"Заговор францисканцев" - читать интересную книгу автора (Сэк Джон)

4

Выбрав разбитый валун среди старой осыпи, Конрад пристроил дорожный мешок и сел, поджидая отставшую Амату. Солнце еще не достигло высшей точки, но камни уже нагрелись и скоро должны были раскалиться: выдался тот редкий октябрьский денек, который упрямо притворяется летним. После часа подъема по лесной тропе всякая тень осталась позади, зато легкий ветерок, скользивший по склонам, слегка разгонял зной.

Отшельник редко выходил за границу леса, спускаясь в селения долины или забираясь на эти голые высоты. Если ему и случалось вскарабкаться на вершину, то лишь в особо чтимые святые праздники, чтобы помолиться Богу в возвышенном уединении. С утесов открывался величественный вид: хребет за хребтом, голубые и лиловые вершины в снежном облачении, головокружительные пропасти, в которые низвергались водопады, – все говорило ему о величии Творца, перед которым сам Конрад казался себе ничтожным и серым, как паучок, поселившийся в щелке стены его хижины. Горожане, застрявшие в тесной паутине их собственного изготовления, могли мнить себя владыками своего мирка, но перед Господними Апеннинами умалялась всякая людская гордыня.

Он отвел взгляд от небосклона и взглянул на оставшуюся позади тропу.

– Ну как, чувствуешь себя родней горным козам? – спросил он запыхавшуюся Амату.

Девушка устало опустилась на соседний камень, жадно втянула в себя горячий воздух. Грудь ее часто вздымалась. Немного отдышавшись, она заговорила:

– Может, я немного преувеличила. Непривычны мне такие высокие горы.

– Но о том, что не боишься высоты, ты сказала правду?

– Вы, главное, ведите. Я уж не отстану. Если ваша короткая тропа сбережет нам неделю пути, скажу спасибо, как бы ни было трудно!

– Скоро мы выйдем на тропу, выбитую козами в отвесной скале, – объяснил Конрад. – Самое узкое место не длиннее двухсот ярдов, но один неверный шаг – и ты окажешься на дне пропасти в шестьсот ярдов глубиной. – Он рассеянно перебирал мелкие камушки под ногами, нарочно избегая взгляда собеседницы. – Я бы сказал, что лишь невинная душа, которая не страшится Божьего суда, решится пройти там. – Это было дело ее совести, и он не хотел видеть, как душа девушки отразится в ее глазах.

– Если вы не боитесь, так и я тоже, – уверила Амата. – Хотя без этих долгополых одежек лезть было бы куда проще. Я то и дело наступаю на собственный подол. Ходят слухи, что орден намерен вернуться к коротким туникам, какие носили первые христиане. Жаль, что это еще не сделано.

– Первые монахи трудились ради пропитания, как простые крестьяне, – возразил Конрад. – Ты же только этим утром заметила, что нынешняя братия проводит больше времени сидя. Братья из Сакро Конвенто теперь зарабатывают перепиской рукописей, как обычные черные монахи. Я не говорю о том, что даже если бы орден решил ввести короткие туники, тебе и твоим сестрам в обители во имя благопристойности пришлось бы все же носить длинные платья.

– Вот беда, верно?! – воскликнула у него за спиной Амата.

Конрад обернулся к ней. Девушка стояла, улыбаясь ему. Она подоткнула полы своей рясы много выше колен. Отшельник ладонью прикрыл глаза и поспешно отвернулся.

– Сестра! Ради любви Пречистой Девы, прикройся!

– Что такое? – игриво удивилась Амата. – Будь вы пахарем, а я – вашей милочкой, я бы каждый день трудилась рядом с вами в таком виде и тем доставляла бы вам немалое удовольствие.

– Но я не пахарь, и ты тем более не моя милочка! Я инок и духовное лицо, посвятившее себя служению Господу. Случись мне найти хоть минутное удовольствие в созерцании твоих длинных ног, эта минута могла бы стать первой в цепи, на которой меня увлекло бы в бездну. Вспомни, в моей хижине ты обещала держаться скромно.

Он не собирался произносить: «длинные ноги». И смотреть на них не собирался, но увиденное мгновенно врезалось ему в память. Не то чтобы он удивился. Мешковатое одеяние могло скрывать любые женские формы. Просто он до сих пор не задумывался о ее теле или о членах – и о длине ее ног.

Если Амата заметила оговорку, то оказалась достаточно добра, чтобы пропустить ее мимо ушей, отчего он поверил, что девушка ничего не заметила. Конрад успел убедиться, что спутница не упускает случая уколоть его. К его облегчению, когда они снова тронулись в путь, она заговорила о другом.

