"Древо миров" - читать интересную книгу автора (Олдмен Андре)

Глава пятая Искра

Пол единственной залы в замке Иш был устлан тростником, стены увешаны потертыми гобеленами. В огромном камине, выбрасывая искры и распространяя приятный запах смолы, жарко пылал массивный комель. Над очагом висел огромный щит, украшенный баронским гербом: на красно-желтом поле голова кабанья оскаленная. Щит был так велик, что даже барон Эзра навряд ли мог его поднять. По сторонам камина стояли в специальных подставках копья и алебарды, верхняя полка украшалась грубой лепниной, изображавшей не то зверей лесных, не то демонов преисподней.

Сам Эзра Рыжий восседал на стуле с высокой спинкой и резными подлокотниками. Такие же стулья, только поменьше, служили сиденьями двум дамам: Абегальде и ее матери Багильде, одетой во все черное. Баронесса мотала шелк, а юный паж, сидевший у ее ног на низенькой скамеечке, служил хозяйке замка мотовилом.

В центре залы стоял массивный стол с остатками ужина. Рядом пылал костер, разведенный в небольшом углублении, возле него, щурясь на огонь, грелась пара промокших гончих. Еще с десяток собак бродили по зале или лениво грызлись из-за валявшихся на полу костей. Драпировка на стенах плохо пропускала воздух, и среди каменных стен плавал удушливый запах псины, дыма и жареного мяса.

— Красавец, а? — говорил барон, поднимая сокола, которого он только что пересадил с жердочки позади стула себе на запястье. Птица впилась острыми когтями в кожаную перчатку на руке, яростно тараща глаза, и барон самодовольно улыбался, поглядывая на своего любимца.

— Теперь, месьоры, вы верите, что он никогда не промахивается?

Дагеклан и Алджерон, сидевшие на табуретах напротив Эзры, вежливо покивали. Спорить не приходилось, и лучшим тому подтверждением были их собственные желудки, в которых покоился ныне заяц, взятый ловчей птицей и отлично протушенный главным поваром замка Иш.

— Отличная охота, — продолжал барон благодушно, — кабы не дождь, мы еще погоняли бы коней… Правда, птица от меня отвыкла, но быстро признала хозяина. Что и говорить, сокол должен садиться на мужскую рукавицу, а не на дамскую перчатку!

Эзра бросил грозный взгляд в сторону дочери. Дама Абегальда, уткнув розовый нос в пяльцы, притворялась, что всецело поглощена вышиванием.

Впрочем, отцовский гнев уже утих. Прошла седмица с тех пор, как барон Эзра Рыжий вернулся из Бельверуса в свои владения и железной рукой навел порядок. После позорного поединка сына он приказал Рапральфу удалиться в комнату под крышей башни и не показывать оттуда носа, пока баронет не прочтет «Рыцарский кодекс», сочиненный достойнейшим Рупрехтом Нумалийским, — от корки до корки. Рапральф, с трудом умевший читать по складам, был весьма опечален столь суровым наказанием, но подчинился, проклиная себя за то, что не удосужился припасти в верхней комнате бутыли с вином.

Сестра его отделалась обещанием расшить отцовский долматик, изобразив на нем кабаниху с пятнадцатью кабанятами, чем сейчас и занималась.

— Кстати, — вдруг спросил барон, разглядывая клюв птицы, — что значит орел на твоем гербе, любезный Дак?

Дагеклан, задумчиво потягивавший вино из медного кубка, поднял голову.

— В геральдике орел всегда означает высокую доблесть и отвагу. Думаю, я заслужил честь носить его на своем щите.

— Несомненно! Но почему у него обернуты лапы?

— Это значит: не нападай, а защищай.

Барон пальцем пригладил соколу перья.

— Чудно, — сказал он. — Я слышал о вашем ордене. Говорят, кампанарии имеют обычай отправляться в дальние странствия, дабы совершать подвиги…

— Мы называем это «кампаниями», отсюда имя нашего братства.

