"Мажор" - читать интересную книгу автора (Макаренко Антон Семенович)Акт четвертыйШведов Жученко: Совет после ужина сделаем. Шведов: Добре. Собченко Жученко: Как только комсомольское кончится, давай ужин. Собченко: Только вот беда: инженеры и конструкторы будут ожидать, пока мы поужинаем? Жученко: Да чудак какой! Пригласи их поужинать… Собченко: Правильно… А здорово сегодня! Жученко: Ты, Шведов, молодец. Сегодня комсомол взял завод в руки… Шведов: Да… Сколько сегодня машинок? Жученко: Тридцать шесть. Шведов: Хорошо. До пятидесяти близко. Вот тебе и ласточкин хвост. Жученко: С воровством плохо. Ничего в руках нет. Собченко: Забегай подозревает в краже масла Федьку и Ваньку Синенького. Жученко: Не может быть… Собченко: А вот я уверен, что на совете и воровство откроется. У пацанов есть какие-то намеки. Шведов: Ну, идем на собрание, а то там Клюкин уже парится. Воробьев: Жучок, задержись на минуту. Жученко: Ну добре. Собченко: А эти влюбленные все ходят. Воробьев: Вот подожди, Санька, и ты влюбишься когда-нибудь. Собченко: Чтобы я такую глупость мог на своем лице размазать? Да никогда в жизни. На тебя вот смотреть жалко. Что твоя физиономия показывает, так и хочется плюнуть. Воробьев: А что? Наташа: Смотри ты какой! А что она показывает? Собченко: Да ты посмотри на него. Разве можно при всех такое показывать? Написано прямо: Наташа лучше всех, лучше солнца и месяца. Я на месте Алексея Степановича не поехал бы. Стоит, ты понимаешь, какой-нибудь телеграфный столб, а ему померещится, что это «ах, Наташа». Он и влепится всем радиатором. Воробьев Собченко: Да брось, ну тебя, зайдут сюда. Жученко: А вид у вас в самом деле… на шесть диезов. Воробьев: Подумай, Жучок, кончаются наши страдания. Ты только помоги. Жученко: Да чем тебе помогать? Воробьев: Самое главное, чтобы Наташу не мучили. Она этих ваших командиров боится, как шофер пьяного… Жученко: А ты сам приходи в совет, я дам тебе слово. Да ничего такого страшного и не будет. Против вас только Зырянский. Это уже известно. Воробьев: Самое главное, Наташа, ты не бойся. Мы такого ничего плохого не сделали. Крейцер: Здесь можно и покурить… Ну, я доволен. Молодцы комсомольцы. Замечательно правильная у них постановка. Хорошая молодежь… Захаров: Да, горизонты проясняются… Крейцер: Проясняются горизонты, Николай Павлович? А? Троян: Наши горизонты всегда были ясными, Александр Осипович. Это, знаете (улыбается), на дороге пыль. Бывает, подымаются вихри такие… Крейцер: Вы прелесть, Николай Павлович, честное слово. Ну а все-таки еще и сейчас у вас есть темные тучки, места разные. Троян: Да нет. Ничего особенного нет, темного такого. А если и есть, так и причины более или менее известны. (Улыбается.) Надо немножко ножиком… ланцетом. Потом перевязочку — и все. Крейцер Троян Крейцер: Это не революционная теория. Троян: Нет, почему, революционная. Накопление изменений, количество и качество и так далее… Диалектика. Крейцер: А я вот не могу ждать. Всегда это хочется раньше ампутацию проделать… И, сколько я знаю, помогает… Троян: Возможно. Это уже дело практики. Вы, так сказать, опытный хирург, а я только философ, да и то беспартийный. Практика, она немножко дальше видит в отдельных случаях. Дмитриевский: Я, пожалуй, согласен с Николаем Павловичем. Необходимо ланцетиком действовать. И сегодня же произвести повальный обыск. Крейцер: Повальный обыск? Что вы! Дмитриевский: Да, повальный, в спальнях у коммунаров. Я уверен, что найдете много интересного. Вы посудите: каждый день кражи. Разве это завод? Захаров: Вы считаете возможным оскорбить двести коммунаров. Из-за чего? Крейцер: А вот мы спросим Николая Павловича. Вы тоже имели в виду повальный обыск, когда говорили о ланцете? Троян: Повальный обыск это не ланцетом, а столовым ножом и притом по здоровому месту. Дмитриевский: Вы меня чрезвычайно поражаете, Николай Павлович, чрезвычайно поражаете. Я не могу допустить, чтобы вы не понимали, что кражи у нас — бытовое явление. Все случаи известны. Крадут все. Несколько дней назад украли флакон дорого масла прямо из станкового шкафчика у Забегая. Наконец, сегодня у Белоконя украли часы прямо из кармана, как в трамвае. Надо все же решить, будем мы бороться с воровством или примиримся с тем, что наш завод строится на воровской рабочей силе… Крейцер: Эх, зачем вы так: «На воровской рабочей силе»? Значит, вы очень далеки от коммунаров, какие же они воры? Дмитриевский: Я привожу факты, а вы хотите их не видеть. Рекомендуете мне стать ближе