Уильям Хоуп Ходжсон «Пираты-призраки»

Предисловие «И АД СЛЕДОВАЛ ЗА НИМ…»

Эти строки Эдуард Багрицкий, выросший на берегу Черного моря, написал в 1924 г., и сейчас они звучат так же пленительно. О водной стихии — бушующем море или же спокойном, — влекущей к себе людей на протяжении тысячелетий, написано, наверное, чуть ли не больше всего в истории мировой словесности. Причины этой загадочной тяги необъяснимы — как, наверное, и причины возникновения любви. И не надо искать их, этих причин. Просто принять как данность. И — повторить за поэтом:

Такой же морской дорогой захотел пойти и Билли Ходжсон, родившийся в деревушке Блэкмор Энд, графство Эссекс, 15 ноября 1877 г. Он рос в большой семье — всего у англиканского священника Сэмюэля Ходжсона и его жены Лисси было двенадцать детей (трое умерло в младенчестве). Родители надеялись, что сын пойдет по стопам отца и станет священником. Но Уильям Ходжсон выбрал профессию моряка, а потом писателя. Его жизнь сложилась во многом так же, как жизнь другого известного английского писателя, Фредерика Марриета, несколько раз убегавшего из дома, пока наконец домашние не смирились с его настойчивым желанием стать моряком. И еще один английский писатель, Джозеф Конрад, в свое время бросил учебу в гимназии, чтобы стать моряком.

Но все-таки прежде всего поступок Ходжсона вызывает в памяти факт биографии другого молодого человека, родившегося по воле его создателя, Даниэля Дефо, в Йорке: «Отец мой… прочил меня в юристы, но я мечтал о морских путешествиях и не хотел слушать ни о чем другом. Эта страсть моя к морю так далеко меня завела, что я пошел против воли — более того: против прямого запрещения отца и пренебрег мольбами матери и советами друзей; казалось, было что-то роковое в этом природном влечении, толкавшем меня к горестной жизни, доставшейся мне в удел».[5] Упоминание «Робинзона Крузо» неслучайно — эта книга оказала на Ходжсона ощутимое влияние, к чему мы еще не раз вернемся.

А вот Константин Станюкович, один из самых ярких представителей маринистики в русской литературе, сын адмирала, предназначенный, казалось бы, судьбой к службе на море, напротив, буквально умолял отца — когда уже учился в Морском кадетском корпусе в Петербурге — разрешить ему покинуть флот и поступить учиться в университет. В ответ разгневанный адмирал попросил начальника кадетского корпуса С. С. Нахимова (брата героя Севастополя) отправить сына в дальнее плавание. Так Станюкович ушел в трехлетнее кругосветное путешествие на корвете «Калевала». По возвращении из странствия Станюкович вновь обратился к отцу с той же просьбой — на этот раз ответ адмирала был прост и лаконичен: «Выходи в отставку и забудь отныне, что ты мой сын!»

Тогда, в 1890 г., когда Билл Ходжсон решил убежать из дома и стать моряком, его поймали. Но все же потом — в немалой степени с помощью дяди — он сумел найти в разговоре с отцом нужные слова (в отличие от Робинзона Крузо), и тот позволил сыну в 1881 г. отправиться в путешествие юнгой. После нескольких лет плавания Ходжсон решил повысить свою квалификацию и в 1897 г. получил диплом помощника капитана. В море Ходжсон сначала занимался поднятием тяжестей, потом дзюдо. Делал он это не из-за нарциссического стремления к физическому совершенству, но чтобы защитить себя: от природы он был невысокого роста, худощавый и внешность его первое время становилась предметом насмешек матросов. Однако довольно быстро Ходжсон сумел достичь такой физической формы, что шутникам стало понятно: отныне упражнения в остроумии для них могут иметь весьма неприятные последствия.

В 1899 г. Ходжсон открыл Школу физической культуры в Блэкберне, небольшом городке к северу от Ливерпуля, причем среди посетителей было немало сотрудников местной полиции. В 1902 г. Ходжсон оказался вовлеченным в забавную ситуацию. В городок с гастролями приехал Гарри Гудини. Во время первого своего выступления он оскорбительно быстро для полиции города освободился из местной тюрьмы, куда попросил его заключить. Уязвленные полицейские велели Ходжсону поставить гастролирующую знаменитость на место. Ходжсон пришел на выступление Гудини и, когда тот обратился к аудитории с вопросом, сможет ли кто-нибудь связать его так, чтобы он не освободился, посулив за это материальное вознаграждение, вызвался первым. Он буквально спеленал Гудини, и тот, несмотря на свое прославленное умение выпутываться из любых пут, будь то веревки или наручники, не мог освободиться почти два часа. Когда же это наконец случилось, иллюзионист был весьма недоволен Ходжсоном, который, по его словам, поранил ему запястья.

Ходжсона многое интересовало в жизни: он увлеченно занимался фотографией (причем еще с того времени, когда плавал, — чего только он не снимал в те годы: акул, циклоны, грозы, разные морские диковины), ездил на велосипеде, бывшем тогда в новинку, собирал марки. Человек он был отважный: известен случай, когда он спас моряка, оказавшегося за бортом около берегов Новой Зеландии, в водах, где кишели акулы (точно так же во время службы на флоте поступил и Фредерик Марриет). За храбрость Ходжсон был награжден медалью Королевского Общества спасения утопающих.

Работа в Школе физической культуры оказалась не очень прибыльной, поэтому Ходжсон стал искать дополнительные источники заработка. Он начал писать статьи о том, что сейчас называется бодибилдинг, сопровождая их собственноручно сделанными фотографиями. Однако изданий, в которых эти статьи могли появляться, было наперечет, поэтому Ходжсон, с детства много читавший, решил обратиться к художественной прозе. Вдохновлялся он авторами, которых очень любил и считал образцом для подражания: Э. А. По, Г. Дж. Уэллсом, Жюлем Верном, Конан Дойлем.

Ходжсон вошел в литературу на волне интереса широкой читающей публики к неоромантизму. Это явление возникло в конце XIX в. в немалой степени как протест против духовной атмосферы викторианской Англии с ее ханжеством, лицемерием, культом материального преуспевания. Неоромантизм принес повышенный интерес к необычайному, фантастическому, а также к трагическому в жизни человека. И не случайно, что в последнее десятилетие XIX столетия вышли такие книги, как повесть Р. Л. Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», роман О. Уайльда «Портрет Дориана Грея» и другие произведения, в которых велик элемент таинственного, сверхъестественного, необъяснимого.

К темам загадочного, страшного разные авторы шли разными путями. Например, Роберт Луис Стивенсон уже в 1870-е гг. задумал написать книгу «таинственных», как он называл их, новелл; придумал он и название для нее: «Черный человек и другие рассказы» (образ «черного человека» связан с народными представлениями о нечистой силе). Из задуманного цикла Стивенсон написал три рассказа: «Окаянная Джанет», «Похититель трупов», «Веселые молодцы». Замысел цикла, как считает Ричард Олдингтон, автор книги о Стивенсоне, в значительной степени возник под влиянием жены писателя, Фанни Осборн, очень любившей истории о привидениях.[6] Думается, однако, что Олдингтон не совсем прав, возлагая на жену Стивенсона «ответственность» за присутствие в его книгах загадочного и пугающего — мы видим, что эти мотивы содержатся в его разных книгах: новеллистических циклах «Клуб самоубийц» и «Алмаз раджи», повестях «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» и «Владетель Баллантрэ».

Первый рассказ Ходжсона, «Богиня смерти», был напечатан в 1904 г. За ним последовали другие публикации. Ходжсон становился известен, его стали приглашать читать лекции о морских приключениях. В 1907 г. был опубликован первый роман Ходжсона, «Путешествие шлюпок с „Глен Карриг“»,[7] собравший хорошую прессу. В 1909 г. вышел второй роман, «Дом на краю»,[8] за ним последовал роман «Пираты-призраки»,[9] в авторском предисловии к которому писатель назвал эти произведения частями трилогии. В 1912 г. Ходжсон выпустил свой последний роман, «Ночная страна».[10] Некоторые современные исследователи его творчества считают, что, хотя Ходжсон и публиковал эти книги одну за другой, все они были написаны еще до выхода самой первой из них — в частности, такой точки зрения придерживается Сэм Гэффорд, известный исследователь творчества писателя.[11]

Ходжсон писал рассказы на протяжении всего творческого пути. Одни из них представляют собой своего рода вступления к романам, в них намечены идеи и образы, которые потом получили развитие в романах, другие более самостоятельны. Всего у писателя вышло при жизни четыре сборника рассказов, после смерти — три. Наиболее сюжетно и идейно законченный цикл посвящен приключениям детектива Карнаки,[12] который специализировался по раскрытию преступлений оккультного характера. Интересно, что такой же новеллистический цикл в то же время писал Элджернон Блэквуд. В цикле, который сам писатель называл романом, озаглавив его «Несколько случаев из оккультной практики доктора Джона Сайленса», действует сквозной герой, чье имя вынесено в заглавие.[13]

Ходжсон писал также стихи. При жизни было опубликовано лишь несколько его стихотворений, причем в основном — в тексте его прозы, в качестве посвящений или эпиграфов (в этом Ходжсон следовал своему любимому Киплингу). К возможности публикации своих стихов отдельным сборником Ходжсон относился с немалым скепсисом — потому-то в 1906 г. напечатал в журнале «Автор» статью, в которой писал, что поэты смогут зарабатывать своими стихами только в том случае, если будут сочинять надписи на надгробных плитах. Основная часть стихов Ходжсона увидела свет благодаря усилиям его вдовы, и еще 48 стихотворений вошли в сборник 2005 г. под названием «Потерянная поэзия Уильяма Хоупа Ходжсона».