— Хм… Много я повидал гербов. У Тидия Неустрашимого на щите изображен обнаженный человек с горящим факелом в руках и начертан девиз: «Сожгу город!» У старого Капания — воин, влезающий по лестнице на неприятельскую башню, девиз его гласит: «Сам Мардук не остановит!» Все хотят покорять и завоевывать, а вы, значит, защитнички…

Дагеклан нахмурился.

— Не вижу ничего смешного, барон. То, что вы смогли победить меня в единоборстве, еще не дает вам права насмехаться над традициями.

Эзра взмахнул рукой, отчего сокол распушил крылья и слегка ими помахал, удерживая равновесие.

— Полно, месьор, — пробасил барон, — я вовсе не насмехаюсь. Мы бились на славу, и если бы у тебя не лопнула подпруга, вряд ли бы я тебя свалил. Тем не менее, правила есть правила, и ты мой пленник. Признаюсь, когда Фабио привезет выкуп, и мы расстанемся, мне будет тебя не хватать.

Рыцарь тяжело вздохнул. При всем желании он не мог ответить барону такой же любезностью. Да, Эзра Рыжий оказался человеком вполне благородным, поселил своих пленников в просторной комнате на втором этаже (правда, кровать там была одна, и Дагеклану приходилось делить ложе с виконтом) и, получив слово не пытаться бежать, ни в чем не стеснял их передвижения по замку. Сегодня он даже пригласил их с собой на охоту, которая удалась на славу. В другое время Дагеклан благословил бы судьбу, что попал в руки столь достойного нобиля, что, признаться, было редкостью не только в Немедии, но даже и в более просвещенной Аквилонии. Однако некоторые обстоятельства заставляли рыцаря считать каждый день в ожидании оруженосца, отправленного к друзьям — кампанариям за деньгами.

Проклятая подпруга!

А ведь поначалу он был уверен в победе.

Когда владелец замка Иш взобрался в седло и изготовился к бою, Дагеклан отметил про себя, что лошадь Эзры Рыжего тяжеловата, а всадник не очень крепко сидит в седле. Отъезжая к противоположному краю площадки, барон казался неловким и ехал, привставая на стременах, обнаруживая просвет между собой и седлом. По своему богатому опыту рыцарь знал, что главное в поединке на копьях — суметь перейти перед столкновением на полный галоп. Кто отваживался не придерживать коня, тот и побеждал. Барон не казался способным на подобную удаль, и Железная Рука решил, что свобода уже плещет, подобно вымпелу, на кончике его копья.

Они понеслись навстречу друг другу. В последний момент Дагеклан понял, что ошибся относительно своего противника. Как, впрочем, и его лошади: она летела, подобно вихрю, вытянув шею и раздувая ноздри.

Еще он подумал, что Эзра Рыжий, пожалуй, лучший копейный боец из тех, с кем доводилось встречаться.

Копья их треснули одновременно, угодив в оковку щитов.

— На мечах! — рявкнул барон и, развернув коня, ринулся на противника.

Они принялись рубиться посреди площадки, уже взрыхленной копытами и ставшей похожей на вспаханное поле. Они делали выпады, нанося удары клинками, венцами щитов и рукоятками мечей. На стороне барона была сила, на стороне Дагеклана — ловкость.

Потом лопнула подпруга, и рыцарь, не удержавшись после очередного удара, упал на землю вместе с седлом…

— Что-то ты сегодня особенно мрачен, Дак, — услышал он бас Эзры и мотнул головой, отгоняя тяжелое воспоминание. — Беспокоишься о своем оруженосце? Надеюсь, ваши кампанарии дадут ему охрану?

— Охрану ему дадут, но не в этом дело. Даже если Фабио протрубит у ворот завтра поутру, я все равно не успею выполнить то, что намечал.

— Что же?