к коммунарам. Если это поможет искоренению воровства, дело, конечно, хорошее. Но ведь согласитесь, это не моя задача, я не воспитатель, а главный инженер завода, а не воспитатель. Крейцер: Хорошо. Допустим, крадут. Произведем повальный обыск, все сделаем. Давайте все-таки о другом. Пятидесяти машинок нет? С выключателем засыпались, вывозит Одарюк, автомат прикончили, да и, кроме того, много разных анекдотов: штативы, пружины, бокелит и прочее. Вы это как будто смазываете, Георгий Васильевич. Дмитриевский: Новое производство без таких случаев не может быть. Везде так бывает. Крейцер: Как это везде бывает? У моего соседа горб, почему у меня должен быть горб? Дмитриевский: У одного горб, у другого нога короче. Крейцер: С какой стати! А у меня вот все правильно, и у Трояна, и у Захарова, и у вас. Зачем так много калек? Ничего подобного. Правда же, Соломон Маркович? Блюм: Я не слышал вашего разговора. Но я понимаю, что Георгию Васильевичу нужны калеки. Я как заведующий снабжением могу достать, но я думаю, что у нас и так довольно. Вот вам Григорьев. Это же калека… Крейцер: У него нога короче? Блюм: Если бы нога… У него и совесть короткая и голова тоже недомерок. А скоро ему коммунары печенки поотбивают — к вашему сведению… Дмитриевский: При вашем участии, вероятно. Блюм: Я, что вы думаете? Я его два раза тоже ударю. И буду очень рад. Вы его лучше уберите, а то его побьют, и будет скандал. Это же не человек, а наследие прошлого. Троян: Думаю, что при известном напряжении можно найти много людей, так сказать, с правильными ногами. Крейцер: И без горба? Троян: Да… горб тоже… не обязателен. Блюм: А как же с Григорьевым? Я уже не могу на него смотреть. Разве можно в серьезном производстве иметь такой агрегат? Какой это эпохи, скажите мне, пожалуйста? Дмитриевский: С каких пор вы стали интересоваться эпохами? Вы сами — какой эпохи? Блюм: Ну, скажем, и я тоже — эпохи… эпохи Александра второго, это тоже неплохо… так у меня уже все части новые, только сердце у меня старое, так теперь же сердце уже не имеет значения… Собченко Крейцер: Санчо, отчего у нас в коммуне так много воров развелось? Собченко: А сколько у нас воров? Крейцер: Говорят, много. Собченко: Если и есть у нас вор, то, может быть, один, ну, пускай — два. А больше нет. Скоро он все равно засыпется. Скоро ему совет командиров Крейцер: Что это такое? Собченко: Это?.. Ну, так… поговорить по-товарищески. Крейцер Захаров: Что же, товарищи, приглашают, пожалуйста. Блюм: Они-таки умеют разговаривать… Григорьев: Ваша фамилия — Ночевная? Ночевная: Да. Григорьев: Настя? Ночевная: Настя. Почему вы знаете мое имя? Григорьев: Я давно обратил на вас внимание, Настя. Ночевная: Для чего это? Григорьев: Не для чего, а почему? Ночевная: Ну хорошо, почему? Григорьев: У вас очень интересное лицо, вы красивая девушка, Настя. Ночевная: Ох ты, лышенько!.. Григорьев: И я очень удивляюсь, товарищ Ночевная. Вам уже, наверное, семнадцать лет, у вас есть потребность и запросы, правда же? Будем говорить прямо: вас уже занимают вопросы любви? Ночевная: Вопросы? Григорьев: Подумайте: самая лучшая пора жизни. Неужели вам никто не нравится? Вы вот так и живете в этой коммуне? Вам не скучно? Ночевная: Нам некогда, а вас разве занимают эти вопросы? Григорьев: Ну, как вам сказать… все люди… Нет, в самом деле: вы убиваете лучшие годы… Ночевная: Убиваю? Ну что ты скажешь!.. Григорьев: Убиваете. Надо оживлять свою жизнь. Надо искать людей, интересных людей. Почему вы никогда не зайдете ко мне? Ночевная: К вам? Интересно. Дальше что? Григорьев: Заходите вот вечером — сегодня-завтра. Я получил хорошую комнату в инженерном доме, знаете? Ночевная: Так… дальше… Григорьев: Попьем чайку, поговорим, у меня есть хорошие московские конфеты, журналы… Ночевная: Вечерком? Григорьев: Вот именно… Когда дела у вас кончены, коммунары отдыхают, заходите… Ночевная: А дальше что? Григорьев: Спасите мою душу, дальше там уже будет видно, познакомимся. Клюкин: Где Жучок? Комсомольское кончилось. Ночевная: Вася, ты знаешь, что предлагает товарищ Григорьев? Клюкин: А что? Григорьев: Товарищ Ночевная… Ночевная: Ах, нельзя говорить? Нельзя говорить, Вася, секрет. Клюкин: Интересно. Григорьев: Вы меня испугали, Настя. Ночевная: Вы еще не так испугаетесь… Вот сегодня на совете командиров… Григорьев: Спасите мою душу, товарищ Ночевная! Что же я такого сделал, пригласил… Чай… Ночевная: Скажу все равно… Григорьев: Товарищ… Ночевная (в дверях): Вот и хорошо. Ничего плохого? Чего