1948 года я поднимался на Черкесский перевал, и всюду еще лежал уплотненный снег глубиной в четыре метра, а зимой мы, проезжая здесь, установили, что толщина снегового покрова была не меньше семи метров.

Проходя по Крутым, до пятидесяти градусов, склонам у самых окал и подрезая лыжами свежий снег, лыжники часто вызывают лавину. Так случилось при нашей поездке с Саулиетсом в 1940 году.

Под горой Оштен, на склоне верховьев реки Белой, мы по неосторожности вызвали небольшую лавину шириной от пятидесяти до семидесяти метров и в высоту склона до двухсот метров. Но, на наше счастье, толщина свежевыпавшего, неуплотненного снежного покрова на этот раз достигала только пятнадцати сантиметров. Снег был сухой, легкий, он только прикрыл меня и другого бывшего с нами наблюдателя, и дело на этот раз кончилось благополучно.

Саулиетс проскочил и, когда нас стало засыпать и тащить в балку, дал команду: «Не робей, ребята! Выпутывайтесь!» Мы; барахтаясь и притаптывая снег лыжами, выскользнули и пробежали метров десять. Все же вслед за тем нас накрыло мелким, как пыль, снегом в метр толщиной. Но он не мог придавить нас, и мы без труда выбрались. При более тяжелом и глубоком слое свежего снега и неосторожном густом продвижении цепи лыжников они могут быть все похоронены лавиной до полукилометра высотой по склону и выше, так что не останется даже следов, кроме последней лыжни.

Если здесь, в средней зоне, было пять градусов холода, то на Белореченском перевале мороз будет не меньше двадцати семи градусов. А при быстром ходе на лыжах и встречном восточном ветре по-настоящему обжигает лицо. Если внизу десять градусов мороза, то на перевале — до пятидесяти: холодно так, что захватывает дух.

Ко мне зашел старший наблюдатель кордона Бабук-Аул Петр Прокофьевич Гукалов, человек лет сорока пяти, среднего-роста, худощавый, с мягкими движениями и мягким серьезным выражением умных глаз и гладко выбритых сжатых губ.

Петр Прокофьевич — один из старейших работников Кавказского заповедника. Он родился поблизости, в Хамышках, и вырос на Гузерипле. Отец его, Прокофий Леонтьевич, был много лет егерем Кубанской охоты и, единственный из егерей, остался работать наблюдателем Кавказского заповедника. Сын перенял у отца трудное и волнующее искусство следопыта, знатока хитрых звериных повадок. Он с детства полюбил могучую и богатую природу гор Кавказа, научился улавливать и понимать ее малейшее живое движение. Но только советская власть могла дать ему возможность стать тем, кем он является сейчас: незаменимым помощником научных работников заповедника и, в свою очередь, творческим работником. При Кубанской охоте он, как и отец его, несмотря на способности и опыт, был бы всего лишь лесным сторожем или охотником-егерем.

— Шестнадцать лет работает уже Петр Прокофьевич в Кавказском заповеднике. За это время немалую помощь по глубокому изучению жизни природы заповедника получили от него десятки научных экспедиций и сотни студентов-практикантов. И сам Петр Прокофьевич в непрерывном общении с ними вырос. Он стал сознательнее, шире, полнее представлять себе природу родных лесов и гор, научно объяснять и находить общую связь отдельных своих наблюдений.

Во время окружения Гузерипля фашистами Гукалов много раз ходил в разведку в тыл врага.

Пока ровно течет его немного медлительная, тихая, но внутренне очень уверенная и ясная речь, я мысленно сравниваю Петра Прокофьевича с другими наблюдателями заповедника, с которыми мне пришлось встречаться за десять с лишним лет: среди них очень много интересных и своеобразных людей. У Гукалова свой облик и особенное в нем — вот эта способность к почти научной точности и ясности изложения и широте обобщений.

Перед созданием заповедника в 1924 году здесь, в горах, зверя оставалось мало. Он был частью выбит, частью вымер от заразных болезней, частью был разогнан, уйдя с места своего прежнего обитания и кормления.

После организации заповедника и поголовье стало увеличиваться, и зверь — туры, серны, олени — начал возвращаться на привычные места — в альпику, на поляны.