— Есть один старый должник в Тарантии, я хотел встретиться с ним на турнире, который устраивает аквилонский король на Праздник Плодов. Теперь мне не поспеть, разве что полечу по воздуху.

— Так что же ты раньше молчал! — воскликнул Эзра и треснул кулаком по подлокотнику. Сокол взмахнул крыльями — поводок натянулся, и птица снова села барону на руку. — Я отпустил бы тебя под честное слово!

Дагеклан не смог сдержать улыбку. Поистине, Эзра Рыжий был достоин хоть сейчас вступить в Орден кампанариев!

— Благодарю тебя, месьор, — сказал рыцарь прочувствованно, — но теперь уже поздно о сем говорить.

— Говорить никогда не поздно. Особенно под шум дождя. Кажется, буря разыгралась не на шутку — чем так сидеть, расскажи лучше об этом деле.

— Позволь мне помолчать.

В глазах Эзры мелькнули лукавые искры.

— Эй, дочка, — позвал он, — попроси-ка ты месьора рыцаря. Даме он не откажет.

— Расскажите, месьор Дагеклан, — сказала Абегальда, отрываясь от вышивки. — У нас тут так мало развлечений.

— Я слышал балладу, сочиненную тровером Саавардом Тарантийским, — вступил виконт. — Она называется «Подвиги Дагеклана». Но хотелось бы услышать о них из первых уст…

— Я тоже слыхал эту балладу, — сказал Железная Рука. — Троверы любят приврать. Особенно мне понравилось, как Рыцарь Короткий Нос спасает из котла некую девицу, которая якобы просидела в кипящей воде три года и пять месяцев. Или эта история с безголовым фальшивомонетчиком… Впрочем, я не в обиде на Сааварда, он малый добрый, а сочиняет на потеху публике, за то ему деньги платят. Кроме того, в балладе есть и толика правды. Если вы так настаиваете, я расскажу о том, как дважды подарил жизнь одному рыцарю, хотя история эта еще и не окончена.

И Дагеклан, усевшись поудобней и знаком приказав слуге наполнить кубок, принялся рассказывать. Он знал толк в этом занятии, ибо часто бывал гостем в замках, раскиданных по всей Хайбории, а любимым занятием их обитателей, многие из коих годами не вылезали из своих владений, наряду с охотой, сбором податей и потешными боями, были как раз подобные слушания, когда возле огромных каминов собирались чада и домочадцы, челядь и приживальщики, гонцы и камердинеры, дамы и кавалеры — чтобы потом, когда заезжий рыцарь снова отправится в путь, еще долго судачить о его похождениях, посмеиваясь, восхищаясь и завидуя.

— Это было много лет назад, — начал Дагеклан, — я был молод, хотя и не скажу, что особо красив. Во всяком случае, кончик моего носа был тогда на месте. Замок наш стоял в верховьях реки Алиман, на границе с Пуантеном. Благословенный край: теплый, плодоносный и весьма пригодный для охоты на всяческого зверя. Мой отец хорошо ладил с соседями, со всеми, кроме одного. К северу, гранича с нашей землей, лежали владения графа Гайрана. Сам граф погиб на охоте, и сын его по имени Рабрагор вступил во владения в весьма юном возрасте. Это не пошло ему на пользу. Был он заносчив и груб, и часто лошади его вассалов вытаптывали наши поля.

Я, как младший сын в роду, весьма рано покинул отчий дом, дабы снискать славу на полях сражений. Когда старый король Конан Киммерийский двинул войска на Зингару, я со своими людьми встал под знамена графа Троцеро, пуантенского леопарда, верного союзника нашего монарха. Случилось так, что, прежде чем перейти Алиман, наши части остановились в моих родных местах. Я, конечно, поспешил в замок, дабы проведать родных.

И вот, переехав мост, застаю мать в слезах, а отца в глубоком унынии. Оказывается, коварный Рабрагор пленил моего старшего брата, который прогуливался без провожатых и не имел при себе никакого иного оружия, кроме дорожного меча. Тем самым Рабрагор презрел законы военного времени, когда, согласно обычаям, все мы должны позабыть о распрях и сражаться бок о бок во славу Аквилонии.

