"Доктор Z" - читать интересную книгу автора (Хеллер Франк)

3

Гость доктора Циммертюра оказался чрезвычайно кроткого нрава. Он ел пищу, которую ему приносили, пил то, что ему подавали, вставал и ложился, когда этого от него требовали. Он не выказывал никаких желаний, не выражал никаких протестов, не требовал, чтобы его занимали, и не устраивал никаких решительно сцен. Словом, это был идеальный жилец. Но ключа к своей собственной загадке он не давал.

Напрасно доктор старался обратить его внимание на тот мир, к которому он и принадлежал, и не принадлежал. Он реагировал, но как автомат. У него не было любопытства, точно так же как и памяти. Когда же доктор взял свою скрипку и начал играть, гость заснул. Наградив гримасой двойную критику его, как музыканта и ученого, доктор убрал скрипку. Где находится та точка, через которую он сможет проникнуть в скрытые от него глубины?

Покушение на Ахтербургваль было не только загадочно, с точки зрения преступника оно было бессмысленно. Жертве были оставлены и жизнь, и деньги, хотя достаточно было одного движения, чтобы отнять у нее и то и другое. Можно ли было найти тут какое-нибудь другое объяснение, кроме одного — что оно было совершено для устранения ненужного свидетеля? Но свидетеля чего? Доктор, бывший почти свидетелем преступления, горел желанием узнать это.

На второй день пребывания неизвестного у доктора случилось нечто, что могло быть путеводной нитью и с первого взгляда, казалось, только еще больше сгущало атмосферу таинственности.

Это было под вечер. Пациент находился в кабинете доктора, в котором уже не было посетителей. Доктор посадил его на стул — он остался спокойно сидеть на нем; когда доктор подвел его к полкам с книгами — смотрел на них непонимающими глазами; когда доктор стал показывать ему рисунки — взгляд его скользил мимо. Наконец доктор подвел его к письменному столу, на котором лежали бумага и карандаши, и усадил в кресло перед столом. Несколько секунд он сидел неподвижно, как на операционном стуле. Потом он вдруг взял карандаш и стал играть им. Доктор задрожал. Не выразит ли рука то, чего не мог выразить его язык? Карандаш стал двигаться по положенному перед ним листу бумаги, потом выпал из руки пациента, взгляд его с бумаги скользнул по разным предметам, расставленным на столе, и наконец остановился — по крайней мере так это казалось — на так называемом вечном календаре, обозначающем дни, недели и числа передвигающимися полосками картона. Зная свою рассеянность, доктор имел обыкновение по окончании приема переставлять календарь на завтрашний день. Вид этого календаря — было ли это так на самом деле, доктор не мог сказать наверное, — казалось, привел пациента в состояние внезапного и бессмысленного страха. Он вскочил со своего кресла и испустил вой, напоминающий вопль безумного, и словно преследуемый кем-то бросился к двери. И вдруг остановился. Преследовала ли его какая-нибудь навязчивая мысль, которая теперь выпустила из своих лап его больной мозг? Почем знать? Потом так же внезапно он опустился на стул, зевнул два или три раза и заснул.

Доктор Циммертюр на цыпочках прокрался к письменному столу. Что-то он найдет? Признание? Свидетельство? И вот что он увидал: несколько волнообразных линий, какие обычно рисуют дети, поперек всего листа бумаги и над ними кружок; затем несколько линий поспокойнее и в углу, где они кончались, странный маленький придаток. Вот так:

Под ними:

И всё. Бессмысленная мазня, которую доктор Циммертюр изучал так внимательно, словно перед ним был автограф Шекспира или Наполеона.

Означало ли это что-нибудь?

Что-нибудь это, конечно, означало. В мозгу пациента зародилась та или иная мысль, и рука его выразила то, чего не мог выразить язык. Это было очевидно. Но даст ли рисунок возможность проникнуть в укрепленный замок? Прольет ли он какой-нибудь свет на этого человека и на его прошлое?

Какой же свет может пролить на жизнь человека или на его душу ряд грубо нарисованных волнообразных линий? Может быть, из этого следует заключить, что он имеет какое-то отношение к морю, что он моряк или любитель-спортсмен? Но он не был похож ни на того, ни на другого. Может быть, рисунок набросан художником, рука которого механически воспроизвела старый мотив? Но для этого он был слишком примитивен, даже если принять во внимание небрежность манеры современных художников. Нет, рисунок, должно быть, явился выражением той или иной мысли, зародившейся в душе неизвестного, которая, быть может, преследовала его. Но как мог посторонний проникнуть в суть этой мысли? Над этим доктор Циммертюр раздумывал час за часом. Как всегда при сильном напряжении мысли, он гримасничал и ожесточенно жестикулировал. Мысли его носились взад и вперед над небрежно нарисованными волнообразными линиями подобно птицам, которых выпустил из осмоленного ковчега на простор сказочно вздувшегося от дождей моря один из праотцев; подобно этим птицам, его мысли исследовали пространства, не находя точек опоры, и, подобно им, возвращались обратно, так ничего и не почерпнув.

