"Пригоршня скорпионов" - читать интересную книгу автора (Краевский Марек)

VII

Эберхард Мок прогуливался по цоппотскому молу и ежеминутно с неудовольствием отгонял мысль о близящемся обеде. Голоден он не был, так как после завтрака выпил несколько кружек пива, закусывая горячими франкфуртскими сардельками. А кроме того, из-за обеда ему пришлось бы прекратить любоваться девушками, прогуливающимися возле казино, чьи ленивые тела так соблазнительно круглились под скользким шелком платьев и купальных костюмов. Мок встряхнул головой и вновь попытался прогнать мысль, которая упрямо возвращала его в далекий город, задыхающийся в котловине, заполненной недвижным воздухом, к тесным, густо населенным кварталам доходных домов и темным колодцам дворов, к монументальным зданиям, облаченным в классицистскую белизну песчаника или неоготическую красноту кирпича, к обремененным церквами и соборами островам, вокруг которых обвилась грязно-зеленая змея Одера, к укрывшимся в зелени особнякам и дворцам, где «господин» изменяет «госпоже» и она отвечает ему тем же, а прислуга словно сливается с резной обшивкой стен. Упрямая мысль влекла Мока в этот город, в котором кто-то бросает скорпионов во взрезанные животы прекрасных, как сон, девушек, а не верящие ни в бога ни в черта мужчины с сомнительным прошлым ведут расследование, которое неизменно заканчивается поражением. Мок знал, как называются эти его мысли: угрызения совести.

Наполненный пивом, сардельками и тяжелыми мыслями, Мок вошел в «Водолечебницу», где они с женой снимали так называемый юнкерский номер. В ресторане его издалека встретил умоляющий взгляд жены, стоявшей с двумя пожилыми дамами, которые ни на минуту не отставали от нее. Мок вдруг вспомнил, что на нем нет галстука, и направился к себе в номер, чтобы исправить этот faux pas[32] в костюме. Проходя через гостиничный холл, он краем глаза заметил высокого мужчину в черном, который встал с кресла и двинулся в его сторону. Мок инстинктивно остановился. Мужчина подошел к нему и, прижимая к груди фуражку, почтительно поклонился.

— Ах, это ты, Герман. — Мок внимательно взглянул на серое от усталости лицо шофера фон дер Мальтена.

Герман Вуттке еще раз поклонился и вручил Моку конверт с золотыми инициалами барона. Мок трижды перечитал письмо, вложил его обратно в конверт и сказал шоферу:

— Подожди меня здесь.

Через несколько минут он вошел в ресторан, неся в руке саквояж. Он приблизился к столику, находясь в перекрестье взглядов: свирепых — обеих дам и отчаянного — жены. Она стиснула зубы, чтобы не выдать горечи разочарования. Ей было ясно: закончился их совместный отдых — еще одна неудачная попытка спасти брак по расчету. Он мог бы быть и без саквояжа, она все равно догадалась бы, что он покидает курорт, о котором мечтал столько лет. Ей достаточно было заглянуть ему в глаза — затуманенные, меланхолические и жестокие, такие как всегда.

После двухчасовой прогулки по центру города (Марктплац и темные улочки вокруг Блюхерплац, заселенные всякой шпаной и проститутками) Анвальдт обосновался в ресторации Орлиха «Орви» на Гартенштрассе, неподалеку от оперетки, и проглядывал меню. В нем было много сортов кофе, какао, большой выбор ликеров и пиво Кипке. И было то, чего ему особенно хотелось. Он положил меню на стол, и в тот же миг перед ним стоял кельнер. Анвальдт заказал коньяк и сифон минеральной воды Дайнерта. Закурив, он осмотрелся. У каждого стола стояли четыре мягких стула, над деревянными стенными панелями висели цветные пейзажи Крконош,[33] занавески зеленого плюша тактично укрывали ложи и отдельные кабинеты, из никелированных кранов в пузатые кружки лились пенящиеся струи пива. Смех, громкие голоса, ароматный табачный дым… Анвальдт внимательно прислушивался к разговорам посетителей и старался угадать их профессии. Он быстро сориентировался, что в основном это мелкие фабриканты и хозяева крупных ремесленных мастерских, торгующие своей продукцией в собственных магазинчиках тут же при мастерской. Были также коммивояжеры, мелкие чиновники и студенты со знаками своих корпораций. По залу ресторана время от времени проходили, зазывно улыбаясь, кричаще одетые женщины. Однако столик Анвальдта по непонятной для него причине они обходили стороной. Узнал он ее, только когда взглянул на мраморную столешницу: на салфетку с вышитыми требницкими цветочками выполз черный скорпион. Задрав кверху хвост с ядовитым крючковатым жалом, он защищался от атаковавшего его шершня.