Во время войны произошел примерно такой же процесс Война не столько истребила, сколько распугала зверей. Зверь умный: он сразу чувствует, где ему неспокойно, и ищет новых надежных мест. Он во время войны мигрировал. Возьмите Фишт и Оштен. Сколько там было пулеметных и минометных точек! Покажется стадо, открывают огонь: «враг». Войска, партизаны, караваны вьючных лошадей проходили через альпику, и в альпике долгое время велись непрерывные бои. Серны и туры переменили условия мест обитания с высокогорных, альпийских на лесную зону. Спустились в леса, прижились там, приспособились к ним.

Я встречал в лесной зоне большое количество следов серн и даже туров. Там, в лесу, их гораздо труднее выследить. Поэтому очень неточен наш учет не только непосредственно после войны, но и сейчас.

Особенно мало зверя было на альпийских полянах два-три пода тому назад: там еще скрывалось фашистское охвостье, питаясь турами и сернами. Кроме того, вообще зверь еще не уверился в безопасности мест, где он держался до войны и откуда был спугнут.

Олени, например, в военное время прекратили посещение высокогорных естественных и заложенных нами искусственных солонцов, ставших небезопасными. Они нашли в лесной зоне новые естественные солонцы. Это показывают нам как оленьи тропы, так и отысканные оленями новые источники минерального питания. Но все же зверь возвращается больше и больше.

Есть еще одно условие, возникшее во время войны и в огромной мере влияющее на жизнь животных заповедника в послевоенное время: небывалое увеличение числа хищников.

Я в недавнем прошлом егерь-волчатник и должен сказать, что снижение поголовья копытных за годы после войны — это дело не только волка, но и рыси.

Нельзя найти каких-то общих мер для борьбы с этими хищниками. Нужно знать повадки и того и другого и применяться к ним.

Волк и рысь по своим привычкам, образу жизни совершенно разные звери. Рысь живет высоко в горах. Она постоянно держится одного места, одного охотничьего района. В заповеднике она охотится на серн и на другую дичь, конечно, но главное для нее — серны.

Я ловил рысей в капканы и брал их на отраву, на стрихнин. Когда приходилось препарировать рысь, всегда на ней оказывался толстый слой жира. Жир и мясо рыси сильно пахли серной, и жир так же застывал, как жир серны. Я окунал в него капсюли с отравой — стрихнином; он при этом быстро и прочно застывал.

Рысь — свирепый хищник и уничтожает не только серн, но и косуль и оленей.

Зимой 1943 года я, В. М. Татарков и П. И. Комна#769;тный шли по особому заданию в обход в районе реки Тепляк. Километрах в полутора от ее впадения в Белую мы заметили оленьи следы и кровь на снегу. Человеческого следа близко не было. Но мы все же решили тропить оленя и выяснить, что с ним станется.

Мы обрезали несколько раз олений след, чтобы обнаружить исходные следы рыси, если только это она ранила оленя, прыгнув на него с дерева. Но рысьих следов не оказалось.

Недоумевая, в чем же дело, мы прошли дальше, и снова только след оленя и пятна крови на снегу. Еще дальше, метрах в двадцати, опять оленьи следы, но теперь уже параллельно им — след рыси. Тогда мы поняли, что рысь вначале, оседлав оленя, ехала на нем и рвала ему шею. Затем спрыгивала с него, бежала рядом и снова вскакивала на оленя. Дальнейшее тропление все это подтвердило.

Вскоре в пихтово-буковом лесу на берегу Тепляка мы нашли труп оленя, убитого рысью. Рысь поела немного оленины и ушла.

Я не мог отравить стрихнином всей оленьей туши, так как у меня было мало с собой капсюль, и мы решили начинить стрихнином заднюю ногу оленя. Остальное мясо бросили в реку, и оно уплыло.

Рысь — это не волк. Волк никогда в первую ночь не пойдет прямо на приваду. Он ее десять раз обойдет, обрежет со всех сторон, а рысь в первую же ночь придет и съест приваду, наступит на совершенно незамаскированный капкан и попадается.