Когда часы пробили девять, доктор уложил своего покорного пациента в кровать. Сам же он, подобно упомянутому выше праотцу, уселся за бутылкой хорошего вина. При планомерной работе вино способствовало разрешению самых трудных вопросов и давало мыслям свободный полет. Но в этот вечер вино было бессильно. Напрасно он выпивал стакан за стаканом; ничего не рождалось из смешанного течения его собственных мыслей и вина. В конце концов он, зевая, встал, взял с полки первую попавшуюся книгу, лег в постель и уснул, не успев даже прочесть заглавия книги.

Внезапно он проснулся; чуть брезжил рассвет. Под горящей лампой лежала книга, которую он накануне выбрал. Он зевнул, взял ее в руки, бросил мимолетный взгляд на обложку и удивился своему выбору: антология лучших стихов, как оригинальных, так и переводных! Почти не отдавая себе в этом отчета, он раскрыл книгу и прочитал четыре строчки — четыре известных строки:

Как глубоко оно запало ему в память, это стихотворение про маленькую умершую девочку, которую мать видит просветленной в ее обычном образе, в то время как пантеист Спиноза представляет ее себе дремлющей волной, погружающейся в вечность! Оно принадлежало к его любимым стихотворениям, но…

Почему это стихотворение попалось ему на глаза именно сейчас?

Он сел в постели, глядя перед собой в пустоту, с судорожно подергивающимся лицом. Если его сознательная умственная работа была бесплодна накануне вечером, то тем более успешно работало его подсознание. Потому что разве не было у него здесь текста к рисунку неизвестного?

Вот что изображал рисунок!

Текст? Смешно! Какая может быть связь между четверостишием известного стихотворения и мазней полоумного?

Конечно, связь могла быть. Но подвинет ли это его хоть на один шаг ближе к недоступному замку? Если его пациент знал это стихотворение, если именно им были полны те подсознательные мысли, которые управляли его рукой… ну что же? Это свидетельствовало лишь о том, что он знал Спинозу… Но кто же не знает Спинозу, знаменитого философа, одного из известнейших мечтателей гетто…

И тем не менее!

Он выпрямился еще больше. Однако ведь Спиноза был не только философ, у него была своя профессия; он шлифовал стекла. Далее… мысли доктора сделали еще один из тех прыжков, которые они отказывались делать накануне вечером: во времена Спинозы Амстердам славился не только шлифовкой стекол. На улице, где жил Спиноза, и на других улицах помещались и другие шлифовальные и гранильные мастерские, пользовавшиеся известностью уже тогда…

И что это за закорючка заканчивала рисунок? Не изображала ли она рыболовную принадлежность?

Выстрел без определенного мотива — это он уже отмечал раньше — мог иметь целью обезвредить нежелательного свидетеля. Но это не должен быть непременно свидетель чего-нибудь, что уже прошло… он мог быть свидетелем того, что еще только было задумано. Когда его неизвестный пациент увидал у него на столе календарь, его охватил ужас.

А какое число показывал этот календарь? Как раз сегодняшнее.

Не теряя времени, доктор выскочил из постели. А немного погодя (звезды, точно белые головки цветов, усеивали еще зеленое, как каналы, утреннее небо Амстердама) — он стоял перед вечно открытыми дверями полицейской части. Дежурил тот же самый полицейский, что и при первом его посещении.

— Он заговорил? — был его первый вопрос, сопровождаемый зевком.

— Нет. И вам не удалось узнать, кто он?

— Пока нет. Но это, конечно, только вопрос времени.

Доктор кивнул головой.

— История про корову и про траву.

Полицейский перестал зевать.

— Что вы сказали?

— Я говорю только, — отвечал доктор спокойно, — что, пока трава росла, корова околела. Если я не ошибся в толковании его знаков, то гром должен грянуть сегодня, и, пожалуй, будет поздно, если вы соберете сведения о его личности на будущей неделе. Не так ли?

Полицейскому не пришлось протирать себе глаза, чтобы широко раскрыть их.

— Что это за трава, о которой вы говорите? И что это за гром?

— Что касается последнего, то этого я и сам еще не знаю, — отвечал доктор, ожесточенно гримасничая. — А теперь я хочу попросить вас устроить мне пропуск на гранильную фабрику бриллиантов Фишера. И если они поверят в ту фантастическую историю, которую я собираюсь рассказать им, — вы бы ни за что не поверили! — то весьма возможно, что вам придется услышать этот гром и на довольно близком расстоянии.