"Заговор францисканцев" - читать интересную книгу автора (Сэк Джон)

41

На следующее утро Маттео пришел за Конрадом после завтрака.

– Сегодня ты сделаешь обход вместе со мной, брат. Я познакомлю тебя с подопечными и с твоей работой.

Врач велел Конраду зачерпнуть ведро воды из бака и повел за собой по утоптанной площадке, отделявшей лечебницу от барака мужчин-прокаженных. Маттео негромко постучал в дверь первого из тех, кто был слишком болен, чтобы есть с остальными.

– Это келья старого Сильвано. Сперва вымоем его и его комнату, потом накормим, – объяснил он.

Конрад уперся взглядом в висевшее над дверью распятие, собираясь с силами для того, что ждало его внутри. Из открытой двери вырвалась волна тошнотворной вони. Съеденная утром каша встала у Конрада в горле кислым комом.

В углу на деревянном стуле притулился сморщенный старик – слепое дряхлое существо, едва видное под балахоном из мешковины. Маттео сделал Конраду знак подойти поближе, а сам прокричал больному:

– Надо погреться на солнышке, Сильвано! Проветрим-ка и тебя, и комнату!

Они вынесли старика вместе со стулом и устроили так, чтобы солнце грело ему спину.

– Это фра Конрад, – громко продолжал Маттео. – Теперь он будет за тобой ухаживать.

Пока врач заворачивал прокаженного в одеяло, Конрад сменил белье на тюфяке, выпачканное кровью и гноем. Потом плеснул на пол воды и принялся скрести.

Когда он закончил, Маттео осторожно встряхнул старика.

– Давай-ка искупаемся.

Сильвано, немного оживший на солнце, в первый раз кивнул в ответ. Врач послал Конрада на кухню за горячей водой, а сам тем временем прошелся по ряду комнат, приглашая тех, кто еще держался на ногах, выйти на свежий воздух.

Конрад набрал полное ведро из большого котла, гревшегося на кухне, и отнес чистую воду к келье Сильвано. Маттео уже успел снять с прокаженного накидку и вытряхнуть его из мешковины. Конрад, к своему удивлению, сумел удержать в себе завтрак, обмывая гниющее лицо и тело старика. Вместо тошноты, которой он боялся не сдержать, раны несчастного вызвали у него острую жалость, и к глазам подступили слезы. Он поспешно склонился над ведром, отжимая пропитанную горячей водой материю.

Маттео пристально всматривался в его лицо, меняя припарки, чтобы по возможности извлечь из язв желтоватую жидкость. Наконец Конрад промокнул тело старика полотенцем и заново перевязал ему руки и ступни полотняными бинтами. Он сдержал порыв поцеловать несчастного, как делал когда-то святой Франциск. В памяти еще свежи были предостережения Маттео.

– Пошли тебе Бог мир и всякого блага, сиор Сильвано, – произнес он вместо поцелуя.

В ответ старик слабо махнул рукой.

– Он благодарит тебя, – пояснил Маттео.

– А говорить не может?

Сильвано указал на свой раскрытый рот, и Конрад только теперь заметил сморщенный обрубок на месте языка.

Когда они направились к следующей келье, Маттео тронул Конрада за плечо:

– Как ты себя чувствуешь?

– Мне стыдно. Еще вчера я считал их грешниками, наказанными по заслугам. Но они только бедняки Христовы, как говорил святой Франциск.

– Ты начинаешь понимать. Пока это важнее всего. Следующий пациент был моложе Сильвано и поразил Конрада тем, что на его теле почти не было язв – всего одно пятно на спине, выпуклое и сморщенное, как лепестки розовой гвоздики. Однако пальцы у него были сведены, напоминая когти, и большой палец, плотно прижатый к ладони, не действовал. Уголки глаз затягивала светлая пленка с застрявшими в ней меловыми зернами. Обмывая пятно на спине, Конрад вопросительно взглянул на врача.