На следующее утро, на обратном пути, мы зашли на то место, где оставили отравленную приваду, чтобы посмотреть, чем же все это дело кончилось. Часть привады была съедена. На снегу вокруг четко отпечатались свежие следы рыси. Они показали, что, наевшись, рысь пыталась уйти через реку по кладке — упавшей старой пихте (рысь никогда не идет через реку вброд, она обязательно ищет кладку или узкое место, чтобы перепрыгнуть). По следам на запорошенной снегом кладке мы установили, что посредине её проглоченный с привадой яд начал действовать, и рысь свалилась в воду.

В противоположность рыси волки кочуют из одного охотничьего района в другой по всему заповеднику. Во время войны они из привычных своих мест в предгорьях, где шли боевые действия, мигрировали в леса заповедника. Их здесь теперь очень много.

В июне, когда колхозы пригоняют скот на летние выпасы в горы, в альпику, волки откочевывают к стадам домашних животных. До этого же они страшно истребляют в заповеднике оленей и других копытных, главным образом молодняк. Особенно опасен май — время отела оленей. Только того олененка мы считаем нашим, который пережил май.

Кстати замечу, что жизнь оленьего стада — яркий пример взаимопомощи среди животных.

Самцы хорошо вооружены и поэтому часто живут в одиночку. Самки, особенно с телятами, не могут защищаться и существовать отдельно друг от друга и живут и действуют сообща. Лани, например, покидают стадо только на время отела и пока теленок окрепнет настолько, чтобы следовать за стадом. Потом они возвращаются в стадо.

…После разговора с Гукаловым я зашел проведать наблюдателя Александра Александровича Турбаенко. Он был ранен при недавней автомобильной аварии и еще не выходил из дому. Мне рассказывали о мужественном поведении Турбаенко во время аварии. Когда, сорвавшись с шоссе, машина стремительно сползала задними колесами вниз по каменному двадцатиметровому отвесу (шофер не оставил руля и все время управлял машиной и тормозил ее), Александр Александрович успел выбросить из нее двух детей-школьников, которые остались целы. Сам же он сильно пострадал.

Александр Александрович встречает меня на ногах: ему уже лучше, хотя голова забинтована и рука на перевязи.

Турбаенко — кандидат в члены партии, старый работник заповедника. Он невысокого роста, с виду далеко не крепкого сложения. Открытое смуглое лицо его освещено теплыми глазами и улыбкой. Если бы я не слышал о нем от десятков людей, просто не поверить, что этот, на взгляд, физически не очень сильный человек с женственными движениями не раз во время Отечественной войны по заданию нашего командования пробирался через многометровые снега по головоломным турьим тропам, переплывал незамерзающие бурные реки, выводя группы бойцов и командиров из окружения.

Он провел через Кавказский хребет с южного на северный склон — в Гузерипль роту лейтенанта Шип, защитившую заповедник. Заносил через линию фронта в его отряд рацию. В этот поход Турбаенко поднимался самыми трудными, почти непроходимыми местами — ущельем Головинки, спускался по скалам с верховьев реки Березовой к реке Белой. Тесниной Белой он, где по скалам, где вплавь, проник в Гузерипль, окруженный со всех сторон гитлеровцами.

Однажды он с другим наблюдателем наткнулся на семерых диверсантов. В схватке его товарищ был убит, но Турбаенко вместе с подоспевшими на выстрелы бойцами задержал и разоружил всю диверсантскую банду.

Сегодня я вместе с работником лесопожарной охраны Никитой Ивановичем Иванчишиным отправился верхом на Солох-Аул.

Мы все время едем левым берегом реки Головинки через впадающие в нее горные речки: Монашку, Ажу, Бзышок, Монетную, Бзыч, Бзогу. На речке Монашке когда-то жили монахи. Монетная, говорит старожилы, названа так потому, что в ее истоках, высоко в горах, был монетный двор Шамиля.

Дорога причудливо вьется изгибами прохладного речного ущелья, то круто поднимаясь, то сбегая вниз. По обе стороны ее светлая зелень каштанов, орешника, буков, грабов, ольхи. На прибрежных, обращенных к югу и затененных с трех сторон влажных скалистых известняках, темнеет мелкая и частая, отсвечивающая лаком, коричнево-зеленая листва самшита. Она набухла от недавних дождей.

Чем дальше, тем чаще и гуще самшитовые заросли. Они опутаны кольцами и петлями ломоноса и колючего держидерева. Под тенистым прикрытием их высятся трехметровые папоротники.