Анвальдт закрыл глаза и попытался овладеть воображением. Он осторожно нащупал бутылку, которую минуту назад кельнер поставил на стол, и приник к ней ртом — расплавленное коньячное золото приятно обожгло губы и пищевод. Он открыл глаза: скорпион и шершень исчезли. Теперь ему были смешны собственные страхи; со снисходительной улыбкой смотрел он на пачку сигарет «Салем», на которой была изображена большая оса. Анвальдт налил коньяк в пузатый бокал из тонкого стекла и залпом выпил. Затянулся сигаретой. Алкоголь, подкрепленный мощной порцией никотина, растворялся в крови. Дружественно булькал и шипел сифон. Анвальдт снова стал прислушиваться к разговорам за соседними столиками.

— Господин Шульце, да не принимайте вы все так близко к сердцу… Разве мало несчастий встречают человека на этом свете? Вы сами подумайте, господин Шульце… — разглагольствовал толстяк в сдвинутом на затылок котелке. — Уж поверьте мне, ни день, ни час… И это истина… Да возьмите хотя бы, к примеру, последний случай. Трамвай сворачивал с Тайхштрассе на Гартенштрассе у пекарни Хиршлика… И врезался в пролетку, ехавшую на вокзал… Мерзавец кучер выжил, а женщина с ребенком погибли… Привез он их, скотина этакая… На тот свет… Никому не дано знать ни дня, ни часа… Эй, ты, драный, чего пялишься?

Анвальдт отвел глаза. Негодующе зашипел сифон. Приподняв скатерть, Анвальдт увидел под ней двух спаривающихся шершней. Он быстро разгладил белую ткань, превратившуюся в простыню. Такой простыней накрыли банкира Шметтерлинга, слившегося в мучительном объятии с красавицей гимназисткой Эрной.

Анвальдт выпил подряд два бокала, стараясь не смотреть на пьяного толстяка, который открывал господину Шульце тайное знание о жизни.

— Что? У памятника Борьбы и Победы на Кёнигсплац? Туда, говоришь, они приходят? Сплошь служанки и няньки? Да, ты прав — ситуация исключительная. Не нужно ухаживать и пыжиться. Они хотят от тебя того же, чего ты хочешь от них… — Тощий студент пил божоле прямо из горлышка и все больше и больше возбуждался. — Да, ситуация ясна. Подходишь, улыбаешься и ведешь ее к себе. И денежных затрат никаких, и унижаться не надо. Ну, конкуренция со стороны солдат — это чепуха… Простите, сударь, мы с вами знакомы?

— Нет, нет, я просто задумался… — ответил Анвальдт. (Хорошо бы с кем-нибудь поговорить. Или в шахматы сыграть. Да, в шахматы. Как когда-то в приюте. Карл был страстный шахматист. Мы ставили между кроватями фибровый чемодан, а на него шахматную доску. И однажды, когда мы так играли, в дортуар вошел пьяный воспитатель.) Анвальдт услышал явственный стук падающих на пол фигур, ощутил пинки, которыми воспитатель награждал их, нырнувших под кровати, и ни в чем не повинный чемодан.

Два бокала, два глотка, две надежды.

— И очень хорошо, господин Шульце, что вышвырнули с работы этих учителей. Не смеют евреи учить немецких детей… Мы не позволим им плевать… плевать… Не позволим пачкать…

Шипение газовых рожков, нетерпеливое шипение сифона: выпей еще!