– Даже у настоящих прокаженных, брат, ты встретишь большое разнообразие проявлений болезни. У некоторых вовсе не появляется шишек, или появляется всего одна. Цвет их различается от темно-розового, какой ты видишь здесь, до ярко-алого. Они могут появляться на теле в любом месте. Однако, хотя эта язва сейчас вполне подсохла, она совершенно лишена чувствительности. Он не почувствует, даже если ты станешь обмывать ее кипятком. Эта часть тела безвозвратно мертва.

Маттео обсуждал больного так свободно, будто его здесь не было или он не мог слышать. И прокаженный смотрел прямо перед собой, не выказывая интереса к их беседе – то же равнодушие, от которого накануне кожа у Конрада подернулась мурашками – ему почудилось, что он попал в мир мертвых. Закончив, он благословил прокаженного так же, как Сильвано, однако этот человек остался неподвижен. На прощанье Маттео потрепал пациента по лысой макушке, скривив губы в невеселой усмешке.

– Ты увидишь много подобных случаев, – сказал он, выходя. – Такую проказу я называю пограничной. Всего одна язва, правда, обычно не такая сухая. Чувствительность уменьшается, но способность чувствовать боль отчасти сохранилась. Язвы округлой формы, часто с выпуклой серединой и отчетливо прощупывающимися краями. – Маттео покачал головой. – Болезнь настолько сложная, что я отчаялся полностью разобраться в ней.

Конрад пошел к кухне за свежей водой, по дороге пытаясь уложить в памяти объяснения Маттео. Переварить предстояло многое. Ему встретилось несколько монахов и монахинь, которые тоже носили воду. Пятеро монахов и три монахини. Все приветствовали его короткими кивками занятых людей.

Эти крусижьери[71] были мрачным обществом в сравнении с веселыми черными монахами дома Витторио – быть может, потому, что они пребывали в мире, не столь отдаленном от смерти и последнего суда, или потому, что труд их давал мало поводов для улыбок. Конрад восхищался их молчаливостью и подвигом служения отверженным. Он чувствовал себя своим среди этих мужчин – и даже женщин, столь же смиренных и твердых в вере. Он готов был провести здесь всю жизнь.

Быть может, хоть он и не врач, Бог привел его сюда на смену лекарю, уже увидевшему конец своего пути. Последнюю мысль Конрад отринул, как полную гордыни. Не стоит слишком серьезно принимать похвалы Маттео. «Заносчивый уезжает на коне, а вернется пешком», – напомнил себе Конрад старую пословицу. Конрад слишком мало знал, чтобы заменить врача, и к тому же не чувствовал тех уз, которые связывали Маттео с его подопечными. Хуже того, в глубине души он все равно был уверен, что лишь Божья воля, а не усилия человека определяют, кого поразит болезнь и кто будет исцелен. Доктор из Салерно явно не разделял его веры.

За месяц Конрад вполне освоился среди крусижьери и привык с мирным однообразием выполнять свои обязанности. Он почти каждый день беседовал с Маттео и часто, обиходив порученных ему пациентов, помогал врачу в его работе. Он многое узнал и о больных, и о многоликих проявлениях болезни, однако так и не понял, зачем Лео отправил его в госпиталь.

К концу лета ночи стали холоднее, но после полудня было еще довольно тепло и пациенты могли погреться на солнцепеке. Однажды вечером Конрад, высмотрев у одной из келий красную мантию, поспешил за врачом с ведром горячей воды. Маттео как раз усаживал у дверей одного из прокаженных.

– Как ты сегодня, Менторе? – спросил он. Больной, не изменившись в лице, поднял руки, так что рукава соскользнули вниз. На коже было множество язв, но Конрад заметил, что почти все они подсохли, покрывшись темной корочкой. Гнойники на лице тоже, казалось, затягивались – первые признаки улучшения, какие видел Конрад за все это время. Должно быть, болезнь Менторе была из тех, излечимых, о которых упоминал врач. Конрад с надеждой заглянул в глаза Маттео, но увидел в них лишь глубокую грусть.

– Ты готов? – тихо спросил врач прокаженного. Мужчина кивнул.

– Я пришлю священника исповедовать тебя и принести святые дары, – сказал Маттео и знаком поманил Конрада к себе. – Вымой его сегодня получше, – попросил он. – Ему нужно приготовиться ко встрече со Спасителем.