С отвесной крутизны поросших непроходимым южным лесом известняковых и шиферных стен сливаются тонкие и широкие радужные пленки воды, фильтрующейся через породу, они совершенно беззвучны и кажутся неподвижными. Но и одном месте быстро и звонко с уходящей ввысь аспидно-серой гладкой стены падает узкая вертикальная струйка. Ее принимает внизу вырубленная в камне прямоугольная криничка.

Между гор справа синева отчетливо разделена по горизонтали двумя оттенками: более светлая часть, от половины высоты вверх, — небо, а нижняя половина, туманнее и потемнее, — море.

В пути Никита Иванович, — он хорошо знает эти места и Красную Поляну, — рассказывает мне о своих наблюдениях над здешней природой.

Когда мы проезжаем мимо одного изгиба Головинки, где ножи галечных отмелей рассекают ее стремительное течение и а три рукава, он показывает глубокий омут, который называют «Вечной ямой»: тут держится лосось.

Эту большую серебристо-голубоватую рыбу ловят, перегораживая два из трех протоков камнями так, чтобы вода фильтровалась через них, а в горле третьего укладывают плоскую плетенку из гибких ивовых прутьев. Придавленная по краям грузом камней на небольшой глубине водослива, на перекате, она направлена немного вверх, и выходной конец ее загнут, образуя ловушку, в которой и задерживается скатывающийся в мелкой быстрине лосось.

Никита Иванович видел пресноводных крабов, путешествующих высоко в горы, от водоема к водоему, через перемычки. Они выбирают для передвижения по земле «потные» от просачивающихся подпочвенных вод места, увлажненные лишайники и мхи на щебне осыпей.

В 1937 году он однажды забрался на почти недоступный скальный участок над Краснополянским шоссе, который раньше, до прокладки тоннеля, назывался «Пронеси, господи». Неприметную, очень трудную тропу туда, идущую со стороны лесозавода Кепша, ему указал знакомый старик-адыгеец. На отвесных кручах желтого песчаника, куда с большим риском забрался Никита Иванович, росли редкие невысокие деревца и скудная сожженная солнцем трава. На этом фоне маленькой горной пустыни, недалеко впереди, на скале он увидел зверя кошачьей породы, какого еще не встречал. По размерам и морде зверь походил на лесного дикого кота. Но он был выше и стройнее, остро торчали уши. Совсем другого цвета было и его поджарое гибкое тело, желто-песчаное, с яркими черными полосами, как у зебры, от головы и дальше по бокам до живота и задней части тела, где они постепенно сливались с основной окраской. Вытянутый прямой хвост был тоже в черных кольцах.

Позже житель Кепши, старый охотник Иван Павлович Горик, говорил ему, что тоже встречал это животное в тех же скалах и что считает его скальным котом — разновидностью обыкновенного дикого кота, приспособившейся и по цвету, и по строению тела, и по образу жизни к условиям особенно крутых и безлесных участков здешних гор.

…На берегу Бзыча нам встретился пешеход с рюкзаком за плечами, в военной фуражке с черным артиллерийским околышем, в пиджаке и брюках навыпуск. Никита Иванович приостановил лошадь и заговорил с ним.

Прежде чем он назвал мне пешехода, я уже сам по короткой верхней губе, открывающей кипень зубов, сдержанно-скупой улыбке и суховатому носу с горбинкой, энергичному вырезу ноздрей узнал старшего лейтенанта Петра Федотовича Шабло, о котором мне говорил в Бабук-Ауле его брат — Кузьма Федотович. Только он смуглее своего брата.

Петр Федотович тоже охотник и следопыт по призванию. Раз ему пришлось даже сойтись врукопашную с медведем, в которого он неудачно стрелял. Слегка задетый пулей, зверь поднялся на дыбы и пошел на стрелка. Ножа у Петра Федотовича, как на грех, не было. Он ткнул стволом ружья в пасть медведя. Одним ударом лапы медведь выбил и отшвырнул прочь ружье с переломанным прикладом и снова пошел на охотника, стремясь его облапить. Стараясь держать голову и живот как можно дальше от медведя, Шабло сунул ему в рот одну руку и стал крутить зверю язык, а другой сдавливал горло. Медведь напирал, пытаясь схватить противника и добраться до его живота и головы. Шабло не давался, а медведь жевал я грыз ему руку, царапал когтями бока и плечи. Они долго кружились так на месте. Наконец Петру Федотовичу удалось оторваться от медведя, столкнув его с откоса, и заскочить за толстое дерево. Медведь обежал за ним вокруг ствола несколько раз, но поймать не смог. Петр Федотович заскочил за другое дерево, потом за следующее — медведь потерял его и ушел.

