"Срочно требуется царь" - читать интересную книгу автора (Багдерина Светлана Анатольевна)

Книга первая. Срочно требуется

Иванушка стоял на крыше белокаменного дворца — бывшего черного замка Костея, пытаясь одновременно балансировать на скользкой от наледи черепице, нежно обнимать супругу свою Серафиму, и прочувствовано махать вслед улетающему Змею-Горынычу. Рядом приподнялась на цыпочках Находка, утирая рукавом сентиментальные слезы прощания и намахивая голубым платочком вдогонку быстро удаляющемуся змеиному хвосту. Если бы не сильные руки выздоравливающего не по дням, а по часам Кондрата, деликатно поддерживающего ее под локоток, она давно бы уже отправилась в персональное путешествие. Но закончилось бы оно, конечно, гораздо быстрее и болезненнее, чем долгий путь до родной пещеры где-то среди вершин Красной горной страны, который предстояло преодолеть Змиулании с маленьким сыном в когтях.

В последние дни октября стало стремительно холодать, словно вместе с листками худеющего календаря терял свои миллиметры и уставший за лето столбик термометра, и Змея — хоть и громадная, но рептилия — торопилась вылететь домой до того, как окончательно подморозит, и на землю ляжет снег.

Возвратив по дороге из Лукоморья деда Зимаря изумленной и обрадованной Макмыр, она донесла до царского дворца, сбросившего свои черные гранитные доспехи времен Костея, Ивана и Серафиму, горячо[1] поблагодарила ученицу убыр за заботу о малыше, обняла огромными, как два паруса, крыльями царевну, подмигнула Иванушке, пообещав заглядывать в гости, если проголодается, подхватила возмущенного разлукой со своей нянькой Размика и легла на курс зюйд-зюйд-вест.

— Вот и всё, — вздохнула, поёжившись под пронизывающим ноябрьским ветром Серафима, вывернулась из-под мужественной длани супруга, в последние пять минут не столько обнимавшего, сколько державшегося за нее, юркнула в слуховое окно и стала спускаться по шаткой скрипучей лестнице на чердак, а потом всё вниз, вниз, вниз, на первый этаж и во двор, где ждали их оседланные кони и верные гвардейцы.

Друзья поспешили за ней.

Им тоже пора было возвращаться в Лукоморье.

— Вот и кончилась история с похищением, — слабо улыбаясь своим мыслям, заговорила царевна, поправляя на спине лошади сумки с провизией. — Все довольны и местами даже счастливы. Дед Зимарь укрывает на зиму лапником маленьких древогубцев на заднем дворе Макмыр, Лана с Размиком к вечеру будут дома, Кондрат здоров, насколько может быть здоровым человек, которого пять дней назад проткнули насквозь мечом, после курса лечения у нашей Находки…

— Черный замок снова превратился в белый дворец, неприступная стена — в кованую ограду… — продолжил Кондрат.

— Народ царства Костей освободился от гнета колдуна и получил свои человеческие обличья, — добавил Иванушка, окидывая гордым взглядом выстроившихся проводить их дворцовых слуг и стражников.

— И мы можем все вместе, наконец, уехать из этого ужасного места, — тихо договорила молодая колдунья.

— Ну, я полагаю, что теперь, когда о Костее здесь больше ничего не напоминает, это место не такое уж и ужасное, — с сомнением пожала плечами Серафима. — По крайней мере, архитектор знал свое дело.

— Вашему царственному высочеству, конечно, видней, — непреклонно потупила серые очи ученица убыр, — но чем скорее и дальше я от этого дворца отъеду, тем лучше.

— Ну, ведь просила я, не называй ты меня этим дурацким высочеством, Находка! — сердито бросила инспектировать сумки Сенька. — Посмотри на меня внимательно: разве я на него похожа?

— Похожи, ваше царственное высочество, — истово закивала ученица убыр, бесстыдно игнорируя свидетельство ее собственных глаз, — как пить дать, похожи!

Остальные тоже на всякий случай искоса оглядели царевну, чтобы убедиться, что речь идет именно об этом высочестве, а не о каком-нибудь другом: лисий малахай из чернобурки, овчинный тулупчик, потертые синие штаны из грубой ткани, сапоги до колена, из которых выглядывают рукоятки пары метательных ножей, перевязь с мечом на боку…

— Истинное величие должно быть незаметно, — лояльно завершил дискуссию Кондрат, остальные закивали с серьезными физиономиями, Иванушка прыснул, царевна показала ему кулак, и отряд тронулся в путь.

И проехал приблизительно метров двадцать — до самых узорных решетчатых ворот — произведения кузнечного искусства страны Костей.

Где и был остановлен разношерстой толпой человек на тридцать, собравшейся за воротами и перегородившей дорогу.

Где пикетчики — в основном, женщины и старики — теряли из-за робости и неумения, они наверстывали количеством и целеустремленностью. Стянув с голов шапки и платки, горожане стояли метрах в трех от ворот и расширенными от страха и дурных предчувствий глазами пожирали передвигающихся по площади перед дворцом вооруженных людей, но не сходили с места.

Но при приближении кавалькады решительность без предупреждения и насовсем покинула их, и разношерстный, но одинаково испуганный люд, оставшийся наедине с осознанием собственной дерзости и ее последствий, тихо охнул и отпрянул. При этом передние налетели на лишенных обзора задних и лишь поэтому не смогли убежать — и дорога не освободилась.

— Кто это? — шепотом спросила трех стражников на воротах Серафима и глазами покосила на застывшую в ожидании то ли чуда, то ли казней толпу.

— Делегация, говорят, ваше царственное высочество, — доложил по той форме, по которой считал нужным, старший стражник, и окончание его доклада потонуло в легкомысленных смешках у царевны за спиной.

— Откуда? — заинтересовался и Иван.

— Из города, — исчерпывающе ответил стражник.

— И что они хотят? — не унималась царевна. — Наверное, это отцы города и прочая знать пришли поведать нам, как они счастливы, что больше никогда не смогут лицезреть отвратительной Костеевой физиономии на улицах столицы своей страны и принесли сувениры, ключи от города и прочие ценности в знак неиссякающей благодарности?

Стражник, сомневаясь, окинул оценивающим взором собравшихся, и с сожалением покачал головой: судя по одежке, такой контингент сувениры, ключи и прочие ценности, скорее, будет выпрашивать и тянуть, чем раздавать.

Иванушка, не дожидаясь вердикта общества, спешился, распахнул калитку и пошел в народ.

— Добрый день, — вежливо поприветствовал он людей.

Те, ни слова не говоря, рухнули на колени, словно ноги их мгновенно превратились в желе, и ткнулись лбами в обледенелый булыжник.

— А-а… э-э.… Встаньте немедленно!.. — воскликнул он, но, похоже, вместе с твердостью нижних конечностей делегация утратила и слух.

Никто не шелохнулся.

— Пожалуйста!.. — бросился Иван к сухорукому тщедушному старичку в армяке под цвет осушенного болота, но тот с испугом уперся носом в дорогу, всем своим видом показывая, что вставать не собирается, даже если наступит конец света.

Иван, осторожно ступая по тонкой ледяной корке, попробовал поставить на ноги маленькую старушонку в платке цвета старой половой тряпки, но и она проявила непонятное упорство, и подниматься, и даже смотреть на него, отказалась наотрез.

Иван и Серафима озадачено переглянулись.

Царевна захлопала ресницами и пожала плечами:

— Может, это какой-нибудь местный обычай, и мы тут только мешаем? Давай объедем их аккуратненько — не стоять же нам тут до вечера?

И тут делегацию как прорвало:

— Челом бьем, кланяемся добрым господам… — донеслось приглушенное откуда-то из-под грязно-зеленого тулупа сухорукого старичка. — Не велите казнить, велите слово молвить…

— Молвите, — удивленно разрешил Иванушка и даже на время оставил попытки привести хотя бы одного посетителя в вертикальное положение.

— Помогите, господа вельможи, сиятельства ваши, бедным людишкам.… И не пришли бы мы милости просить, да жить так больше невмоготу… Ести нашим семьям нечего, совсем помираем… вдовы, сироты голодом сидят… а ить кормильцы жизнишки свои отдали в рудниках его величества царя Костея… да преумножатся его года и богатство… по его приказу без продыху работали… в воде по грудь… зимой… осенью…

— Да разве в городе нет продуктов? — встревожено нахмурился Иван.

— Есть продухты, ваша светлость, да не про нашу честь… — блеклый черный глаз старичка горечью блеснул из-под копны немытых волос.

— Вы не подумайте, ваши светлости, мы не попрошайки какие, мы честным трудом жить привыкли, только невмоготу совсем стало… — вступила тощая крючконосая старуха с лицом морщинистым, как иссохшее яблоко.

— Работы нет, как его величество ушел в поход, а булочники три цены дерут…

— Говорят, что и им муку теперь так продают, втридорога…

— Крупки бы купили, кашки бы на водичке сварили, так и крупка ноне кусается…

— А как картошка выглядит, али репка — мы уж и забыли…

— Градоначальник-кропопивец и за воду в колодцах по денежке за ведро брать стал, как его величество в поход против бусурман ушли…

— Головорезов своих понаставил…

— А кому платить нечем — ходи на реку.… А нам полчаса только в один конец идтить…

— Да мы бы и сходили, токмо сил-то нетути, хоть плачь…

— Под горку-то еще ничего, а как в горку с ведром-то идти, так лучше легчи да помереть…

— Слыхали мы… от служилых людишек в замке… что живет здесь добрая госпожа… — робко заговорила изможденная женщина в заднем ряду.

Все взгляды устремились на Серафиму.

— По-моему, они здорово ошиблись, — зловеще процедила сквозь сжатые зубы царевна. — Кто в вашем городе распоряжается провизией и где он пока еще живет?

Горожане замялись: одно дело, просто попросить милостыню, а другое — если самому всемогущему человеку в городе после царя станет известно, что они про него сказали такое.… И какая разница, что говорят, будто царя больше нет. Он же бессмертный… Сегодня нет — завтра есть.… Хотя, чтобы их со свету сжить, достаточно будет и одного градоначальникового головореза, не то что самого…

— Господин градоначальник Вранеж всеми делами в Постоле заправляет, ваше царственное высочество, — выглянула из-за плеча Серафимы, не дождавшись ответа горожан, чуть заметно побледневшая Находка. — Только про него говорят, что он — чистый зверь…

— Тем лучше, — усмехнулась царевна. — Значит, по плану у нас сейчас охота.

— Мы тоже знаем, где его дворец, — выступил вперед Кондрат.

— Ну, хорошо… — прикусил губу Иван. — Тогда, Находка, позаботься, пожалуйста, о людях, накорми, с собой чего дай, а мы должны как можно скорее поговорить с этим Вранежем, объяснить ему, убедить…

— Ага.… И поговорить тоже… — мрачно уточнила Сенька, птицей взлетая на коня. — Если успеем.

— А что, он собирался куда-то уезжать? — забеспокоился Иванушка, пришпоривая своего скакуна.

— Соберется, если я его без тебя увижу, — угрюмо буркнула супруга. — Туда, откуда не возвращаются.

Постол был древней столицей древней страны.

С таких же незапамятных времен, как южные костеи — резьбой по кости, северные костеи занимались добычей, выплавкой и приведением в продажный вид железной руды в местных горах. Литые и кованые предметы домашнего обихода, решетки, лестницы, оружие, доспехи и прочие всевозможные предметы, какие только можно было или нельзя сделать из железа и присадок к нему, произведенные в северной части царства были таким же товарным знаком страны Костей, как и костяные статуэтки и фигурки, поставляемые на рынки Белого Света их южными соседями и соплеменниками.

Современный Постол делился речкой Постолкой на две части. Официально они назывались Старый Постол и Новый, но городские остряки прозвали их, соответственно, Постолку и Посколку. В старой, северо-западной, деревянной части, в паре километров от гор и рудников, находились все плавильни, кузни, дома металлургов и кузнецов и конторы и лавки, их обслуживающие. В новой, юго-восточной, каменной — весь остальной город, окруженный лесом. И чем ближе к Дворцовому холму подступали дома, тем были они выше и больше, и тем богаче было их убранство.

То есть, было пятьдесят лет назад.

Теперь же старые резиденции костейской знати стояли запущенные, заколоченные, с обшарпанными выщербленными стенами и травой на крыше, и выделялись даже на фоне всеобщего городского запустения, как трехногий рассадник блох, репьев и собачьих болезней — на элитной выставке чистопородных друзей человека.

А единственным блестящим и ухоженным домом во всем Новом Постоле, не говоря уже о Старом, осталась городская управа[2].

Градоначальник Вранеж не был злым человеком. Он был человеком, привыкшим во всем видеть целесообразность.

Естественно, он сначала определялся со своими целями — ибо с чьими целями ему еще было сообразовываться — и уже потом обо всем, что происходило или должно было произойти, он судил с позиции благоприятствования избранным целям.

Сейчас его целью было распродать запасы продуктов, еще остававшиеся после того, как его величество ушел с войной в какие-то варварские земли, собрать все накопления и заначки, сделанные за время безгрешной службы[3], и еще раз внимательно просмотреть карту Белого Света и перечитать в "Справочнике Купца" описание стран, чтобы выбрать себе самую подходящую для безбедного проживания. Потому что эта, после того как его всемогущее величество, да продлятся вечно его благословенные дни, высосал из нее все соки, как паук из мухи, пригодна только для того, чтобы выдавить из нее все оставшееся и забыть. Как забыл о ней сам царь Костей.

Старая знать царства Костей, те, кто еще оставался цел и мог хоть на каком-то основании претендовать на отброшенный за ненужностью престол, давно разбежалась, спасаясь от немилости нового правителя, по своим горным замкам, куда не то, что крестьяне овец не гоняли — редкий орел долетит и горный козел докарабкается. И живы ли они там, или не очень — не известно никому, кроме этих же козлов и орлов.

А это значит, всё вокруг ничье — всё вокруг моё.

И когда с этой несчастной страны нельзя будет получить больше ни медяка, ни простой нитки, ни завалящего полудрагоценного камушка, он соберет все пожитки, кликнет верных гвардейцев, и только его и видели. И пусть тогда любезные соплеменники плачутся сколько им влезет — ему некогда. Его ждет волшебная жизнь где-нибудь в замке на берегу теплого моря в окружении идиллических лужаек, услужливых пейзанок, сладкозвучной музыки и старого, кружащего его далеко не старую еще голову, вина…

Перед мысленным взором Вранежа стыдливо, но зазывающее приоткрылись перспективы такой захватывающей дух неги и блаженства, что иначе, как надежно присев в мягкое золоченое полукресло, обтянутое малиновым бархатом, созерцать их не представлялось никакой возможности.

Градоначальник очень не любил, когда его обдуманные, намеченные и взлелеянные, как грядки в огороде, цели оказывались вдруг далекими от него и недостижимыми, как звезды в небе.

Но еще больше не любил он, когда его мирное любование этими целями прерывалось.