— Ох уж эти польские студенты! Знаний ни на грош! А какие претензии! Какие манеры! И очень правильно, что в гестапо им преподали урок. Раз вы в немецком городе, будьте добры говорить по-немецки!

Спотыкаясь, Анвальдт двинулся в уборную. На пути оказалось множество препятствий: неровности пола, столы, перегораживающие дорогу, кельнеры, снующие в табачном дыму. Но все-таки он добрался до цели. Спустил брюки, уперся руками в стену и качался из стороны в сторону. Среди однообразного шума он улавливал глухой стук сердца. Несколько секунд он вслушивался в этот звук. Внезапно раздался пронзительный крик, и он увидел соблазнительное тело Леи Фридлендер, дергающееся под потолком. Анвальдт в панике кинулся обратно в зал. Он чувствовал: надо напиться, чтобы выскоблить из-под век эту картину.

— Как я рад, господин криминальдиректор, видеть вас! Только вы можете мне помочь! — радостно крикнул он Моку, сидевшему за его столом и курившему толстую сигару.

— Спокойно, Анвальдт, все это неправда. Лея Фридлендер жива. — Крепкая рука с черными волосками похлопывала его по плечу. — Не беспокойся, мы распутаем это дело.

Анвальдт взглянул на стул, на котором минуту назад сидел Мок. Сейчас там сидел кельнер и с улыбкой смотрел на него.

— Хорошо, что вы проснулись. Мне было бы неприятно вышвыривать клиента, который дает такие чаевые. Вам извозчика заказать или такси?

Утреннее солнце очерчивало римский профиль барона фон дер Мальтена и волну черных волос Эберхарда Мока. Они сидели в саду барона и пили ароматный кофе.

— Как доехал?

— Спасибо, хорошо. Единственно, немножко тревожился из-за высокой скорости и усталости твоего шофера.

— О, Герман — железный человек. Прочел рапорт Анвальдта?

— Да. Очень точный. Хорошо, что ты сразу переслал мне его.

— Он писал его весь вчерашний день. Говорит, что ему лучше всего работается с перепоя.

— Он что, правда напился?

— К сожалению. У Орлиха около оперетки. Скажи, Эберхард, что ты намереваешься делать? Каковы твои дальнейшие планы?

— Собираюсь заняться Маасом и фон Кёпперлингом. — Мок выпустил большой клуб дыма. — Они приведут меня к тому турку.

— А что общего между ним и Маасом?

— Понимаешь, Оливер, барон фон Кёпперлинг купил Мааса красивыми псевдогимназисточками из заведения мадам Ле Гёф. Анвальдт совершенно прав: Маас слишком умен, чтобы не понимать, что имеет дело с дщерями Коринфа, но, с другой стороны, слишком эгоцентричен, чтобы принимать это к сведению. Как мне представляется, это тип профессора Андре. С какой целью барон подкупил его? Вот это мы и узнаем. А потом я прижму барона. Убежден, что он подаст мне этого турка на блюдечке. Анвальдт ничего больше не добьется. Во-первых, он плохо знает Бреслау, а кроме того, сильно напуган. Теперь в акцию вступаю я.

— Каким же образом ты заставишь их говорить?

— Оливер, ради бога… Позволь мне не раскрывать свои методы. А вот и Анвальдт… Здравствуйте! Выглядите вы не очень. Что, свалились в соляную кислоту?

— Были мелкие неприятности, — ответил Анвальдт, приветствуя сидящих легким поклоном.

Мок, дружески обняв его, сказал:

— Можете не бояться. Гестапо к вам больше не сунется. Я только что все уладил.

«Да, отменно уладил, — подумал барон, протягивая узкую руку Анвальдту. — Не хотел бы я оказаться в шкуре этого Форстнера».

— Благодарю вас, — просипел Анвальдт. Обычно на третий день после перепоя у него прекращались соматические боли, но наступала сильная депрессия. Так было бы и сейчас, если бы не появился Эберхард Мок. Вид этого человека в светлом костюме безукоризненного кроя успокаивающе подействовал на Анвальдта. Он удрученно взглянул на Мока, и впервые в жизни у него появилось чувство, что кто-то о нем заботится. — Простите. Я напился. И у меня нет никаких оправданий.