Когда Шабло доставили в больницу в Сочи, на его теле было сто двадцать четыре раны.

Охотничья зоркость, расчет и самообладание пригодились Петру Федотовичу и на фронте. Он, как и его брат, был и снайпером, и автоматчиком, и артиллеристом.

До войны он был одним из организаторов колхоза в своем селе и председателем сельского совета. Петр Федотович — инвалид Отечественной войны. Он имеет девять тяжелых ранений и девять правительственных наград, четырежды орденоносец.

Победа над Германией застала его на посту помощника коменданта Бухареста. Петра Федотовича неудержимо потянуло на родину, в колхоз. Он демобилизовался. И вот сейчас он скромный сельский работник — заведующий кооперативной базой в своем горном селе.

…Чем ближе мы спускаемся к Солох-Аулу, тем все больше самшита по обеим сторонам шоссе, тем он выше и гуще. Вообще по своей щедрости, яркости и непролазной гущине и путанице лиан растительность здесь почти приморская. Во дворах колхозников, когда мы въезжаем в Солох-Аул, я вижу все то, что растет на самом побережье Черного моря: и инжир, и хурму с свежезеленой листвой. Там и здесь бананы мерно качают на легком дующем с моря ветре огромными светлозелеными мечевидными листьями, растущими прямо из верхушки толстого чешуйчатого ствола.

На южных солнечных склонах этих гор, укрытых от губительных северо-западных ветров, скоро закудрявятся пышные-шарообразные кусты новой кубанской культуры — чая, продвигающейся все выше от морского побережья. Сюда проникнут и плодоносящие золото цитрусы.

Утром следующего дня добираюсь до отстраиваемого моста через одну из речек, пересекающих горную дорогу, и отсюда на попутном грузовике — до Дагомыса.

Налево, при въезде в Дагомыс, на обращенных к морю, залитых солнечным светом склонах холмистых предгорий тянутся кудрявыми ровными рядами чайные деревца. Это плантация совхоза Дагомыс. Душистый кубанский чай уже завоевал широкую известность своим прекрасным ароматом и вкусом.

Дагомыс — это целый городок, полный зелени, солнца и воздуха. Он расположен на самом берегу моря. Отсюда идут на Сочи катеры — морские трамваи, и от пристани катеров по гладкому гудрону шоссе — рейсовые автобусы.

Меня манит к себе спокойная, чуть затуманенная голубизна моря. Но морской трамвай отходит только через час, и я сажусь в готовый отправиться автобус. Взгляд отдыхает на беспредельной нежной голубизне и ультрамарине вечереющего моря. Оно все время провожает нас справа. В лицо дышит легкий соленый ветер.

…Пересев в Сочи на другой автобус, я вскоре был уже в Хосте. С рюкзаком за плечами поднимаюсь к домику на горе, в котором живет заведующий заповедной тисово-самшитовой рощей ученый лесовод Петр Давыдович Лазук.

На середине подъема, поворачивая за поросший густой зеленью выступ, я столкнулся с человеком в белой фуражке и белом костюме, спускавшимся мне навстречу. Я уже почти миновал его, как он меня окликнул. По хорошо знакомому голосу и продолговатому шраму, темневшему над правым глазом, отчего бровь, словно выражая удивление, поднималась кверху, я узнал Михаила Сафоновича Пономаренко. Но где же его толстая суконная кепка с задорно заломленным козырьком, выцветшая под дождями и горным солнцем гимнастерка, всегда перетянутая патронташем с медвежьим кинжалом в деревянных ножнах на нем, и сыромятные поршни наружу шерстью?

Передо мной стоял, несомненно, он и в то же время как будто совсем другой человек: с головы до ног блистающий белизной, чисто выбритый, стройный.