«Он хочет тебя оскорбить, — сказали мне друзья, — и ищет повод».

«Повод уже есть, — ответил я, зная, что граф давно завидует моей славе, — но я заставлю его пожалеть, что он доискивался такого повода».

Немедля я отправился в ставку герцога Норкантона, бывшего тогда нашим союзником: под его началом состоял Рабрагор со своим отрядом. Явившись к герцогу, я потребовал выдачи брата, и Норкантон послал за графом, дабы спросить отчета за неслыханный проступок. Тот явился на зов, но вошел в шатер дерзко и высокомерно, не сняв шлема. Такая грубость оскорбила герцога, и он гневно заметил, что граф совершил деяние, недостойное рыцаря, так как захватил в плен моего брата во время войны, когда по старинному обычаю прекращается всякая междоусобная вражда, и потребовал немедленно освободить пленника. Но высокомерный граф ответил, что выдаст пленника тогда, когда ему вздумается, и что он имел полное право взять моего брата в полон, так как тот якобы охотился в его лесу. Тогда я бросил ему перчатку, и Рабрагор ее поднял…

— Но, насколько мне известно, в Аквилонии запрещены поединки во время войны, — заметил барон.

— Да, — кивнул Дагеклан, — и король Конан был особо строг к ослушникам. Однако дело было исключительным, и герцог Норкантон дал позволение провести бой.

Рабрагор, явившись на поединок, уже не был так высокомерен. Он даже искал примирения, обещая отпустить брата без всякого выкупа, но и без извинений. Меня это, конечно, не устроило, и мы сошлись.

При первых же ударах меч графа отлетел и упал далеко в стороне. Тогда я соскочил с лошади и выбросил его оружие за барьер. Граф, видя, что я спешился, хотел было воспользоваться своим преимуществом, но я вовремя это заметил и ударом щита опрокинул его лошадь. Теперь мы были равны. Я отбросил свой меч, и мы стали биться на кинжалах. Рабрагор был на голову выше и шире в плечах, но опыта ему явно недоставало. Наконец мне удалось повалить графа и обезоружить его…

— И он запросил пощады? — воскликнул виконт.

— Надо отдать ему должное — нет. Пощадить Рабрагора просил герцог, он не хотел, чтобы слух о смертоубийстве в войске, стоявшем в одном переходе от неприятеля, достиг ушей короля. Норкантон получил, что хотел, и с позором выгнал Рабрагора из войска. В тот же день герцог отправил отряд в замок графа, и мой брат обрел свободу.

Дагеклан умолк и отпил вина. Вино у барона было неплохим, но на вкус рыцаря слишком крепким.

— Вы сказали, что дважды подарили жизнь этому человеку, — нарушил молчание Алджерон. — Значит, вам пришлось сражаться с графом еще раз?

Рыцарь кивнул.

— Это случилось через пять лет после нашей первой схватки. Рабрагор служил тогда у зингарцев, под стягами тысячника Гаскатена. Как всем известно, король Конан подчинил Зингару и присоединил ее к своей Империи, но гордые южане никак не хотели смириться со своим унижением и часто поднимали восстания. Поднял мятеж и Гаскатен. Я тогда находился в своем родовом замке, так как отец мой умер незадолго до этого. И вот, в один прекрасный день, в замок были доставлены несколько знатных пленников: трое зингарцев и один аквилонец. Каково же было мое удивление, когда я признал в последнем графа Рабрагора! Граф выглядел весьма жалко и оправдывался тем, что присягнул тысячнику в то время, когда тот был еще союзником Конана, а впоследствии не мог нарушить клятву.