— Вы правы. Ничто вас не может оправдать. И если вы еще раз напьетесь, я прекращаю сотрудничество с вами, и вы возвращаетесь в Берлин. А комиссар фон Грапперсдорф вряд ли примет вас там с распростертыми объятиями. — Мок строго смотрел на понурившегося Анвальдта и неожиданно приобнял его за плечи: — Но вы больше не напьетесь. У вас попросту не будет для этого причин. Я возвратился из Цоппота и буду следить за вами. Как-никак мы вместе ведем это расследование. Господин барон, — он повернулся к фон дер Мальтену, который с определенным неудовольствием наблюдал за этой сценой, — вы позволите нам откланяться? Я договорился о встрече с директором университетской библиотеки доктором Гарткером.

Несмотря на утреннее время, солнце беспощадно накаляло стекла и крышу «адлера». За рулем сидел Анвальдт, Мок говорил, куда ехать, и рассказывал про встречные улицы и здания. Они катили по Критенервег, вдоль которой стояли многоквартирные дома для рабочих вперемешку с увитыми цветами одноэтажными коттеджами. Проехали столб с надписью «Бреслау» и оказались в Клецине. В сгустившемся от жары воздухе ощущался сладковатый запашок сахарного завода Либиха. Справа мелькнула недавно построенная евангелическая церковь, отделенная низким забором от скрытого деревьями дома пастора. Затем покатили по булыжной отмостке Клеттендорферштрассе. Мок задумался и перестал рассказывать об окрестных достопримечательностях. Теперь они ехали по красивой пригородной местности среди садов и вилл.

— А, так мы в Опарове, только въехали с другой стороны?

— Да. Но только это Опоров, а не Опаров.

Анвальдт о дороге уже не спрашивал. Он затормозил возле салона мадам Ле Гёф. Тишина стояла такая, что были слышны голоса купальщиков, доносившиеся из спортивного бассейна, который находился метрах в двухстах. Мок не вылез из машины. Он достал портсигар и угостил Анвальдта. Голубоватая папиросная бумага потемнела от потных пальцев.

— Герберт, вы пережили жестокое унижение. — С каждым словом из носа и рта Мока вылетали облачка сигаретного дыма. — Когда-то я тоже пережил нечто подобное и потому знаю, как подавить в себе горечь. Надо атаковать, вцепиться кому-нибудь в глотку, рвать, кусать. Сражаться! Действовать! Так кого же мы сегодня атакуем, Герберт? Продажного эротомана Мааса, вот кого. А кого используем против него? — На этот вопрос он не ответил, а лишь кивнул в сторону особняка, стоящего в нагретом солнцем саду.

Они погасили сигареты и вышли из машины. Ни у калитки, ни на дорожке к дому никто их не останавливал. Охранники почтительно кланялись Моку. После нескольких прерывистых звонков дверь чуть приоткрылась. Мок пинком растворил ее настежь и рявкнул испуганному швейцару:

— Где мадам?

Мадам сбегала по лестнице, придерживая полы халата. Она была напугана не меньше швейцара.

— Что случилось, ваше превосходительство? Почему ваше превосходительство такое сердитое?

Мок встал одной ногой на ступеньку, подбоченился и взревел так, что задребезжали кристаллики стоящего в холле торшера:

— Что это значит, черт побери? Почему в вашем заведении совершено бандитское нападение на моего сотрудника? Как прикажете это понимать?

— Простите за это недоразумение. У молодого господина не было с собой удостоверения. Пожалуйста, сюда… Ко мне в кабинет… Курт, принеси пива, сифон, лед, сахар и лимоны.

Мок бесцеремонно расселся за столом мадам, Анвальдт устроился на кожаном диванчике. Мадам присела на краешек стула и бросала испуганные взгляды то на одного, то на другого. Мок намеренно молчал. Вошел слуга.