Вот, например, как сейчас.

— Здравствуйте…

— Это ты — Вранеж?

— Мы бы хотели с вами поговорить.

Высокие, красного дерева, створки дверей его кабинета распахнулись, впечатав медные ручки в не привыкшую к такому обращению дубовую панель, и на пороге возникли два гневных ангела возмездия[4] в обличии обычного парня и… и, кажется, еще одного парня, помоложе.

Когда на твоем пороге являются два воинственно настроенных незнакомца, лучший путь общения с ними — через прутья решетки.

— СТРАЖА!!! — без объявления войны взревел Вранеж так, что оконные стекла задребезжали, декоративные щиты и мечи на стенах завибрировали, пыль с портьер посыпалась полновесным пылепадом, огонь в камине нервно колыхнулся, а парень постарше вздрогнул и кинулся прочищать уши.

Младший же только неприятно улыбнулся и махнул рукой.

В кабинет вторглись, встали у него по бокам и замерли с мечами наголо двое невозмутимых верзил самой разбойничьей наружности.

— С-с-с… т-т-т… р… — попытался повторить свой призыв Вранеж, но младший парнишка его опередил.

— Вот стража, — с искренне наигранным недоумением повел он рукой, указывая на верзил. — Другой в здании нет. Мы проверили.

— А-а-а… г-г-где… м-м-м…

— Ваша — в надежном месте, — поспешил успокоить его маленький наглец. — В подвале, за решеткой. Правда, чтобы они там все могли с удобством разместиться, пришлось выпустить настоящих преступников — похитителей трех картофелин, сухаря, мешочка крупы и костей, приготовленных на ужин вашим собакам. Но зато им там теперь привольно и уютно — сыро, холодно и темно.

— Д-да как вы смеете!.. — обрел, наконец, дар речи градоначальник. — Да я — любимый слуга его величества царя Костея!..

— А я — его почти вдова, — любезно улыбнулся малолетний нахал, снял малахай и оказался малолетней нахалкой. — Значит, я — главнее. Если мы ведем разговор с этих позиций.

— А вообще-то мы пришли узнать, почему старики, калеки и беспомощные женщины с маленькими детьми не могут получить в Постоле еду, — разобрался со слухом и теперь преисполнился намерений разобраться с вопросами городской экономики второй юноша, суровый и вдумчивый. — И, извините, мы не представились когда вошли. Я — лукоморский царевич Иван, а это — моя супруга Серафима…

— А твой Костей умер, если тебя это волнует, — довершила представление и обзор новостей царевна.

— Умер?!.. Но он же бессмертный!..

— Никто и не говорит, что это было легко, — философски пожала плечами Серафима и медленно наставила на Вранежа палец, словно арбалет, несмотря на то, что на лбу у нее было написано, что ей с детства известно, что тыкать пальцами в градоначальников некультурно.

А, возможно, именно поэтому.

— Прохор, Захар — его градоначалие желает присоединиться к своим подчиненным в казематах.

— Но Серафима… — непонимающе воззрился на супругу Иванушка, и тут же получил простой ответ:

— Власть переменилась. В смысле, совсем. Вань, ты видел этот город, ты видел этих людей, и ты видел этих зажравшихся мордоворотов. И если у тебя есть другие идеи, мы обсудим их за обедом. Или за ужином.

Иванушка подумал над ее словами, согласно кивнул и ухмыльнулся:

— Значит ли это, что поездка домой откладывается?

— Боюсь, Иван Симеонович, что именно это это и значит, — неожиданно серьезно вздохнула царевна.

Быстрый осмотр продовольственных складов[5] показал, что еды в городе осталось крайне немного, и то если не роскошествовать, а потреблять ее в строго умеренных дозах, только чтобы от смерти.

— Что делать будем? — хмуро поджав губы, задала вопрос Серафима на пороге последнего склада, в котором были складированы, в основном, пыль и паутина.

Иванушка угрюмо пожал плечами.

— Можно послать гонцов домой, пусть снарядят обоз с хлебом и крупой. Только это сколько ж времени уйдет…

— Времени уйдет о-го-го, — согласилась царевна и задумчиво помяла подбородок, потом потерла переносицу, потом поскребла в затылке и это, кажется, помогло.

Идея появилась.

— А что, любезный, — обратилась она к сторожу, с подозрительным недоумением взирающему на то, как странные вооруженные незнакомцы только что отобрали у него алебарду, гвоздем открыли замок на воротах охраняемого им объекта, погуляли внутри и ничего не украли. — Сколько в городе сейчас живет людей?

— Да разве это жизнь!.. — отчаянно сплюнул он себе под ноги. — Придут холода — все передохнем, как мухи!

— Хорошо, спросим по-другому, — терпеливо качнула головой царевна. — Когда придут холода, сколько человек передохнут как мухи?

Сторож удивился такой постановке вопроса, открыл и закрыл беззубый рот, сосредоточенно похлопал глазами, выполняя, очевидно, с каждым морганием какое-то арифметическое действие, и, наконец, откашлялся и сообщил:

— Дак раньше было тыщ петьдесят. Не меньше. А сейчас тыщ восемь осталось, поди, и то ладно. Кого в армию загребли, кто с голодухи помер, али надорвался в руднике да в кузнях.… А вы-то хто такие будете? Чево выспрашиваете? Какое вам дело? Сами вы не местные, что ли?

— Мы-то? — усмехнулась Серафима. — Мы — ваше временное правительство.

Глаза старика застыли на полумиге и стали медленно расширяться:

— Вы чего такого говорите, глупые!.. Вот стража услышит, али доброхот какой донесет — и костей ваших не найдут!

— Да не бойтесь, дедушка! Ваш Костей… Ваших Костей… нет, всё правильно… Ваш Костей умер. И вы теперь — свободные люди, — поспешил обрадовать сторожа Иван, но тот почему-то отнюдь не обрадовался.

— А хто ж теперь заместо его? — вместо радости испугался он. — Вранеж, не приведи Господь?

— И Вранеж ваш в тюрьме, — твердо решил донести все благие вести сразу до отдельно взятого сторожа Иванушка, но и это ожидаемого эффекта не возымело.

Старик пригорюнился.

— А хто ж теперича нас кормить-то будет, заботиться?..

— В смысле, еще больше? — сухо уточнила Сенька.

Старик неловко заерзал.

— Больше — не больше, а без них и вовсе ноги протянем через неделю…

— А другие наследники трона у вас тут есть? — спросил Кондрат.

— Нетути, откуль им взяться, — развел руками старик. — Старый царь помер, детей своих пережил. Братовья его еще раньше преставились…

— А дворяне?

— Разбежались, кто успел.

— А кто не успел?

— Тот не разбежался, — последовал исчерпывающий ответ.

— Хм.… Ну, а гильдии у вас существуют? — задала Серафима вопрос и затаила дыхание.

Если в Постоле не было и гильдий, то как подойти к вопросу справедливого и равномерного прокормления даже оставшихся восьми тысяч, страшно было и подумать.

— Чего?.. — снова захлопал редкими ресницами сторож, и сердце царевны заколотилось в такт.

— Ну, гильдии… — беспомощно взмахнула она руками, словно это могло объяснить старику, что она имеет в виду.

— В Вондерланде, например, есть гильдия перчаточников, гильдия пекарей, гильдия портных… — пришел на помощь супруге Иванушка.

— А-а, обчества, — облегченно вздохнул старик и с пониманием закивал:

— Обчества-то, это да.… Это есть.… Как же без них-то… Их даже покойный царь Костей… — при этих словах сторож втянул голову в плечи, чуть присел и воровато оглянулся на всякий случай: а вдруг царь сегодня покойный, а завтра — беспокойный? С этим делом в их стране пятьдесят лет подряд очень просто всё было…

Но Костей не появился, и старик, чуть посмелее, продолжал:

— …даже он не извел обчества, оставил.… Без них нельзя…

— А как бы нам с главами обч… то есть, обществ увидеться и поговорить? — с надеждой глянул на него Иванушка.

— С мастерами-то? — уточнил сторож для полного понимания ситуации и, получив утвердительный кивок, авторитетно сообщил: — А для этого господин градоначальник Вранеж посыльных посылал. Вот и вы, ежели вы и впрямь… правительство… безвременное… пошлите.

— Спасибо, дедушка!..

Странные сумасшедшие вскочили на своих коней и понеслись в сторону Нового Постола, словно действительно захотели послать за мастерами обществ ремесленников как можно скорее.

Ишь, чего выдумали, душевнобольные… Царь Костей Бессмертный помер, а градоначальник Вранеж — в тюрьме… Они бы еще сказали, что Змей улетел и умруны воскресли! И взбредет же такое в дурную-то голову…

Бредят, бедные, не иначе.

Только бы на стражу не попали — шибко жалко будет.

Уж больно бред у них красивый, как сказка, аж верить хочется…

Через несколько часов все мастера стараниями ничего не понимающих, но исполнительных посыльных городской управы были собраны в Большом Пурпурном зале заседаний.

Они явились на зов так скоро, как только смогли, скользнули равнодушными взглядами по новой страже в униформе, похожей на умруновскую, и прошли привычной дорогой в зал. Увешанный пыльными, побитыми молью и временем портьерами неопределенного цвета и заставленный в несколько рядов престарелыми серыми скамьями в пятнах выцветшего и помутневшего красного лака, он походил на жалкое больное животное. Сквозь огромные стрельчатые глаза окон, тонированных многолетней пылью, без особого желания пробивался тусклый свет усталого осеннего дня. У дальней стены рядом с дверью, через которую градоправитель являл себя избранным, холодным неопрятным пятном темнел пыльный камин. Его не растапливали даже в самые сильные холода: Вранеж придерживался мнения, что чернь баловать нечего.

Двадцать пять человек расселись, не глядя друг на друга, и стали безучастно ждать пришествия призвавшего их лица, хотя из категории лиц оно и перешло давным-давно в категорию "ряха".

Что еще ему надо?

Будет опять просить денег?

Рекрутов?

Товаров?

Сулить светлое будущее или вечное проклятие, в зависимости от цели и настроения?

Пусть его.

Денег, людей и товара у них всё равно нет, в светлое будущее они давно не верят, а вечное проклятие им и сулить не надо — вот оно, вокруг них каждый день видят, нашел, чем пугать…

Парадная двустворчатая дверь в конце зала коротко скрипнула и распахнулась. Мастера встали, тщательно уставившись себе под ноги: градоначальник не любил, когда на него "пялились".

И поэтому когда вместо брюзгливого скрипучего голоса ненавистного Вранежа их поприветствовал молодой женский, они подумали, что ослышались и робко, исподтишка стрельнули недоуменными взглядами в вошедшего.

Вернее, в вошедшую: уши их не обманули.

— Добрый день, господа мастера, — незнакомая девушка остановилась в паре метров перед передней скамьей, презрев помпезную кафедру — единственный холеный предмет во всем зале, заложила большие пальцы рук за ремень, с которого свисал угрожающего вида меч, и обвела собравшихся цепким испытующим взглядом. — Я, царевна лукоморская Серафима, собрала вас здесь, чтобы сообщить преприятное известие: царь Костей мертв, армия его разбита под Лукоморском, Змей-Горыныч улетел домой, градоначальник Вранеж заключен под стражу, а город находится под нашим с супругом моим Иваном временным управлением до прояснения обстоятельств, но перспективы благоприятные. Вопросы по ситуации есть?

Вопросов не было.

Двадцать пять пар глаз смотрели на нее уже в открытую как на сумасшедшую.

Или на самоубийцу.

Хотя, не исключено, что как на сумасшедшую самоубийцу.

Серафима все поняла, едва заметно усмехнулась и решила продолжить, потому что от шока, кроме как внезапно напугать, она средств не знала. А единственное известное ей, чувствовала даже она, в этой ситуации не попадало даже в предварительный список конкурсантов.

И царевне ничего не оставалось, как с хлопком свести ладони, потереть их энергично, как трудоголик со стажем в период обострения, улыбнуться во всю ширину лица, чтобы было видно даже в дальнем ряду, и жизнерадостно произнести:

— И посему объявляю всех здесь собравшихся министрами и частью временного правительства, единственного законного органа власти Постола. И очень сильно надеюсь, что орган этот — руки. Или, на худой конец, голова. Кстати, сегодня мы осмотрели ваш злополучный город, и пришли к выводу, что первоочередная задача — сделать его сначала менее злополучным, а со временем так просто процветающим. Ничего невозможного. Поэтому, если кому не терпится приступить, прошу высказывать идеи. Хотя предложение задавать вопросы все еще остается в силе.

Мастера теперь уже не выглядывали из-под опущенных ресниц украдкой, как пугливые девицы на смотринах: они таращились на явившееся им чудо в заморской одежке в полные, расширенные по максимуму для верности прохождения оптического сигнала, глаза.

И молчали.

После трех минут неловкой тишины Сенька уже стала всерьез рассматривать возможность применения единственного известного ей метода выведения из шока, но до конца, к счастью, досмотреть не успела.

Сутулый безбородый старик справа от нее в первом ряду поднял жилистую узловатую руку, поднялся за ней сам, нервно откашлялся в кулак и проговорил:

— Мастер общества рудокопов Медьведка, ваше высочество. То, что вы сказали про царя нашего, его величество Костея, это шутка такая или розыгрыш?

— Это чистая правда. Распрощался со своим бессмертием при штурме моего города Лукоморска, на который он вероломно и без объявления напал. Не то, чтобы ему это помогло. Хотите подробностей — пожалуйста. Но позже. Сейчас меня больше всего беспокоит…

— И про Вранежа — правда? — не слишком вежливо перебил он.

— А вот этого гражданина можем продемонстрировать за умеренную плату. Детям и членам обществ ремесленников — скидка, — ухмыльнулась царевна. — Вместе со свитой, сидят в подвале за решеткой. Просьба не кормить. И, кстати о кормежке, сейчас меня больше всего беспокоит…

— И про Змея — правда? — не унимался настойчивый Медьведка.

— Сама видела. Снялся, помахал на прощанье крылышками и улетел в теплые края. Так что, как вы сейчас будете жить, зависит только от вас, что я и пытаюсь вам втолковать уже…

— А-а-а-а!!!.. — мастера взревели в голос и, переворачивая испуганно поджавшие ножки скамейки, как один бросились к Серафиме…

Ее счастье, что потолки в управе высокие — разбилась бы иначе вдребезги.

Качать ее закончили только когда завелись не на шутку спорить между собой, устроить ли народные гуляния сегодня же вечером, или повременить до завтра.

Страдающую первыми признаками морской болезни царевну бережно опустили на ноги, отыскали среди перевернутых и, судя по всему, находящихся без сознания скамеек один сапог, достали второй из камина, заботливо, почти любовно усадили героиню дня на поспешно приведенную в чувство скамью и даже попытались вернуть обувку, полную старой золы и пыли, на ноги хозяйке.

— Да ладно, спасибо, я сама, чего уж там, — красная от смущения Серафима торопливо вытряхнула все, к обуви не относящееся, на облезлый паркет и обулась.