— Привет, Михаил Сафонович! Что это вы так разодеты: отдыхаете в санатории?

— Нельзя иначе. Я встречаю отдыхающих в наших местах и показываю им тисово-самшитовую рощу. Я теперь здесь старшим наблюдателем.

Только тут я обратил внимание, что на околыше его белоснежной фуражки синели эмалью два перекрещенных дубовых листка с бронзовыми желудями.

— Я скоро вернусь и зайду за вами. Ночевать будете у меня. Посмотрите, какой теперь у нас с Анной Емельяновной дом, — узнав, что я иду к Петру Давыдовичу, говорит Пономаренко.

…Я нашел Лазука на веранде. Сквозная решетка ее была вся обвита виноградными лозами, отягощенными янтарно-желтыми гроздьями. Внизу, на садовой зеленой лужайке, стояли домики ульев, и над ними, жужжа, роились мохнатые пчелы. Все это — дело рук Петра Давыдовича: два года назад не было ничего похожего.

Мы беседуем в тени веранды. Петр Давыдович рассказывает мне о том, как он осуществляет свою творческую мечту — превратить тисово-самшитовую рощу в живой музей природы, и как восстанавливается и развивается замечательная растительность рощи.

Поблескивая круглыми очками на румяном лице и время от времени приглаживая ладонями по-мальчишески взъерошенный светлорусый чуб над высоким лбом, Петр Давыдович говорит с твердым белорусским произношением, которое как-то резче подчеркивает значение его слов.

— Мы сейчас изучаем естественное возобновление наиболее ценных пород: самшита, тиса, дуба, горного клена, каштана, кавказской липы. Нами заложено двенадцать пробных площадок в различных растительных ассоциациях и на разной высоте. Самая высокая точка рощи на склоне Большого Ахуна — пятьсот пятнадцать метров.

Нас прежде всего интересует самый характер насаждений. Они в Хостинской роще сложные, смешанные, очень многообразные по своему составу. Тут и реликтовые виды, и эндемичные, и встречающиеся в других местах, а среди них вечнозеленые, и лиственные, и хвойные с обилием лиан.

Характер насаждений и состав их играют огромную роль. Например, если самшит выставлен на свет при рубке насаждений, рост его замедляется, а самшит, живущий под пологом леса, дает хороший прирост и развивается прекрасно.

Нам надо знать: насколько успешно идет возобновление реликтовых древесных пород, наблюдается ли смена этих видов другими, которые хорошо растут в местных климатических условиях, например, грабом, кленом, ясенем.

На пробных площадках-стационарах ведутся постоянные наблюдения. Оказалось, что самшит возобновляется исключительно хорошо. В наиболее благоприятных условиях роста на один гектар самшита насчитывается до пятисот тысяч штук подроста.

Возобновление тиса требует дальнейших исследований. На перегнойно-карбонатных почвах, на которых в давние времена успешно произрастал тис, под пологом тисового леса сейчас нет его молодой поросли. Тис перекочевывает, переселяется в новые, благоприятные для него условия: на почвы кислые, обычно занимавшиеся в приморской полосе буковыми лесами.

В роще наблюдаются такие закономерности: в буковом лесу всегда можно увидеть молодняк тиса. В вековом тисовом лесу поросли теневой породы — тиса нет, в то же время там появляется светолюбивый ясень.

Возобновлению тиса мешает обилие подлеска из лавровишни. Он перекрывает поверхность почвы своим пологом и не дает всходам тиса успешно развиваться. Большой вред приносят и мелкие грызуны. Они поедают рассеянные по земле семена тиса. Зато очень способствуют распространению тиса куница и пернатые, питающиеся его плодами.

На стационарах поставлены опытные посевы семян тиса в различных типах леса. На кисло-перегнойных почвах тис прекрасно развивается. Прирост его в высоту составляет двадцать сантиметров в год.

Исключительно благоприятный климат и почвенные условия тисово-самшитовой рощи позволяют отлично возобновляться и всем другим древесным породам на различных высотах, при различном расположении склонов. Здесь поселяются даже такие породы, как инжир, грецкий орех, виноград, шелковица.