Признаюсь, я принял его слова за чистую монету и даже проникся к нему уважением, ибо клятва сюзерену действительно должна быть свята для настоящего рыцаря. Взяв с пленников слово не пытаться бежать, я позволил им беспрепятственно разгуливать по замку. Однако Рабрагор употребил во зло данную свободу: подкупив одного из воинов, он бежал в город Андрию, занятый зингарскими войсками.

Зингарцы, надо отдать им должное, в большинстве своем — люди чести. Зная обычай обязывать высокородных пленников словом, они приступили к Рабрагору с расспросами, интересуясь, что заставило того бежать, не дожидаясь выкупа. И граф, дабы обелить себя в их глазах, стал жаловаться на дурное с ним обращение и заврался до того, что стал описывать пытки, которым якобы подвергался. Эти россказни порочили мою честь, и я отправился к тысячнику Гаскатену, дабы покарать лгуна…

— К тысячнику Гаскатену?! — вскричал барон, не в силах поверить свои ушам. — В стан неприятеля?

— Формально зингарец не был моим врагом, — объяснил рыцарь, — ибо я в то время не состоял на службе в королевских войсках, хотя и понимал, что рискую дважды: зингарцы были преисполнены ненависти ко всем аквилонцам, а король Конан мог легко счесть меня предателем, ибо он, при всем моем уважении, во многом оставался варваром, плохо понимавшим рыцарские правила.

К счастью, в то время было объявлено перемирие, а король находился далеко, где-то в Гандерланде, заручаясь поддержкой тамошней знати.

Итак, я прибыл в Андрию, небольшой городок на границе Зингары и Аквилонии. Когда мой отряд приблизился к стану зингарцев, они принялись трубить во все трубы, которые только были в лагере. Я послал оруженосца сказать, что мы прибыли с миром. Нас провели к тысячнику, и я изложил суть дела.

«Что ж, — молвил Гаскатен, — ваше право, месьор, вызвать на поединок того, кто вас, как вы утверждаете, оболгал. Только вы опоздали. Не далее как сегодня утром у меня был граф Рабрагор, испрашивая дозволения вызвать вас на бой. Он уже отправил письмо с нарочным, но вы, видимо, разминулись».

Я был удивлен и обрадован, подумав, что граф все же не лишен остатков чести. Впоследствии мне стало известно, что Рабрагор прознал о моем намерении через того же воина, которого подкупил, и затеял историю с вызовом, чтобы получить право выбрать оружие и род поединка. Он уже уступил однажды в конном бою и теперь предпочел драться пешим и в полном вооружении.

Это было весьма мудро с его стороны, так как Рабрагор, как я уже говорил, был выше и крупнее меня. Он полагался на свою выносливость, но не учел того обстоятельства, что за моими плечами поединков гораздо больше, а противники мне попадались всякие.

Когда мы начали драться, граф принялся крутить мечом над головой, подбрасывать щит и выделывать другие недостойные войны фокусы. Зингарцы подбадривали его громкими криками. Я же быстро понял, что единственное достоинство этого бойца — недюжинная сила и, воспользовавшись своим опытом, смог нырнуть под руку противника и нанести ему удар в горло. Граф зашатался, но устоял и снова замахнулся двуручным мечом. Не дожидаясь, пока он обрушит клинок на мою голову, я ударил еще дважды и отскочил. Латный нагрудник Рабрагора раскололся, на кольчуге выступила кровь.

В толпе зингарцев послышались угрожающие крики, но мне было все равно, я уже знал, что одолел противника во второй раз. Рабрагор еще метался по площадке, вовсю размахивая огромным мечом, но постепенно слабел от потери крови. Потом он пошел на меня, как бык на стену, и на сей раз я не стал уклоняться. Отбив выпад, отбросил щит и меч и, обхватив его за пояс, повалил на землю.

Когда Рабрагор увидел в щелях своего забрала кинжальное лезвие, он взвыл, как раненый зверь, и разразился страшными ругательствами.

«Признай, что ты уступаешь мне во всем, — сказал я, — и получишь жизнь».