В 1912 г. Ходжсон женился, и молодожены поселились на юге Франции. После начала Первой мировой войны Ходжсон с женой вернулся в Англию и сразу же пошел на призывной пункт. Во флот он идти не хотел (хотя и обладал для этого необходимыми документами и квалификацией) и записался в кавалерию, а потом в артиллерию, получив чин лейтенанта. Воевал он, по отзывам однополчан, храбро и самоотверженно. Погиб Ходжсон 17 апреля 1918 г. под бельгийским городом Ипром. Могилой писателя стало поле боя — он был буквально разорван прямым попаданием артиллерийского снаряда.

Конечно же, не случайно, что Ходжсон много писал о море. Именно морские впечатления — самые сильные в его жизни.

Сама же морская тема в английской литературе обладает давними и глубокими традициями. Корни ее — в знаменитых ирландских сагах, в которых так часто встречается мотив плавания, морского путешествия. Герои саг оказывались в фантастических местах и встречались с фантастическими существами (об этом см. главу, посвященную Уильяму Моррису). Не раз писал о море Шекспир (при том, что сам драматург никогда в жизни не плавал — как, к слову сказать, и Дефо), одна из самых его известных «морских» вещей — пьеса «Буря». Тема океанских плаваний начинает звучать громко в английской литературе с конца XVI в., когда Англия, разгромив Непобедимую армаду, обретает статус одной из ведущих морских держав мира. Тогда плавание начало становиться, по выражению Д. Урнова, «основным источником государственного и личного преуспевания».[14] Наиболее известные вехи этой темы в эпоху Просвещения — «Робинзон Крузо» Дефо (а также некоторые другие книги писателя, например «Капитан Сингльтон», «Роксана») и «Путешествия Лэмюэля Гулливера» Джонатана Свифта.

Хотя в Великобритании была богатая литература о море и до XIX в., подлинная английская маринистика начинается с книг Фредерика Марриета. Марриет был первым английским писателем — профессиональным моряком. Он прошел по всем ступеням должностной лестницы, от гардемарина до капитана. Почувствовав фунт морского лиха, узнав, как никто, морскую службу, Марриет стал ее вдохновенным певцом. По словам Д. Конрада, «литературным пером служил он своей стране так же, как служил он ей в меру своего мореходного умения и признанной храбрости».[15] Популярность Марриета была велика во всех слоях общества — и не только английского. Несомненно, Ходжсон не раз обращался к творчеству Марриета — можно найти различные параллели в книгах этих писателей, например, один из самых известных романов Марриета назывался «Корабль-призрак».

После Марриета следует назвать Роберта Луиса Стивенсона, одного из самых «морских» писателей Великобритании XIX в. Вся жизнь Стивенсона была связана с водной стихией; по словам Д. Урнова, «биография была для Стивенсона тоже творчеством».[16] В 1876 г. он в компании со своим другом Уолтером Симпсоном путешествовал на байдарках по рекам и каналам Бельгии и Франции, результатом чего стала книга «Путешествие в глубь страны». Примечательна концовка книги: «Греби хоть весь день напролет, но, только вернувшись к ночи домой и заглянув к знакомую комнату, ты найдешь Любовь или Смерть, поджидающую тебя у очага; и самые прекрасные приключения — это не те, которые мы ищем».[17] В 1879 г. Стивенсон отправился в Америку, за своей будущей женой Фани Осборн, а через год вернулся с нею на родину. Почти три года Стивенсон плавал по южным морям, пока не обосновался на островке Уполу архипелага Самоа, где и нашел свой последний приют. Знаменитый «Остров сокровищ», романы «Похищенный», «Катриона», «Потерпевшие кораблекрушение», повести «Дом на дюнах», «Владетель Баллантрэ» — все они связаны с морем.

Не менее важно для развития «морской темы» в английской литературе имя Редьярда Киплинга — и прежде всего его стихи о море и моряках, сильных мужественных людях, отправляющихся в долгие и опасные плавания, о искателях морской удачи, контрабандистах, купцах:

Морская, приключенческая романтика у Киплинга яркая и запоминающаяся:

Ходжсон не просто очень любил Киплинга, но и использовал некоторые его творческие находки — например, вставлял, как и его кумир, свои же стихи в свою прозу.

Завершает плеяду выдающихся «морских» писателей Великобритании XIX в. Джозеф Конрад, чье творчество почти полностью посвящено морю. Конрад был человек необычайной судьбы. Родился и вырос он на Украине, в 17 лет, движимый страстным стремлением стать моряком, бросил учебу в гимназии и уехал в Марсель. Начал служить во французском флоте, потом перешел в английский. За почти 19 лет плаваний он обошел чуть ли не весь земной шар, побывав в Индии, Австралии, Африке, на Малайском архипелаге; по словам будущего писателя, он не плавал только в Ледовитом океане. Однако Конрад сам себя не считал писателем-маринистом — прежде всего потому, что уделял больше внимания психологии героев, их переживаниям, чем выпадающим на их долю приключениям.

Немалое влияние оказало на Ходжсона и то, как морская тема решалась в американской литературе. Америка возникла как морская держава, ее экономика, торговля, в сущности, почти все сферы жизни были связаны с морем. К 1820-м гг. Америка располагала вторым по тоннажу — после Великобритании — торговым и военным флотом, чуть ли не крупнейшим китобойным флотом в мире. Фенимор Купер стал первым прозаиком-маринистом в США, он писал, основываясь на собственном жизненном опыте, поскольку служил на флоте (отсюда такая точность в реалиях действия). Его «Лоцман» (1823) стал первым «морским» романом не только в американской литературе, но и в творчестве самого писателя. Примечательно, что эта книга вышла на 6 лет раньше первого морского романа Ф. Марриет «Фрэнк Скромник, или Морской офицер» (1829). Купер вводил в повествование морскую лексику, активно использовал специальную профессиональную терминологию, что придавало дополнительную убедительность повествованию. Как отмечал Ю. Ковалев, именно благодаря Куперу в американском морском романе утвердился «авторский взгляд изнутри, видение и изображение действительности с позиции моряка».[20]

Несколько лет был моряком и Герман Мелвилл. Его дебютная повесть «Тайпи» и последовавшая повесть «Ому» имели большой успех. Эти книги, как и романы «Редберн» (1849) и «Белый бушлат» (1850), были этапами на пути Мелвилла к его opus magnum — роману «Моби Дик, или Белый Кит» (1851), одному из самых известных и ярких произведений американской литературы XIX в. Одна из трудностей при разговоре об этом романе заключается в сложности его жанровой атрибуции: ведь «Моби Дик» — роман одновременно приключенческий, философский, фантастический, социальный, наконец, просто «морской». Сплав свойств, присущих всем этим видам романа, определяет художественные особенности книги. И можно не сомневаться, что история плавания китобойного судна «Пекод», история погони за Белым Китом, в схватке с которым потерял ногу капитан судна Ахав, была для Ходжсона весьма привлекательной. Ибо есть нечто зловещее, почти инфернальное в решении Ахава преследовать Моби Дика, воспринимаемого им как олицетворение мирового зла, «и за мысом Доброй Надежды, и за мысом Горн, и за Норвежским Мальштремом, и за пламенем погибели…».[21]

Интересно сравнить английскую и русскую литературу о море XIX — начала XX в. В сущности, и в той и в другой не так уж много примеров маринистики в прямом смысле слова, т. е. литературы, посвященной, по словам отечественного исследователя, изображению специфики труда и быта матрасов и офицеров.[22] Гораздо чаще в них говорится не о специфике морской службы, а о человеке, ее несущем. И не случайно, что И. А. Гончаров, писатель, заложивший основы русской маринистики, писал в книге очерков «Фрегат „Паллада“»: «Не величавый образ Колумба и Васко де Гама гадательно смотрят с палубы вдаль, в неизвестное будущее: английский лоцман, в синей куртке, в кожаных панталонах, с красным лицом, да русский штурман, с знаком отличия беспорочной службы, указывают пальцем курс кораблю и безошибочно назначают день и час его прибытия».[23]

Гончаров, выступавший с первых шагов в литературе противником романтизма, в описании моря подчеркнуто воздерживался от присущих этому направлению художественных приемов. Не случайно, что он особо выделял в русских матросах — главных героях книги — отсутствие восторга или же просто интереса к экзотической жизни и пейзажам тех стран, где побывал фрегат. По точному выражению Л. М. Лотмана, русский моряк «привык к необычайному, как к обыденному. Работа, служба всегда требует собранности, поглощает его, и его сдержанность при созерцании экзотических чудес, так же как и при смертельной опасности, определяется сосредоточенностью, занятостью или готовностью к труду».[24]

Такое же реалистическое восприятие моря мы видим в различных книгах русских писателей о морских путешествиях (путевых очерках Д. Григоровича, рассказах К. Станюковича). Во всех этих произведениях есть замечательные картины природы, глубокие и точные психологические наблюдения, хорошо — и убедительно — сказано о том, как море проверяет людей на нравственную прочность, на храбрость и доброту. И конечно же, велика заслуга К. Станюковича, воспевавшего русских моряков, с их «повседневным мужеством, удалью и сердечностью, грустью по родным берегам и чувством равенства со всеми, кто жив в подлунном мире… С их верностью воинскому долгу и артельному товариществу».[25]

Но ведь у моря и у жизни человека на корабле есть не только внешняя, парадная сторона. Есть и оборотная, «изнаночная», та, что связана с «сумеречными состояниями» человеческого духа, с тем, о чем писал Гумилев:

Профессия моряка интернациональна — ведь океан един для всех жителей Земли, и един, интернационален страх, испытываемый перед морской пучиной. Для моряков разных стран общим был морской фольклор, истории, полные пророчеств и примет. На протяжении столетий складывались у моряков всех стран легенды и суеверия об океане. Об этом хорошо сказал Киплинг:

Помимо «морской» составляющей, прозу Ходжсона отличает насыщенность страшным и таинственным, что также шло от национальной традиции английской литературы, от традиции готического романа.