— …А вот давайте у ее высочества спросим! — пришла блестящая идея кому-то из притихших на время спорщиков и, как по команде, зал снова загомонил:

— А я говорю — сегодня, люди должны свое счастье знать!

— Нет, завтра! Думаешь, так просто всё, с бухты-барахты? Надо же подготовиться!

— Да чего там готовиться! Через час весть всех облетит — люди сами соберутся, нас спрашивать не станут!

— Вот именно, соберутся, и чего делать будут?

— Гулять будут, веселиться! Эти устроим… ну… когда все вместе… друг с другом… руками… и ногами… Танцы, во, вспомнил!

— Да ты хоть знаешь, что такое эти… танцы-то твои? Ты их в глаза-то видел?

— А чего их видеть — я и так знаю, мне бабушка рассказывала! Там и уметь ничего не надо — было бы настроение! Так руками, так ногами, а потом вот так!.. Раз-раз-раз-раз!..

И разошедшийся лысеющий мастер лет сорока воодушевленно продемонстрировал несколько не поддающихся никакой классификации головоломных па, зашибив при этом ногу о скамейку, и даже не заметив.

Некоторые смотрели на него, напряжено склонив головы и поедая глазами: явно пытались запомнить.

— Как ты скакать — никаких сил у половины народа не хватит, — охладил пыл сторонников сегодняшнего празднества хмурый старик в синем, потертом до консистенции марли армяке. — Они вон едва ноги с голодухи таскають, а ты — хренделя имями выписывать предлагаешь…

— Вот и я о том же, — царевна решила, что пришел ее час и ни на какие урезанные версии этого часа она больше ни за что не согласится, и рыбкой пронырнула в самую серединку министров. — Потому что сейчас больше всего меня беспокоит…

После десятиминутных обсуждений, сводившихся, главным образом, к расширению, углублению и удлинению списка под рабочим названием "Сейчас больше всего меня беспокоит", двадцать пять мастеров-министров и одна Серафима решили остановиться и для почина сосредоточить усилия на первом десятке пунктов: безденежье, засилье в лесах и на дорогах разбойников, отоплении, вернее, его отсутствии, очистка улиц от мусора, чудище лесное — не то кабан, не то медведь — нападающее на углежогов и шахтеров, возвращающихся со смены, и прочая, прочая, прочая.

И, естественно, возглавил его продовольственный вопрос.

Продовольственного ответа на который пока не было.

— Насколько я понимаю, — проговорила царевна, обводя жирным чернильным овалом пункт с кратким, но емким названием "Еда", — свой хлеб в вашем царстве не выращивают.

Она примостилась боком на восстановленной в своей вертикальности скамейке, разложила перед собой, разгладив, как могла, запасенный в кармане лист бумаги, а мастера окружили ее озабоченной толпой и следили за каждым движением сломанного напополам в процессе качания пера.

— Нет, хлеба своего у нас нет, все покупаем в Хорохорье, — подтвердил хмурый старик в синем — глава общества каменщиков, он же министр капитального и временного строительства[6]. — У них и на себя хватает, и на нас, и на продажу остается немеряно — там все поля, поля кругом…

— Это соседи ваши? — вопросительно взглянула она на мастеров.

— Соседи, — закивали те.

— А крупы?

— Тоже у них.

— Птица, яйца?

— Это свое, из северных деревень, — сглотнув слюнки, сообщил лысый танцор, оказавшийся на поверку министром транспорта, бывшим головой общества возчиков, извозчиков и перевозчиков. — Баранину, говядину, свинину оттуда же привозят, и у сабрумаев иногда покупаем…

— Овощи?

— Тоже у них, у нас своих немного.

— Рыбу?

— Это из наших южных деревень везут, у них там река большая, да и мелких — пруд пруди, — доложил Медьведка. — Вяленую, соленую, в основном. Иногда копченую.

— Молоко, сметану, масло?..

— Тоже наши, северные, — невесело вздохнул главный извозчик страны. — Только это всё сразу на корню казной закупалось для войска…

— Сахар?

— Переельский. И малолукоморский. Да только мы его уж не помним, когда в последний раз и пробовали-то, сахар… Предмет роскоши, однако…

— Понятно, попробуете, — оптимистично подытожила царевна, закончив список поставщиков на отдельном листке. — Сейчас мой супружник подойти уже должен — он в городской казне подсчетами наличности занимается — и мы поговорим, что и у кого в первую очередь покупать будем.

Дверь рядом с камином заскрипела, собравшиеся радостно оглянулись в предвкушении лицезрения, или хотя бы ухослышания заоблачных сумм, которых они раньше не видели и во сне, но которые должны же где-то быть, если не у них…

Но, кинув единственный взгляд на лицо Иванушки, Серафима поняла, что для начала им придется искать такого поставщика, который продавал бы деньги.

— Ну, сколько насчитал? — всё же поинтересовалась она ненатурально-жизнерадостным голосом на тот случай, если первое впечатление оказалось обманчивым, или вселенская обида и недоумение в глазах ее возлюбленного относилась к чему-то иному, нежели финансовое состояние Постола.

— Десять больших сундуков, тридцать семь маленьких, и котел пятидесятилитровый, — под всеобщий вздох восторга замогильным голосом сообщил царевич.

И добавил, видя по реакции мастеров, что его, кажется, неправильно поняли:

— Абсолютно пустые.

Заседание Временного правительства затянулось допоздна, поскольку имя продавца денег никто так припомнить и не сумел, а без денег материальные и продуктовые блага просыпаться на голодный город не собирались.

Естественно, первым вариантом заработать было традиционное "продать что-нибудь ненужное", на которое последовал не менее стандартный ответ "чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить что-нибудь ненужное, а у нас денег нет".

Вторым вариантом был, само собой разумеется, поиск клада, к чему и приступили безотлагательно. По поручению правительства Иванушка спустился из кабинета градоначальника, куда было перенесено заседание, в подвал-тюрьму, где мотал срок разжалованный за профнепригодностью городской глава, и задал ему хитро и с околичностями, "чтобы вражина не понял раньше времени, к чему ты клонишь", как проинструктировала его Серафима, вопрос о городских финансах[7]. Ответ был предсказуемо неутешителен и неутешительно предсказуем: покойный Костей по прозванию Бессмертный выгреб всё до копеечки на снаряжение войска. Честное слово.

Царевич развел руками и пошел, палимый совестью за несправедливое обращение с представителем старой власти, к народу.

Народ тем временем приступил к разработке варианта четвертого, потому что вариант третий — пройти по деревням с мечом и мешком — был отвергнут на корню: мечей пастухам и рыболовам было не надобно, а мешков у них своих хватало.

Поскольку кроме мечей, изготовленных в приказном порядке в таком количестве, что все их не смогла принять на вооружение даже пятидесятитысячная армия Костея, никаких иных изделий из железа на складах общества кузнецов не было, то пункт четвертый у них проходил под лозунгом: "Перекуем мечи на что-нибудь полезное в хозяйстве".

В список вещей, которые можно было обменять на сельхозпродукцию в деревнях царства, уже вошли ножи, пилы, топоры, серпы, косы, скобы, гвозди, молотки, кочерги, ухваты и прочие дверные петли, и правительство, осмелев и воодушевившись, решило замахнуться на международный бартер. Мастер-кузнец, он же министр ковки и литья, сгоряча предложил даже художественное литье и ковку, которые в Хорохорском царстве можно было выменять на зерно и крупу, и теперь запоздало думал, осталось ли еще в рядах его общества люди, способные изготовить что-то художественное, и при этом не колюще-режущее…

Внезапно дверь робко приотворилась, и в наводящий до сегодняшнего утра на простых людей страх и ужас кабинет Вранежа испугано заглянула рыжая голова.

— Ваше царственное высочество?.. — вопросительно пискнула она.

— А, Находка! — обернулась Серафима и приветственно махнула рукой, приглашая октябришну войти. — Что-нибудь случилось?

— Нет… Просто вас долго не было… и я начала волноваться… не случилось ли чего… и спустилась в город.… Но Кондрат с Лукой мне всё объяснили, и я решила, что раз уж всё равно пришла, то загляну…

— Заглядывай, — задорно улыбнулась царевна. — Двадцать семь голов хорошо, а еще одна не помешает.

— А что это вы тут делаете?..

Иванушка в нескольких словах обрисовал ученице убыр всю тяжесть их положения, и та вздохнула:

— Жаль, сейчас не сентябрь-октябрь.… В наших краях это самое грибное время.… Бывало, мы маленькие дождемся темноты, соберемся, факелов из смолья накрутим — и в лес…

Благородные министры во главе с председателями временного правительства вопросительно уставились на октябришну, ожидая услышать продолжение столь интригующе начавшегося рассказа, и заодно узнать, при чем тут грибы, но та лишь мечтательно улыбалась, полуприкрыв глаза, и молчала.

— Кхм… Находка… — первой прервала несколько затянувшуюся паузу Серафима.

— Да, ваше царственное высочество?.. — растеряно-виновато улыбаясь, Находка неохотно вернулась из засасывающе-сладкого мира ностальгии.

— А… когда же вы грибы собирали-то?

Теперь настал черед ученицы убыр недоумевать.

— Так ночью и собирали, ваше царственное высочество. Днем-то они ведь спят, а ночью зато на свет сбегаются, как миленькие. Только и слышно, как по земле ножками дроботят — успевай наклоняться да собирать. А у вас что, как-то по-другому за грибами ходят?

— Д-да нет… — неровно пожала плечами погруженная в изумление царевна, успевшая слегка подзабыть их краткое, но красочное путешествие по стране победившего Октября пару недель назад. — Точно так же.… Только наоборот.

И тут неожиданно октябришна внесла еще одну идею:

— А еще я помню, старики рассказывали, что раньше, до Костея, мужики из нашей деревни, что охотились, в город шкурки куниц, белок, лис и прочую пушнину возили. Говорили, ее где-то за границей на хлеб купцы выменивают. Можно по нашим, по южным деревням проехать, спросить, есть ли шкурки, только, наверное, нет, потому что как мужчин в армию ловить в городе стали, они и ездить перестали, и охотиться.… Ведь если не на продажу, так чего зверье губить, гондыра гневить…

Иванушка задумался, кивнул головой и принялся записывать еще один пункт их плана: "Пушнина на экспорт", как вдруг Серафима взорвалась восторгами, вскочила с места и порывисто обняла и гулко заколотила по спине ошалевшую от такого напора эмоций октябришну:

— Находочка!!! Что бы мы без тебя делали!!! Молодец!!! Нет, мы бы конечно, и сами до этого когда-нибудь додумались, но когда еще!.. Вовремя ты пришла!

— До чего додумались?.. — серые глаза колдуньи недоуменно округлились.

— До охоты, конечно! — перестала мять девушку царевна и с не меньшим недоумением уставилась на нее. — Менялы из деревень когда еще вернутся, а зверья здесь полные леса, мне стражники из дворца говорили! Олени, кабаны, медведи так и шастают, даже ягоды собирать не дают — из рук вырывают! Если за это дело взяться умеючи, то и мясом город подкормим, и шкурам пропасть не дадим! А если еще на чучела моду ввести!.. Всех соседей завалим! Хорохорье, готовь булки! Иваша, пиши: охотничьи артели.

Но не успел Иванушка обмакнуть перо в монументальную чернильницу, изображающую сражение стаи волков с неприятного вида кабаном[8], как масляная лампа перед ним, и до того не радующая яркостью, судорожно замигала и быстро погасла, проникшись, видно, общим упадочным духом дефицита.

— Сейчас я схожу за новой… — пробормотал кто-то из министров рядом с Серафимой и начал было на ощупь выбираться из круга плотно составленных стульев, наступая на ноги и попадая растопыренными пальцами вытянутых рук в невидимые глаза и уши товарищей по кабинету, но вдруг мрак растворил пушистый шарик теплого желтого света.

— Что это?.. — охнули мастера-министры.

Находка смущенно потупилась и протянула на всеобщее обозрение источник чудесного света на веревочке.

— Это я придумала, пока вас с царевичем Иваном не было, чтоб с факелами не возиться.… Наговорила, и она теперь в темноте светится, если ее три раза в кулаке крепко сжать. Не хуже свечки получилось. И веревочку привязала, чтобы на шее носить сподручнее.

— А… штучку такую где нашла? — полюбопытствовала царевна, с интересом разглядывая, прищурившись, яркую восьмерку, вырезанную из тонкой серебристой жести.

— Да это не я, это Бирюкча, стражник. В подвале Северного крыла их, говорит, полным-полно. И таких, и других разных — всяких. Я такие штучки на рубахах умрунов раньше видела нашитыми…

— Полно, говоришь, — невесело хмыкнула Сенька, подумав о том, что бы это могло значить, и еще раз порадовалась, что в биографии Костея поставлена точка.

— Ага… — уже не так энергично кивнула октябришна: кажется, ей в голову пришла такая же мысль.

— А послухай, девка, — подал хриплый простуженный голос невысокий мужичок с впалой грудью и лицом то ли смуглым, то ли просто грязным, сидевший ближе всех к Находке. — А погаснуть твой светильник может?

— Может, дядечка, как не мочь, — с готовностью подтвердила молодая колдунья. — Сожмете три раза в кулаке — и погаснет. А если так его оставить, то он сам потухнет, когда солнце ярче него светить будет. А темно станет — снова засветится.

— А ежели в воду упадет?

— Да ничего ему не станется, дядечка, это же магия, — как неразумному дитяте терпеливо стала объяснять она. — Хоть молотком по нему стучите, хоть в воду, хоть в кипящее молоко роняйте. Ну, месяца через три, конечно, магия ослабеет, через полгода совсем рассеется, но до этого ему сносу не будет!

— Хм.… Ишь ты… — завистливо прищурился и поскреб темную от въевшейся подземной грязи щеку мастер рудокопов — министр полезных ископаемых. — Нам бы в шахту таких, да побольше…

— Ты бы лучше пожелал, чтоб от этой штуки не свет, а тепло было, — пошутил над приятелем мастер-каменотес, теперь министр каменных стройматериалов. — А то наши в каменоломнях осенью-зимой намерзнутся — лечиться не успевают.

— Для тепла-то и я бы своим орлам такой взял… — вздохнул бывший мастер золотарей и мусорщиков, а сейчас — министр канавизации.

— А нам бы всё равно для свету сподручнее, — поддержал рудокопа министр кройки и шитья.

— Если бы от нее еще моль разлеталась, — хмыкнул молчавший до сих пор министр шкурной промышленности…

— А деньги, наоборот, слетались, — язвительно договорил за него министр ковки и литья. — Кончай разговоры, мужики. Утро уж скоро на дворе, скоро вставать пора, а мы еще и не ложились. Завтра договорим. В смысле, уже сегодня, но попозже. Если ваши высочество ничего против не имеют?.. — поспешно оглянулся он на лукоморцев.