же вы испугались? Совет командиров разрешит мне пить у вас чай… с московскими конфетами… Григорьев: Товарищ Ночевная… Белоконь: Игорь Александрович… Григорьев: Ну, что такое? Белоконь: Вы говорили Георгию Александровичу… насчет этого… вот, что гвоздей накидали… Григорьев: А пошел ты к черту, какое мое дело! Набросал, набросал… Белоконь: Извините, Игорь Александрович, а только нехорошо это с вашей стороны… вызвали вы меня. Григорьев: Тебе уезжать отсюда надо. Белоконь: Это вы истинную правду сказали, что уезжать, потому я совсем не механик, одни неприятности. А только куда я поеду? Григорьев: Куда хочешь. Белоконь: Так не годится, Игорь Александрович. Как ваш папаша, так и вы сами много от меня имели помощи в делах ваших, а теперь на произвол течения жизни… так не годится… Григорьев: Об этом приходи вечером поговорить. Белоконь: Да вас вечером дома даже никогда и не пахнет. Григорьев: Как у тебя часы пропали? Белоконь: Да как пропали? Вытащили… Гедзь, наверное, вытащил. Григорьев: Почему Гедзь? Белоконь: Да он возле меня вертелся все время. Он и вытащил… Григорьев: Когда? Белоконь: Да утречком, наверное. Григорьев: Ну, иди… Белоконь: В совет меня ихний вызывали… с автоматом этим… Григорьев: А ты не ходи… Белоконь: Да от них не скроешься, следят проклятые! Григорьев: Впрочем, все равно… Белоконь: А как мне за часы, стоимость, значит. Триста рублей… Григорьев: Заявление подал? Белоконь: А как же, самому главному инженеру. Он сказал, что полагается будто. Григорьев: Ну, убирайся. Дмитриевский Белоконь: Вызывали. Григорьев: Интересно, Георгий Александрович, как в таких случаях полагается платить: вот часы пропали у Белоконя. Дмитриевский: Я думаю… ведь мы все под угрозой. Дмитриевский: Игорь Александрович, у вас все случаи воровства собраны? Григорьев: Все до единого. Дмитриевский: Я требую обыска, не соглашаются. Григорьев: Они никогда не согласятся. Как же, оскорбление коммунаров! Воргунов: А я не вижу никакого смысла. Простое варварство, и при этом мелкое, провинциальное. Шведов: Как это — мелкое? И смысл — ого! Вот увидите, какой будет смысл. Воргунов: А я требую, чтобы немедленно сняли. И наказать того, кто это сделал. Шведов: Наказать может только совет командиров… Воргунов: Ну, что же, доберусь и до совета командиров. Блюм: Но это же шутка, что ж тут такого, на меня еще не такое вешали… Воргунов: К черту! Или производство, или балаган! Шведов: Это социалистический метод. Воргунов: Глупости. Варварство! Здесь и не пахнет социализмом. Крейцер: На кого это гром и молния, Петр Петрович? Шведов: Да, мы снимем… Воргунов: На станках рогожные флажки. Заграничные драгоценные станки и… рогожки. Отвратительно. Собченко: А если норма не выполнена? Воргунов: Кто не выполнил? Станок не выполнил? Вы не выполнили! Ну и надевайте на себя что хотите, а станков не трогайте! Это же некультурно. Блюм: Ай, нехорошо, товарищи коммунары. Разве так годится делать: ваш завод такой хороший, а вы на него всякую гадость нацепили… Крейцер: А мне это нравится, Петр Петрович. Смотрите, как все заволновались. Воргунов: Девка, которой ворота дегтем вымазали, тоже волновалась, иные даже вешались. Может быть, и в моей квартире двери дегтем вымажете? Старый мерзостный быт. Благодарю вас. Решительно протестую. Крейцер: Н-нет… Забегай: И я протестую. Воргунов Забегай: На моем «самсон-верке» тоже рогожный флаг. Воргунов: Ну, значит, вы виноваты. Забегай: Честное слово, не виноват. Виноват Вальченко, не подает приспособлений. А я все-таки протестую. И знаете что? Вот садитесь. Мы, старые партизаны… Воргунов: Ну что? Крейцер: Интересная парочка. Блюм: Они же друзья! Дмитриевский: Легкомыслие какое-то… Забегай: Знаете что? Давайте устроим демонстрацию. Воргунов: Как же это? Дурака валяете… Забегай: Нет, серьезно. Попросим Жучка. Он командир оркестра и все может. Возьмем флаги и… демонстрацию. «Марш милитер» и лозунг «Руки прочь от трудящихся старых партизан». Насчет наших огнетушительных заслуг тоже можно выставить. Разобьем два-три окна в комнате совета командиров, но, конечно, за наш счет. Красиво. Шведов: Вы ему верьте, Петр Петрович. Он и сам флажки навешивал. Воргунов: Как же вы? Забегай: Среда заела, Петр Петрович. Воргунов: Все равно, я вешаться не буду, ничего не добьетесь. А в цех не пойду. Блюм: Товарищи коммунары, вы как хотите, а я пойду поснимаю флажки. Мне жалко смотреть на товарища Воргунова. Такой человек, а вы с ним поступаете, как будто он кого-нибудь зарезал. Воргунов: И формально неправильно: кто постановил, кто выбирал станки? Сам Забегай на своем станке навесил? Шведов: Правильно. Снять… Забегай: Смыть пятно позора с механического цеха. Блюм: Идем. Крейцер: Ну, ладно — идите. Забегай: А старые партизаны идут чай пить. После победоносной демонстрации. Воргунов: Вот это другое дело. Чай люблю. Торская Собченко: Вот пойду посмотрю, как ужин, — да и на совет. Вальченко Торская: Дорогой Иван Семенович, я вас целый день не видела. Вальченко: У вас в слове «дорогой» нет никакого выражения. Торская: Это я нарочно так делаю. Вальченко: Экзамен продолжается, значит. Торская: Продолжается. Не можете ли вы сказать, Иван Семенович, что такое любовь? Вальченко: Это я прекрасно знаю. Торская: Скажите. Вальченко: Любовь — это самое основательное предпочтение Надежды Николаевны всякому другому имени. Торская: В вашей формуле любви Надежда Николаевна обязательно присутствует? Вальченко: Непременно. Торская: Садитесь. Вальченко: Куда? Торская: Садитесь. Единица. Вальченко: Почему? Торская: Несовременно. Устаревшая формула, примитив. Это годится для феодального периода. Вальченко: В таком случае я могу привести другое определение любви, которое более современно и даже злободневно. Торская: Получайте переэкзаменовку. Пожалуйста. Вальченко: Любовь — это бесконечное издевательство над живым человеком, наполнение экзаменами, переэкзаменовками и другими ужасами старой школы, вечно угрожающие оставлением на второй год. Торская: Слабо и слишком пессимистично: оставление на второй год! Как и все школьники, вы воображаете, что очень большая радость возиться с вами еще один год. Не можете ли вы привести такую формулу любви, при которой приспособление для насадки якоря было бы сконструировано любящим человеком и сдано в сборный цех? Вальченко: Любовь… это такая… удача для любящего человека, когда, наконец, Соломон Маркович Блюм привозит настоящую сталь номер шесть, а не просто железо и валик, сделанный из этой стали, не гнется во время насадки частей якоря, а это позволяет сборному цеху признать приспособление и любящему человеку избавиться от издевательства другого любящего человека. Торская: Довольно сносно. Но в последних словах некоторая неточность: вы сказали другого любящего человека, а нужно сказать — любимого человека. А вот и Соломон Маркович. Вы привозили железо вместо стали номер шесть? Блюм Торская: Это очень важно, и поэтому я запрещаю вам уклоняться от истины. Блюм: Ну, раз вы запрещаете, так зачем я буду уклоняться. Привозил… Торская: Вместо стали номер шесть простое железо? Блюм: Да, простое железо. Торская: Как же вам не стыдно? Блюм: Я не виноват. Разве я могу пересмотреть каждый кусочек стали? Выписали сталь, а положили железо. Разве это люди? Это же дикари с острова Бразилии… Торская: Оказывается, и вас можно надуть… Блюм: Извините… Разве это называется надуть? Я подойду сзади и ударю вас камнем по голове, так это разве — надуть? А скажите, пожалуйста, почему вас интересует какое-то железо? Торская: Мы с Иваном Семеновичем затеяли одну конструкцию… Блюм: Господи, я же знаю, какая у вас конструкция. Так в этой конструкции не нужно никакого железа. И вообще это легкая промышленность, причем тут железо? Торская: Нам нужно не железо, а сталь, сталь номер шесть! Блюм: Ну хорошо, хорошо, будет вам сталь номер шесть, только лучше я вам привезу что-нибудь другое… Разный текстиль, и цветы, и разные там кондизделия, ну и, само собою, нашатырный спирт, валерьяновые капли, цианистый калий… Торская: Вот я вам задам! Забегай: И я прошу вас, Алексей Степанович, вы их построже допросите. Захаров: Но ведь у тебя нет доказательств. Забегай: Если бы были доказательства, я бы вас не беспокоил, а прямо в совет командиров. А вы их хорошенько допросите. Масло украли они. Они работают рядом на «кейстоне» и сперли. Захаров: Что же я могу сделать? Забегай: Как что сделать? Их нужно в работу взять. Я приказал им прийти сюда. Захаров: Ну хорошо. Забегай Захаров: Забегай вот обвиняет вас в краже флакона масла для смазывания станка. Романченко: Мы украли масло? Чудак какой! Ничего мы не крали. Забегай: А я говорю — вы взяли. Романченко: Ну, посуди, Колька, для чего нам твое масло? У нас свое есть. Забегай: У меня было особенное, дорогое. Романченко: Ах, особенное? Очень жаль. А где оно у тебя стояло? Забегай: Да что ты прикидываешься? Где стояло? В станке, в шкафчике. Романченко: Воображаю, как тебе жалко! Забегай: Смотри, он еще воображает. Вы на это