— Четыре лимонада, — приказал криминальдиректор. — Два — этому господину.

Вскоре на маленьком столике стояли четыре запотевших стакана. Двери за слугой захлопнулись. Первый стакан лимонада Анвальдт выпил почти залпом. Второй пил уже небольшими глотками.

— Вызовите псевдогимназистку и еще какую-нибудь смазливую девицу лет восемнадцати. Она должна быть «девственницей». Вы поняли, что я имею в виду? После этого извольте оставить нас с ними наедине.

Мадам многозначительно улыбнулась и выплыла из кабинета. Свеженакрашенные глаза сияли. Она была счастлива, что «его превосходительство» перестал гневаться.

«Гимназистку» сопровождала рыжеволосая ангелица со светло-карими глазами и белой прозрачной кожей. Сесть им полицейские не предложили, и они стояли посреди комнаты, растерянные и напуганные.

Анвальдт встал и, заложив руки за спину, расхаживал по комнате. Внезапно он остановился перед «Эрной»:

— А сейчас внимательно слушай меня. Бородатый шофер отвезет тебя сегодня к Маасу. Ты скажешь ему, что твоя подружка по гимназии горит желанием познакомиться и осчастливить его. Она ждет его в отеле… В каком? — спросил он у Мока.

— В «Золотом гусе» на Юнкерштрассе, двадцать семь дробь двести девяносто семь.

— Ты, — обратился Анвальдт к рыжеволосой, — будешь его там ждать в номере сто четыре. Портье даст тебе ключ. Ты должна изображать девственницу и отдашься Маасу только после долгого сопротивления. Мадам скажет тебе, что нужно сделать, чтобы клиент подумал, будто имеет дело с девственницей. Потом к ним присоединишься ты. — Анвальдт указал пальцем на «Эрну». — Короче говоря, вы должны задержать Мааса в этом отеле на два часа. Не хотел бы я оказаться в вашей шкуре, если вам это не удастся. У меня все. Вопросы есть?

— Да, — раздался альт «гимназистки». — Шофер согласится отвезти нас туда?

— Ему все равно, где ты будешь заниматься этим. Главное, чтобы с Маасом.

— У меня тоже вопрос, — прохрипела рыжеволосая ангелица. (Почему у всех у них такие грубые голоса? Впрочем, неважно. Все равно они честней Эрны Штанге с ее мелодичным, тихим попискиванием.) — Где мне взять гимназическую форму?

— Надень обычное платье. Сейчас лето, и не во всех гимназиях требуют, чтобы учащиеся и на каникулах ходили в форме. Кроме того, скажи ему, что постеснялась идти на свидание в гостиницу в гимназической форме.

Мок медленно поднялся из-за стола:

— Еще какие-нибудь вопросы есть?

«Адлер» они поставили около полицайпрезидиума. Войдя в угрюмое здание, от стен которого веяло благодетельным подвальным холодком, они разделились: Мок направился к Форстнеру, Анвальдт — в архив следственных материалов. Через четверть часа они встретились у выхода, и каждый держал под мышкой пакет. С сожалением они покинули прохладную сень полицайпрезидиума и поперхнулись раскаленным уличным воздухом. Около автомобиля стоял полицейский фотограф Хельмут Элерс, его большущая лысина, казалось, отражала солнечные лучи. Все трое сели в авто, вел опять Анвальдт. Сначала поехали к табачной лавке Дойчманна на Швайдницерштрассе, где Мок купил свои любимые сигары, после чего повернули, проехали мимо церкви Святой Доротеи, отеля «Монополь», Оперного театра, универмага Вертхайма и свернули направо — на Тауентцинштрассе. Через несколько сотен метров остановились. Из тени подворотни появился Курт Смолор. Он уселся рядом с Элерсом и доложил:

— Она у него уже минут пять. А вон там ее ждет шофер фон Кёпперлинга. — Он указал рукой на бородача, который курил сигарету возле «мерседеса». Тот обмахивался фуражкой, и ему явно было жарко в темной ливрее с золотыми пуговицами с монограммой барона.