— Наши высочество имеют только "за", — широко и заразительно зевнула Серафима, и ее тут же поддержали остальные.

На том первое заседание и закончилось.

Утром ворота царского дворца снова оказались заблокированными.

Серафима окинула прищуренным полусонным взором переминающуюся и перешептывающуюся в нетерпеливом ожидании толпу горожан, в которой количество мешков, авосек, котомок и прочих средств для переноса добра превышало количество человек, по крайней мере, втрое, и философски изрекла в пространство:

— Теперь я понимаю, почему все нормальные люди добрые дела предпочитают делать анонимно.

— Почему? — ускользнул смысл афоризма от Иванушки, не отрывавшего страдальческого взгляда от изможденных голодных лиц за оградой с того момента, как их увидел.

Она странно покосилась на него, ничего не ответила, и дала сигнал стражникам открывать ворота.

— Доброе утро, граждане Постола! — демонстративно-весело приветствовала она собравшихся.

— Здравствуй, царевна-матушка! — подобострастно ответствовал ей разноголосый хор.

— Рады видеть вас снова здесь, горожане! — преувеличенно бодро улыбнулась им она. — Вижу, хорошие новости в вашем древнем городе перемещаются быстро!

Толпа посчитала это за шутку и сочла необходимым поскорей заискивающе рассмеяться.

— Откровенно говоря, некоторые из нас опасались, что никто не придет сегодня к дворцу, — доверительным тоном сообщила царевна, словно продолжала начатый ранее разговор. — Но я им всем говорила: "Не выдумывайте, народ Постола — не сборище захребетников и бездельников, которые только и ждут, где бы чего на дармовщинку урвать! Они не станут равнодушно смотреть, как погибает их город! Они обязательно предложат свою помощь!" И вот — я оказалась права.

Народ Постола смущенно и встревожено запереглядывался, забормотал, закивал, сам не зная чему, а разнокалиберные кошели и сумки как-то сами по себе стыдливо уползли с первого плана за линию статистов.

— Сень, ты о чем? — шепотом изумился Иван не меньше озадаченных горожан.

— О том, о чем мы вчера не успели поговорить, — исчерпывающе пояснила она.

Толпа колыхнулась.

— Так это… мы ведь ничего… — давешний старик в армяке цвета осеннего болота, стыдливо пряча одной рукой за спиной большущий мешок, развел другой. — Мы ведь поработать не отказываемся…

— Мы ж понимаем, что еда с неба не валится… — запричитала одна женщина, и тут же, едва не хором, вступили остальные:

— И деньги тоже…

— Так ить ежели б была работа, рази ж мы попрошайничали ходили…

— Самим душу воротит, ежели по совести-то…

— Токмо кому мы нужны такие… — поддержал товарок однорукий бородатый мужичок, оправдываясь и лихорадочно заталкивая кошелку в дырявый карман с таким усилием, что она начинала вылезать сквозь дыру.

— Ни два, ни полтора, как говорится… — пожаловался стоявший с ним рядом кривобокий одноглазый.

— А вот об этом мы сейчас и побеседуем, — уже с искренней улыбкой пообещала горожанам царевна. — Проходите, гости дорогие. Сейчас я распоряжусь, и на кухне нам чего-нибудь сообразят. А за накрытым столом и разговоры веселее.

Чумазый черноволосый мальчишка со злостью выдохнул зловонный холодный воздух и нехотя, словно ловец жемчуга без заветной живой перламутровой коробочки, вынырнул из гулкой полупустой утробы мусорного бака.

Три пары голодных карих глаз, не мигая, уставились на него в немом ожидании чуда, счастья или хотя бы заплесневелой горбушки, что, впрочем, на сегодня было для них абсолютно равнозначно. Хотя, если разобраться, горбушка туманно-абстрактное чудо и расплывчато-непонятное счастье все-таки по важности перевешивала.

— Ну?.. — тихо пискнула худенькая, почти прозрачная девочка, закутанная не то в армейскую палатку, неоднократно побывавшую под обстрелом, не то в поношенную слоновую шкуру.

Нет, она, конечно, понимала, что если Кысь молчит, когда вылез, не улыбается и не показывает добычу, то улыбаться, говорить и показывать нечего, но кто его знает, может, он просто решил сейчас над ними немного подшутить, хотя за ним это раньше и не водилось…

— Нету ничего, — угрюмо бросил мальчишка и стал неуклюже выбираться на свободу.

Самый маленький мальчик утер грязным кулаком нос, недоверчиво поглядел на сумрачного Кыся, страдальчески нахмурился, и вдруг заревел во все горло, словно прорвало дамбу горя и слез, и все беды мира хлынули разом на его чернявую невезучую головушку с оттопыренными холодными ушами.

— Тихо, Векша, тихо, ты чего, охрана прибежит! — испугано зашикала и замахала на него веточками-руками девочка.

— Пусть прибежит!.. — икал и всхлипывал мальчонка.

— Нас поймают! — присел перед ним на корточки мальчишка постарше.

— Пусть поймают!..

— К Вранежу отведут! — пригрозил Кысь и, ухватив пацаненка за рукав дырявого армячка размера на три меньше и лет на сорок старше его обладателя, стал тянуть его к потайному ходу в заборе.

— Пусть отведут!.. — ревел и упирался Векша, и ветхое гнилое сукно трещало и разъезжалось под пальцами брата. — Пусть!.. Пусть!.. Пусть отведут!..

— Он тебя сварит и съест! — прибег к последнему, самому убойному аргументу Кысь.

Такая возможность в голову малышу раньше не приходила.

Он в последний раз икнул, хлюпнул носом, мазнул рукавом по мокрым глазам и умолк, усиленно сосредоточившись. Поразмыслив несколько секунд над угрозой брата, Векша наморщил лоб и упрямо мотнул непокрытой патлатой головой:

— Врешь.

— А вот и не вру!

— У Вранежа на стеклянном блюде требуха баранья с черной кашей горкой навалена!.. и холодец в золотом тазике из ушей свиных!.. и яблоки моченые!.. и рыбы сколько хочешь! Хоть вареной, хоть жареной!.. И… и… — Векша задумался, напрягая всё воображение, представляя неслыханное и невиданное простым смертным изобилие на белой обеденной скатерти небожителя-градоначальника, — и черный хлеб скибками!.. Вот такенными!.. А посредине — молока топленого крынка, а в ней половник серебряный! И будет он тебе после этого меня лопать, как же!..

— Он тебя на десерт съест, с канпотом! — сердито пригрозил средний брат и потянул упрямца за другой рукав. — Пошли скорей!

— С канпотом булки едят узюмные, с… — буркнул Векша, но не успел добавить, с чем конкретно рисовались ему обмакнутые в канпот узюмные булки, как из-за угла выглянула усатая голова в блестящем шлеме и басом радостно воскликнула:

— А тут еще четверо!

— Стража!.. Бежим!.. — отчаянно выкрикнул Кысь, рванулся к тайному лазу под забором, метнулся обратно, чтобы поторопить малышню и оказался прямо в объятьях усатого охранника.

Двое его братьев и сестра уже трепыхались словно пойманные воробьи в мощных лапах трех других солдат.

— Пусти, пусти!!!.. — истошно орал и отбивался руками и ногами Кысь, но усатый стражник лишь довольно похохатывал и крепче сжимал обреченного на муки неизвестности мальчишку.

Через несколько минут солдаты доставили панически верещащий и вырывающийся улов в городскую управу и, пройдя по широкому пыльному коридору первого этажа несколько поворотов, внесли детей в небольшую, ярко освещенную разложенными на полках желтыми шарами и очень теплую комнату.

На полу ее кипел и булькал, исходя матовыми клубами пара, огромный котел, хоть огня под ним и не было. Рядом стояли чаны с холодной водой, выводок разнокалиберных ведер и пустое корыто размером с небольшую лодку.

— Принимай, матушка Гуся, еще отловили, на самом нашем заднем дворе паслись, короеды! — доложили стражники, гордо демонстрируя испугано притихших ребятишек сутулой старушке в коричневом платье с закатанными выше локтей рукавами и мокром синем фартуке.

— Вот молодцы, — ободряюще заулыбалась та. — У вас родители есть, детки?

— Сироты мы, — ожесточенно зыркнул на нее искоса Кысь.

— Ну, тогда мы сейчас вами займемся… — нараспев протянула она и махнула рукой отряду женщин, усталой стайкой присевших на длинную скамью у стены.

— Только меня тогда первым, — угрюмо глянул на старушку старший брат. — А их не трогайте. Они еще маленькие.

— Чего тебя первым? — удивился за ее спиной сморщенный старичок в накинутом на плечи заношенном армячке цвета ноябрьского болота и с пустым ведром.

— В-варить… — сглотнул сухим горлом Кысь.

"Здравствуй дорогой дневничок. Пишет в тебе (или в тебя?) некто Макар. Лично я считаю, что более дурацких слов придумать трудно, но Кондрат, который согласился учить меня грамоте, говорит, что самый лучший способ выучиться писать и излагать свои мысли — это вести дневник. То есть, книжицу, куда я буду записывать всё, что произошло со мной интересного. Или вообще интересного. Или просто произошло. Не обязательно со мной. А когда я спросил его, как такую книжицу вести, он ухмыльнулся как распоследний хмырь и сказал, что все, кто ведет дневник, должны начинать каждую запись вот этими словами. Может, он врет? Если выяснится, что да, я ему в чай как-нибудь насыплю соли с перцем, и тогда посмотрим, кто будет смеяться последним.

Кстати, первый раз сегодня видел, как Кондраха с Находкой поссорились. Ей обрыдло в пустом дворце сидеть, на горушке, от людского рода вдалеке, и она решилась комнатушку себе в управе подыскать, и там поселиться, как мы, пока вся эта неразбериха идет. Попросила своего спасенного помочь ей обустроиться, он пообещал, но тревога прошла, что разбойники на лавку в рудокопской слободе напали, он с мужиками побежал, да весь день за ними и пробегали. Не поймали, зато согрелись. А октябришна наша в обижданки ударилась — забыл. Я, конечно, как мог — пособил с переездом, а потом лекцию ей прочел про суровую необходимость и мужскую работу, но, по-моему, не проняло. Расстроилась деваха шибко. К чему бы это?..

К дождю, наверно.

А еще сегодня в управу приходили новые жалобщики. Поскольку мы с Кондрахой единственные грамотеи в Ивановом отряде, а хитрая Кондрахина морда успела ускакать ловить креманальный алимент, как их называет Иван, то помогать нашему лукоморцу ходоков принимать пришлось мне, так как он решил, что жалоб так много, и что их надо записывать подробно, чтобы ненароком что не забыть, а то перед людями конфузно будет. Вот я и просидел целый день записываючи. Аж мозоль на рабочем месте натер.

Во-первых, толпа народу жалилась на то, что топить нечем — лесорубов мало, старики получахлые одни, и валить за день они успевают ровно столько, чтобы обогреть свои времянки в лесу. А ведь дрова, те, которые чудом после этого остаются, еще из леса и вывезти надо, а лошадей и возов в городе еще меньше, чем лесорубов. Но тут Бирюкча — дворцовый стражник бывший, сейчас в городе служит — вспомнил, что вверх по Постолке лагерь войск Костея стоит в сутках пути от столицы. И казармы там все из бревен рубленые. И что ежели их разобрать, в плоты связать и по реке сплавить, то глядишь, потихоньку зиму и протянем. Так что, из бывших дворцовых стражников да из челяди сколотили отряд человек в тридцать под его, Бирюкчиным, командованием, и отправили военное Костеево имущество ломать и сплавлять народу в мирных целях.

Следующая делегация — два мужика из какой-то деревни — плакалась, что они в город баранину да шкуры продавать везли, а разбойники по дороге все и отобрали, вместе с телегой и конем. А еще до того на их деревню и на соседнюю с ихней тоже разбойники ночью набег устроили, всю еду, что на ощупь нашли, утащили, даже картошку зеленую семенную и зерно с отравой крысиной. После того, конечно, ихнего брата поменьше стало, но все равно озоруют, спасу нет. Да и крысы расплодились. Иван сказал с крысами им своими силами справляться, а за разбойниками еще два отряда в тот же день снарядили — почти все наши гвардейцы туда ушли. Мужики довольные раскланялись и пошли было во свои свояси, но в коридоре их перехватила ее высочество (Кондрат на ушко сказывал) и намекнула, что борцов с разбойниками и их семьи кормить надо. Мужики жались поначалу, но посмотрел бы я, как они супротив нашей Серафимы выстояли! Минут пять, конечно, продержались, а потом все равно пообещали налог на безопасность оставшейся на своем ходу бараниной пригнать, по две головы за одну замеченную разбойничью голову, то есть, десять баранов всего. Если не соврали, надо будет думать, как на всех разделить. Мясо-то, оно надо. Ее высочество с нашими пробовали вчера на охоту сходить, весь день под снегом проболтались, с одним лосем вернулись. Да и то не они за ним, а он за ними полдороги гнался, пока об упавшего Прошку не споткнулся и шею себе не сломал.

Чтобы толк был, надо человека, леса местные знающего, да где же его взять?.."

Серафима соскочила с коня перед вычурным парадным городской управы, бросила поводья подбежавшему конюху и уже хотела войти[9], как вдруг за спиной у нее раздались возмущенные выкрики, возня, звон оружия и лязг сотрясаемых ворот.

— …А я говорю — пропусти!

— А я тебе отвечаю, что новым хозяевам на твоего арестанта — тьфу!

— Каким это — новым?

— Временному правительству и их лукоморским высочествам, вот каким!

— Да как это тьфу, если я его полгода ловил?!

— Ну, и зря ловил, значит!

— Как это зря?!

— Отпустил бы ты меня, Лайчук…

— А ты вообще молчи, уголовник!

— Ступай домой, борода, говорят тебе! Без твоего деревенщины тут делов хватает!

— Слышь, Лайчук? Без меня тут…

— Цыц, холера!..

— Эт-та что за беспорядок в общественном месте? — заинтригованная царевна с виноватым удовольствием позабыла про дела чужого государства и направилась к воротам выяснять обстоятельства перепалки.

— Разрешите доложить, ваше высочество! — вытянулся в струнку румяный молоденький стражник. — Царский лесничий Лайчук привел браконьера в кутузку, а поскольку вы вчера всех арестантов распустили, то я ему и говорю, чтобы он занятым людям мозги не кочкал, а валил бы на все четыре стороны!

— Браконьера?! — глаза Серафимы загорелись радостным огнем. — Это ты не прав, рядовой. Хорошие браконьеры стране сейчас ой как необходимы.

— Вот видишь! — торжествующе расправил плечи, обтянутые поношенной униформой царского лесничего заросший курчавой черной бородой по самые глаза Лайчук. — Много ты понимаешь в государственных делах! Деревенщина!

— Сам-то… — разочаровано буркнул солдатик и исподтишка, пока тот не видит, показал лесничему язык.

Охотник без лицензии — худощавый, жилистый мужичок невысокого ростика — обреченно ссутулился и поник лохматой головой.