Готический роман (роман ужасов, «черный роман») появился в Англии в 60-х гг. XVIII в. Последняя треть XVIII в. — время переходное для английской литературы, период кризиса просветительского рационализма, появления новых, романических форм осмысления реальности. Происходит пересмотр просветительской эстетики, готический роман противопоставляет логичной, выстроенной на законах разума и естественных наук картине мира картину иную, в которой нет и быть не может места житейскому правдоподобию и логике. Присутствует же, напротив, фантастическое, неестественное, мрачное, трагичное, есть зловещая атмосфера тайн и кошмара, есть вмешательство в судьбу человека неведомых, сверхъестественных, пугающих, жутких сил, существующих за пределами человеческого восприятия и понимания. Об этом писал основоположник готического романа Хорэс Уолпол, автор романа «Замок Отранто» (1764). В «Замке Отранто» было все то, что потом стало каноном для эстетики готического романа: здание готической архитектуры (замок или аббатство), где разворачиваются зловещие и драматические события, таинственные приключения героев.

Книга Уолпола, романы Клары Рив «Старый английский барон» (1777), Уильяма Бекфорда «Ватек. Арабская повесть» (1786), Анны Радклифф «Удольфские тайны» (1794), Мэтью Грегори Льюиса «Монах» (1796) имели шумную известность, о чем современник писал так: «Из всех возможных видов суеверия, влияние которых в любой век испытывает человеческий ум, ни один, кажется, не воздействует на так сильно на человеческую психику, как готика… Даже самый просвещенный ум, свободный от малейшего налета суеверия, невольно признает над собой ее власть».[28]

Принято выделять две школы готического романа: Хорэса Уолпола (и Мэтью Грегори Льюиса) и Анны Радклифф. Авторы первой — и в особенности Льюис — не заботились об объяснении происходящих сверхъестественных событий и, наполняя свое произведение фантастическим ужасом, не думали о его природе. Тогда как Радклифф, не менее эффектно создавая в своих книгах атмосферу почти физически осязаемого ужаса, дает всем кошмарам, возникающим на страницах ее произведений, правдоподобное рационалистическое объяснение.

Готический роман внес в национальную литературу Великобритании не только и не столько изображение привидений и различных ужасов (все это было еще у Шекспира и драматургов-елизаветинцев). Но, вместе с особым антуражем действия, показал ожидание страшного (которое воздействует на читателя куда сильнее, чем сам ужас) и ощущение возможности того, что страшное может случиться с каждым, причем всегда и везде, и оно неизбывно, неминуемо.

Страх — одна из самых (если не самая) сильных человеческих эмоций, существующих с самого начала появления человека как биологического вида, страх — особенно перед явлениями непонятными, не объяснимыми человеком, лежащими за пределами его понимания, — лежит в основе готической прозы. Непонятное и страшное всегда притягивало человека, обретая образы таинственные, мистические, сверхъестественные, потому-то потребность в «страшной» литературе — в природе человека.

Англия не только дала первые образцы готической литературы (причем в самых разных ее видах: от поэмы до романа), но продолжала своеобразное лидерство в этой области, т. к. на протяжении всего XIX в. в стране продолжали выходить новые и новые примеры. Поэмы С. Т. Колриджа «Кристабель», драма Дж. Г. Байрона «Манфред», романы Вальтера Скотта, Уильяма Годвина, Мери Шелли, Чарлза Роберта Мэтьюрина — это мы видим в первой трети века. Далее — появляются повести и рассказы Бульвер-Литтона, Шеридана ле Фаню, элементы готики возникают в произведениях самых разных писателей, в том числе известных как последовательные реалисты: Чарлза Диккенса, Элизабет Гаскелл, Уилки Коллинза, Эмилии Бронте.

На рубеже XIX–XX вв. в английской литературе сложилась такая ситуация, когда вполне обоснованно критики говорили о «золотом веке» литературы ужасов, к которой в то время обращались такие авторы — и их известность основывалась на достижениях в иных сферах творческой деятельности, — как Р. Л. Стивенсон, Г. Джеймс, О. Уайльд, Р. Киплинг, Д. Конрад. Но было много и подделок, откровенных спекуляций на таинственном и непонятном, попыток добиться успеха путем нагромождения немыслимых кошмаров. Однако подлинные мастера готической прозы не стремились напугать читателя умножением кошмаров, но лишь создавали атмосферу, обстановку ужасного, психологически оправданного страха.

К числу таких писателей следует отнести и Уильяма Хоупа Ходжсона. По сути дела, он сделал то, что сделала в свое время Анна Радклифф, о которой так писала английская пресса в 1895 г.: «Рассказы о призраках и кровавых убийствах повторялись до тех пор, пока окончательно не приелись. Нужен Гений, подобный Радклифф, чтобы терзать наши души осязаемым ужасом».[29]

Начало романа «Путешествие шлюпок с „Глен Карриг“» стилизовано под старинную хронику: имеется предуведомление автора, сообщающего, что вниманию читателя предложен документальный рассказ о судьбе двух спасательных шлюпок парусника, затонувшего в результате кораблекрушения; кроме того, мы узнаем имя человека, с чьих слов записан этот рассказ, и время, когда произошли описываемые события, — 1757 г.

Существенно, что с самого начала мы знаем, что, сколь бы драматичны ни были испытания, выпавшие на долю героев, многие из них (в том числе и сам рассказчик), останутся в живых и благополучно вернутся домой. Ходжсон использовал здесь тот же прием, что его предшественники — например, Р. Л. Стивенсон, который в начале «Острова сокровищ» устами Джима Хокинса сообщает, что, по сути дела, читателю нет оснований беспокоиться за судьбы основных действующих лиц, поскольку они уцелеют во всех будущих перипетиях. Можно согласиться с М. Урновым, заметившим, что, «предуведомляя читателя о ходе событий, автор усиливает доверительный тон повествования, рассчитывая на эффект достоверности».[30]

Повествование распадается на две части. В первой описано, как шлюпки на шестой день пути достигли земли. По словам Лавкрафта, героям романа явлены «разнообразные зловещие чудеса и неведомые земли».[31] Атмосфера таинственного и загадочного мастерски создается Ходжсоном, начиная с описания «унылой, совершенно плоской и голой равнины, одним своим видом нагонявшей тоску». В одном месте берег был прорезан ручьем, по которому моряки поплыли. Примечательно его описание: «берега по обеим сторонам представляли собой полосы отвратительной полужидкой грязи, к которой не хотелось даже прикасаться, несмотря на то что никто из нас давно не ощущал под ногами твердой почвы». Такое же впечатление производили и деревья, росшие по берегам: «низкорослые, с корявым коротким стволом, они производили впечатление чего-то нездорового, болезненного». Ходжсон мастерски создает у читателя гнетущее чувство, упоминая о нарастающем у героев ощущении чего-то тягостного, добавляя, что не было слышно ни пения птиц, ни вообще каких-либо звуков. Напротив, когда стала сгущаться темнота, воздух наполнился стенаниями, тоскливым, жалобным воем, внушавшим глубокий страх, усиливавшийся, когда к этому хору добавилось мрачное ворчание, переходящее в голодный рык. Потому моряки не причаливали к берегу и всю ночь провели в шлюпках, стоящих на неподвижной воде бортом к борту.

Это описание — пугающее, словно готовящее читателя к тому неизбежно трагическому, что должно случиться, — роднит книгу с готическим романом. Усиливает общее впечатление и описание природного окружения: жуткие звуки, раздающиеся по ночам и днем, отталкивающая флора таинственного острова. Не случайно писатель находит выразительное название для обозначения его: Страна Одиночества.

На следующий день, продвигаясь вверх по ручью, моряки обнаружили брошенный корабль, увязший у берега в иле. Этот корабль — своего рода «цитата» из «Приключений Робинзона Крузо» — так напоминает то судно, на котором плыл герой Дефо и потерпел крушение. С этого корабля Робинзон перевозил на остров припасы, оружие и инструменты, без которых, конечно же, не смог бы выжить на острове. И эпизод перетаскивания продовольствия и оружия с корабля на шлюпки у Ходжсона повторяет аналогичную сцену у Дефо. Конечно же, это сделано не случайно — Ходжсон здесь и далее не раз «цитирует» Дефо, и не только его: например, гигантский краб, который гонится за матросами на острове, «появился», разумеется, из романа Уэллса «Машина времени».

Хотя матросы провели ночь на корабле, двери и окна они закрыли. И не напрасно, потому что ночью были слышны жуткие звуки, а утром обнаружились следы пребывания на корабле какого-то пугающего существа. А на следующую ночь моряки увидели его: «…в окне справа показалась какая-то розоватая масса, которая подобно гигантскому слизню медленно ползла по стеклу вверх (…). Складчатая, бесформенная, она была сделана словно из сырой говядины…» Добавляют таинственности и страха найденные записки, сделанные женским почерком. В них рассказывается о последних днях экипажа корабля на острове, о том, как беспечность несчастных привела к трагическому исходу. Об этом говорят и ужасные находки, сделанные моряками на берегу, — жуткие плотоядные деревья, поглощающие людей, словно обволакивающие, втягивающие их в себя.