Одновременно мы ведем фенологические наблюдения над древесными породами в насаждениях, расположенных на различной высоте над уровнем моря. Так, найдено, что отдельные деревья самшита в ущельях глубоких балок зацветают, благодаря особо мягкой температуре этих участков рощи, в январе, вместо обычного срока — в апреле.

…Было уже темно, когда за мной зашел Михаил Сафонович. Я прощаюсь с Петром Давидовичем, и Пономаренко ведет меня по крутому склону, все выше, куда-то в непроглядную черноту. Как он находит дорогу в этом мраке да вдобавок указывает мне, где перепрыгнуть через рытвину, где не споткнуться о камень или не ступить на мокрую от росы траву и не поскользнуться, я просто не понимаю. В общем путь к его дому в полной темноте оказался небезопасным путешествием, отдаленно напомнившим мне, как когда-то мы с ним, рискуя сломать шею, брали ночью Сахрайский перевал.

Но вот мы сидим за столом, вокруг которого привычно хлопочет Анна Емельяновна, маленькая женщина с серьезными добрыми глазами.

Михаил Сафонович просит меня рассказать все, что я знаю о наших общих друзьях и знакомых — научных работниках, которых уже нет в заповеднике и с которыми я недавно виделся в Москве.

Я описываю ему встречу с неутомимым исследователем звериного царства. Кавказского заповедника Андреем Александровичем Насимовичем, лучшим зуброведом в СССР Михаилом Александровичем Заблоцким и большим знатоком мира златок и других врагов наших лесов Владимиром Николаевичем Степановым. Говорю о дальнейшей судьбе молодого талантливого зоолога Сергея Сергеевича Донаурова. Все они в Отечественную войну защищали родину, Насимович и Заблоцкий, как и В. Н. Степанов, работают сейчас в Главном управлении по заповедникам при Совете Министров РСФСР и оба готовит докторские диссертации, а С. С. Донауров — на научно-исследовательской работе в Беловежской пуще.

— Старая гвардия заповедника! Много они здесь сделали, — качнув головой, произносит Михаил Сафонович.

И, на минуту задумавшись, он добавляет:

— Помните место на Уруштене, где мы под тремя пихтами несколько дней пережидали непогоду? Вы там еще свою любимую трубку потеряли, и мы никак не могли ее отыскать. Я часто думал: куда она делась? Когда я ходил в разведку, в тыл к гитлеровцам, я побывал на этом месте и все переворошил, но трубки так и не нашел. Видно, она скатилась в костер и сгорела.

Мне хорошо понятен на первый взгляд неожиданный ход мыслей Пономаренко: воспоминания взбудоражили впечатлительную, поэтическую натуру Михаила Сафоновича, и перед его глазами сейчас, как на киноленте, проносится, ко мелочей, пережитое им в походах по заповеднику вместе с людьми, ставшими для него наиболее близкими, и «мелочи» согревают живым теплом эти воспоминания.

Утром мы идем с Михаилом Сафоновичем и тисово-самшитовую рощу мимо высоких зарослей кукурузы с поднимающимися среди нее зелеными кронами фруктовых деревьев.

Пономаренко снова весь в белом, но за плечом у него трофейный немецкий карабин.

По пути Михаил Сафонович показывает на старую с широкой верхушкой сливу, вокруг нее кукуруза изломана и вытоптана:

— Сюда повадилась ходить медведица. Позавчера вечером возвращаюсь, а она здесь орудует с медвежатами. Пришлось ее пугнуть выстрелом.

В мае, ночью, при хорошем лунном свете, я встретил ее с двумя совсем еще маленькими медвежатами на берегу Хосты, у Белых Скал.

Медведица вздыбилась и ревнула, чтобы меня напугать. Мне тоже для острастки пришлось щелкнуть затвором. Она опустилась на четвереньки и потрусила прочь. Медвежата — за ней. Один отставал, и она снова поднялась на дыбки и ревнула. Тут оба медвежонка подбежали ей под брюхо, и она успокоилась и ушла с ними.

Очень большая любовь у медведицы к своим детям: как она о них заботится! Идешь в первой половине марта — снежок выпал. Видишь — медвежий след. Потом появляются три следа. Только два очень маленькие: медвежата одномесячные, мелочь. Или по берегу реки идешь: медведь зашел в воду и вышел — один след. А еще метров десять пройдешь — два-три следа, в том числе крохотные. Значит, медведица малышей на себе перевозила, а потом на землю спустила.