— Как тебя, господин браконьер, звать-величать? — обратилась к нему Серафима, пока они, перепрыгивая через три лесенки, поднимались на третий этаж, в ее с супругом штаб-квартиру.

— Сойкан, ваше высочество, — ответил за него лесничий. — Неисправимый истребитель царской живности. Но ничего, набегался, друг. С поличными попался. Отдохнешь теперь на казенных харчах в руднике. Есть у него еще брательник, Бурандук, ваше высочество, такой же изворотливый хитрюга, но и он от меня не уйдет!

— Это хорошо, — довольно кивнула царевна. — Сразу, как только словишь его, сюда тащи.

— Будет сделано, ваше высочество! — лучась от чувства собственной важности и полезности, гаркнул Лайчук так, что пыль посыпалась с портьер на окнах коридора, а дверь прямо перед ними приоткрылась, и из нее выглянуло встревоженное усталое лицо.

— Что слу… Сеня?.. Ты не слышала — кто-то в коридоре только что так кричал…

— Ваньша, это мы кричали! — возбужденная царевна весело взъерошила светлые волосы на распухшей от забот Ивановой головушке и рывком распахнула дверь бывшего Вранежева, а теперь Иванова кабинета перед лесничим и его пленником так, что супруг ее чуть не нырнул носом в пол. — Трубим сбор! Скликаем людей! К оружию, граждане! Два пишем — один в уме!

— Да что случилось?!.. Напали враги? Нашли деньги?

— Лучше! Никто не напал, но зато нашли лесничего и полтора браконьера! Срочно снаряжаем команды охотников, и вперед!

Одну чрезвычайно простую вещь Серафима поняла очень скоро: чтобы снарядить команду охотников, надо иметь этих самых охотников или, по меньшей мере, просто людей, обладающих всеми отпущенными природой человеку конечностями и передвигающихся хотя бы по ровному месту без помощи костылей и поддержки других стариков и калек.

— Я пойду, Макар пойдет, на воротах парнишка стоит — уже трое… — медленно начал загибать пальцы Кондрат, составляя список будущих кормильцев Постола.

— Четверо, — рассеяно поправила царевна.

— Пятеро, — решительно уточнил Иванушка.

— А править кто будет? — испуганно вытаращил глаза министр полезных ископаемых, случившийся на тот момент в Ивановом кабинете.

— Ну, полдня страна и без управления никуда не денется… — попробовал пошутить царевич, но его юмор был не понят и не оценен.

— Полдня охотники не ходят, разрешите сообщить, ваше высочество, — поклонился Сойкан.

— И зверям шкуры портить всякий может, а государством управлять — тут голова нужна, — подержал его Кондрат.

— Не царское это дело, — торжественно кивнул главный рудокоп. — Не царское.

И тут Иван возмутился. Ему хотелось спорить, доказывать, убеждать, что он даже дома — младший сын, а этой стране он вообще никто, и звать его тут никак. Что управлять государством он умеет еще меньше, чем портить шкуры зверям. Что если еще хоть один человек придет к нему со своей проблемой, жалобой, сетованием или челобитной, то он просто сойдет с ума. Что единственная его мечта последние несколько дней — вырваться из стен этой ненавистной управы чего бы это ни стоило ему, стране или зверям, и он уже набрал полную грудь спертого, пыльного, пресного городскоуправского воздуха, чтобы озвучить всё это твердо и непреклонно, но дверь кабинета сухо скрипнула, приоткрылась, и впустила озабоченного Макара:

— Иван, там от углежогов и рудокопов делегация пришла, расстроенные как сто гармошек. Потом от Новоселковской слободы делегация с прошением, от Кошкалдинской, от мыловаров две старухи, от колесников дедок — спина колесом, от веревочников…

— Попроси их подождать минут пять, пожалуйста, — пристыжено выдохнул весь запас атмосферы и бунтарства лукоморец.

— Ладушки, — захлопнулась дверь, обдав хозяина постылого кабинета соболезнованием и всепроникающей холодной пылью.

Царевич понурил голову, вздохнул и проговорил:

— Тогда я в следующий раз пойду. Обязательно. Пожалуйста?..

Серафима сочувственно кивнула и постаралась соврать как можно более убедительно, словно малодушный врач — смертельно больному пациенту:

— Конечно. В следующий раз. Естественно. Что мы тебе и говорили.

Иванушка поверил в то, во что хотел поверить, кивнул еще раз, и вдруг подбородок его застыл на полпути к груди, а глаза расширились и загорелись:

— У нас же в подвале сидят два десятка стражников Вранежа!

— И что? — непонимающе воззрилась на него супруга.

— Мы же можем попросить их, чтобы они записались в охотники! Они молодые, здоровые, умеют обращаться с оружием…

— И что? — продолжала упорствовать в непонимании царевна.

— Но нам же нужны люди?..

— Они не пойдут, — сухо поджала губы она.

— Я поговорю с ними, и они осознают наше положение и обязательно согласятся!

— Эти тупые самодовольные мордовороты?

— Они были неправы, и теперь раскаялись, я уверен! — окрыленный идеей Иванушка, глухой к голосу здравого смысла, бросился к двери.

Серафима за ним.

Догнала она его только в подземелье.

— Добрый день! — радостно отдуваясь после быстрого бега по лабиринту коридоров и лестниц Управы, приветствовал он заключенных.

Ленивые презрительные взгляды из-за толстых прутьев были ему ответом.

— Я говорю… здравствуйте… — не столь уверенно повторил он.

— Жрать когда принесут? — не вставая с соломенного матраса у решетки, отделяющего его от остального подземного мира, лениво поинтересовался один из бывших стражников.

В свете факела его лицо показалось царевичу безупречным воплощением устной экспресс-характеристики, данной им Серафимой, но он упрямо отогнал от себя и без того робкую мысль о поражении, и на мгновение наморщил лоб, соображая.

— Обед через три часа, — сообщил он наконец. — А пока я хотел…

— Долго, — разочаровано хмыкнул заключенный.

— Так и похудеть можно, — ворчливо заметил другой.

— Мало того, что заперли ни за что, так еще и кормят помоями! — возмутился третий. — Через час что ел, что не ел!

— Вот я хотел вам предложить… — сбитый с толку таким приветствием, лукоморец снова собрался с мыслями и продолжил заготовленную по пути речь. — В смысле, я хочу сказать, что вам, наверное, известно.… В городе очень тяжелое положение с продовольствием.… И я хотел вам предложить вступить в добровольные охотничьи отряды… чтобы…

— Мокнуть под дождем?

— Мерзнуть под снегом?

— Коченеть под ветром?

— Спать под елками?

— Гоняться за зайцами?

— Лазить по деревьям за белками?

— Драться на кулачках с медведями?

Арестанты оживились, и издевательские предположения посыпались как из ведра.

— Нет.… То есть, да… Я понимаю, это трудно… Опасно.… Но ведь это нужно для того, чтобы накормить людей вашего же города!..

— Люди нашего города — это мы!

— Приходи через три часа накормить нас!

— Или отпусти и не выдумывай ерунду!

— Но ведь от вас сейчас зависят жизни стариков, женщин, детей — ваших же земляков!..

— Нет, это от них сейчас зависят наши жизни!

— Если они будут плохо нас кормить, мы заболеем и зачахнем!

— Ха-ха-ха!!!

— Я понимаю, вам нужно время, чтобы подумать… — растеряно предположил Иван, всё еще отказываясь верить в неудачу.

— Ну, ты правильно понимаешь! — снова развеселились арестанты.

— Так, значит, вы согласны?.. — радостно встрепенулся он.

— Нашел дураков!

— Сам иди в свой лес!

— Там таким как ты только и место!

— Мы позовем тебя, когда надумаем!

— Лет через пять!

— Проваливай!

Бывшие стражники похватали жестяные миски и ударили в них ложками как в литавры.

Красный от обиды и стыда, Иванушка повернулся и, сопровождаемый грохочущим скандированием: "О-бед!.. О-бед!.. О-бед!..", нехотя потащился вверх по лестнице.

Серафима, безмолвно, с непроницаемой физиономией простоявшая в тени у самой двери весь разговор, недобро прищурилась, покряхтела, почесала подбородок и, дойдя почти до середины лестницы, внезапно хлопнула себя по лбу размашистым театральным жестом, сказала "ё-моё!" и повернула назад.

— Ты куда? — встревожено оглянулся Иванушка на торопливо удаляющиеся вниз шаги.

— Я носовой платок там обронила… — донеслось из темноты. — Сейчас приду…

— Но у тебя никогда не было… — начал было озадачено припоминать Иван, но супруги уже и след простыл.

Невесело пожав плечами, царевич вздохнул и поплелся дальше.

Неужели Серафима была права, и им действительно безразлична судьба родного города?..

Но как такое может быть?!

Отложившие было миски и ложки и вальяжно развалившиеся на соломе под похвалы бывшего градоначальника арестанты при звуке легких шагов приподнялись на локтях и с любопытством уставились на дверь в конце коридора.

Ждать долго не пришлось: невидимый ключ повернулся в замочной скважине, дверь, которая в прошлой жизни, наверняка, была крепостными воротами, грузно скрипнув массивными петлями, отворилась, и в коридор вошел парнишка, кажется, тот самый, молча стоявший в тени, пока самозваный правитель агитировал их идти в охотники.

Также молча, не проронив ни слова и ни звука, парень деловой походкой подошел к толстому факелу, горевшему ярким ровным светом в кольце у их камеры, вынул его, развернулся и пошел обратно, словно во всем подземелье он был единственной живой душой.

Первым дар речи обрел бывший младший стражник Зайча.

— Э-эй, ты куда?! Куда?! Факел верни, нахал!!!

Парнишка остановился на полпути к двери и с неподдельным удивлением оглянулся:

— А вам разве не сказали?

— Что нам не сказали, дурак? — проревел Зайчин сосед по матрасу.

— Во-первых, что ты сам дурак, — невозмутимо сообщил парень, — А во-вторых, что раз вы отказались пойти в охотники, другой пользы от вас людям нет, а в городе напряженная обстановка с горючими материалами, то факелы вам оставлять больше не будут.

— Э-э-эй, парень, не дури!

— Да это не парень, это та самая лукоморская самозванка! — осенило Вранежа, притаившегося в арьергарде и выжидающего развития событий.

— Какая разница?!

— Есть-то мы как тогда будем в темноте?

— А пить?

— А вам разве не сказали? — еще больше изумилась лукоморская самозванка.

— Что опять нам не сказали?

— Что раз вы отказались пойти в охотники, другой пользы от вас людям нет, а в городе напряженная обстановка с продуктами.… Ну, дальше вы все сами поняли, да? — рассеяно улыбнулась Серафима, и с выражением полной отрешенности от внешнего мира на лице повернулась и сделала несколько коротких шагов по направлению к двери.

Раз.

Два.

Три.

Че…

— Эй, постой!!!.. — взревели заключенные в голос. — Постой, па… ваше высочество!!!

— Она самозванка!!!

— Молчи, старый пень!

— Эй, мы так не договаривались!!!

— Нам ничего подобного никто не говорил!!!

— Так нечестно!!!

— Если дело на то пошло, то мы согласны, ваше высочество, слышишь?

— Согласны!!!..

— Вернись!!!

— Пожалуйста!!!

— Высочество!..

— Мы передумали!!!

Серафима как бы нерешительно остановилась почти у самой двери, словно размышляя о чем-то, голоса в полутьме за спиной утроили усилия, и она решила, что контингент созрел.

— Ну, если вы согласны… — изобразив яркими красками, чтобы и издалека было невооруженным глазом видно, сомнение, она потопталась на месте, махнула свободной от факела рукой и повернула обратно.

— Согласны!!! — с громогласным энтузиазмом приветствовали ее решение будущие охотники.

— И не измените свое решение…

— Нет!!!

— И не сбежите, когда окажетесь на воле…

— Нет!!!

— И не обратите свое оружие на жителей Постола…

— Нет!!!

— Тогда… тогда…

Если быть откровенным, последние два "нет" по части искренности недобирали очень и очень много.

Царевна это почувствовала и снова замедлила шаг.

Выпустить этих головорезов, чтобы при первой же возможности они набросились на нее, Ивана или инвалидную команду его правительства или присоединились к разбойникам? Ну, уж нет. В списке проблем этого несчастного царства и без того не было ни единой свободной строчки, и начинать новый лист или, что скорее, новый том, только из-за того, что доверчивость и вера в лучшую сторону человеческой натуры ее дражайшего супруга оказалась заразной?..

А чего еще она от них ожидала?

Хм.

А вот чего ожидали они от нее…

Или, точнее, не ожидали.

Она едва заметно усмехнулась, выудила из кармана не горящий сейчас светильник-восьмерку и быстро пробежалась в уме по инструкциям Находки.

— Ну, что ж, — неторопливыми мягкими шагами приблизилась она к решетке. — Не передумаете, говорите?

"Нет!" выстрелили залпом в ответ, не задумавшись ни на мгновение, арестанты.

— Я вашим словам верю, — не скрывая гримасу, прямо противоречащую наивному заявлению, проговорила она. — Но чтобы вы и сами в них поверили, всё, что вам надо сделать — это принести свою клятву на волшебном амулете, который видит вас и все ваши помыслы и желания насквозь, — и под аккомпанемент звенящей предчувствиями тишины царевна продемонстрировала почтенной публике бледную невзрачную цифру на шнурке.

В представлении бывших сливок городских силовиков, фигурно вырезанная жестянка до волшебного амулета — помесь переносного рентгена и детектора лжи — явно не дотягивала.

— Это?.. — разочаровано нахмурились арестанты.

— Да, это он, таинственный и жуткий талисман, вместилище магии дикой и древней, как само мироздание, — загадочно подвывая через слово, ответствовала Сенька, и мурашки поползли по коже ее впечатленной аудитории. — Узрите его форму — сходящиеся петли бесконечности, ибо однажды дав над ним обет, вы будете верны ему до самого конца вашей жизни. Только смерть освободит вас от вашего зарока, запомните это. Трепещите и благоговейте, ибо равного этому талисману нет и не было в мире, и узреть и прикоснуться к нему дано не каждому, но избранному.

Речь свою царевна заканчивала в абсолютной, замершей и окаменевшей в страхе перед неизведанным, тишине.

Чтобы вернуть будущих кормильцев Постола в состояние коммуникабельности, она сделала паузу, откашлялась, протянула руку с восьмеркой к решетке и деловито проговорила:

— Решившийся принести клятву должен сжать талисман в кулаке и от всего сердца произнести свое обещание. Если оно искреннее, и частичка вашей души вложена в него, то амулет загорится. Если нет… Кто первый?

К ее удивлению, пыхтя, отдуваясь и расталкивая сокамерников разжалованный градоначальник вылез вперед.

— Господин Вранеж? — вскинула брови домиком Серафима. — Ну, что ж, попробуйте, почему бы и нет. Смотрите все, как обет, принесенный от всей души, зажжет опасный талисман!