В предисловии С. Зенкина к книге «Infernaliana. Французская готическая проза XVIII–XIX веков» есть примечательное рассуждение о присущем готическому роману инопространстве, таинственном и иррациональном порядке. Эта инопространственность, по словам исследователя, есть главный признак готической прозы, отнюдь не сводимый к наличию в произведении здания готической архитектуры. Главное, чтобы пространство действия перестало быть однородным, чтобы в нем «появились противопоставленные друг другу участки, пути, границы, силовые линии, чтобы некоторые перемещения в нем оказывались желанными, или запретными, или вызывающими страх — а порой и теми, и другими, и третьими одновременно».[32]

Думается, это рассуждение справедливо по отношению к роману Ходжсона. Готическое пространство здесь создается иными, чем в классическом готическом романе, средствами. Заброшенный корабль — это новый, иной тип готического замка, который окружает новое готическое пространство, а жуткие плотоядные деревья в таинственном лесу, кошмарные твари, не дававшие спать морякам по ночам, — своего рода злодеи из готического романа.

Когда обе шлюпки спаслись из «царства ужаса» и вышли в открытый океан, то начался шторм. Сюжетно он был необходим для того, чтобы убрать из действия вторую шлюпку — чем меньше людей занято в действии, тем оно более динамично и более увлекательно. Ходжсон делает это очень изящно — он не губит шлюпку во время шторма, но упоминает, что ее экипаж спасся и благополучно добрался до Лондона (тем самым нам вторично говорится, что с героями романа все завершится благополучно).

Если в первой части гораздо больше таинственности и загадочности, то во второй сильнее становится приключенческий элемент. Здесь моряки оказываются на острове в море, где очень много саргассовых водорослей. Но это вовсе не Саргассово море — действие разворачивается, согласно авторскому предуведомлению, где-то в «дальних южных морях». Такое отсутствие указания места действия в сочетании с подчеркнуто будничными обстоятельствами повседневной жизни моряков создает ощущение притчевости повествования. Остров среди саргассовых водорослей — некое загадочное и пугающее место, чем-то напоминающее страну Мепл-Уайта из романа Конан Дойла «Затерянный мир».

На острове есть такие же жуткие твари, как те, что моряки встретили в первой части романа: «…я обнаружил, что вижу перед собой бледное демоническое лицо. Его верхняя часть была сходна с человеческим, но вместо носа и рта я увидел подобие птичьего клюва, странным образом загибавшегося вверх. Существо держалось за борт лодки двумя бледными руками, причем способ, каким оно прилепилось к гладкой наружной обшивке, живо напомнил мне виденную накануне каракатицу, повисшую на обшивке странного судна». Если с такими существами матросы — к счастью для них — на острове не сталкивались, то им приходилось не раз отбивать атаки других существ: «…отвратительные белесые твари, чуть поблескивающие в свете луны. Манера, в которой они передвигались с места на место, напомнила нам гигантских слизней, но этим сходство и исчерпывалось, ибо в очертаниях их тел не было ничего от упомянутых животных; я бы, скорее, сравнил тварей с больными водянкой людьми, которые, не в силах передвигаться нормально, встали на четвереньки, так что их отвислые животы волочились по земле подобно раздутым мешкам… у тварей имелось по две толстых коротких, словно обрубки, руки, каждая из которых завершалась пучком отвратительных гибких щупалец…»

Основное место занимает в этой части описание того, как моряки установили контакт с экипажем корабля, находящегося от острова на расстоянии около километра. Перед нами еще один вид робинзонады — команда корабля, находящегося в плену водорослей семь лет. На этот раз это — коллективный Робинзон: всего их двенадцать человек, из которых три женщины. Таинственное пугающее отступает — хотя на лагерь матросов совершают нападения некие твари жуткого обличия, все равно ужас больше уже не охватывает героев, потому что они заняты практическим делом — изготовлением устройства, с помощью которого можно было бы связаться с кораблем. Наконец им это удалось. Запустив с острова воздушный змей, моряки протягивают между островом и кораблем канат. По нему сначала пересылали различные вещи и еду, а потом с помощью каната, один конец которого был закреплен на острове, корабль приводят в движение, он плывет — и вырывается из плена водорослей.

Интересно сравнить книгу Ходжсона и роман отечественного фантаста А. Р. Беляева «Остров погибших кораблей» (1927). Вот в нем действие происходит в Саргассовом море, где оказываются герои после крушения корабля, который не пошел ко дну, как в романе английского писателя, а стал дрейфовать, и течение принесло его в Саргассово море. Как и в романе Ходжсона, герои Беляева видели немало удивительного и романтически-загадочного: «…все чаще стали встречаться на пути полусгнившие и позеленевшие обломки кораблей. Они появлялись, как мертвецы, с обнаженными „ребрами“ — шпангоутами и сломанными мачтами, некоторое время следовали за кораблем и медленно уплывали вдаль».[33] Однажды ночью им встретился полуразрушенный бриг голландской постройки, течение поднесло его почти вплотную, и в свете луны они увидели жуткую картину: «К обломку мачты был привязан скелет… Уцелевшие кости рук болтались на ветру, но остальные уже давно выпали из плечевых суставов и валялись на полу палубы. Кожа на лице сохранилась, иссушенная горячим ветром. На этом пергаментном лице сверкала улыбка черепа».[34] Недаром героиня романа сказала, что «Остров Погибших Кораблей может быть назван Островом Ужасов. Едва ли есть на земном шаре другое место, где на таком небольшом пространстве было бы сосредоточено столько человеческого страдания…»[35]

Неизвестно, был ли знаком Беляев с романом Ходжсона, вышедшим существенно раньше книги отечественного фантаста, но параллели между этими двумя произведениями безусловно прослеживаются. Однако же главное отличие между ними в том, что ужас и иррациональность Ходжсона, ставшие основой художественной манеры писателя, у Беляева заменены рациональным, естественнонаучным объяснением происходящего. И не иррациональность — главное в романе, а вполне реалистические мотивы, которые трактуются Беляевым в социально-критическом плане: все объясняется жестокой волей главного «злодея» романа, совершившего преступления ради того, чтобы завладеть наследством. И если героев Беляева охватывает страх, то он, если так можно выразиться, рациональный, страх положений (по аналогии с юмором положений), определяющийся каждый раз конкретной ситуацией, в которой оказываются герои. Страха же иррационального, как у Ходжсона, такого, который был бы глобальным, повсеместным, длящимся все время, у Беляева нет.

Примечательно, что в «Шлюпках…» упомянуто мало имен матросов — в сущности, названы только те, кто погиб. Каждый из матросов, если воспользоваться выражением Н. А. Соловьевой, употребленным по отношению к героям романа Дефо «Роксана», «представлен как личность без имени, а лишь с социальным статусом или профессией».[36] Нет имени даже у боцмана, который руководил всеми действиями небольшого экипажа. В определенной степени это понятно, т. к. в романе рассказывается не о приключениях, выпавших на долю конкретных (пусть и вымышленных) людей, а о некоей аллегорической ситуации. Она задана Ходжсоном уже изначально — отсюда и пугающая загадочность мрачного, разделенного на две части странной рекой, и не менее загадочное — квази-Саргассово — море. Примечательно, что в романе ни один герой (все они — профессиональные моряки!) не задается мыслью, а где же они плывут — сравним эту ситуацию с романами Жюля Верна, герои которого, потерпев кораблекрушение, сразу же стремятся определить координаты места, где оказались. Оттого роман Ходжсона, как и другие произведения писателя крупной повествовательной формы, воспринимается как притча, как аллегорическое повествование о человеческой судьбе, испытывающей давление жизненных обстоятельств, словно испытывающих человека на прочность.

Главный герой, от чьего лица ведется рассказ, — молодой человек: возможно, Ходжсон намеренно сделал героем человека такого возраста, в котором все тяготы переносятся легче, а горести забываются быстрее. Потому-то многое, что выпало на долю героя и его спутников, хотя и осталось в памяти, но не затронуло глубоко — к счастью для него — его психику. «Шлюпки…» — единственный роман Ходжсона, который заканчивается не только хэппи-эндом, но и счастливой развязкой любовной коллизии: почти все герои благополучно добрались до Лондона, а между рассказчиком (как оказалось, он был на «Глен Карриг» не матросом, а пассажиром) и девушкой со спасенного корабля возникли романтические отношения, приведшие и свадьбе.

Роман «Дом на краю» открывается предисловием издателя — им назван сам У. Ходжсон, ему, как он пишет, в руки попала некая рукопись, публикацию которой он предваряет некоторыми соображениями. Подобный ход неоднократно использовался в английской прозе XVIII в. — в том числе в готическом романе (например, в авторском предисловии к первому изданию «Замка Отранто»).

Затем дается история обнаружения рукописи, найденной двумя англичанами, решившими провести отпуск вдали от городской цивилизации в небольшой деревушке на западе Ирландии — их привлекали уединенность этого места и возможность хорошо порыбачить. Во время прогулок по окрестностям деревушки они набредают на огромный запущенный сад — по словам одного из них, «дикое, мрачное и безрадостное место», и далее обнаруживают развалины дома, стоящего на краю глубокой пропасти. Там-то, около разрушенной стены, они и нашли большой потрепанный блокнот, страницы которого были заполнены старомодным почерком. История, записанная в блокноте, и составляет содержание романа.