Эта медведица, когда я наткнулся на нее, стояла у самой воды и, должно быть, ловила рыбу, потому что утром в камнях на этом месте я нашел рыбу-чернопуза. Если в ноябре, когда идет нерест лососей на реке Лауре, медведя убьешь, он рыбой пахнет. Я находил и остатки съеденных лососей.

Интересно бывает наблюдать, как проходит здесь, на южном склоне, осенний гон у медведей. Первый гон у них в апреле и мае, второй — с десятого по двадцатое ноября.

Перед осенним гоном они долго лежат под густыми, низкими, высокогорными пихтами, ничего не едят. Берлоги тут же, совсем готовые: круглые, как арбузы, пещеры, и иногда в две комнаты.

После гона в двадцатых числах ноября медведи уже прочно залегают в берлогах и лежат три месяца. Медведица приносит детей в берлоге — маленькие такие пальчики видели?

Пономаренко еще раз останавливается у белого домика на опушке:

— Тут живет колхозник Поляков Данила. У него есть большой серый кот. Приноровился этот кот ловить зайцев. Никогда не видел и не слышал, чтобы домашние коты на зайцев охотились. Вон тропка сворачивает за угол дома и к винограднику. Зайцы ее протоптали. Там кот караулит их за углом и ловит. Неделю назад поймал маленького зайца, а вчера хозяин услышал шум, выбежал и видит: кот впился в затылок здоровенного зайца и уже приканчивает его. Поляков отнял зайца чуть живого.

Мы входим в заповедную рощу. Меня встречает знакомая влажная прохлада, которая здесь держится даже в самый жаркий день. Идем по самшитовому «кольцу». Еще рано, и посетителей нет.

Я говорю Пономаренко:

— Какая тишина!

— Приехали бы месяца на два раньше, — отвечает он, — в роще полно было черных и серых дроздов, особенно по утрам. Здесь множество улиток. Дрозд схватит улитку клювом за мякоть, найдет чистый камушек и начинает разбивать ее — только стук стоит кругом.

Мы переходим через глубокие лабиринты балок по новым мостам. Дорожки расчищены, выровнены и плотно убиты щебнем и ракушечником. На ветвях, стволах и стеблях самых интересных представителей растительного мира рощи висят таблицы с номерами, латинскими и русскими названиями вида, с обозначением возраста, высоты, диаметра и полезных свойств дерева. Да, Петр Давыдович за два года выполнил свое обещание и превратил тисово-самшитовую рощу в живой, культурный и умный музей природы. А рядом со входом в рощу уже заложен каменный фундамент здания, где будут собраны образцы растений и зверей всего Кавказского заповедника.

Возвращаемся на площадку у выхода и присаживаемся на скамью под шатром огромных буков и тысячелетних тисов.

— Вот с этого дерева, — Михаил Сафонович поднял глаза на старый высокий бук против нас, — с десятиметровой высоты падала на землю змея. Большой, метра полтора, полоз. И не один раз. Шлепнется о землю животом и как ни в чем не бывало быстро уползет в самшит. С такой же высоты и ящерицы падают на брюшко — и хоть бы что. Значит, и змея и ящерицы забираются на деревья. Змея, видно, охотится там на птиц: недавно одну убили, а внутри у нее целая сойка.

Как может тяжелая змея упасть с такой высоты и не убиться? Ну, у ящерицы, у той лапки есть: лапки спружинят — и ей ничего. А змея ведь падает прямо на живот. Я думаю, у нее другое. Змея, когда ползет, опирается на кончики ребер Наверно, когда она падает с дерева, кончиками ребер натягивает кожу, парашют делает и словно летит в воздухе, а упадет — на кончики ребер, как на пружины, опирается.

…К роще подъезжают одна за другой санаторные машины. Группы людей, молодых и старых и совсем юных мужчин и женщин, предводимые экскурсоводами, направляются к входу.

Михаил Сафонович встает со скамьи. У него начинается рабочий день.

27 июня 1937 года—5 сентября 1948 года.

Кавказский заповедник — Ростов-Дон