Арестанты отступили, образовав идеально ровный полукруг вокруг припавшего к решетке начальника, вытянули шеи и затаили дыхание.

Беззвучно шевеля толстыми губами, по которым, тем не менее, весьма четко читалось "фокусы, дешевка, самозванцы", бывший городской голова почти выхватил из рук царевны светильник. Он сжал его в своей мясистой лапе, процедил сквозь зубы нечто вроде "Обещаю, буду верным, клянусь" и разжал ладонь, самоуверенно ухмыляясь и ожидая увидеть если не вспышку света, то хотя бы обещанный огонек…

Стражники ахнули и отшатнулись.

Света не было.

— Следующий, — скомандовала Сенька.

— Н-нет! Это ошибка! Я попробую еще раз! — вырвалось у грозного слуги Костея, и, не дожидаясь разрешения царевны, он судорожно сжал, едва не сплющивая, бедную восьмерку и выкрикнул новую версию своей клятвы, на этот раз замысловатую, обильно сдобренную обращениями и посулами всем заинтересованным богам, царям, героям, оккультным силам и персонально присутствующему высочеству (шесть раз)…

Но с таким же результатом.

— Кстати, кажется, я забыла упомянуть, что этот талисман сделан единственной и любимой ученицей самой могучей и древней убыр из народа октябричей. И обмануть его не под силу никому из смертных, — многозначительно кивая головой при каждом слове и прищурив лукавые очи, царевна обвела изучающим взглядом притихшую толпу.

Искушенная в истории и географии родной страны публика с ужасом выдохнула и уже не просто отшатнулась, а в ужасе шарахнулась, будто в руках у Вранежа манипуляциями самой могучей и древней убыр из народа октябричей вдруг оказался не маленький кусочек жести, а огромная ядовитая змея.

— …И у кого он в руках загорится, тому уж возврата нет, — словно не замечая произведенного впечатления, звучным зловещим полушепотом продолжила она. — Ибо каждый ребенок в царстве Костей знает, что происходит с тем, кто нарушит клятву, данную на амулете убыр…

Неизвестно, действительно ли это знал каждый ребенок многострадального царства (уж она-то не знала точно), но эффект ее тихие грозные слова вызвали неожиданный: Вранеж с перекошенным лицом и сдавленным криком швырнул бедный, ни в чем не повинный светильник через решетку и отскочил в гущу своих соратников с проворством блохи на допинге.

Гуща при его появлении расступилась, словно дрессированное море перед настойчивым пророком, и всем своим видом поспешила показать, что раньше она с этим человеком не встречалась, не знакомилась, и впредь не желает.

— Следующий, — ровным голосом произнесла Серафима и застыла в ожидании.

Почти минуту следующих упорно не находилось, и царевна уже начала думать, что с театральными эффектами, намеками и недомолвками она переборщила, как вперед выступил здоровяк без передних зубов, которого, вопреки очевидному, все почему-то именовали Зайча.

Он зажмурился, на ощупь нашел на полу амулет, стиснул его в кулаке и быстро прокричал: "Клянусь слушаться только их высочеств Ивана, Серафиму и самозваное правительство!!!"

И в дрожащих, боязливо разжимавшихся миллиметр за миллиметром пальцах под благоговейный выдох толпы вспыхнуло маленькое солнышко.

Дальше процесс пошел медленно, но верно, и спустя час в зарешеченной камере оставался один Вранеж. Благодаря ловким маневрам Сеньки он благополучно запорол еще две попытки выбраться на волю, и теперь с бессильной злостью взирал на старательно пересчитывающую рекрутов царевну, на погасший амулет и на своих пособников-ренегатов.

— На построение — шагом марш! — весело скомандовала Серафима, и будущие охотники, как один, рьяно ударили подкованными каблуками в пол и затопали-зашагали вслед за ней к лестнице, ведущей к новой жизни.

В кольце рядом с камерой багрово догорал факел.

Через пару часов, конечно, сторож придет его заменить и покормить жидкой баландой единственного оставшегося заключенного, но утешение для недавнего хозяина города и несостоявшегося владельца замка с виноградником на теплом морском берегу и батальона танцовщиц это представляло слабое.

День клонился к вечеру.

Серафима окинула критическим взором результаты первого дня охоты и осталась довольна. Три молодых оленя и восемь больше не страдающих от ожирения кабанов для восьмитысячного города, конечно, капля в море, но ведь где-то километрах в двадцати от них, на другой стороне Сорочьей горы, старался второй охототряд под руководством Лайчука. А через день-другой Сойкан обещал навестить в лесной глуши охотничью избушку брата, и тогда уже три отряда будут добывать мясо для голодающего города…

Двенадцать добровольцев — бывших городских стражников, а теперь учеников царского охотника, методом проб и ошибок под его авторитетным и шумным руководством снимали шкуры и разделывали туши. Процесс, спотыкаясь и пробуксовывая, всё же двигался к завершению.

Двое заканчивали сооружать волокуши, на которых шестеро назначенных курьеров потащат мясо в город сразу, как только потрошение и раздевание добычи будут закончены. Остальные останутся, и утром с первым светом снова выйдут на охоту.

Царевна и Кондрат переглянулись.

Восемь кабанов и три лесных бычка, конечно, хорошо, но день выдался солнечный, до заката оставалось еще пара часов, и если уйти совсем недалеко, просто посмотреть, что там, в нехоженой еще стороне, то если повезет…

Сойкан, незаметно оказавшийся рядом, перехватил оценивающие взгляды, устремленные в лес, и как бы невзначай изрек в пространство, задумчиво растягивая слова:

— Знаю я к северу одно место недалеко от проклятой деревни — там дубов, что крапивы в твоем огороде. Кабаны там частенько бывают — жируют…

— Дотемна успеем обернуться? — с сомнением склонил голову Кондрат.

— Должны, — важно кивнул бывший браконьер, явно наслаждаясь новой для него ролью официального охотника короны, персоны значительной и облеченной властью. — А ежели и подзадержимся, то не заплутаем. Я здешние места как свой огород знаю.

— Веди, — загорелись азартом глаза Серафимы.

Сойкан неторопливо отдал последние распоряжения благоговейно внимающим каждому его слову ученикам, которые еще несколько дней назад схватили бы его и упрятали за решетку, попадись он им на глаза в недобрый час, повесил на плечо колчан, свистнул Рыка и зашагал в дышащий сыростью и холодом лес бесшумным пружинистым шагом.

Не прошло и получаса, как Рык заволновался, ткнулся носом в бурую листву и довольно заурчал. Костей остановился рядом с псом, наклонился, сделал шаг вправо, два шага влево, три вперед, потом вернулся и снова повернулся вправо…

Или он пытался изобразить странную смесь вальса и ча-ча-ча, или…

— След? — осторожно выглянула царевна у него из-за плеча.

— Угу, — кивнул костей, не отрывая глаз от упругого, покрытого влажной коричневой листвой танцпола.

— Медведь?

— Угу.

— С медведем нам не по пути, — покачал головой Кондрат.

— Маленький… — себе под нос, словно продолжая прерванный разговор, стал говорить охотник. — Года нет.… Один… Стрелой завалить можно, если знаешь, куда и как…

— Да много ли с полугодовалого медведя возьмешь? — с упрямым сомнением нахмурился Кондрат.

— Это ты зря, — улыбнулась царевна. — Полугодовалый медведь — это не только малахай, но и пятьдесят-шестьдесят килограммов ценных мясопродуктов.

— Может, лучше кабанов поищем? — не уступал гвардеец. — Хороший кабан потянет кило на сто пятьдесят. И кожаную куртку.

— Поздно уже кабанов искать, — охотник поглядел на быстро темнеющее низкое небо, упершееся, казалось, в верхние ветки деревьев и только поэтому не падающее на пологий склон Сорочьей горы. — А этот след свежий, разве что не теплый. И получаса не прошло, поди, как твой малахай, царевна, тут прошел. Рык, след!

Барбос уткнулся мокрым носом в невидимый отпечаток прошедшего тут зверя, фыркнул, чихнул и устремился резко в бок.

— Айда за медведем!.. — не дожидаясь согласия друга, Серафима наложила стрелу на лук и с пылом доброй гончей устремилась по едва заметному в сумерках следу вслед за лайкой.

Одинокий мишук, казалось, не знал, что значит ходить по прямой: отпечатки его лап то петляли по кустам, то выписывали кренделя вокруг деревьев, то виляли от пня к сухостоине и обратно…

Какую-нибудь девицу, имеющую высшее образование по домоводству и ученую степень по рукоделию, его блуждания наверняка натолкнули бы на идею нового узора для кружева или вышивки, и она покорила бы им сердце прекрасного принца или практичного оптовика.

Сеньку же, искренне считающую, что домоводство — это наука о домовых, что рукоделие — это всё, что делается руками, включая колку дров и мытье полов[10], и которую принцы не интересовали в принципе, потому что одно чудо в короне у нее уже имелось и никого другого ей не надо было, бестолковое петляние глупого медвежишки только раздражало.

— Ну вот чего бродит, чего бродит.… А то не понимает, что ночь на дворе, холодина, и людям под крышу пора и жрать охота…

— Давайте вернемся, — быстро предложил Кондрат. — Ну его…

Но не успели царевна и костейский охотник всерьез задуматься над его идеей, как след оборвался, упершись в дуб.

Рык поднялся на задние лапы, упершись передними в ствол дерева, и звонко залаял.

На темных бороздах коры выступали косые светлые полосы.

Все трое, не сговариваясь, задрали головы и присвистнули.

— Ёлки-моталки… — тоскливо выразила общее мнение Серафима, разглядывая равнодушно зияющее чернотой дупло метрах в пяти от земли с бессильным раздражением уставшего человека, неизвестно зачем наматывавшего круги в полутьме по бурелому и буеракам последний час, и которого ожидает дорога домой по той же самой полосе препятствий. — У-у-у, малахай криволапый…

Дуб был основательный, толстый, надменно-неприступный, как и полагалось приличному дубу в любом уважающем себя дремучем лесу. Первые сучья начинались немногим пониже дупла. Последние терялись на фоне сонно темнеющего неба и, не исключено, уходили в стратосферу и дальше.

— Хитрюга… — то ли осуждающе, то ли одобрительно покачал головой Сойкан, подобрал с земли корягу и постучал по стволу. Звук был глухой, плотной здоровой древесины, простоявшей под солнцем лет сто, и собирающейся продолжать в том же духе еще лет двести как минимум.

Он подпрыгнул и ударил по коре суком в паре метров от земли — с тем же результатом.

— И там не трухлявый…

— А если еще постучать, может, выскочит? — озарило царевну, которая все еще не могла простить безвестному косолапому безрезультатную прогулку и замаячившее бесславное возвращение в лагерь.

— Может и выскочит, — задумчиво согласился Сойкан, бережно повесил колчан на ближайший куст, ухватился покрепче обеими руками за корягу и начал со всей дури лупить ею по дереву — только брызнули во все стороны сухие сучки и ошметки коры.

Пес на каждый удар хозяина отвечал россыпью заливистого лая.

Хоть бессовестный медвежка и остался равнодушен к тактическим изысканиям охотников, но кое-кого в чаще на Сорочьей горе они все-таки заинтересовали.

И он захотел узнать о них получше, и желательно из первых рук.

За спиной у увлечено наблюдавших за бесстрастным провалом дупла лес вдруг затрещал, захрустел, вспоров полумрак и тишину предсмертными вскриками ломающихся веток…

Рык на полугаве подавился собственным лаем и сделал почти успешную попытку вскарабкаться на дерево.

— Что это? — тише, чем хотела, произнесла царевна, повернулась на звук и, благоразумно не дожидаясь ответа ни от компаньонов, ни из кустов, натянула тетиву.

Белый как бумага костей не успел и рта открыть[11], как заросли малинника метрах в семи от них отпрянули в стороны, и на нарушителей лесного спокойствия неодобрительно глянула морда исполинского кабана, вообразить которого не могла и самая изощренная фантазия самого хвастливого охотника во всем Белом Свете.

Маленькие, налитые кровью свинячьи глазки оказались почти напротив огромных серых Серафиминых, ощерившаяся тремя парами желтых изогнутых клыков пасть издала не то злобный хрип, не то свирепый рев, щетина на горбатом загривке встала дыбом… Стрела ударилась в лоб монстру и отскочила, как соломинка от забора.

— Мама!.. — пискнул Сойкан.

Слева мелькнул и пропал белый хвост колесом — это Рык внезапно вспомнил, что у него в будке остались недоделанные дела, требующие его неотложного внимания[12].

Подумать только, еще три минуты назад они искренне считали, что пять метров от земли — это высоко…

Сенька оглянулась по сторонам, оценивая ситуацию: прямо под ней чернело дупло с упорно не подающим признаки жизни медведем. Слева и на полметра ниже толстый кривой сук оседлал ошеломленный не столько внезапным явлением монстра, сколько собственным проворством Кондрат. Еще левее и ниже на метр на таком же суку, но чуть потоньше, висел и скреб ногами по коре, пытаясь найти опору, Сойкан.

А на усыпанной желудями земле грузно топталось и утробно хрюкало лесное, покрытое жесткой, как проволока коричневой щетиной, чудище.

Похоже, оно не просто издавало жуткие звуки, призванные устрашить и деморализовать предполагаемого противника, как мог бы подумать наивный наблюдатель, а само с собой обсуждало курс дальнейших действий. Потому что когда раскатистое рокотание громового хрюка замолкло, кабан вразвалочку подошел вплотную к дереву и заскреб копытами по коре, поднимаясь на задние ноги прямо под филейной частью охотника. И двигало им нечто большее, нежели простое любопытство.

Панически дергающиеся ноги костея внезапно ощутили под собой нежданную, но такую нужную опору.

— С-спасибо… — облегченно выдохнул он перед тем, как воспользоваться ею и взгромоздиться на спасительный сук, выгнул шею и кинул полный благодарности взгляд на неожиданного помощника.

И встретился глазами с налитыми кровью и предвкушением свиными очами.

Сойкан взвыл, в мгновение ока оттолкнулся от пятачка размером с поднос и белкой взлетел на ветку Кондрата.

— Я тебя держу! — бодро возвестил гвардеец, сжимая одной рукой свою опору, а другой удерживая охотника от дальнейших попыток побить олимпийские рекорды по скоростному запрыгиванию на ветки. — Тут он нас не достанет! Спокойно!

— С-спасибо… — пришел в себя и нервно сглотнул охотник.

Он с ненавистью глянул вниз на разочаровано тыкающееся рылом в кору чудовище, повернулся, устраиваясь поудобнее на хлипком насесте, и вдруг услышал под собой тихий нерешительный треск.

— Что это?.. — застыл в позе взлетающего пингвина Сойкан.

— Где? — закрутил головой Кондрат.

— Здесь… — дрожащим шепотом прояснил ситуацию костей и осторожно шевельнулся.

Треск слегка осмелел, и теперь его услышал и Кондрат, и Серафима и, наверное, даже кабан.