Рассказчик — человек, называющий себя стариком. Он живет в старинном доме вместе с пожилой сестрой и собакой по имени Пеппер. Первая глава не случайно названа «Равнина безмолвия» (сравним со «Страной одиночества» в «Шлюпках с „Глен Карриг“») — крестьяне, обитающие в этой местности, считают старика сумасшедшим, т. к. он поселился в доме, о котором идет дурная слава. В округе говорили, что дом такой странной архитектуры (шпили напоминают языки пламени) построил дьявол. Герой прожил в этом дом десять лет, и с каждым годом все отчетливее ощущал чье-то невидимое присутствие.

Сверхъестественные события начались неожиданно. Однажды после полуночи 21 января герой сидел за столом в кабинете, собака спала рядом со стулом. Вдруг пламя обеих свечей заколебалось, стало зеленым, затем тускло-красным, и вся комната начала рдеть мрачным алым светом. Свечение от дальней стены стало таким ярким, что заставило его закрыть глаза, когда же он открыл их, то увидел, что парит над гигантской равниной, залитой тем странным красноватым свечением.

Он летел мимо неподвижных звезд, погружаясь в черноту. Вдалеке, на фоне исполинских горных вершин, он увидел жуткую громадную черную фигуру с четырьмя руками, на ее шее висели какие-то более светлые предметы. Приглядевшись, он различил, что это черепа, а само исполинское изображение — Кали, индусская богиня смерти. Рядом с нею возникла вторая фигура такого же размера — она была с лошадиной головой, и герой понял, что это египетский бог смерти Сет. Вглядевшись, он увидел, что на склонах гор находились фигуры богов разных конфессий — знакомых и не очень, но все они выглядели, как будто были не просто изваянными, но в них таилась какая-то пугающая жизнь, жизнь-в-смерти — не таково ли, подумал герой, грозное бессмертие богов?..

Та же неведомая сила понесла его обратно к дому. С высоты он увидел, что около дома появилось какое-то отталкивающего вида существо, похожее на громадную свинью, вставшую на задние лапы. Оно подходило к каждой двери, передними лапами трясло ее, трогало решетки на окнах, явно пытаясь проникнуть внутрь. Почувствовав присутствие человека, оно подняло морду, напоминающую свиное рыло, и испустило столь жуткий и отвратительный звук, что герой похолодел.

Меж тем окружающая его темнота сменилась красноватым туманом, герой потерял сознание — и очнулся в своей комнате. Отсутствовал он почти сутки.

Спустя несколько дней герой находился вечером в кабинете и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он поднял глаза — и увидел в окне морду того самого существа, что показалось ему в его видении. Вытянутый нос, крохотный рот, покатый лоб, маленькие глазки, гротескные уши — все это создавало облик отвратительный, что усугублялось беловатым цветом шкуры. Оно стояло, держась двумя передними лапами за подоконник. Лапы, в отличие от морды, были красновато-коричневого цвета, напоминали человеческие руки, имели четыре пальца и отдельно стоящий большой, но до первого сустава были соединены перепонкой и имели когти, как у орла.

Героя охватил страх, бывший скорее омерзением, какое возникает при встрече с чем-то «нечеловечески отвратительным». Не меньшую гадливость вызывало то, что взгляд существа обнаруживал наличие у него разума — оно осматривало комнату, словно интересуясь деталями обстановки. Хотя затем оно убежало, герой, предвидя возможное развитие событий, запер все двери и осмотрел решетки на окнах. Вечером следующего дня он услышал за окном некое подобие шепота и понял, что там было уже несколько существ, потом раздались звуки еще более пугающие — кто-то наваливался на дверь. Героя охватила дрожь ужаса и отвращения. О чувстве, которое охватило героя, хорошо сказал Киплинг в одном из своих «черных» рассказов: «Вы знаете, что такое страх? Не тот обыкновенный страх, который мы испытываем при мысли, что нас могут оскорбить, обидеть, убить, но леденящий ужас, жалкая бессильная дрожь, которая охватывает нас в присутствии чего-то невидимого…»[37]

Через неделю в огромном овраге (крестьяне называли его ямой), расположенном метрах в трехстах позади дома, произошел обвал, и из ямы стали вылезать, одна за другой, свиноподобные существа. Они окружили дом. С лампой в руке герой подошел к окну и увидел целую толпу. И хотя он понимал, что они не могут проникнуть в дом, его охватил ужас, состояние беспомощности и отвращения. Одна из этих тварей смотрела прямо ему в глаза, стараясь подчинить себе. Потом появились еще и еще глаза — «казалось, целая вселенная злобных, уставившихся на меня зрачков держит меня в плену». Выйдя на крышу, герой стал стрелять по толпе — выстрелы были удачны, раздались вой и скуление.

Потом были новые попытки существ вторгнуться в дом, которые герой отбивал, проявляя храбрость и присутствие духа. Потом существа ушли — так же пугающе и неожиданно, как пришли.

Герой осмотрел яму, откуда появились эти твари, и обнаружил в ней подземный ход, ведущий до куда более пугающей пропасти. Потом осмотрел подвал, нашел там люк — и, открыв его, понял, что под домом находится также бездонная пропасть, связанная с ямой. Подземная адская бездна, подумал он…

Сюжетно законченные главы романа перемежаются визионерскими картинами. Собственно говоря, роман по своей сути визионерский, построенный на видениях героя, которые составляют большую часть объема книги. Эти картины состоят из ярких, воспринимаемых с визуальной убедительностью образов, выписанных в эстетике постимпрессионизма.

Одно из наиболее эмоционально впечатляющих видений связано с воспоминаниями героя о его любимой, с которой он давно расстался. Печаль, грусть об ушедшем — и ушедшем безвозвратно — вызывают в памяти стилистикой и какой-то «гипнотической музыкой»[38] поэзию Э. А. По, прежде всего стихотворения «Ворон», «Улялюм», «Аннабель Ли». Герой оказывается на берегу океана — его возлюбленная называла это место Море Сна, — и там перед ним возникает ее облик.

Некоторые видения стилистически и композиционно отрывочны, чему Ходжсон дает сюжетно и психологически точное объяснение: они были записаны на тех страницах блокнота, которые наиболее пострадали от времени.

Центральное, без сомнения, видение романа связано с апокалиптическими картинами гибели Земли и Солнечной системы. Однажды вечером, когда герой находился в кабинете со своей собакой, в комнате возникло сияние. Стрелки часов начали быстро перемещаться. Солнце оказалось высоко в небе — и двигалось с большой скоростью. Оно быстро зашло, так же быстро взошла Луна. Герой услышал какой-то гул — и понял, что Земля убыстряет вращение. Восход и сумерки наступали одновременно. Скорость вращения Земли возрастала. Пошел дождь, сменившийся густым снегом. День и ночь длились по несколько секунд, у Солнца возникло подобие огненного хвоста — и земное светило проносилось по небу как комета.

Подошел к собаке, словно спавшей у кресла. Тронул ее ногой — и пес рассыпался в прах, буквально распался на истлевшие кости и пыль (сцена, вызывающая в читательской памяти ирландскую сагу «Плавание Брана»). Ошеломленный герой понял, что прошло очень много лет. Все в комнате обветшало, истлело, везде пыль и грязь, устойчивый запах тления. Посмотрел на себя в зеркало и увидел дряхлого старика — к началу описываемых событий он был пусть не очень молодым, но вполне крепким человеком, которому нельзя было бы дать больше пятидесяти. Герой ощутил боль в суставах, каждый шаг давался ему с трудом (Ходжсон рисует клинически точную картину распада организма). Ощущая слабость, прилег. Проснувшись через какое-то время, почувствовал себя куда бодрее. Осмотревшись, увидел пустую комнату, где все сгнило и распалось. Значит, прошли тысячи лет. Подойдя к окну, увидел на том месте, где была постель, некое возвышение, похожее на тело человека, лежавшего лицом к стене, — и понял, что это его тело. Пока стоял и смотрел на себя, увидел (это одна из самых сильных сцен романа!), что это возвышение рассыпалось — и смешалось с окружающей пылью…

Скорость вращения Земли не снижалась, но в комнате заметно потемнело — Солнце остывало. Холод становился все мучительнее, валил густой снег. Долгое умирание мира Ходжсон завершает художественно впечатляющей картиной: «Конец настал внезапно. Ночь была бесконечно длинной, и когда наконец над краем земли показалось умирающее солнце, я обрадовался ему, как другу. Оно постепенно поднималось, пока не достигло градусов двадцати над горизонтом. Здесь оно внезапно остановилось и после удивительного обратного движения повисло неподвижно — огромный щит в небе. Лишь ободок по краю светила был ярким, да еще тонкая полоска возле экватора. Постепенно и эта полоска исчезла, и все, что осталось от нашего великого, великолепного Солнца — это огромный мертвый диск с тонким светлым бронзово-красным ободком света».

Проходили века и тысячелетия. Герой продолжал наблюдать. И увидел, как Солнечная система попала в орбиту притяжения гигантской Зеленой Звезды. Парение героя в космическом пространстве завершилось неожиданно на берегу Моря Сна, где перед ним явилась его любимая. Он переживал самые замечательные мгновения своей жизни — и кто знает, сколько они длились: часы, дни, годы?.. Ходжсон психологически точен, сопрягая индивидуальную трагедию героя со вселенским космическим катаклизмом.

Космогонические фантазии Ходжсона обнаруживают его знакомство с одной из лучших — а в начале XX в., бесспорно, самой лучшей — книгой в мировой фантастике о судьбе человечества: с романом Уэллса «Машина времени». Уэллс, как говорилось в посвященной ему главе, стал первым фантастом, сумевшим нарисовать отдаленное будущее нашей планеты, увиденное Путешественником во времени.