«Никогда!» — прохрипел граф.

Я напомнил ему, что мы бились дважды, конные и пешие, и оба раза он уступил, но Рабрагор только сипел и плевался, изрыгая проклятия, недостойные рыцаря.

«Сумей я сразиться с тобой в третий раз, обязательно победил бы», — сказал он, наконец, думая, что это его последние слова. Даже перед лицом смерти его не оставляло тщеславие.

«Хорошо, — сказал я тогда, — предоставлю тебе такую возможность».

«Когда? Еще через пять лет?»

«За пять лет ты, пожалуй, ничему не успеешь научиться. Встретимся через десять, в Тарантии, на осеннем Празднике Плодов».

Он не хотел верить, что получил жизнь, но я отпустил его, и с тех пор мы не виделись.

Рыцарь слегка поклонился дамам, давая понять, что история его окончена.

— Значит, срок наступил? — спросил Эзра Рыжий.

— Да, но я не сдержал обещания.

— Если этот Рабрагор еще жив…

— Я слышал о нем, — подал голос виконт, — он теперь при дворе молодого аквилонского короля и, кажется, не на последних ролях.

Барон хмыкнул.

— А что, киммериец так и не отрубил ему голову? Говорят, Конан был крут с изменниками.

— Рабрагор хитер, — слегка поморщился Дагеклан, — хитер и готов на любое вероломство. Поняв, что перевес на стороне аквилонцев, он сумел пленить тысячника Гаскатена и доставить его королю. За что и получил прощение.

Рыцарь произнес эти слова бесстрастно, но раскат грома, прокатившийся в этот миг над крышами замка, как нельзя лучше выразил его настроение, ибо под маской невозмутимой вежливости, зачастую граничившей с надменностью, скрывалась натура пылкая и неукротимая.

— Думаю, месьор Дак, ты еще успеешь скрестить с ним копья, скажем, в будущем году… — начал, было, барон, но речь его была заглушена новым, еще более мощным ударом, да таким, что пол задрожал, а со стен упало несколько щитов и голова оленя с оловянными глазами.

— Клянусь сапогами Мардука, никогда не видывал подобной грозы, — прошептал Эзра Рыжий, обращая взор к изображение Солнечного Лика, который бесстрастно взирал на сидевших в зале из простенка между высоких узких окон. — Надо бы пересесть подальше от очага, не ровен час ветер выбьет из полена искры…

Словно в подтверждение его слов в дымоходе завыло и заухало, потом над обгоревшим на треть комлем взметнулся огненный вихрь и ударил сквозь прутья каминной решетки. Никто не успел отпрянуть, только сокол взлетел и завис в воздухе, хлопая крыльями, от которых падала на своды залы огромная тень.

Рукав камзола Эзра затлел, тот пришиб огонек широкой ладонью и гулко расхохотался.

— Славно! — воскликнул он, утирая слезы. — Не иначе сам Небесный Воин сунул в дымоход свою палицу. Все целы? Эй, дочка, ты чего руками рот закрыла? Пожалуй, вопить уже поздновато.

Дама Абегальда, уронив пяльцы, судорожно прижимала к губам побелевшие ладошки. Глаза у дамы были большие и круглые.

— Что с тобой, Аби? — подала голос хозяйка замка, не проронившая до сих пор ни слова.

Дочь отняла руки и стала их с ужасом рассматривать. Потом открыла рот, но вместо ответа смогла издать лишь невнятный звук, напоминающий бульканье закипающего чайника.

— Да говори же, во имя всего святого! — рявкнул барон.

— Я… ой, мамочка…

— Да что же?!

— Я… проглотила уголек!

Воцарилась пауза, во время которой виконт вежливо прикрывал атласным платком улыбку, рыцарь смотрел с пониманием, барон хмурил брови, а его супруга укоризненно качала головой.

— Вот, — сказал, наконец, Эзра, — говорили тебе — держи рот на замке, целее будешь. Не печет изнутри — то?