Минуты через две на раскаленный, как кухонная плита, тротуар выкатился изрядно возбужденный Маас, справа к нему прилипла «гимназисточка». Проходившая мимо пожилая дама возмущенно плюнула. Они уселись в «мерседес». Шофер не выказал ни малейшего удивления. Через минуту элегантный лимузин исчез в боковой улице.

— Господа, — сказал Мок, — у нас в запасе два часа. А Маас пусть под конец насладится. Вскоре он окажется у нас….

Все они вышли из «адлера» и вступили в тень подворотни. Низенький дворник встал у них на пути и с некоторым испугом осведомился:

— Вы к кому изволите?

Мок, Элерс и Смолор прошли мимо него, как мимо пустого места. Анвальдт же толкнул его к стене и правой рукой стиснул его щетинистые щеки. Рот дворника превратился в жалобное, испуганное рыльце.

— Мы из полиции, но ты нас не видел. Все понял или хочешь иметь неприятности?

Дворник кивнул, подтверждая, что все понял, и быстренько ретировался в глубь двора. Анвальдт с трудом поднялся на второй этаж и нажал на латунную дверную ручку. Дверь открылась. Хотя беседа с дворником и подъем по лестнице продолжались всего минуты две-три, оба полицейских и фотограф успели не только бесшумно открыть дверь, но и приступить к детальному и методичному обыску. Анвальдт тотчас же присоединился к ним. Надев на руки перчатки, полицейские осматривали каждый предмет, после чего ставили его на то же самое место. Через час все собрались в кабинете Мааса, который обыскивал лично Мок.

— Садитесь. — Мок указал на стулья у круглого столика. — Кухню, ванную, спальню, гостиную обыскали? Отлично. И ничего интересного там не оказалось? Я так и думал. Зато здесь есть одна прелюбопытная вещица… Вот эта тетрадь. Элерс, за работу!

Фотограф достал свое оборудование, установил на переносном штативе фотоаппарат «Цейс». На стол положил найденную Моком рукопись, придавил ее стеклом и нажал на затвор. Вспышка. Фотопленка запечатлела титульную страницу: «Хроника Ибн-Сахима. Перевод д-ра Георга Мааса». Он нажал на затвор еще пятнадцать раз, пока не сфотографировал все страницы, исписанные ровным мелким почерком. Мок посмотрел на часы и сказал:

— Очень хорошо, мы успели. Элерс, когда у вас будут готовы снимки?

— В пять.

— В пять их у вас получит Анвальдт. Отдадите только ему, вы поняли?

— Да.

— Что ж, благодарю всех.

Смолор запер дверь с такой же легкостью, с какой открыл. Анвальдт посмотрел через витраж и увидел сквозь разноцветные стекла дворника, который подметал двор и испуганно поглядывал на окна. Похоже, он не знал, в какую квартиру они вторглись. Спустя полминуты они уже сидели в автомобиле. На сей раз вел Мок. Они доехали до полицайпрезидиума, где вышли Элерс и Смолор. А Мок и Анвальдт свернули на Швайдницерштрассе, пересекли Цвингерплац и, миновав кофейную фабричку по обжариванию кофе и Купеческий клуб, выехали на оживленную улицу Шубрюкке. Проехав мимо универмага Петерсдорфа, а затем универмага братьев Барашовых, увенчанного стеклянным земным шаром, и оставив позади Палеонтологический музей и бывшее здание полицайпрезидиума, они оказались на набережной Одера. Возле гимназии Святого Маттиаса свернули направо и через несколько минут были на Тумском острове. Проехав мимо средневекового собора и красного здания Георгианской семинарии, они покатили по Адальбертштрассе, а через минуту им уже кланялся бой ресторана «Лессинг».

В зале царила приятная прохлада, от которой сперва стало легче дышать, но потом накатила спокойная сонливость. Анвальдт закрыл глаза. Ему казалось, будто его покачивают ласковые волны. Звяканье посуды. Мок двумя вилками атаковал розового лосося с хрустящей корочкой, плавающего в белом соусе с хреном. Он с улыбкой взглянул на заснувшего Анвальдта.