Но описанные Ходжсоном космические странствия героя не имеют аналогов в мировой фантастике начала XX в. Позже появляются книги других авторов, в которых содержатся аналогичные мотивы, — и прежде всего роман Лорда Дансейни «Хроники Родригеса».[39] Герой романа, молодой рыцарь дон Родригес, во время своих странствий оказывается в Доме Чудес. Хозяин, профессор и заведующий кафедрой Магии в университете Сарагосы, отправляет героя и его слугу в спиритуальное путешествие к Солнцу. Освободившись с помощью заклинаний профессора от своих бренных тел и ставши духами, герои пролетели через Солнечную систему и достигли ее центра, проникнув в глубь земного светила. Кроме того, очевидна параллель с перемещениями во времени и пространстве героя романа Олафа Степлдона «Творец звезд»,[40] наблюдающего миллионы лет существования человечества и различных галактических цивилизаций.

Брайан Стэблфорд, один из наиболее интересных писателей-фантастов современной Великобритании, занимающийся также и историко-литературным ее изучением, предложил свой вариант аллегорического прочтения «Дома на краю»: «Два солнца в романе — наше и зеленое — есть не что иное, как символы развития и распада. Первый ассоциируется с любовью и исступленным восторгом, второй же — с эмоциональным страданием. В конце концов человек — как индивид и часть людского сообщества — обречен быть поглощенным силами гниения, точно так же, как Земля и Солнце».

И вновь герой оказывается в своем кабинете (игру с временными планами Ходжсон ведет изящно и непринужденно) — в тот момент времени, когда он обнаружил смерть Пеппера. И оказывается вновь в телесной оболочке. Жива и сестра. Купил нового пса вместо Пеппера и посадил на цепь во дворе. Нарастает ощущение ужаса, им пропитано все вокруг. Видит, как погибла кошка сестры — что-то словно окутало ее, запахло паленым, потом плесенью. Ранен пес — на боку глубокая рана, как будто от когтя свинообразного существа. Ночью герой увидел у себя на запястье светящееся пятно — и вспомнил: у него была царапина на руке, а пес лизнул именно это самое место. Утром застрелил и похоронил пса. Пятно на руке увеличилось, перешло с руки на бок, потом на лицо. Вновь увидел в саду свинообразное существо.

Вечером герой сидел в кабинете, погруженный в тягостные раздумья — и впервые возникла мысль о самоубийстве. Слышит, как в подвале что-то происходит — отодвигается люк, кто-то идет мягкими странными шагами по коридору к его комнате. Кто-то возится с дверной ручкой. Дверь медленно открывается. Последние слова героя: «Господи, помоги мне. О господи — эта дверь — она открывается — медленно. Чт…»[41] На этом запись оборвалась.

В сюжетном отношении центральный эпизод жизни героя в отдаленном доме — отражение нападения существ, похожих на свиней. Почему Ходжсон из всех возможных пугающих существ выбрал именно тех, кто походил на обычных свиней? Возможно, потому, что свинья — второе после собаки животное, которое стало одомашненным, оно, казалось бы, привычно и понятно. Именно свинья наиболее близка человеку физиологически — от нее берутся для трансплантации разные внутренние органы. И все же не случайно Ходжсон сделал пришельцев существами хтоническими, связанными с землей в прямом смысле (они появляются из громадной ямы как будто порождения земли) и переносном, наделив их чертами мифологическими, имеющими отношение к потустороннему миру, преисподней (недаром герой называет яму адской бездной). К тому же очевидна аллюзия на известный евангельский эпизод, когда Иисус, выгнав бесов из одержимого нечистым духом, повелел, чтобы они вошли в свиней, и затем те бросились со скалы в море и потонули (Мк. 5: 2—13).

При этом в свинье есть то, что так точно подметил Ходжсон: упорство, тупая, воистину звериная жестокость. Свинообразные в романе — пришельцы из другого измерения? с другой планеты? — хотели захватить дом героя и убить его потому, что действовали согласно инстинкту безжалостного уничтожения всего иного, отличающегося от них, напоминая отвратительных морских тварей из романа «Путешествие шлюпок с „Глен Карриг“».

«Дом на краю» — в определенном смысле тоже робинзонада. Но, в отличие от романа Дефо, мы не знаем, как герой оказался в доме, почему поселился в этом уединенном доме со своей сестрой? В загадочности предыстории героя есть нечто от романтизма, тогда как облик героя — каким он предстает перед нами, — вполне реалистический. Он, судя по привычкам, образу жизни — типичный английский джентльмен, любящий упорядоченную жизнь, свою собаку; он решителен, отважен, наделен пытливостью, любознательностью. Столкнувшись с грозной опасностью, герой не допускал и мысли сдаться — он боролся (как и подобает истинному англичанину, столкнувшемуся с бунтом туземцев в колониях), не теряя присутствия духа и мужества; если бы он поддался панике, то участь его была бы печальна. И насколько он не похож на героя рассказа По «Падение дома Ашеров», готового принять все, что будет ниспослано ему: «При моих плачевно расшатанных нервах я чувствую, что рано или поздно придет время, когда я буду вынужден расстаться сразу и с жизнью, и с рассудком, во время какой-нибудь схватки с угрюмым призраком — страхом».[42]

Сам дом — еще один вариант готического замка. В готическом романе замок выступает как место столкновения двух миров, реального и фантастического, и эта функция вытекает из главной особенности готического хронотопа, в котором происходит связь времен и миров.[43] И это наглядно видно в романе: дом — пограничье, отделяющее мир человеческий от иных миров, число которых неизвестно.

Интересно, что в 1963 г. вышел роман американского фантаста Клиффорда Саймака «Пересадочная станция»,[44] в котором предлагался принципиально иной вариант «дома на границе» миров и времен. В американской глубинке (излюбленное место действия Саймака) создана галактическая пересадочная станция, единственная на нашей планете, для связи разных обитаемых миров. «Галактику населяет множество самых разных существ. И все мы, право же, неплохие соседи».[45] С этими словами Улиса, представителя Галактического Центра, обращенными к Инеку Уоллесу, хранителю станции, перекликаются слова деревенского почтальона: «Пока мы ладим друг с другом, не так уж важно, кто каждый из нас. Если бы некоторые страны брали пример с таких вот маленьких общин, как наша, — пример того, как нужно жить в согласии, — мир был бы куда лучше».[46] Контакт между галактическими цивилизациями — между странами на Земле — наконец, между отдельными людьми… Саймак — подлинный певец Контакта — создает в романе одну из самых своих убедительных моделей взаимоотношений между различными носителями разума на разных уровнях. И не случайно, конечно, возникает в романе мотив грядущей всепланетной ядерной войны — ведь «Пересадочная станция» писалась вскоре после Карибского кризиса, во время которого впервые после Второй мировой войны человечество оказалось на краю ядерной пропасти. Для избавления земной цивилизации от опасности катаклизма, убежден Саймак, надо не только покончить со всеми средствами уничтожения на планете, но просто-напросто научиться слушать друг друга, понимать друг друга.

И насколько это непохоже на то, что разворачивается перед нами в романе. Книга наполнена ужасом — инфернальным, существующим вне человека, готовым вторгнуться в человеческую жизнь, в любой момент разрушить ее, прервать. И как тут не вспомнить стихотворную импровизацию владельца Дома Ашеров — предощущение своего неизбежного трагического конца:

Роман «Пираты-призраки» Ходжсон предваряет авторским предисловием, в котором пишет, что составляющие трилогию романы «очень разные, но объединены общей концепций невероятного. Автор искренне надеется, что с написанием этой книги он навсегда распрощается с привычкой подыскивать рациональное объяснение всегда и всему».

И в самом деле: рациональная трактовка событий, происходящих в романе «Дом на краю», попросту немыслима. Роман относится к тем произведениям, которые, по словам Лавкрафта, «представляют литературу сверхъестественного ужаса в ее самом чистом виде».[48]

Как и в романе «Путешествие шлюпок с „Глен Карриг“», в «Пиратах-призраках» используется морская тематика, при этом она соединяется с весьма популярной в английской литературе темой привидений.

Начало традиции литературы о привидениях в литературе Великобритании принято отсчитывать с 1706 г., когда вышел рассказ Д. Дефо «Правдивый рассказ о явлении призрака некоей миссис Вил на следующий день после ее смерти к некоей миссис Баргрейв в Кентербери 8 сентября 1705 года».[49] Традиция «рассказов о привидениях» формируется сначала в рамках готической литературы, затем, в конце XVIII в., становится самостоятельным — и весьма популярным — направлением в Великобритании в XIX в. Книги Вальтера Скотта, Чарлза Роберта Мэтьюрина, Чарлза Диккенса — вот основные вехи этой традиции в XIX столетии. Привидения в Англии можно назвать частью национальной культуры, о чем любопытно пишет Марк Александер.[50] По словам исследователя, историй о привидениях больше всего в фольклоре Южной Англии, что объясняется следующим обстоятельством. Именно в этой части острова Великобритания больше всего месторождений песчаника, из которого традиционно складывались дома. Песчаник, по словам Александера, тот материал, который буквально абсорбировал все негативные эмоции, что испытывали обитатели этих домов, которых мучили, убивали, которые кончали жизнь самоубийством. Эти тягостные чувства, накопившись в домах в течение столетий, были причиной появления привидений тех жертв, что завершили свою жизнь в этих домах. В то же время в домах, расположенных в местности более северной, привидений куда меньше — и, соответственно, меньше их в фольклоре и литературе этих районов. В частности, М. Александер, ссылаясь на современные ему социологические исследования (книга вышла в 1982 г.), отмечает, что по крайней мере один из четырех англичан конца XX столетия верит в реальность привидений.