– Но ведь раны у него заживают! – воскликнул Конрад. – Кожа выглядит здоровой как никогда.

– К завтрашнему дню многие вообще исчезнут, – кивнул Маттео. – Это признак близкой смерти, известный здесь каждому. Они встречают ее если не с радостью, то с облегчением.

Лицо Менторе, его полузакрытые глаза оставались совершенно неподвижны. Если он испытывал какие-то чувства, то ничем их не выдавал. Конраду вспомнился разговор с Джакопоне по дороге в Ассизи: они говорили о поэзии, об опыте, о прерывистом дыхании умирающих. Но этот обреченный человек дышал ровно, насколько позволял изуродованный нос, и смотрел бесстрастно, как меняла на рынке.

Конрад окунул полотенце в горячую воду и принялся обмывать руку больного. Ему пришла на ум фраза из письма Лео: «В ладони мертвого прокаженного гвоздь истины». Он с мрачным любопытством осмотрел кисти больного. На ладонях не было пальцев, отгнивших по первым суставам, и сами ладони были сведены и покрыты язвами. Они давно не могли удержать ни ложки, ни, тем более, гвоздя. Здесь не найдешь ответа на загадку.

В ту ночь Конрад спал беспокойно, ему снилось завывание волков. Проснувшись в темноте, он понял, что протяжный вой доносится из жилища прокаженных. Как видно, для Менторе все кончено, – подумал он. Стук в дверь и голос Маттео, звавшего его в часовню, подтвердили догадку.

Врач держал в руке факел, потому что за ночь нагнало туч и луны не было видно. Через двор они проходили под начинающимся дождем.

Монахи уже перенесли тело в часовню и положили на столе, окружив горящими свечами. Мужские и женские голоса с разных сторон хоров тянули в унисон покаянные псалмы. Прокаженные, способные ходить, толпились у дверей.

Конрад, сложив ладони, вслед за Маттео подошел к покойному. Врач не ошибся: вздутия на лице Менторе полностью пропали, и кожа, еще недавно изъеденная язвами, блестела в свете свечей, как слоновая кость.

Конрад не мог оторвать взгляда от его рук, сложенных на груди. Раны на тыльных сторонах ладоней полностью закрылись и казались теперь твердыми черными бляшками. Конрад дрожащими пальцами взял лежавшую сверху руку и перевернул ее. Язва на ладони стала такой же твердой и черной. Тронув ее пальцем, он обнаружил, что, уходя внутрь на ладони, она выдвигается на тыльной стороне, и наоборот, словно на общем стержне.

Опершись рукой о край стола, Конрад преклонил колени и возвел взгляд к фигуре распятого Христа над алтарем. В сердце его снизошел покой, какого он не знал с часа, когда в его хижине появилась Амата. Напряжение и боль последних тридцати двух месяцев исчезли, смытые прохладной волной понимания.

Теперь он знал. Подобно Джанкарло ди Маргерита, он собственными перстами коснулся гвоздя – гвоздя в ладони мертвого прокаженного!

– Я должен задать еще два вопроса, – обратился Конрад к Маттео, зайдя к нему после отпевания. – Могут ли симптомы проказы проявиться внезапно, скажем, в течение сорока дней?

Он наклонился вперед, упершись локтями в стол. Все нити были у него в руках, и не хватало лишь нескольких узелков, чтобы сплести их между собой. Картина, вытканная для него наставником, могла подорвать всеобщее почитание святого Франциска. Но Конраду истинная история стигматов представлялась более чудесной и возвышенной, чем любой миф, так же как истинная история буйной юности Франческо превосходила подчищенную версию Бонавентуры.

– Как правило, они проявляются постепенно в течение довольно продолжительного времени, – ответил Маттео. – Но мне известны случаи, когда проказа проявлялась за одну ночь, в приступе мучительных судорог. В подобных случаях воспаление охватывает тыльную сторону ладоней и верхнюю поверхность ступней. Руки в особенности становятся горячими, распухают и чрезвычайно болезненны.

Врач коснулся пальцами выпуклых вен на своей ладони, указывая пораженный участок.