— Проснитесь, Анвальдт, — тронул его за руку Мок. — У вас все остынет.

Куря сигару, он наблюдал, как жадно Анвальдт поглощает бифштекс с картошкой и кислой капустой.

— Герберт, только, ради бога, не обижайтесь. — Мок положил руку на свое округлое брюшко. — Я уже объелся, а у вас, как вижу, отменный аппетит. Не возьмете ли у меня этот кусок лосося? Я к нему даже вилкой не притронулся.

— Не откажусь. Благодарю вас, — улыбнулся Анвальдт. Никто и никогда еще не делился с ним едой. Он с удовольствием съел рыбу и запил крепким черным чаем.

Мок мысленно выстраивал характеристику Анвальдта. Но без деталей пыток в гестапо она была неполной. Однако ему не приходили в голову ни один хитроумный вопрос, ни одна уловка, которые заставили бы Анвальдта все рассказать. Он несколько раз уже открывал было рот, но тут же закрывал, так как ему казалось: то, что он собирается произнести, будет глупым и плоским. Через какое-то время он смирился с мыслью, что через неделю не прочтет девицам из заведения мадам Ле Гёф психологическую характеристику Анвальдта.

— Итак, сейчас половина второго. До половины пятого, пожалуйста, проштудируйте досье фон Кёпперлинга и подумайте, на чем мы можем его прижать. Прошу также просмотреть материалы по всем туркам. Вдруг что-нибудь отыщете. В половине пятого вы возвратите все досье Форстнеру, а в пять возьмете фотографии у Элерса и привезете их мне домой. Машину я оставляю вам. Все ясно?

— Да.

— А почему вы так странно смотрите? Вам что-нибудь нужно?

— Нет, нет, ничего… Просто со мною еще никто не делился едой.

Мок громко рассмеялся и потрепал Анвальдта по плечу.

— Только не воспринимайте это как знак особой к вам симпатии, — солгал он. — Просто это привычка с детства. Я всегда должен был возвращать чистую тарелку… Ну ладно, сейчас я беру извозчика и еду домой. Мне нужно слегка соснуть. До встречи.

Криминальдиректор вздремнул в пролетке. На грани сна и яви ему припомнился воскресный обед около года назад. Он с жадным аппетитом ел ребрышки в томатном соусе. Жена тоже ела с огромным удовольствием, налегая в основном на мясо. И когда обгрызла все ребрышки, бросила алчный взгляд на тарелку Мока, который самые вкусные куски обычно оставлял на потом.

— Прошу тебя, дай мне кусочек мяса.

Мок никак не отреагировал, продолжая обгрызать косточки.

— Ни капли не сомневаюсь, что ты не поделился бы даже со своим сыном, если бы мог иметь детей, — гневно бросила жена и выскочила из-за стола. (И опять она оказалась не права. Я поделился. Причем с чужим!)

Анвальдт вышел из ресторана и сел в автомобиль. Взглянул на папки с печатями гестапо и на пакет, который утром взял в архиве. Распаковал его и вздрогнул: странные, выгнутые знаки. Почерневшая кровь на голубых обоях. Он вложил обратно кровавую надпись и вылез из «адлера». Под мышкой он держал гестаповские досье и плед, которым Мок накрывал заднее сиденье. Ему не хотелось ехать через раскаленный город. Он направился в сторону стройных башен церкви Святого Михаила, в Ваштайхпарк, о происхождении названия которого ему во время поездки рассказал Мок: в Средние века женщины стирали в здешнем пруду. А сейчас у пруда с криком носились дети, а большинство скамеек занимали бонны и служанки. Женщины эти отличались поразительной способностью делить свое внимание надвое: они одновременно вели визгливые дискуссии друг с другом и покрикивали на детей, шлепающих по мелкой воде у самого берега. Остальные скамейки занимали солдаты и окрестная шпана, гордо дымящая сигаретами.