Он радостно всхрапнул, опустился на все четыре ноги и принялся рыть землю под корнями дуба с азартом угольного комбайна. На что у простого кабана ушло бы две недели, у лесного чудовища грозило получиться за двадцать минут.

Дерево качнулось, ветка затрещала, уже не стыдясь и не скрываясь…

— Он сейчас дерево уронит! — ахнул Сойкан.

— Сначала мы на него уронимся, — мрачно предрек Кондрат, выглядывая в быстро сгущающихся сумерках самозабвенно храпящее и разбрасывающее землю чудище.

— Перебирайтесь на мою ветку! — скомандовала царевна. — Быстро!

— А она нас выдержит? — с сомнением оглядывая их новое кабаноубежище, с виду ничем не крепче старого, задал риторический вопрос Кондрат.

— Заодно и проверим, — резонно предложила царевна.

Сук под мужчинами затрещал уже совсем весело, явно предвкушая отделение от своего постылого дерева, свободный полет и самостоятельную жизнь…

Горе-медвежатников не надо было долго уговаривать. Первым на кривую короткую голую ветку, не украшенную ничем, кроме Сеньки, перебрался гвардеец, за ним был затащен охотник.

— С-спасибо… — только и успел проговорить он, как дуб дрогнул, и без того напружиненная ветка согнулась под тяжестью третьего постояльца, звонко хрупнула, переломилась в нескольких сантиметрах от ствола и повисла на толстом языке коры.

Серафима охнула и съехала в Кондрата, тот ахнул и налетел на Сойкана, а костейскому охотнику уже не оставалось ничего другого, как с душераздирающим воплем устремиться по гладкой коре туда, куда направляла его предательская ветвь.

Через секунду вся честная компания в составе Сойкана, Кондрата и ее высочества друг за другом оказалась в дупле.

На чем-то мягком.

Или на ком-то.

— У меня ноги не помещаются, утрамбуйтесь!..

— Да мы стараемся…

— Лезь вперед, Кондрат!..

— Тут занято!..

— Подвинь его!..

— Кыш отсюда, кыш, кыш!..

— Чего ты толкаешься?!..

— Это не я…

— Ай!..

— Где он?..

— Мне на голову наступил!..

— Из-звини… Это твоя голова?

— Нет, медвежья!

— А где тогда он?

— У меня на спине топчется, гад!..

— Я думал, это медведь…

— А это — не медведь!..

— Да ты не толкайся, чего ты толкаешься!

— Р-р-р-р…

— Ай!..

— Уйди, кому говорят!.. Кыш!..

Такой бесцеремонности и вторжения в его личное пространство топтыгин стерпеть уже не мог, но было поздно. Экспериментальным путем люди выяснили, что облюбованное мишуком убежище может вместить только троих, и кто тут был четвертый лишний ошалевшему от такого нахальства медведю было сообщено немедленно и без обиняков.

Обнаружив к своему изумлению, что его передние лапы цепляются за чью-то шкуру на самой вершине кучи-малы, а задние болтаются снаружи, а под ними кто-то злобно хрипит и сотрясает дуб, мишка запаниковал и сделал отчаянную попытку втиснуться обратно…

Шкура, принадлежавшая когда-то в незапамятные времена престарелому зайцу, а теперь защищавшая собой спину Сойкана от капризов погоды, внезапно подалась под острыми медвежьими когтями, и косолапый, не успев ничего понять, бурым мохнатым камнем полетел вниз.

На что-то мягкое.

Или на кого-то.

Если бы злосчастный медвежка знал, что переворачиваться в воздухе, чтобы упасть на лапы могут только кошки, он бы не стал и пытаться. Но в лесной школе он в отличниках не числился, и поэтому налету извернулся, как мог и, падая, вцепился всеми когтями и зубами в первый попавшийся предмет.

Оказавшийся ухом гигантского кабана.

Свинья — она и трехметровая свинья, как заметил потом философски Сойкан, немного успокоившись[13].

И если на громадного хряка внезапно с неба рушится нечто, разящее медведем, и ни слова не говоря, принимается драть его почем зря, то реакция того будет вполне предсказуемой.

Кабан заверещал как недорезанный поросенок и кинулся со всех копыт прочь, напролом, сквозь кусты и подлесок, исступленно мотая башкой в попытке избавиться от нежданной напасти на его свиную голову.

— Где медведь?..

— Где кабан?..

— Где я?..

Любители медвежатины медленно и недоверчиво приходили в себя, насторожено прислушиваясь к звукам окружающего мира, но все, что доносилось до их слуха в тесном душном дупле — пыхтение и кряхтение втиснутых в однокомнатную берлогу товарищей по несчастью.

Серафима, с усилием отделив себя от клубка тел, протиснулась к дуплу и высунула голову наружу.

Ничего.

Так она остальным и сообщила.

— Что — ничего? — брюзгливо просипел голос Сойкана откуда-то из-под ног, с самого трухлявого дна.

— Ничего не видно и ничего не слышно, — терпеливо пояснила царевна. — Потому что во-первых, ночь, во-вторых, пошел снег, а в-третьих, никого нет. Ни куртки, ни малахая.

Сразу, как только все трое оказались вновь на твердой земле, царевна положила в ладонь охотнику кольцо-кошку:

— На, держи.

— Что это? — недоуменно стал ощупывать незнакомый предмет тот.

— Надень, — посоветовала она. — Сможешь видеть в темноте. И довести нас до своей избушки. Твой бобик наверняка уже там, кости грызет, печенкой закусывает.

— Предатель, — сурово, но без особого убеждения вынес ему приговор хозяин.

— А нас мужики, наверное, потеряли уже, — вздохнул в темноте невидимый гвардеец.

— Наверное, уже похлебку сварили… — сглотнула слюнки Серафима.

— И печку протопили… — грустно поежился Кондрат.

— Ничего, сейчас в два мига дома будем! — бодро потер озябшие ладони Сойкан.

— В два мига — это через сколько? — педантично уточнила царевна.

— Да… не больше часа так-то… Но если тут срезать чуток, самый бурелом обойти, то и за полчаса доберемся, ваше высочество! Хватайтесь за меня!

Поздно вечером, когда стратегия на завтрашний день была выработана, запасы зерна в городе национализированы, подсчитаны и распределены по дням с точностью до пригоршни, когда богатая добыча вернувшегося отряда Лайчука и четверых посланников отряда Сойкана разделена по справедливости[14], а маршруты продовольственных отрядов намечены на картах, Иванушка заволновался.

Точнее сказать, заволновался еще больше. Потому что просто волноваться он начал сразу, как только охотники Сойкана сообщили, что их гуру старый браконьер, гвардеец Кондрат и царевна Серафима ушли на пару часов в лес, но когда курьеры покидали заимку, то от них всё еще не было ни слуху, ни духу. Но только когда со всеми делами было покончено, люди, которым нужно было мясо, хлеб, дрова, справедливость, внимание или совет разошлись, оставив его почти одного в пустой управе, он получил возможность начать волноваться в полную силу, не отвлекаясь на управление городом.

Погода на улице проливалась неистовым дождем, клочковатые комки густых фиолетовых туч забили небо, отняв у людей последнюю полагающуюся пару часов дневного серого ноябрьского света… Вернулась ли Сенька? Успели ли они дотемна? Не попали ли под снег или дождь? Не заплутали ли? Не напало ли на них то самое чудище лесное, не то огромный медведь, не то еще более громадный кабан, про которое каждый день говорилось пострадавшими горожанами столько недобрых слов? Не наткнулись ли они на разбойников, донимавших бедных постольцев уже который месяц?

Конечно, если подойти к проблеме рационально и логично, то волноваться было вовсе и не о чем. Потому что скорее дождь бы хлынул с земли обратно в небо, чем его дражайшая супруга заблудилась бы в лесу, пала жертвой разбойников, или позволила какому-нибудь неотесанному медведю или недальновидному кабану одержать над собой верх. И единственной возможной причиной задержки их маленького отряда могло стать такое изобилие добычи, что унести ее так просто не представлялось возможным, но…

Но наступала ночь, лил дождь, а сердце сжималось от тревоги в маленький тяжелый холодный камушек.

И он не находил себе места.

Макар уже не раз уговаривал его ехать отдыхать во дворец, но царевич махнул рукой и сказал, что раз завтра все равно спозаранку возвращаться сюда, так отчего же не переночевать ночь здесь, отыскав уголок помягче и потеплей.

Гвардеец, обдумав идею, нашел ее вполне резонной и вызвался разыскать такое местечко, а Иван тем временем вспомнил еще об одном важном деле.

— Ты иди, поищи пока, пожалуйста, а я еще должен посмотреть, как устроились дети, — попросил он Макара.

Осторожно ступая по гулкому каменному полу коридора, Иванушка направился в левое крыло городской управы, отведенное сегодня утром для проживания маленьких бездомных граждан Постола.

Вообще-то, он не намеревался предпринять ничего более рискованного и авантюрного, нежели поинтересоваться у матушки Гуси как прошел день, сколько набралось воспитанников и не надо ли чего сверх того, что им надо было до этого, но чего все равно пока нет…

В полутемной натопленной комнате воспитателей было душно и тихо. Сияли на полках два Находкиных светящихся шара, догорали и покрывались белым налетом пепла дрова в позабытом камине, корыто, котел, чаны и ведра неприметно ждали завтрашних чумазых дикарей в темном углу у двери, а на скамье у стены, сложив головы друг другу на плечи, спали утомленной кучкой матушка Гуся и пятеро ее помощниц. Спали так крепко, что не услышали ни медленных шагов по коридору, ни легкого скрипа открываемой двери, ни нерешительного покашливания Ивана.

Увидев, что все вокруг погружены в глубокий сон, он хотел было на цыпочках удалиться, пока ненароком не разбудил кого-нибудь, но взгляд его случайно упал на дальний конец прихожей.

Дверь в противоположном конце комнаты была призывно полуоткрыта, и Иванушка вдруг подумал, что если он просто подойдет и заглянет, поглядит одним глазком, как там спят постольские найденыши, и сколько их, то не будет большой беды ни им, ни воспитательному процессу…

Он снял с ближайшей полки светящуюся восьмерку, быстро пересек небольшую приемную и заглянул в темноту.

Там оказалось помещение побольше, заставленное сдвинутыми попарно полированными столами на витых позолоченных ножках и невысокими табуретками с округлыми мягкими сиденьями. На широком массивном столе у стены, рядом с белеющим заготовленными на завтра дровами камином, под картиной, изображающей сердитого бородатого всадника с копьем и факелом, во мраке мутно поблескивали закопченными боками перевернутые котлы, окруженные составленными стопками деревянными тарелками.

Столовая.

В дальнем конце которой чернел прямоугольник еще одной двери.

Иван с минуту поколебался, пожал плечами и двинулся дальше, на волшебный головокружительный запах свежеструганного дерева новых кроватей, проникавший даже сквозь закрытую дверь спальни.

Тихо улыбаясь неизвестно чему, он осторожно приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

В спальне, в сиянии еще одного Находкиного шара, в проходе между светящимися желтизной новых досок кроватями, кого-то били.

Наказуемый стоял тощей спиной к полукругу своих катов. Один из них с силой стукнул жертву кулаком в спину, тот обернулся и ткнул пальцем в кого-то наугад, но не в того, кто его только что ударил.

— Мимо! Мимо! — засмеялись они и весело отвесили каждый по смачному щелбану неудачнику.

Тот громко вздохнул, пробормотал что-то на потеху остальным, развел руками и снова отвернулся в ожидании нового тычка.

То, что все они были одеты в единственную модель готового платья, которую удалось отыскать на скорую руку, и без того неприятное зрелище только усугубляло.

Рубахи и штаны умрунов мало кого наводили на радостные мысли.

— И за что это вы его колотите? — грозно вопросил Иванушка и переступил порог спальни, не дожидаясь развития событий. — Как вам не стыдно!

Девять одинаково неумело, но любовно постриженных голов моментально повернулись в его направлении, и восемнадцать пар глаз с настороженным любопытством уставились на него.

— Ты — новый помощник матушки Гуси? — с невозмутимым достоинством спросил самый высокий мальчик, только что подставлявший свою спину ударам.

— Да, — непреклонным тоном сообщил царевич, подумал, что это не совсем так, и поспешно добавил: — Почти. В некотором роде.

Но маленьких костеев такие тонкости не интересовали.

— Мы не бьем его, дяденька! — подошла к нему девочка с тонкой красной полоской ткани, призванной изображать ленточку, вокруг головы. — Что вы!

— Никто его не бьет!.. Зачем нам его бить?.. Он сам всех побить может!.. Мы же понарошку!.. Это игра такая!.. Ее все знают!.. — загалдели все в голос, устремились к смутившемуся Иванушке, как булавки к магниту и стали наперебой объяснять нехитрые правила.

— Он, Кысь, как будто булочник…

— У него как будто вор каравай украл…

— Вор его ударит…

— А он должен угадать, кто…

— Если на честного показал, то ему все по щелбану дают и снова стукают…

— А если угадал, то на его место становится вор…

— И он уже как будто булочник…

— Это же такая игра, дяденька!

— Хороша игра! — не уступал Иванушка, хоть уже и без того благородного гнева, с которым пару минут назад влетел в спальню. — Бить человека! Что вы, других игр не знаете?

Ребята переглянулись, пожали плечами.

— Так ведь тут бегать — не разбежишься…

— Простыню на мяч жалко переводить…

— Никто свою отдавать не хочет почему-то…

— И подушку тоже…

— А остальные они все неинтересные…

— Только для маленьких…

— А ты бы, дяденька, научил нас другим играм-то, — хитро прищурился на него большеголовый лопоухий мальчуган с щербатой улыбкой.

Играм?..

Играм?!..

Но Иван, проведший свое детство в четырех стенах библиотеки, ничуть не ограничивающих его бескрайний воображаемый мир приключений и подвигов, не знал никаких игр, кроме шахмат, а они без доски и фигур явно не имели шанса тут прижиться!

Если не знаешь, что ответить, отвечай уклончиво, учила его в свое время Серафима.

— Ишь, устроили тут тарарам! Безобразие! Дети ночью спать должны! — с преувеличенной суровостью, стараясь ничем не выдать охватившей его легкой паники, строго погрозил лопоухому пальцем царевич. — А ну-ка марш все в постели! Немедленно!

— А я не хочу спать, — заявил высокий, тот, кого назвали Кысем.

— Мы не хотим спать! — тут же поддержала его ребятня помельче.

— А вы пробовали? — резонно поинтересовался Иванушка, довольный, что вопрос с играми удалось так удачно замять.

— Н-ну… — замялись найденыши, тоже не лишенные чувства истины.

— Тогда договоримся, — присел на край незастеленной кровати царевич и оглядел ребятишек. — Вы ложитесь в постели, а я вам что-нибудь расскажу, чтобы вы уснули.

— Такое скучное? — разочаровано захлопала глазами девочка с ленточкой.