– Такое острое состояние может длиться несколько дней или недель, после чего наступает онемение. Когда воспаление спадает, суставы и сухожилия усыхают, застывают в том положении, какое приняли на острой стадии болезни. Ты видел такие сведенные когтями пальцы у некоторых наших пациентов.

– А глаза?

Маттео одобрительно кивнул, довольный вопросом.

– Ты наблюдателен, брат. Верно, острая проказа в первую очередь поражает руки и ноги – но также и глаза. Обычно она кончается слепотой: прежде всего из-за истощения радужной оболочки, а еще потому, что приводит к параличу лицевых мышц, и больной не может прикрывать веки против палящих солнечных лучей. Потому-то мы и усаживаем пациентов спиной к свету.

Конрад склонил голову, погладил свою седую бороду на груди.

– Да, верно, Лео все написал верно.

Его захватывала наступающая изнутри пустота, чувство потери, сходное с тем, какое – он знал со слов Розанны – наступает после родов, или, может быть, с тем, что чувствует художник, завершивший многолетний труд.

– Брат?

Встревоженный голос Маттео вернул Конрада к действительности. Он понял вдруг, что должен разделить с врачом свое открытие, рассказать о длившихся почти три года поисках. Многознающий мирянин, для которого его выводы не столь грозны, как для последователей святого Франциска, выслушает его с большим пониманием и сочувствием, чем братья по ордену.

Слова, способные полностью переменить историю ордена, хлынули потоком. В тесной комнатушке, в укромной долине, где скрывался лазарет, Конрад рассказывал о любви Франческо к прокаженным, о Монте Ла Верна и хвалебном гимне, продиктованном там, о слепоте, возникшей в тех же горах, о том, каким увидела донна Джакома мертвого святого, о белоснежной коже и ране на груди, подобной розе, о том, как Элиас похитил и скрыл тело Франциска, как министры-провинциалы подделали историю его жизни. Наконец он рассказал врачу о письме Лео и о своих попытках разгадать его смысл. Теперь он казался ясным: Pauper Christi – прокаженный, которому служил Лео – был не кто иной, как ассизский «беднячок», Il Poverelli di Christo.

Маттео как зачарованный выслушал долгое повествование.

– Но ваш святой Франциск, – спросил он наконец, – никогда сам не говорил о стигматах, никогда не заявлял, говоря словами святого Павла: «ego stigmata Domini Jesu Christi in corpore meo porto» – «я ношу на теле раны Господа нашего Иисуса Христа»?

– Он говорил только: «Моя тайна принадлежит мне». Но радость его на горе Ла Верна – это вполне правдоподобно. Он в глубочайшем смирении всегда стремился принизить себя. Он бы с большей благодарностью принял от серафима дар проказы, нежели стигматы, считая себя заслуживающим первого и недостойным второго. После пребывания на Ла Берне он мог воистину сказать вместе с распятым Господом: «Я червь, не человек». Он разделил смирение Христа, не разделяя славы Его ран.

– Но ты готов поверить, что он видел ангела? – спросил Маттео. – Хотя мог к тому времени уже потерять зрение?

Сомнение в голосе врача показалось Конраду обидным.

– И слепой способен видеть внутренним взором, – сказал он и, помедлив немного, тихо добавил: – Я сам пережил нечто подобное в полной темноте тюремной камеры.

Маттео с минуту молча мерил его взглядом и наконец кивнул.

– Конечно. Прости меня, брат. Я рассматриваю это явление с точки зрения медика и, пожалуй, не удивлюсь, узнав, что человек, сорок дней постившийся, углубившийся в размышления об архангеле Михаиле и Святом Кресте, увидел плывущего перед ним серафима, пораженного ранами Господними. Что до меня, мне представляется более значимым духовное преображение, пережитое святым Франциском на горе Ла Верна, нежели его физические проявления.

– Как так? – не понял Конрад.

– Когда император вручает солдату за доблесть высокую награду, люди славят героя. Однако награда – лишь знак совершенного в бою подвига. – Он оттянул край своей врачебной мантии. – Мои пациенты с почтением и трепетом взирают на мое одеяние, а ведь оно ничего бы не значило без долгих лет учения, которыми я его заслужил. Ты следишь за моей мыслью?