Кроме того, нельзя забывать и традицию морского фольклора о привидениях. Наверное, из всех кораблей-призраков наиболее известен Летучий Голландец. Этим именем стали называть легендарный парусник, существующий в морской мифологии с конца XVII в. Согласно легенде, его капитан Ван Страатен — или Ван дер Декен — навлек на свое судно проклятие и, ставши бессмертным и неуязвимым, не мог сойти на берег и был обречен скитаться по морям до второго пришествия.

В первые годы XX в. Ходжсон написал рассказ «Голос в ночи», который в определенной степени можно считать вступлением как к роману «Пираты-призраки», так и к «Путешествие шлюпок с „Глен Карриг“». Это история о том, как матросы, попавшие в Тихом океане в мертвый штиль, услышали ночью голос некоего подплывшего к кораблю на лодке неизвестного, который тщательно скрывал свое лицо. Собственно, рассказ представляет собой повествование о судьбе этого человека и его жены. После кораблекрушения они спаслись на лодке и добрались до необитаемого острова. У входа в лагуну возле острова они увидели полузатонувший корабль. Когда они забрались на него, то обнаружили, что палуба, мачты, канаты — словом, все на корабле было покрыто какой-то серой плесенью. Эта плесень, как они обнаружили несколько дней спустя, перешла на их тела. Отныне их конец был предрешен…

Ужас, таящийся где-то скрытым, неожиданно возникающий и поражающий человека, — эта идея рассказа звучит и в романе «Пираты-призраки». Только в романе она раскрывается на материале судьбы корабля «Мортзестус», плывущего из Сан-Франциско.

Дурные предчувствия мучили рассказчика (события излагаются от первого лица — обычный прием Ходжсона) с самого начала плавания. Это же чувствовали и все матросы, причем, как узнал рассказчик, вся команда была набрана новая — как только судно пришло в Сан-Франциско, прежняя команда списалась на берег, за исключением только одного матроса. Первые две недели стояла хорошая погода, и разговоры о том, что корабль «сглазили» и на нем лежит какое проклятие, прекратились. «Странности», как их называет рассказчик, начались однажды ночью, когда он увидел, как через борт корабля на палубу шагнула какая-то фигура. Поначалу он решил, что это ему почудилось, но фигура, при всей призрачности и расплывчатости очертаний, казалась вполне реальной. Когда же он попытался подойти к ней, фигура подбежала к борту и исчезла в море.

Спустя неделю похожую призрачную фигуру увидел уже вахтенный, за ним — второй помощник капитана, заметивший кого-то на мачте. А затем распустился парус, который не мог распуститься в штиль. Для того чтобы закрепить парус, на мачту был послан матрос; когда он долез до половины, то парус, до сих пор висевший неподвижно, хлестнул его по лицу и сбросил на палубу. Спустя несколько дней в схожей ситуации парус ударил другого матроса, который упал на палубу и разбился до смерти.

После того как похоронили первую жертву, воздух вокруг корабля словно сгустился, и вскоре судно было окружено неким «дрожащим, стеклянистым маревом, сквозь которое едва виднелся горизонт». Не об этой ли погодной аномалии, порождающей ужас, писал Колридж в «Сказании о Старом Мореходе»:

В поэме эта апокалиптическая картина становится все трагичнее и фантастичнее:

Хотя спустя некоторое время туман прояснился, драматизм событий на корабле продолжал нарастать. И уже не так легко было объяснить происходящее галлюцинациями — тем более когда число смертей, наступивших после падения матросов с мачт, увеличилось до четырех. К тому же участились случаи, когда словно кто-то нападал на матросов, поднимавшихся на ванты, как будто кто-то набрасывался на них, хватал за куртки и ботинки, пытался столкнуть, сбрасывал с головы шапки.

Рассказчик выдвигает свою теорию, объясняющую происходящие пугающие события. Земля населена двумя видами живых существ, носителей высшего разума: людьми и теми, кто лишь внешне похож на них. Обитают эти виды в разных измерениях, и обычно их миры не соприкасаются, между ними находится некая преграда, не дающая обитателям одного мира проникать в другой. Однако существуют места, где эта преграда достаточно тонка, чтобы произошло проникновение одного мира в другой. Иногда по какой-то причине преграда истончается или может даже прорваться. Так и произошло в случае с «Мортзестусом». Возможно, когда-то на его борту было совершено страшное преступление, и корабль оказался беззащитен перед вторжением пришельцев, которые появляются из морских глубин, точнее, из какого-то иного мира. Кто эти существа — не столь важно, важно то, что они жестоки (как свинообразные в романе «Дом на краю») и стремятся захватить человеческие суда; человеку они кажутся чем-то наподобие привидений, хотя сами для себя они вполне материальны, как люди для людей.

И далее, с ужасом повествует рассказчик, в полном соответствии с этой теорией появляются призрачные пиратские суда. Они возникли сначала похожими на тень «Мортзестуса», находясь под водой и следуя за ним. Потом возникает грязно-серый туман, заволакивающий горизонт, из этого тумана появляется исполинский корабль, надвигающийся на судно рассказчика, и на его палубу обрушивается толпа каких-то полупрозрачных существ, которые бросаются на людей. То, что случилось потом, мы видим и глазами рассказчика, и со стороны — глазами экипажа корабля, подобравшего единственного спасшегося с «Мортзестуса»: бушприт корабля стремительно стал наклоняться, волны захлестывали палубу, смывая матросов, и наконец корабль ушел под воду. Герои безуспешно пытались противостоять «дикой и темной стихии», но, несмотря на их усилия, она поглощает их, как то «глубокое и темное озеро», что «безмолвно сомкнулось над развалинами дома Ашеров».[53]

И еще одно произведение Э. А. По следует здесь вспомнить — рассказ «Рукопись, найденная в бутылке». В рассказе появляется гигантский корабль-призрак «цвета сажи», несущийся по волнам Южного океана навстречу предначертанной гибели.

«Пираты-призраки» — пожалуй, первая книга в истории английской литературы, в которой морская тематика была бы так тесно связана с тематикой потустороннего, а происходящее на море было результатом столь тесного соприкосновения двух миров: реального и ирреального, призрачного, «тонкого». Эти миры не только соприкасаются, но и проникают друг в друга — и при этом мир призрачный побеждает, завоевывает мир реальный, словно беря его на абордаж. Постепенно мир призрачный становится все более реальным, обретая физическую силу, побеждая его; потому-то нужно было автору оставить в живых одного героя — рассказчика, который смог донести до читателей правду о случившемся, рассказать обо всем «из первых рук».

Роман насыщен морской терминологией. Если вначале она воспринимается как дань морской традиции, то постепенно понимаешь: она необходима для создания ощущения реальности, вещественности мира, в котором начинается действие, — и чтобы подчеркнуть призрачность, ирреальность того, что происходило на корабле с начала плавания. И ощущение того, что с кораблем «что-то неладно», начинает получать подтверждение чуть ли не каждый день, «по нарастающей». Масштаб пугающей непонятности растет, и в происходящий ужас вовлекаются все новые и новые матросы.

Казалось бы, почему призраки, такие всемогущие, не захватывают корабль с самого начала, что было полностью в их власти? Наверное, прежде всего потому, что призрачный ужас, разлитый в море и сгущающийся по мере развития событий, придерживается определенного ритуала, определенного порядка, развивается по определенному сценарию, для того чтобы все соответствовало эстетике смерти. Призраки захватывают корабль, уничтожая поначалу по одному матросу, а потом потопив судно с экипажем. Для сил зла важен не конечный захват судна как материального объекта (в этом они не сомневались), а победа над душами людей, воцарение в их сердцах полного, всеобъемлющего ужаса. И победа для них важна не столько фактическая, сколько моральная, моральное уничтожение людей.

Корабль, на котором разворачиваются события повести, есть не что иное, как модификация готического замка, возникающая в результате изменения, как говорилось выше, готического пространства. При этом новый «замок» окружен со всех сторон водой, из него невозможно убежать. Люди оказались во власти сил зла, они обречены находиться здесь. Ощущение оторванности от берега, затерянности в водной пустыне усугубляет чувство обреченности. В какой-то степени эта идея замкнутого пространства близка детективной идее «убийства в закрытой комнате»,[54] которая не всегда бывает комнатой в прямом смысле слова. Примером тому может служить роман А. Кристи «Десять негритят», в котором герои оказываются на острове, откуда выбраться невозможно, и гибнут один за другим, в точном соответствии с рефреном детской песенки.

Корабль становится порогом иной реальности. И сквозь морские пейзажи проступает, если воспользоваться словами известного исследователя детективного жанра Д. Клугера, «мерцание инфернального мира, мира смерти, находящегося в двух шагах от нашего».[55]

Герой романа пытался бороться с захлестывающим корабль кошмаром, изо всех сил сохранять присутствие духа. Но все было напрасно. Мы чувствуем приближение трагической развязки, подобно той, что запечатлена в «Откровении Иоанна Богослова»: «…и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…» (Откр. 6: 8).

«Ночная страна»[56] — роман Ходжсона, существенно отличающийся от трилогии. Во-первых, действие его разворачивается полностью в будущем, а не в условном вневременном континиуме, как в первых трех книгах писателя. Во-вторых, это роман-катастрофа, рассказывающий о судьбе Земли через миллионы лет, когда погасло Солнце.

В первой главе романа мы оказываемся в XVII в. (судя по отдельным деталям), в графстве Кент, где живет герой, от чьего лица ведется рассказ, и его возлюбленная, прекрасная леди Мердет. Перед нами проходит история молодых людей, от первой встречи до свадьбы и ухода из жизни леди Мердет. Трагический мотив любви и смерти, невозможности земного счастья сближает «Ночную страну» с «Домом на краю».