Абегальда прикрыла глаза, словно прислушиваясь к тому, что делается у нее в животе, покачала головой.

— Нет… Только мне… мне…

Она вдруг встала, взмахнула руками и запела фальшивым голосом:

— Что-о? — Брови Эзры поползли на красный лоб. — Петь надумала? С таким-то голосом?

Выкрикнув эти странные слова, дама Абегальда умолкла и стала смотреть на свои ладошки, словно это они исторгли сии нежданные речитативы. Потом вдруг уперла кулачки в бока, прищелкнула каблуками и, выбивая по каменным плитам пола умопомрачительную дробь, прошлась вокруг стула.

— Да ты пьяна! — гаркнул барон. — Кто налил девчонке неразбавленного хайреса?!

— Рута, а с нею шалфей опьянение винное гонят, — сообщила дочь нараспев, — розы добавишь цветок, и утихнут любовные боли…

Приподняв подол платья, она подплыла к застывшему на табурете рыцарю, одарила его многообещающим взглядом, подумала и послала Дагеклану воздушный поцелуй.

— Абегальда! — вскричала тут не на шутку рассерженная баронесса. — Да ты ума лишилась, дочь моя!

— Это не я… ой!.. Мамочка, спаси!

— Вот поучу тебя плеткой, быстро в себя придешь! — Хозяин замка Иш был не на шутку разгневан и тут же, позабыв о соколе, встал, чтобы немедленно исполнить угрозу.

Но баронесса опередила мужа. Явив нежданную мощь голоса, она принялась пронзительно скликать служанок и кормилиц, которые накатили в залу шелестящей волной разноцветных юбок. Дама Абегальда была умело взята в плотное кольцо, подхвачена под руки и увлечена на женскую половину, куда самому барону вход был заказан. Напоследок баронесса пообещала привести дочь в чувства своими, более гуманными, нежели плетка, методами.

Последнее, что слышали поднявшиеся со своих мест виконт и рыцарь, была разухабистая народная песенка, которую дама Абегальда выкрикивала ярмарочным высоким голосом.

Щеки Эзры Рыжего, и без того красные, пылали, как маков цвет.

— Не знаю, что и думать, — пробурчал барон, — прямо наваждение какое-то…

Он и не подозревал, сколь точно определил происходящее.

Лимонно-желтый глаз луны заглядывал в спальню. Со двора доносились запахи навоза, мокрого дерева и старой кожи. Дагеклан открыл глаза и сел на широкой постели, чувствуя, что сейчас что-то произойдет. Он пошарил в изголовье и вытащил из-под подушки предусмотрительно отломанную от стула тяжелую витую ножку.

За дверью тонко захихикали, потом что-то звякнуло, и томный голос пропел: «Мо-о-ожно?»

Рыцарь затаил дыхание. Дверь стала медленно открываться.

Железная Рука не успел перевести дух, а на пороге уже возникла дама Абегальда. Лунный свет окатил желтым ее слегка полноватое, но все же весьма соблазнительное тело. На даме не было ничего, если не считать конской уздечки, висевшей на шее. В руках дочери Эзра тускло поблескивало серебряной инкрустацией седло, вороненые стремена волочились по полу. Рыцарь заметил притороченную к седлу свою дорожную сумку.

Абегальда бросила ношу в угол и хихикнула.

— Тяже-лое!

Она кокетливо попинала упряжь маленькой ступней и стала приближаться к постели.

Рука Дагеклана метнулась за ворот нижней рубахи, пальцы крепко сжали серебряный амулет, висевший на шее.

— Ну, это ты зря, — обиженно сказала ночная гостья, останавливаясь в двух шагах от полога. — Приходишь к нему с лучшими намерениями — а он сразу за серебро хвататься. Еще рыцарь называется…

Под пальцами стало мокро: оберег растаял и скользнул вниз горячей каплей.