– Странный вы монах. Ни разу не взялись за требник, а ведь уже скоро полдень.

Конрад улыбнулся. Это дитя ничего не упустит. Не уродись она женщиной, стоило бы учить ее Закону Божьему или гражданскому праву.

– На небеса ведет множество путей, сестра, – пояснил он, снова принимая учительский тон, каким рассказывал ей о базилике Элиаса. – Некоторые избирают телесную тропу, добиваясь спасения действием. Крестоносцы обретают Господа, обезглавливая сарацинов, или через мученическую смерть. Флагелланты бичуют себя ременными кнутами, распевая покаянные псалмы. Амата наморщила нос:

– Ух! Я как-то видела шествие флагеллантов, когда была еще маленькой. Они проходили через нашу коммуну, направляясь в Тоди. У них клочья кожи так и летели от спин. Я закрыла глаза, такие они были мерзкие.

– В последние одиннадцать лет их можно было видеть повсюду. В 1260 году люди ждали конца света.

Конраду снова вспомнился Джованни да Парма, заключенный в карцере. И за что? Только за то, что он уверовал в пророчество ясновидящего аббата Иоахима ди Флора, когда церковные власти уже перестали в них верить. Помолчав, чтобы собраться с мыслями, он продолжил урок.

– Религиозные общины, подобные черным монахам Сан-Беннедетто или иных обителей, проводят жизнь в молитве, свершая песнопения и чтения по книге. – Он достал из-под рясы требник, перелистал страницы. – Семь раз в день и среди ночи, как наставлял псалмопевец. Сам я испытал путь разума, начав с тривиума и квадривиума.

– Это кто такие? Или что?

– Семь искусств, предшествующие изучению богословия: тривиум – грамматика, риторика и диалектика; квадривиум – музыка, арифметика, геометрия и астрономия.

Он замедлил шаг, чтобы перевести дыхание, потому что тропа шла все круче вверх.

– Затем, окончив курс богословия в Париже, – заключил он, – я вернулся в ассизскую обитель и исполнял все требования монастырского устава. Как ни странно, после семи лет ученья и обязательных молитв я ощутил себя все более чуждым не только Господу, но и моим братьям. В монастырской жизни мне чего-то не хватало. И тогда я стал размышлять о братьях-отшельниках и задумываться, не ближе ли они к Богу, чем все мы.

Тема была близка его сердцу. Хоть чему-то он может научить Амату.

– Только в этих горах, сестра, я наконец начал видеть Бога – все еще «сквозь темное стекло», как говорит святой Павел, но, быть может, настолько явственно, насколько дано нам узреть Его на этой земле. Ты спросишь, что я делал для этого? Я сидел. Ничего более, просто сидел. Прислонялся к стене моей хижины и впускал в себя Бога. Если я сидел, закрыв глаза, Он являлся внутри меня. Если я открывал глаза, то видел Его во всякой твари, пробегавшей или проползавшей мимо, в каждом дереве, в каждом кустике, в каждой...

Амата прервала его речь взмахом руки. Она остановилась на тропе, подбоченилась, оценивающе взглянула на него, будто знатная дама, раздумывающая, покупать или не покупать раба.

– Я же говорю: странный вы монах, да оказывается, еще и речистый. Я даже не уверена, что отшельничество – ваше призвание. Может быть, вам стоило вступить в братство проповедников-доминиканцев, а не оставаться с миноритами.

Конрад так и остался стоять с открытым ртом, остановленный посреди речи.

Стоило метать бисер перед этим поросенком! Кому из ученых мужей пришло бы в голову наставлять женщину, тем более простолюдинку!

Между тем они вышли к обрыву, где тропа прерывалась. Далеко внизу блестела среди редкой зелени ленточка реки. Даже перед негодницей Аматой Конрад не удержался от поучения:

– Вот пример отшельнической жизни во всей полноте. Через реку, которую ты видишь внизу, не сумел бы перебросить камень и могучий Геркулес. Деревья, которые представляются тебе кустиками травы, десятикратно превосходят ростом человека. С этой высоты мир виден таким, каким представляется Господу, во всей незначительности. Такое зрелище стоит десяти томов философии. Впитай его, сестра, не упусти случая.

Впитывала она или нет, но больше на эту тему не говорила. Он повел ее по краю обрыва, пока они не вышли к узкому уступу, пересекавшему западную стену плоскогорья.

– Вот наша дорога. Если хочешь, подвесь сандалии к поясу, чтобы надежней цепляться пальцами ног. Мы потеряем всего один день, если вернемся сюда и завтра выберем легкую дорогу, – добавил он.