– Ты хочешь сказать, что не важно – что случилось на Ла Берне с телом Франциска? Что больше значит духовный подвиг, заслуживший эту награду?

– Да, для меня – а я считаю себя искренним христианином. Меня больше впечатляет жизнь, отданная духовному совершенствованию, к которому и я способен стремиться, нежели стигматы, которые недоступны ни мне, ни даже моему воображению.

Конрад невольно взглянул на легкое вздутие на лице Маттео.

– Однако ты можешь разделить с ним смиреннейшие его раны.

– Верно, и впредь я буду думать о нем, когда мне придется бороться с жалостью к себе.

Маттео постучал пальцами по столу, раздумывая, стоит ли говорить дальше, и решившись, поднял глаза на собеседника:

– Так или иначе, по чисто врачебным соображениям я никогда не верил рассказам о стигматах святого Франциска.

В ответ на удивленный взгляд Конрада, он поднял вверх ладонь.

– Я изучал анатомию и знаю, что римляне не могли пригвоздить Господа к кресту, пробив ему ладони. Их плоть не выдержала бы веса тела, порвалась бы.

Пальцем левой руки Маттео тронул сухожилия на правом запястье.

– Чтобы его удержать, гвоздь должны были вбить здесь. Но раны Франциска, как я слышал, возникли на ладонях. И еще я всегда удивлялся, почему, получив раны распятия, он не получил на лбу следов тернового венца? И следов бичевания на спине? Я никогда не слыхал, чтобы у святого было что-то подобное.

– И ты молчал о своих сомнениях? – спросил Конрад. Маттео громко рассмеялся.

– Тебе ли спрашивать, когда ты сам только освободился из заточения? Ты не слышал о брате проповеднике, Томазо д'Аверса?

Конрад покачал головой – нет.

– Когда я учился в Салерно, он проповедовал в Неаполе. И однажды вслух выразил сомнения в истинности стигматов. За что папа на семь лет запретил ему читать проповеди, а для сына святого Доминика это то же самое, как если бы тебе запретили твою бедность. Этот фра Томазо теперь инквизитор Неаполя. За свое несчастье – в котором винит святого Франциска – он отыгрывается на твоих братьях спиритуалах, медленно и с удовольствием умерщвляя их посредством изощренных пыток. Так что, возвращаясь к твоему вопросу: нет, брат, я не высказывал своих сомнений и не намерен впредь. Я не из тех, кто мочится против ветра, – Маттео растянул губы в свойственной ему сухой усмешке. – Ну, а ты как распорядишься обретенным знанием?

Конрад крякнул, разминая плечи.

– Расскажу все фра Джироламо д'Асколи, новому генералу нашего ордена. Думаю, Господь намеренно до сих пор не допускал меня постичь истину. Но теперь Бонавентура мертв, а Джироламо достойный и честный человек. Он поступит как должно.

Поднимаясь из-за стола, Маттео негромко присвистнул.

– Ты и впрямь рвешься в мученики, а? – Он нагнулся в дверях и остановился, глядя на восходящее солнце. – Мне будет жаль лишиться тебя так скоро, – сказал он через плечо.

– Я здесь счастлив, – отозвался Конрад. – С разрешения генерала ордена я вернусь с радостью.

Маттео обернулся и показал сквозь туман на запад.

– Смотри, арка завета.

Обернувшись вслед за ним, Конрад уставился на повисшую над деревьями радугу.

– Как ты ее назвал?

– Просто игра слов, брат. Светящаяся арка – знак Божьего обетования, его завета с Ноем.

– Да, но ты уподобил ее Ковчегу Завета, Святая Святых, где иудеи хранили скрижали с десятью заповедями!

Маттео откашлялся.

– Я ничего особенного не имел в виду, брат. Конрад отмахнулся.

– Я тебя понял. Но у меня мысль идет своим путем, друг мой. Благослови тебя Бог, Маттео, ты сейчас сказал мне, где они похоронили святого Франциска!