— Что еще? — спросила Абегальда, покачивая полной грудью. — «Рута, чеснок, териак и орех, как и груши, и редька, противоядием служат от гибель сулящего яда»? Только не надо бормотать охранные заклинания, они не помогут. Я все же не просто какая-нибудь сельская ведьмочка.

— А кто? — спросил рыцарь едва слышно.

— Разве забыл? Кажется, мы уже представились друг другу, когда этот весельчак — баронет уговорил сестру опоить заезжего рыцаря сонным зельем.

— Но ты не Абегальда, — прошептал Дагеклан.

— Почему же? Я так изменилась? Разве что похорошела… Ладно, если хочешь, можешь называть меня госпожа Ишшу.

— Ты… дух?

— Фи! Дух! Вот еще.

— Богиня?

— Ну… может быть. Тебе этого знать не нужно. И я здесь не для того, чтобы наводить морок или щекотать тебя до смерти. Да брось ты, в конце концов, свою дубинку, смешной человечек!

Тут только рыцарь заметил, что до сих пор сжимает в руке тяжелую ножку. Еще он заметил, что виконта нет в комнате.

— Ему стало нехорошо в отхожем месте, — объяснила госпожа Ишшу. — Видно, переел за ужином. Ладно, нам пора.

— Куда это?

Дагеклан уже несколько привык разговаривать, не раскрывая рта.

— В Тарантию, конечно! Помнишь, Абегальда обещала тебе вернуть коня?

— Да.

— Ну, так вот он.

Рыцарь осмотрелся, но коня нигде не увидел.

— Да, глаз у тебя не зоркий, — сказало ночное видение. Потом добавило по-немедийски: — Конь — это ты, мой милый.

Тут Дагеклан метнул обломок баронской мебели. Гвоздь, которым ножка прежде крепилась к сиденью стула, торчал, словно наконечник копья, и рыцарь надеялся, что железо окажет на потустороннее существо нужное воздействие. Он ошибся: с несвойственной полной женщине ловкостью Абегальда (или госпожа Ишшу, кто их там разберет) схватила летящую ножку, перекусила пополам и выбросила в окно.

— Ого, — сказала она, сплевывая на пол щепки, — если ты и конь, то необъезженный. Иди-ка сюда, жеребчик…

«Это сон, — думал Дагеклан Железная Рука, откидывая одеяло и шлепая босыми ногами к упряже, — конечно, сон! Ни одна ведьма не устоит против серебряного амулета, не говоря уже о железном гвозде… Небожительница, правда, устоит, но что делать здесь небожительнице?»

— …И ничего зазорного тут нет, — говорила тем временем Абегальда, прилаживая ему на спину потник и тяжелое седло, — рыцарь всегда должен служить даме, хотя бы и лошадью. Потерпи, дружок, как только вернемся, я тебя отпущу, и немедийку отпущу, мне в ней скучно. Так, затянем подпругу… Я сменила подпружку, старую-то баронет коварный ножичком подрезал… Вот так.

Она уселась верхом, закутавшись в попону.

— Надо же было этой дуре рот открыть! Ох, людишки, беда с вами, один колдует, толком не умея, другая рот не вовремя открывает. Теперь вот придется в телесной оболочке назад лететь, чтобы со своими встретиться. Холодно, ветрено — бр-р! Сюда искрой прилетела, а отсюда — девой голой!

И госпожа Ишшу снова захихикала.

…Никто и никогда не узнал об этом приключении рыцаря Железной Руки, ни один тровер не сложил о нем складной баллады: Дагеклан до конца своих дней хранил тайну ночного полета. А зря: лишь поэт, одаренный талантами свыше, способен достойно описать осеннее звездное небо, серебряный челн луны и странную всадницу, летящую в сполохах золотого огня среди облаков — над темными полями, над снежными вершинами Немедийских гор, над огнями селений и сверкающими нитями рек…

Многие говорили потом, что видели в эту ночь над Аквилонией падающую звезду.