Далее возникают картины, не поддающиеся однозначной трактовке. Уже знакомый нам по первой главе человек то ли видит сон, то ли перед ним предстает некое удивительное видение, то ли он принимает телепатему от юноши из далекого будущего — некоторые исследователи называют юношу реинкарнацией героя. Этот юноша живет в гигантской, семимильной высоты, пирамиде, в которой находятся остатки человечества. Последний Редут — так называется эта пирамида из несокрушимого металла — возвышается над Темзой. «Ночная страна» — это остывающая Земля, погрузившаяся в вечный мрак. Но продолжается еще вулканическая деятельность планеты, которая приводит в движение механизмы, обеспечивающие обитателей пирамиды светом и теплом, а также питает силовое поле, окружающее пирамиду. Силовое поле позволяет не подпускать к пирамиде кошмарных существ, осадивших пирамиду. За прошедшие тысячелетия на свет появилось множество жутких форм жизни. Эти чудовища лежат на земле вокруг пирамиды, взяв ее в кольцо осады.

О жизни обитателей пирамиды сказано немного, но ясно, что люди, запертые в Редуте в течение столетий, понимают, что они — и все человечество — обречены, и ценят, как никогда, отношения друг с другом. И здесь, как никогда еще в истории Земли, люди чувствуют, что каждый, живущий в пирамиде, часть всего целого и смерть любого их них — точно так, как о том писал Джон Донн, — есть умаление всего человечества.

Семнадцатилетний юноша, от лица которого ведется рассказ, из всех обитателей пирамиды обладает самым сильным телепатическим даром. Потому только он смог уловить сообщение, из которого стало ясно, что на северо-западе от их пирамиды расположена еще одна, меньшего размера, обитатели которой находятся на краю гибели, т. к. силовое поле нарушено и чудовища, осаждавшие ее, начали штурм. Но главное, что там находится женская реинкарнация его возлюбленной из далекого прошлого, леди Мердет, которую сейчас зовут Наани. В ответ на просьбу Малого Редута о помощи к нему отправился отряд из пятисот молодых храбрецов. Когда же их попытка прорваться к осажденным закончилась неудачей (погибли все), герой решает отправиться туда один, чтобы спасти свою возлюбленную.

Роман — эпическое произведение, в котором герой совершает квест для спасения своей возлюбленной. Хотя путь героя лежит в жутком мире вечной ночи, у него есть прибор, позволяющий видеть в темноте; есть и оружие — два диска серого металла, укрепленные на стержне, оружие поражало противника электрическим разрядом. Драматичен был путь героя по ночному миру: он шел, стараясь избежать Дороги, по которой проходят Молчаливые (The Silent Ones), и кошмарного Места, где убивают Молчаливые; Долина Ночных Собак, Горы Великого Огня, Долина Красного Огня, Равнина Бледного Огня — везде его ждали опасности. Множество чудовищ населяли оставленный людьми мир: одни из них были антропоморфны (жуткий Серый Человек, Горбатые Люди, Люди Тумана), другие нет: воплощение зла, загадочные Молчаливые, Не-Человеки (Ab-Humans), четверо гигантских Наблюдающих (Watchers), неподвижно возвышающиеся на севере, юге, западе и востоке — хотя они не шевельнулись в течение столетий, но ученые Редута определили, что они представляют собой особую — и крайне опасную — форму жизни.

Окружающий мир для героев романа есть средоточие зла в прямом смысле — метафора трилогии в «Ночной стране» материализована. Зло вещественно, оно находится вокруг пирамиды, присутствует там постоянно, его можно увидеть физически. Потому-то в какой-то степени героям романа проще, чем героям предыдущих книг писателя — они видят врага «в лицо».

Герой добирается до Малого Редута, но обнаруживает, что тот пал. Среди уцелевших — его возлюбленная, Наани. Влюбленные отправляются обратно. Они успешно преодолели все опасности, но, когда уже были видны стены Последнего Редута, Наани убивает какое-то жуткое существо. Герой прорывается с ее неподвижным телом в Редут, где становится ясно, что она умерла. Тело Наани относят на низший подземный уровень пирамиды, где кладут на самодвижущуюся Последнюю Дорогу, которая уносит ее тело в глубь Земли, где люди находят свой последний приют. Но когда дорога двинулась, Наани приходит в себя — электромагнитное излучение Земли оживило ее. Собственно, на том роман и заканчивается — влюбленные наконец воссоединились; последняя глава, самая короткая в романе, носит примечательное название «Дни любви».

Роман Ходжсона — один из наиболее ранних образцов в истории фантастической литературы соединения фэнтези и научной фантастики — получил высокую оценку у наиболее авторитетных специалистов в области фантастической литературы. Вот, например, что писал К. С. Льюис: «Если хорошие истории представляют собой комментарии к жизни, то хорошие истории фэнтези — важное добавление к жизни; они вызывают, подобно некоторым редко приходящим снам, ощущения, которые мы никогда не испытывали раньше, и расширяют наше представление о границах возможного опыта. Образцы такого рода встречаются не так часто: „Властелин колец“ Толкиена, „Путешествие к Арктуру“ Дэвида Линдсея, „Тит Гроун“ Мервина Пика — и сюда же относится „Ночная страна“ Уильяма Хоупа Ходжсона…»[57]

Однако подобные оценки этой книги редко встречаются в англоязычном литературоведении. В основном о последнем романе Ходжсона пишут либо достаточно сдержанно, ограничиваясь изложением сюжета,[58] либо не очень комплиментарно, как Б. Олдисс, утверждающий, что повествование в «Ночной стране» «блестяще начинается и умирает в конце, становясь неудобочитаемым».[59] По мнению Олдисса, «Книга чересчур длинна, и читатель может быть прощен, если он так и не доберется до конца даже сокращенного издания 1921 г.».[60] И тем не менее все писавшие о Ходжсоне сходятся на том, что его высшим творческим достижением следует считать романы «Дом на краю» и «Ночная страна».

По словам Лавкрафта, высоко ценившего творчество своего английского коллеги, Ходжсон «уступает лишь Элджернону Блэквуду в описании потустороннего. Немногие могут соперничать с ним в искусстве как бы ничего не значащих деталей или случайных намеков на безымянные и чудовищные силы, обитающие неподалеку, а также в передаче ощущений, возникающих от близости потустороннего и сверхъестественного».[61]

Ходжсон, как и Радклифф, не прибегал к нагромождениям ужасов, жуткого, сверхъестественного. Отличительная черта его творческой манеры: создание эффекта напряженности, ожидания, предчувствия ужасного. При этом у Ходжсона нет ощущения ирреальности происходящего — мы видим вместе c героями ужас, который возникает как материалистический, как фактически существующий.

Мы видим у Ходжсона поэтизацию таинственного и ужасного. Нам не показано нечто конкретное, мы лишь ощущаем то, что пугает нас, чувствуем, что изображенный в книге мир насыщен предчувствием ужаса. Зло у Ходжсона не сон, не наваждение, от которого можно проснуться со счастливым осознанием, что то была фата-моргана, а сейчас все жуткое и кошмарное закончилось. Зло есть реальность жизни, оно растворено в повседневности. Оно подстерегает человека везде и всегда, когда же нападет — неизвестно. Ходжсон говорит не просто о влиянии темных злых сил на человека, но о бессилии его перед ужасом, приходящим неизвестно откуда, ужасом, разлитым в мире.

У Ходжсона нет осмысления зла: оно слишком быстро, слишком неожиданно вторгается в человеческую жизнь, и у героя нет ни времени, ни сил (духовных ли, физических ли) осмыслить это, дай бог выдержать натиск и остаться в живых. И герой Ходжсона, как герой готического романа, обречен: «…смерть, притаившись, ожидает его посреди жизни: и ничто человеческое — ни силы рассудка, ни упорство добродетели — не может защитить его от неведомой и коварной судьбы».[62]

Примечательно, что герои Ходжсона не молятся, не взывают к высшим силам с просьбой о защите (лишь несколько раз обращаются к Господу в «Путешествие шлюпок с „Глен Карриг“» и однажды — в «Доме на краю»). Это выглядит еще более поразительно в сравнении с тем, как ведет себя в драматических обстоятельствах герой Дефо. У этих людей нет веры? она не нужна им? они изверились? Ответов нет — есть реальность. Сталкиваясь с ужасом, герои рассчитывают только на себя самих — или же обреченно ждут конца.

Читать Ходжсона непросто, а для впечатлительных людей на ночь вообще небезопасно. Но это чтение интереснейшее, увлекательнейшее, обладает сильным эмоциональным воздействием на читателя.

Ведь, по сути дела, зло, изображаемое Ходжсоном, есть отражение душевных противоречий человека, его терзаний и метаний, тех бездн, что таит человеческая душа. Одно из главных заслуг Ходжсона в том, что он говорит нам о сущности человеческой психики, о раздвоенности сознания, о невозможности свести все в жизни к линейной оппозиции добра и зла, о неоднозначности и самого человека, и всего, что с ним происходит. Все это помогает нам не просто лучше понять себя, свою душу, но подготовиться к тем драматическим изменениям, которые могут случиться — бог весть когда: завтра? через год? — и с нами.

Потому — повторим слова Вальтера Скотта, обращенные к основоположнику готического романа, Хорэсу Уолполу: «Мы не можем не принести дани нашей признательности тому, кто умеет вызвать в нас столь сильные чувства, как страх и сострадание».[63]

В. Гопман