масло давно зубы точили. Романченко: Мы и не знали, что оно у тебя есть. Правда же, Ванька, не знали? Забегай: Вот распустили вы их, Алексей Степанович. Стоит и брешет, не знали. А сколько ты ко мне приставал: дай помазать. Приставали? Романченко: Ну, приставали… Забегай: Ну и что же? Романченко: Ну и что же. Не даешь — и не надо. Забегай: А сколько раз вы просили Соломона Марковича купить вам такого масла? Чуть не со слезами: купите, купите. Ну, что ты на это скажешь? Романченко: А что ж тут такого? Просили. Ни с какими слезами только, а просили… Забегай: А вот уже четыре дня, как не просите и не вякаете. А? Романченко: И не вякаем. А что ж… Забегай: А почему это? Романченко: До каких же пор просить? Не покупает — и не надо. Тебе купил, а нам не покупает. Значит, он к тебе особую симпатию имеет. Блюм: Ой, какой вредный мальчишка… Забегай: А мажете вы как? Романченко: Обыкновенно как. Забегай: Я уже знаю. Встаете, еще вся коммуна спит — и в цех. Федька мажет, а Ванька на страже стоит. Что — не так? Романченко: Мажем, как нам удобнее. Синенький: И ты можешь раньше всех встать и мазать. Забегай: Вот ироды! Блюм: Вы такие хорошие мальчики… Захаров: Убирайтесь вон… Забегай: Ну, что ты будешь с ними делать? Блюм: Я для вас, товарищ Забегай, куплю еще такого масла. А они пускай уж мажут. Они же влюблены в свой «кейстон». Собченко Захаров: Есть сигнал на совет. Воргунов Забегай: С ними выяснишь! Когда вымажут флакон, сами скажут, а теперь ни за что. Им масло жалко. И где они прячут? Воргунов: Шустрые пацаны. Станок у них: не у каждой барышни такая постель. Захаров: Согласитесь, Петр Петрович, это новая культура. Воргунов: Пожалуй, новая… Забегай: Социалистическая… Воргунов: Вы думаете? Забегай: А как же? Воргунов: Так. Ну, а я еще подумаю. Хор Папа римский вот-вот-вот Собирается в поход. Видно, шляпа — этот папа: Ожидаем третий год… Туру-туру-туру, Туру-туру, туру, Туру-туру-туру, Туру-туру, туру, туру, Туру-туру-туру. Воргунов: Честное слово, хорошо. Вы были на «Кармен»? Романченко: Аж два раза. И наш оркестр играет. Мы можем еще спеть для вас марш из «Кармен»: Петьки, Федьки, Витьки, Митьки. Жученко: Эй, вы, музыканты, успокаивайтесь, пока я вас отсюда не попросил… Романченко: Мы возле вас сядем, товарищ Воргунов. А то наша жизнь плохая: кто чего ни скажет, а Жучок на нас кричит. Воргунов: Ну что же, садитесь. Романченко: Вы у нас будете, как дредноут, а мы подводные лодки. Синенький: Вы знаете как, товарищ Воргунов? Если Жучок будет нападать, вы правым бортом, а если Алексей Степанович — левым бортом. Воргунов: А вы меня тут нечаянно не взорвете? Подводная лодка, знаете, опасная вещь… Синенький: Ого! Вот вы сегодня увидите: будет атака подводных лодок — прямо в воздух. Крейцер: У вас такие серьезные планы, подводные лодки? Романченко: Даже самим немного страшно. Блюм: А почему вы говорите «подводные лодки»? Настоящие моряки так не говорят. Говорят: подлодки. Синенький Жученко: Ну, довольно. Жученко: Первый! Клюкин: Есть! Жученко: Второй! Зырянский: Есть, второй. Жученко: Третий! Донченко: Есть. Жученко: Четвертый! Забегай: Четвертый непобедимый есть. Жученко: Пятый! Собченко: Пятый на месте. Жученко: Голосуют командиры, члены бюро, начальник коммуны и товарищ Крейцер, а также главный инженер. Могут присутствовать и брать слово все коммунары, но предупреждаю, в особенности компанию подводных лодок, что при малейшем, знаете Синенький Жученко: Объявляю заседание совета командиров открытым. Слово члену бюро комсомола товарищу Ночевной. Ночевная: Все уже знают, в чем дело. Я коротко. Положение на заводе неважное. Проектный выпуск — пятьдесят машинок, а мы сегодня еле-еле собрали тридцать пять… Романченко: Тридцать шесть. Жученко: Федька… Романченко Жученко: Федька, оставь разговоры. Воргунов: Они нас взорвут, эти подлодки. Ночевная: Ну, хорошо, тридцать шесть. Недостатка у нас ни в чем нет, коммунары работают хорошо. Но все-таки дело как-то не вяжется, и техника нашего производства освоена слабо. Комсомол предлагает: прежде всего прекратить всякую партизанщину, вызовы коммунаров по вечерам. На всех опасных и важных участках мы предлагаем учредить коммунарские посты для изучения техники и для того, чтобы наблюдать за ходом всего дела на этом месте. Посты эти должны отвечать за свои участки наравне с администрацией. Бюро просит совет командиров провести это в жизнь начиная с завтрашнего дня. Жученко: Кому слово? Романченко: Мне! Жученко: Ты подождешь. Синенький: Вот