Анвальдт сбросил пиджак, расположился на пледе и принялся просматривать досье фон Кёпперлинга. К сожалению, в нем не нашлось ничего, на чем барона можно было бы прижать. Более того, все, что он выделывал в своих апартаментах и поместьях, происходило с благословения гестапо. (Мок рассказал Анвальдту, что Краус, узнав о гомосексуальных склонностях этого своего агента, поначалу впал в бешенство, но очень скоро сообразил, какую пользу он может из этого извлечь.) Надежду Анвальдту дала последняя информация — о слуге барона Гансе Тетгесе.

Он перевернулся на спину и с помощью нескольких брутальных, но впечатляющих картинок придумал способ, как подловить барона. Довольный своей изобретательностью, он перешел к просмотру досье турок, попавших в сферу внимания крипо и гестапо. Всего их оказалось восемь: пятеро выехали из Бреслау до 9 июля, когда у барона состоялся бал, остальных троих следовало исключить по причине возраста — бившему Анвальдта не могло быть ни двадцати лет (как двум турецким студентам Политехнического), ни шестидесяти (как коммерсанту, попавшему в зону внимания гестапо из-за неодолимой склонности к азартным играм). Разумеется, данные из отдела регистрации иностранцев и турецкого консульства, которые ему должен был доставить Смолор, вполне могли принести дополнительную информацию о турках, не имевших сомнительного удовольствия попасть в полицейские протоколы.

Турецкий след не оправдал надежд, и Анвальдт всю силу интеллекта направил на обдумывание деталей тисков для барона. Но сосредоточиться мешал раздраженный фальцет ребенка, который неподалеку отстаивал свою правоту. Опершись на руку, Анвальдт лежал и слушал добрый голос старой няньки и истеричные вопли малыша.

— Клаус, ну я ведь тебе уже говорила: господин, который вчера приехал, — твой папа.

— Нет! Я его не знаю! Мамочка мне говорила, что у меня нет папы! — Разнервничавшийся мальчик злобно топал ногой по иссохшей земле.

— Мамочка так говорила тебе, потому что все думали, будто дикари индейцы убили твоего папу в Бразилии.

— Мамочка никогда не обманывает!

— Она вовсе не обманывала тебя. Она сказала, что у тебя нет папы, потому что думала, будто он погиб. А сейчас папа приехал… Теперь мы все знаем, что он жив… И теперь у тебя есть папа, — с невероятным терпением объясняла нянька.

Малыш не уступал. Он бросил на землю деревянное ружье и завопил:

— Ты врешь! Мамочка никогда не обманывает! Почему она не сказала мне, что это папа?

— Потому что не успела. Рано утром они уехали в Требниц. Завтра вечером они вернутся и все тебе скажут…

— Мамочка!!! Мамочка!!! — пронзительно верещал ребенок.

Он бросился на землю и колотил по ней руками и ногами, поднимая облака пыли, оседавшей на его свежеотглаженном матросском костюмчике. Няня попыталась поднять его с земли. Результат же был таков: Клаус вырвался и вцепился зубами в ее пухлую руку.

Анвальдт встал, собрал бумаги, свернул плед и, прихрамывая, двинулся к автомобилю. Он шел не оглядываясь, так как боялся, что вернется, схватит Клауса за шиворот и утопит в пруду. Эти смертоубийственные мысли провоцировали вовсе не пронзительные крики мальчишки, хотя они, как ланцет, рассекали его пораненную голову и синяки в местах укусов шершней; нет, в ярость его привел не крик, а бессмысленное глухое упорство, с каким избалованный сопляк отвергал нежданное счастье — возвращение отца после многолетней отлучки. Анвальдт даже не замечал, что говорит сам с собой:

— Ну как объяснить такому строптивцу, что его упрямство глупо? Выпороть бы его, вот тогда он осознает свою дурость. Ведь он же ничего не поймет, если я подойду к нему, посажу на колени и скажу: «Клаус, случалось ли тебе когда-нибудь стоять у окна, прильнув лбом к стеклу, смотреть на проходящих мужчин и о каждом без исключения думать: „Это мой папа, он страшно занят и потому отдал меня в приют, но скоро он меня отсюда заберет?“»