Амата измерила взглядом козью тропку, оценивая свои силы. Губы у нее шевелились, но Конрад не знал, молится девушка или просто набирается храбрости. Ему пришло в голову предложить ей держаться за его веревочный пояс, но решив, что не следует приглашать ее к телесному соприкосновению, он промолчал.

– Вниз не смотри, – предостерег он, пока она подвязывала сандалии к поясу. – Держись лицом к скале и при каждом шаге нащупывай зацепы для рук. Не жалей времени. Думай только о следующем шаге.

Он посмотрел ей в лицо. Кожа еще бледнее обычного и губа закушена, но в лице та же решимость, которую он заметил утром в хижине.

– Ну что ж. Помоги нам Бог, – помолился Конрад, и они, перекрестившись, друг за другом ступили на тропу.

Конрад, радовавшийся недавно прохладному ветерку, теперь благодарил Бога за неподвижность воздуха. Струйки пота гусеницами ползли у него по спине и шее, соленая влага щипала глаза, но он знал – один сильный порыв ветра из долины парусами раздует рясы и сорвет их с обрыва, как пушинки одуванчика.

Дюйм за дюймом продвигаясь вперед, он сбрасывал из-под ног осыпавшиеся камешки, расчищая уступ для Аматы. Она держалась рядом и производила меньше шума, чем шорох осыпи. Конрад понимал, что пот досаждает ей не меньше, чем ему, если не больше, потому что его старая ряса вытерлась до прозрачности, а ее была новенькая. Отшельник гадал, что творится у нее в мыслях, но молчал, опасаясь отвлечь девушку. А если и заговаривал, то лишь монотонным шепотом, чтобы помочь ей сосредоточиться: «Шаг... Еще шажок...».

Они достигли поворота, отмечавшего половину опасного участка. Конрад знал, что за выступом тропы есть расширение, прикрытое сверху каменным навесом. Там они смогут передохнуть, расслабить напряженные ноги и плечи. Он обернулся, чтобы обрадовать Амату, и увидел, как подался камень под ее пальцами. Девушка вскрикнула и пошатнулась. Конрад успел протянуть руку, поймать ее за рукав и помочь выпрямиться. Над головами у них слышался шорох начинающегося обвала, сверху посыпались мелкие камешки и песок.

– Скорей, надо обогнуть выступ, – сказал он.

Амата словно примерзла к скале. Камни осыпи становились крупнее, каменный дождь превращался в ливень. Булыжник размером с человеческую голову ударил ее по плечу.

Она закричала, но Конрад, обхватив спутницу за пояс и зажав в кулаке собранную в ком ткань ее рясы, уже тащил ее за собой в укрытие.

– Держись! – прикрикнул он. – Не сдавайся! Амата едва волочила ноги. Свободной рукой нащупывая зацепы, Конрад выволок ее на площадку за поворотом. Усадил, прислонив спиной к скале, и сам сел рядом, обхватив за плечи и чувствуя, как ознобная дрожь сотрясает все ее тело. Девушка пыталась что-то сказать, но зубы у нее стучали так, что она сумела только всхлипнуть.

Он уже видел такой лихорадочный страх, когда в хижину к нему, спасаясь от своры собак, заскочила лиса. Она немного обогнала погоню, и Конрад успел захлопнуть дверь перед носом оскаленных гончих. Лисица дрожала, забившись в угол, а он через дверь объяснялся с подскакавшими вслед за сворой охотниками.

– Право убежища! – крикнул он им. – Брат Лис неприкосновенен под защитой отшельника.

Через дырку от сучка он видел компанию местной знати, по большей части довольно зверской наружности, и надеялся только, что его слава блаженного юродивого заставит их призадуматься. Ради обычной лисицы стоит ли навлекать на себя проклятие и подвергать опасности душу?

Они метали на его хижину взгляды – кто презрительные, кто гневные. Они роптали и ворчали, но в конце концов поворотили коней и отозвали собак, ускакав вниз по крутой тропинке.

– Дрожь пройдет, сестра, – утешил он. – Это пляска святого Витта. Храбрейшие воины, случалось, испытывали ее после победы в сражении.

Он тихонько укачивал ее, как отец убаюкивает испуганного сына, и, удивив сам себя, принялся напевать колыбельную. Он словно держал в объятиях кусочек собственного детства и, прикрыв глаза, готов был вообразить, что обнимает Розанну – Розанну, какой она запомнилась ему в шестнадцать лет, а не расплывшуюся тридцатилетнюю женщину, выжившую после восьми беременностей и трех родов, которая раз в неделю посылала еду в хижину отшельника. Ему почудился даже легкий запах рыбы. Так пахла вся анконская детвора. Может, это оттого, что Амата трогала рукопись Лео.