видите? Воргунов: Давай и в самом деле подождем. Клюкин: Дай мне слово. Жученко: Говори. Клюкин: Я два слова. Надо решить вопрос о Григорьеве. Ленивый, неспособный и чужой для нас человек. Второе: надо, чтобы товарищ Дмитриевский объяснил, на чем основано его особое доверие к Григорьеву и особое недоверие к коммунарам? Романченко: Это — да… Григорьев: Мне можно? Жученко: Говорите. Григорьев: Я всю эту компанию понимаю. Коммунары любят, чтобы их хвалили, а я требую от них честной работы. Гедзь: Когда вы сами приходите на работу? Романченко: А сколько раз вас товарищ Воргунов гонял? Жученко: Федька, ну чего ты кричишь? Григорьев: Криком и смехом не возьмете, товарищи коммунары. А воровство? Григорьев: Почему же вы не смеетесь? Григорьев: Если сейчас произвести обыск? Забегай: А кто будет обыскивать? Григорьев: Вот только жаль, что обыскивать некому… Крейцер: Все воры, значит? Григорьев: Я этого не говорю. Но вы предпочитаете о воровстве молчать. Романченко: Чего молчать? Дай слово, Жучок. Жученко: Подождешь. Романченко: Так смотрите же, товарищ Григорьев: я не молчу, а поджидаю. Жученко: Ты дождешься, пока я тебя выставлю. Видишь, товарищ Григорьев не кончил? Григорьев: Я все-таки предлагаю обыск. Вчера у Белоконя пропали часы из кармана. За что страдает этот человек? Только повальный обыск. Блюм: Так надо же пристава пригласить? Григорьев: Какого пристава? Блюм: Эпохи Николая второго, какого? Жученко: Соломон Маркович… постойте… Блюм: Я не в состоянии больше стоять… У меня тормоза испортились… Собченко: Дай, Жучок… Жученко: Жарь. Собченко: Григорьев: прямо нас называют ворами, и выходит так, что мы помалкиваем. Почему? Мы так молчать даже и не привыкли. Так считают: беспризорный — значит вор. Григорьев сколько здесь живет, а того и не заметил, что в коммуне нет беспризорных. Беспризорный — кто такой? Несчастный, пропадающий человек. А он не заметил, что здесь коммунары, смотрите какое слово: коммунары, которые, может быть, честнее самого Григорьева… Дмитриевский: Не позволяйте же оскорблять. Жученко: Ты поосторожнее, Санчо… Собченко: А для чего нам осторожность? Кто это такое придумал! Таких, как Григорьев, нужно без всяких осторожностей выбрасывать. Инструменты пропадают, надо обыскивать коммунаров? Почему? А я предлагаю: что? Пропали инструменты? Обыскивать Григорьева. Григорьев: Как вы смеете? Дмитриевский: Это переходит всякие границы. Жученко: Товарищ Собченко! Романченко: Ух, жарко… Собченко: Нет, ты сообрази, Жучок, почему на всех коммунаров можно сказать «вор», устраивать повальные обыски, а на Григорьева нельзя? Мы знаем, кто такие коммунары: комсомольцы и рабфаковцы. А кто такой Григорьев? А мы и не знаем. Говорят, генеральский сын. Так если комсомольца так легко обыскивать можно, так я скажу: сына царского генерала — скорее. А возле Григорьева Белоконь. Откуда он? А черт его знает. Механик. А он долота от зубила не отличает, автомат угробил. Тут уже и товарищу Дмитриевскому ответ давать нужно: почему Белоконь, почему? А Белоконь денщик отца Григорьева. Какой запах, товарищи коммунары? Все. Григорьев: Откуда это? Кто вам сказал? Блюм: Это я сказал. Григорьев: Вы? Блюм: Я. Григорьев: Вы знаете моего отца? Блюм: А как же? Встречались. Григорьев: Где? Блюм: Случайно встретились: на погроме, в Житомире… Дмитриевский: Такие вещи надо доказывать. Блюм: Это я в Житомире не умел доказывать, а теперь я уже умею, к вашему сведению. Романченко: Вот огонь, так огонь… Жученко: Товарищи, не переговаривайтесь. Берите слово. Зырянский: Слово мое? Жученко: Твое. Зырянский: Прямо говорю: Григорьеву дорога в двери. У нас ему делать нечего. Только за женщинами. Ко всем пристает: и уборщицы, и конторщицы, и судомойки, и учительницы, коммунарок только боится. Ночевная: Чего там? Сегодня и меня приглашал чай пить с конфетами. Гедзь: Молодец! Забегай: Ого! Шведов: Воспитательную работу ведете, товарищ Григорьев? Синенький: А нам можно? Жученко: Чего тебе? Синенький: Нам можно приходить на «чай с конфетами»? Жученко: Синенький, уходи отсюда… Крейцер: Кажется, подлодка затонула… Романченко: А что он такое сказал? Воргунов: Просим амнистии. Жученко: Смотри ты мне! Григорьев: Я не могу больше здесь находиться. Здесь не только оскорбляют, но и клевещут. Жученко: Ночевная сказала неправду? Григорьев: Да. Григорьев: Я ухожу, всякому безобразию бывает предел. Крейцер: Нет, вы останетесь. Григорьев: Меня здесь оскорбляют. Крейцер: Ничего, это бывает. Романченко: Дай же мне