За поворотом склона им открылся новый вид. Конрад указал рукой на дальнюю сторону ущелья. Здесь и там на скалистых отрогах громоздились одна над другой каменные плиты.

– Вот там селение Сассоферато, а правее виднеется Фоссато ди Вито. Южной дорогой мы добрались бы туда четырьмя днями позже.

Чувство, похожее на нежность, наполняло его сердце. Он мог бы ожидать такого, погрузившись в размышление о Святом Дитяти. Но Конрад никак не ждал ощутить теплое чувство к плоти женщины. Отшельник испугался вдруг, что Бог сбросит его в пропасть, если он позволит себе хоть на миг поддаться порыву. Он призвал себе на помощь неприязненное чувство, которое вызывала у него спутница совсем недавно, однако нынешняя ее беспомощность начисто смыла из его души воспоминание о прежних стычках. Да, она злоязыкая и дерзкая девочка, но сейчас она нуждается в его защите.

Наконец она перестала дрожать, и Конрад высвободил руку.

– Думаю, теперь все будет хорошо, – проговорил он, сознательно отсекая другие слова, которые просились на язык. Надо было подумать о другом, и поскорее.

– Как твое плечо? Можешь поднять руку? – спросил он.

И, увлеченный желанием помочь, сам взял ее за предплечье. Вместо мышц и связок пальцы его нащупали под рукавом твердый продолговатый предмет. Амата выдернула руку, поморщившись от резкого движения.

– Не сломано, – сказала она, – но, думается, когда я вернусь в Сан-Дамиано, на жатве от меня будет мало проку. – Она подобрала под себя ноги, собираясь подняться. – Надо двигаться дальше.

Коснувшись предмета, который Амата скрывала в рукаве, он подстегнул ее к действию. Конраду хотелось расспросить, но он решил, что сейчас не время требовать ответа.

– Тебе в самом деле не нужно еще отдохнуть? Мало кто так легко стряхнет с себя близкое знакомство со смертью. Особенно из людей, как ты, привычных к спокойной жизни.

Он хотел подбодрить ее, но девушка вдруг покраснела, и глаза у нее стали как щелки:

– К спокойной? Что вы знаете о моей жизни?

Она отвернулась от него, разглядывая оставшийся участок тропы.

– Иногда вы бываете ужасным дураком, брат, но зато вы напомнили мне, что у меня есть еще одна причина целой и невредимой вернуться в Ассизи.

Она оперлась о землю здоровой рукой, стараясь встать.

– Подожди еще минуту, сестра, – попросил Конрад. – Объясни мне, о чем ты говоришь.

Неловкое извинение. Ему хотелось сказать: «Если бы я знал о тебе больше, не говорил бы столько глупостей».

– Пройдем до конца – скажу, – пообещала Амата. Небо стало темнеть, и на юго-востоке собиралась гроза.

Далекие громады туч казались вздыбленными бурей валами. Мгла росла, надвигалась на них. Такие облака несут дождь. Или, хуже того, остывающий воздух может вызвать восходящий поток, которого раньше опасался Конрад. В самом деле, надо идти.

Он поддержал Амату под локоть, помог встать. Когда она обрела равновесие, развязал веревочный пояс и протянул ей.

– Продень под свой, а потом я снова обвяжусь.

– Вы не боитесь, что я, если сорвусь, утащу вас за собой?

– Что бы ни случилось, случится с нами обоими, сестра. Бог связал нас вместе. Он хочет, чтобы мы продолжали путь или закончили его вдвоем.

– Подходящая речь для священника! – усмехнулась Амата. – В устах поклонника это звучало бы весьма романтично. – И добавила, посерьезнев: – Спасибо вам за заботу. Я вам грубила. Я не испытываю добрых чувств к облачению, которое мы с вами носим, и встречала в жизни очень плохих мужчин. Но вы хороший человек и добры ко мне. Я хочу извиниться, прежде чем мы продолжим опасный путь.

– И я тоже – за недобрые чувства, которые питал к тебе. Она снова улыбнулась, но глаза ее были печальны.

– Мой брат Фабиано говаривал: «Прощальный поцелуй на случай, если я умру».

Конрад видел, что она готова заплакать. Он склонился над ней и коснулся губами ее лба.

– На случай, если мы умрем, сестричка, – сказал он. Амата покраснела и потупила взгляд. Мгновенье она комкала в руке его веревочный пояс, потом связала его со своим.