слово. Жученко: И чего ты, Федька, пристаешь? Романченко: Дай мне слово, тогда увидишь. Синенький: Зажим самокритики. Жученко: Ну, говори… Синенький: Вот: атака подводных лодок. Жученко: Честное слово, я эти подводные лодки вытащу на берег. Воргунов: Ныряй скорей… Романченко: Значит, приходим мы с Ванькой в цех. А еще и сигнала вставать не было. Забегай: «Кейстон» смазывать? Романченко: Угу. Романченко: Мы имеем право смазывать наш «шепинг»? Забегай: А масло краденое. Романченко: Товарищ председатель, мне мешают говорить, и потом этого… оскорбляют… Жученко: Да говори уже… Романченко: Ну, вот… Только мы наладились, смотрим — тихонько так Белоконь заходит. Мы скорее за Колькин «самсон-верке» и сидим. Он это подошел к ящику, к твоему, Санчо. Оглянулся так… и давай… раз, раз… открыл и в карман. А потом к Василенку… Тоже. А ключей у него целая связка… Вот и все. Белоконь: Врет, босяк. Собченко: Похоже на правду. Зырянский: Это да! Клюкин: Вот где обыск нужно! Одарюк: Гады какие… Крейцер: Молодец, Федька. Это, действительно, атака. Воргунов: Тут целая эскадра может взлететь на воздух. Синенький: Ого! Жученко: Говорите по порядку, чего вы все кричите! Клюкину слово. Клюкин: Мы давно об этом думали, да спасибо подлодкам, в самом деле черта поймали. Теперь все ясно: Белоконь крал и продавал инструменты, а чтобы с себя подозрение снять, подбрасывал кое-кому, вот, например, Вехову ключи. Голос: Ага, вот, смотри ты… Жученко: Я предлагаю: немедленно произвести в комнате Белоконя обыск. Шведов: А мы имеем право? Жученко: А мы с разрешения Белоконя. Вы же разрешите? Белоконь: Я определенно не возражаю, но только и вы права такого не имеете. Это, если каждый будет обыскивать… И я протестую против всех оскорблений… Гедзь: Тогда можно и без разрешения. Зырянский: Какие еще там разрешения? Крейцер: Я имею право разрешить обыск. Сейчас же отправьте тройку. Белоконь здесь живет? Жученко: Здесь. Я предлагаю тройку: товарищ Воргунов, Забегай и Одарюк. Воргунов: Бросьте, чего выдумали. Романченко: Дредноут на такое мелкое дело не подходит. Давай я! Шведов Воргунов: Да ну вас, есть же более молодые… Жученко: Ну, тогда товарищ Черный. Согласны? Голоса: Есть. Идет. Добре. Жученко: Отправляйтесь. Командиром Забегай. Забегай: Белоконя брать? Белоконь: Я никуда не пойду. Я решительно протестую. Синенький: Не трать, кумэ, сылы, та сидай на дно. Крейцер: Идите, Белоконь, не валяйте дурака. Жученко: Продолжаем. Слово Шведову. Шведов: Завтра начинают работать наши посты. Сегодня мы их выделим. Особенно важен пост по снабжению, а то Соломон Маркович часто привозит всякую дрянь. Блюм: Меня тоже, кажется, начинают оскорблять… Как это — дрянь? Шведов: Привозите… Блюм: Так надо раньше выяснить в общем и в целом, что такое дрянь. Шведов: Вальченко на вас очень жалуется. Хотя, правду сказать, и товарищу Вальченко нужно подтянуться. Он слишком много времени уделяет Надежде Николаевне. Крейцер: Вот тебе раз… Торская: Я его больше и на порог не пущу. Вальченко: Собственно говоря, я… Захаров: Молчите лучше. Вальченко: Дайте мне слово, Жученко. Жученко: По личному вопросу? Вальченко: Нет. Жученко: Пожалуйста. Вальченко: Для нас, инженеров нашего завода, не нужно ожидать результатов обыска у Белоконя. Я говорю не только от себя, но и от Воргунова и Трояна, хотя они меня и не уполномочили. Мы всегда были уверены, что не коммунары крадут. У нас нет ни одной точки, на которой мы стояли бы против коммунаров. Развитие нашего завода для нас такое же святое дело, как и для вас. Мы такие же участники социалистического строительства, как и вы. И мы такие же энтузиасты, как и вы. Правда, Петр Петрович? Воргунов: Вообще правда, но поменьше трогательных слов, очень прошу. Вальченко: Но в одном отношении коммунары выше нас. У коммунаров прямее и сильнее действие. А мы иногда раздумываем и колеблемся. Я вот считаю: напрасно Петр Петрович не пошел с обыском. Я три месяца назад тоже не пошел бы. А сейчас пойду, если пошлете. Петр Петрович, это у нас остатки российской интеллигенщины… Романченко: Это переходит всякие границы… Синенький: Осторожнее, осторожнее… Воргунов: Говорите, я тоже речь скажу. Вальченко: И я заявляю: мы вместе с вами, и мы не сдадим. Торская: Наконец, вы экзамен выдержали… Вальченко: Да что вы говорите? Так легко разве? Жученко: Товарищи… Воргунов: И я речь скажу. Вальченко, действительно перешел всякие границы — я сам эту… интеллигенщину не выношу. Не в том дело. Дело в другом: у коммунаров коллектив, а у нас нет. У них комсомол, вот совет командиров, а у нас что? Но ничего, мы уже входим в ваш коллектив. Это очень приятно чувствовать. А если это не почувствуешь, то ничего и не поймешь в новом. Я вот очень рад, что меня уже записали в дивизион подводных лодок. Романченко: Вы дредноут. Воргунов: Ну, вот видите, даже дредноутом. У коммунаров мы прежде всего должны научиться прямо смотреть, прямо говорить, прямо действовать. Коммунары никогда не лгут, вот что удивительно. Даже Федька, безусловно стащивший флакон масла, даже он имеет право не считать себя преступником и с негодованием отбрасывать всякие обвинения. За него внутренняя глубокая правда: порученный ему «кейстон». Я теперь буду поступать по-федькиному, хотя, конечно, от меня не нужно запирать все флаконы с маслом. А завод наш пойдет хорошо. Это точно. Крейцер: Молодец, теперь вы настоящий молодец. Романченко: Так корешки не поступают… Воргунов: Чего, напутал? Романченко: Конечно, напутали. Теперь ему масло отдавать нужно. Воргунов: А и верно. Вот, понимаешь, какая у меня непрактическая натура. Но знаешь что? Я тебе куплю флакон масла. Синенький: Два флакона. Воргунов: Хорошо — два. Жученко: Ну? Забегай Жученко: Что вы скажете, Белоконь? Белоконь: Ничего не скажу. Крейцер: С Белоконем мы будем разговаривать в другом месте. Алексей Степанович, дайте двух коммунаров, пускай отведут Белоконя по этой записке. Белоконь, скажите вот что: Григорьев знал о ваших кражах? Белоконь: Нет. Григорьев: Я не знал ничего, честное слово. Крейцер: Вы все-таки ко мне зайдите, товарищ Григорьев. Жученко: Ну, что же, как будто все. Товарищ Григорьев, вы у нас работать больше не будете? Григорьев: Нет. Дмитриевский: Разрешите и мне уйти. Но на прощание два слова. Я не буду оправдываться. Я попал в какую-то грязнейшую и отвратительнейшую яму. Я не могу простить себе свою слепоту и глупость. Но многого я еще и сейчас не понимаю, и у вас я работать, конечно, не могу. Все-таки вы меня многому научили. Прощайте. Синенький: И адмиральский корабль взлетел на воздух. Жученко: Ванька, ну что ты выстраиваешь? Слово Александру Осиповичу. Крейцер: Все кончено, товарищи коммунары, мне и говорить нечего. Главным инженером назначаю товарища Воргунова. Крейцер: Ну вот, теперь одного не хватает — пятидесяти машинок. Воргунов: Ну, это пустяк… Жученко: Все? Еще одно маленькое дело. Нестеренко Наташа подала заявление. Да она сама скажет. Наташа: Да, я виновата, я не сказала товарищам и поступила плохо. Прошу меня простить и выпустить меня как коммунарку. Жученко: Кому слово? Зырянский: Она поступила нехорошо. Из-за любви забыла и товарищей и дисциплину. Таких вещей прощать нельзя. Вышла замуж без… Воргунов: Благословения родителей. Зырянский: Что? Воргунов: Без благословения совета командиров. За это раньше родители проклинали. Зырянский: Проклинать не будем, а предлагаю посадить Наташу и Петра на пять часов под арест. Романченко: Правильно. Крейцер: Вот изверг! Романченко: А то они все поженятся. Воргунов: Вы кровожадные звери. Жученко: Есть другое предложение: амнистировать, выдать приданое, как полагается выходящему коммунару. Избрать для этого комиссию: Торская, Ночевная. Голосую. Кто за это предложение, прошу поднять руки. Девять. Кто против? Романченко: Конечно, если нас не считать. Воргунов: Довольно с тебя на сегодня крови… Жученко: Все. Список постов будет объявлен завтра. Закрываю заседание. Забегай Блюм: Значит, ко мне? Замечательно. Завтра же едем. И без победы не возвращаться. Значит как? Со щитом или под щитом. Захаров: Не под щитом, а на щите. Блюм: На щите, что это значит? Захаров: Со щитом — значит с победой, на щите — значит убит. С победой или убитый. Блюм: На щите нам как-то не подходит, правда, товарищ Забегай? Тогда скажем просто: со щитом или с двумя щитами. Крейцер: Где же вы другой возьмете? Блюм: Мало разве дураков? Нужно уметь. Будут же убитые какие-нибудь? Крейцер: Лишних щитов тоже не натаскивайте в коммуну. А то вот навезли калиброванной меди на три года. Куда это годится? Блюм: Калиброванная медь? Первый раз слышу… Ах, да… Крейцер: Ну, до свидания, товарищи. Кого подвезти в город? Троян: Нам нужно еще с ребятами посты наметить. Торская: Что же, пора и нам. Бой кончен. Вальченко: Мне не хочется никуда отсюда уходить, Надежда Николаевна. Торская Торская: Ах… Алеша… Что? Без совета командиров? Алеша, а когда будет следующее заседание? Зырянский: У вас всегда… совет командиров во вторую очередь. |
||
|