— Нет, такое интересное, — стараясь не показать внезапной неуверенности, сообщил Иван.

— От интересного не засыпают, — убежденно заявил лопоухий малец.

— Вот мы и проверим, — натянуто улыбнулся Иванушка, сраженный железной логикой лопоухого наповал.

— А что ты расскажешь? — заинтересовался Кысь.

— Увидите. То есть, услышите, — пообещал лукоморец.

Через две минуты все воспитанники городской управы лежали по своим кроватям, тихо, словно мышата в норке.

— Ну, рассказывай, — требовательно, будто барышник на базаре, выполнивший свою часть сделки, проговорил Кысь, прижимая край выцветшего лоскутного одеяла[15], наверняка принесенного из дома кем-нибудь из воспитателей, к подбородку.

Иванушка откашлялся в кулак, набрал полную грудь воздуха, вызвал перед внутренним взором знакомый пятнадцатикилограммовый том объемом в несколько тысяч страниц, начиненный приключениями, свершениями, походами, странствованиями и битвами, как ядро — гремучей смесью, и начал с первой страницы, как стихотворение стал читать:

— В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, что прозывается людьми добрыми Лукоморьем, жил-был царь Егор. И был у него единственный сын — витязь доблестный, богатырь сильномогучий, воин непобедимый, царевич-королевич Елисей…

Он почти потерял голос и дошел до двести тридцать третьей страницы, пока, отчаянно борясь со сном и проигрывая ему в неравной борьбе, не засопел последний и самый стойкий его слушатель — долговязый Кысь.

Не веря свои глазам, Иван, не переставая автоматически, хоть и беззвучно, шевелить пересохшими губами, тихонько приподнялся с жесткой кровати, заглянул при свете Находкиной восьмерки в бледные, безмятежные лица спящих постолят и вдруг почувствовал, как все дневные заботы, треволнения и усталость обрушились на него будто полоумная Прыгун-гора на королевича Елисея в Закопайском царстве.

"Наверное, Макар уже нашел какой-нибудь широкий стол, застелил его портьерами и улегся спать", — медленно заползла в затуманенную коварным сном голову мысль.

Неуклюже ступая на цыпочках, вздрагивая и замирая всякий раз, когда набойки звонко клацали по каменному полу[16], царевич поспешил к выходу из детского крыла. Волшебные видения просторных уютных столов и мягких от пыли десятилетий портьер соблазнительно плавали перед его затуманенным сном внутренним оком, заслоняя темную серокаменную реальность впавшей в ночное оцепенение управы. Одинаково безликие коридоры проплывали мимо него как бы сами по себе, а ноги все несли и несли его к заветному ночлегу…

Вот, наконец-то, и лестница.

Была.

Должна была быть.

Тут.

Раньше.

Не желая признавать очевидное, он подошел к холодной, непроницаемой, как лицо шулера стене, бугрящейся булыжником, вплотную и ткнул ее несколько раз растопыренной ладонью.

Нет, никакой ошибки.

Это действительно стена, а лестницы и впрямь нет.

Первая мысль, естественная: украли!..

Мысль вторая, возмущенная: замуровали!..

Мысль третья, робкая и нерешительная: неужели заблудился?..

Ругая себя растяпой и сонной тетерей, Иванушка на прощание, ни на что не надеясь, ткнул все же кулаком в несколько камней понахальнее, самоуверенно вылезших из неровной кладки вперед и ухмыляющихся теперь ему в лицо кривыми трещинами, и тут стена внезапно ожила.

В недрах ее что-то сухо заскрежетало ржавым, заскрипело тяжелым, загромыхало каменным, и непроходимая еще минуту назад стена медленно отъехала влево, бормоча то ли извинения, то ли ругательства на своем булыжном языке.

В лицо ему пахнуло спертым сухим воздухом с привкусом консервированных столетий, и перед вмиг позабывшим про сон и дрему взором лукоморца открылась пропавшая лестница.

Только вела она теперь почему-то не вверх, а вниз, и была покрыта таким ровным, толстым и пушистым слоем пыли, что его можно было бы с легкостью использовать вместо матраса. И если найти пару портьер-одеял…

Иванушка сурово тряхнул головой, отгоняя провокационные видения, поднял над головой светящийся шар, и решительно двинулся вперед.

То есть, вниз.

И оказался в раю.

Слева, прислоненные к стене и укрытые то ли полупрозрачной тканью, то ли паутиной, стояло несколько десятков картин. А справа и насколько хватало глаз, уходя в глубины подземелья, скрывали стены и подпирали сводчатый потолок бесконечные стеллажи, прогибающиеся под тяжестью книг.

Царевич восторженно ахнул и, поднимая за собой пыльные бури локального масштаба, кинулся к полкам и начал смахивать с корешков напластования десятилетий и забвения вперемежку с пылью и тенетами.

"Приключения лукоморских витязей"!..

"Укрощение хищников и развитие свирепости у травоядных"…

"Грибоводство и выращивание плесени для начинающих"…

"Полет дракона над гнездом кукушки"!..

"Как завоевывать друзей. Пособие начинающего военачальника"…

"Сто знаменитых битв, которые не изменили карту мира"!..

"Занимательное шмелеводство"…

"Пение на три голоса под рожок и трещотки"…

"Фестивали, конкурсы, концерты"…

"Человек в железной майке"!..

"Мокро… мокра… нет, макро… э-ко-но-ми-ка"?..

Иванушка осторожно, словно зверюшку неизвестной породы и кусачести, вынул толстый фолиант с его насиженного места и раскрыл на первой странице.

"Со-дер-жа-ни-е", — словно не веря своим глазам, по слогам прочел он. — "Методы определения валового… национального… продукта… Фазы… экономического цикла… Прогнозы… экономической активности… и антициклонное… антициклевочное… антициклическое… регулирование…"

Он почувствовал, что мозги его от этих загадочных слов раскаляются и сплавляются в один большой неаппетитный серый комок, которому не поможет даже валовое антициклическое регулирование, и хотел уже было захлопнуть книгу и вернуть ее доживать свой век на старое место, как вдруг взгляд его упал на строчку внизу.

"Деньги и их функция в экономике".

Так это ведь то, что надо!

Наконец-то он узнает, откуда берутся деньги!

Иван опустился на пол, положил рядом с собой восьмерку, торопливо раскрыл на коленях том, быстро долистал до нужной страницы, и углубился в чтение.

Сухой снег плавно перешел в мокрый дождь, потом обратно, потом еще раз, потом еще…

— Кондрат?.. — повернулась и позвала тихим шепотом Серафима солдата.

— Да?..

— Как ты думаешь, сколько мы уже идем?

— М-м-м…

— Где полчаса — там и сорок минут, ваше высочество! — бодро сообщил из головы их маленькой колонны проводник. — Не думайте — не заплутаем! Я здесь каждый кустик знаю!

— И это радует, — подытожила Серафима таким тоном, как будто ей только что сообщили о смерти любимой кобылы.

Снег перестал, потом, отдохнув немного, передумал и начался опять.

— С-сойкан?.. — холодно окликнула костея окончательно промокшая и замерзшая царевна.

— Э-э-э?..

— П-почему мы уже… в т-третий раз… п-поворачиваем… н-назад? Объяснение "где с-сорок минут — там и д-два ч-часа"… не п-принимается…

— Кхм…

— И, по-моему… п-последние минут… д-двадцать… мы идем к-круто… в г-гору… вместо т-того, ч-чтобы… с-спускаться… — подал осипший простуженный голос из-за ее спины Кондрат.

Охотник неожиданно остановился, и следовавшие за ним налетели сначала друг на друга, а потом на него.

— Т-так мы… это… об-бходили… ну…

— Это? — строго уточнила Серафима.

— Д-да… д-деревню… п-проклятую… з-значится…

Похоже, проводник продрог не меньше провожаемых.

Или дело было в чем-то другом?

— Но раньше ты г-говорил, что эта п-проклятая д-деревня…

— Д-да… она в д-другой стороне б-была… м-маленько… но мы же решили с-срезать… и с-снег п-пеленой… и мы взяли с-слишком много к с-северу… а там т-такие дебри… м-медведь ногу с-сломит… и т-тогда мы западнее з-забрали… а там эта д-деревня… ее обойти надо б-было… и… э-э-э… но мы в-выберемся, вы не д-д-д-думайте!..

— П-понятно говоришь.

— А, по-моему, надо з-забыть про С-сойканову избушку… и начать искать, где п-переждать… н-ночь… — непроизвольно выбивая зубами лезгинку и чудом не лишая себя при этом языка, решительно проговорил Кондрат. — На к-костер я не рассчитываю… Но, м-может…

— Смотрите! — воскликнул вдруг охотник, забыв дрожать, и вытянул шею в попытке выглянуть из-за плеча солдата. — Там что-то темнеет! На склоне! Я сейчас погляжу!

— Э-э-эй!..

Но не успели они остановить его или хотя бы уточнить, что конкретно там, на склоне, темнело, как Сойкан пропал во тьме.

Хоть проводника не было всего минут десять, но для промерзших охотников время тянулось по своим, нелинейным законам, когда каждая минута распухала до размеров часа. И они уже начинали беспокоиться, уж не старый ли их знакомец кабан темнел там, на склоне, и стоит ли идти искать костея, или оставить место его внезапного, но вечного упокоения в нетронутом виде и позаботиться о выживших, когда из пелены мелкого, но настойчивого дождя выскочил он сам.

— Там пещера! Сухая! — восторженно доложил он, схватил за рукав Кондрата, тот торопливо нащупал руку царевны, и они бросились к месту чудесного спасения от страданий ноябрьской погоды[17].

Слово "сухая" открывало список достоинств одинокой пещеры и тут же его и закрывало. По ее непроглядному мраку, пахнущему запустением с обертонами зверя, привольно гулял пронизывающий ветер, неровный ее потолок грозил сюрпризом каждому желающему выпрямиться во весь рост, а запаса сухих веток для разведения костра или хотя бы для подкладывания под промокшие и холодные спины никто сделать за все ее существование так и не удосужился.

Поэтому охотники, с разочарованием забыв про волшебное горячее, брызжущее искрами и теплом слово "костер", устроились на полу у стены, подальше от входа, сгрудились кучкой, прикрылись с головой всеми имеющимися тулупчиками и армяками, набрякшими и противными на ощупь, и стали ждать, что случится быстрее: согреются они или окончательно замерзнут.

— Далеко пещера уходит, Сойкан? — поддавшись дурным мыслям, спросила костея Серафима. — Что-то не верится мне, что такая квартира в такую погоду пустует.

— Не знаю, — пожал невидимыми в ночи плечами он. — Я метров десять вглубь прошел — никого, тихо, и за вами сразу побежал. Если бы там кто был, так он бы уже, поди, вылез бы.

— Может, он ждет, пока мы заснем, — оптимистично предположил Кондрат. — Или согреемся. В такую погоду холодное-то в глотку не полезет.

— Тогда он может прождать, пока мы не вернемся на заимку, — кисло сообщила царевна. — Лично я себя чувствую как селедка в бочке, только соли не хватает.

— И каравая… — мечтательно вздохнул Сойкан и сглотнул голодную слюну.

— Я, пожалуй, тоже не усну, — то ли со вздохом, то ли с попыткой ускорено обогреть их подтулупное пространство признался солдат.

— Сойкан, а, Сойкан? — позвала через пару минут их проводника царевна.

— Аюшки, ваше высочество? — дохнул он ей в ухо справа.

— А что это за проклятая деревня такая? Может, нам туда было лучше идти? В такую погоду мы тут сами как проклятые, а там, наверное, все-таки крыша, и тепло, и поесть бы дали?..

— Чур меня, чур! Что ты такое говоришь, ваше высочество! — испуганно охнул костей. — Ты само не знаешь, чего предлагаешь! Да лучше тут от холода замерзнуть, чем там оказаться! Это раньше, давно, там деревня была. Небольшая, но охотники да пчеловоды жили — не тужили, говорят. А однажды она в ночь вся вспыхнула, как куча сухих опилок, и сгорела дотла, только головешки и остались. Ни человек, ни скотина не уцелели. Ни стар, ни мал. И с тех пор, люди бают, там привидения завелись, духи тех, погибших, стало быть… Так и стонут, так и воют, сердешные… Ажно мороз по коже продирает, как мочалкой из шиповника. И, самое главное, кто из других деревень туда ни ходил — никто не возвращался.

— Может, их звери поели? Или в болоте утонули? — усомнился в правдивости истории Кондрат.

— Где ты видел на горе болото, служивый? — ворчливо фыркнул Сойкан. — А звери… Так не с пустыми же руками мужики ходили, да и не первый день в охотниках, поопытнее меня были, сказывают… Ан всё одно никто не ворочался… Звери…

— Тьма-то вокруг какая, а? — выглянул наружу из-под тяжелого от воды тулупа в ожидании непонятно чего гвардеец. — Пока мы тут с вами сидим, вокруг нас весь мир мог бы обрушиться или разбежаться… И мы бы ничего не увидели.

Костей задумался над этой сентенцией и покачал головой, не соглашаясь:

— Не-а, увидеть — не увидели, но услышали бы все равно… Мир — он, говорят, большой, раз в сто больше нашего царства, если не в сто с половиною… Тут ночью кружку на пол со стола смахнешь, так весь дом перебудишь, а ты говоришь — целый мир… От тоего грохоту у тебя бы потом год уши болели. Придумал, тоже… обрушился… Вот разбежаться еще мог бы. Если на цыпочках. И в валенках. Я вот помню, случай один был с дядькой моим пасечником, покойником ноне…

Нахохотавшись и даже позабыв мерзнуть, Сенька повернулась к невидимому во тьме охотнику.

— А еще что-нибудь веселое ты знаешь? Расскажи, хоть все вместе посмеемся, глядишь — согреемся…

— Веселое? — задумчиво хмыкнул костей и улыбнулся. — Эт завсегда можно… Вот, слушайте. Еще такой случай был. Пошли мы как-то раз с братом Бурандуком белку бить. А, надо сказать, его Красавчик моего Рыка на дух отчего-то не переносил…

Рассвет настал неохотно, кое-как, когда его уже почти отчаялись дождаться. Впрочем, Серафима его не винила — на его бы месте в такую холодину и мокреть и она бы двадцать раз еще подумала, прежде чем выбираться из теплого уютного ночного убежища и возвращаться на не такой уж и белый продрогший и озябший Свет.

Подождав, пока разбежавшийся на ночь мир вокруг них скинет валенки и вернется на свое место, и очертания входа в пещеру и леса за полупрозрачной вуалью мелкой мороси не станут видны и без волшебного кольца, царевна дала команду подниматься, разбирать одежки и отправляться домой.

На прощание она окинула любопытным взглядом приютившую их пещеру.

Похоже, тут и вправду раньше жил какой-то зверь, может, даже с родственниками, и им повезло, что до их прибытия они выписались и убыли с этой квартиры в неизвестном направлении. Она поняла, что именно хрустело у них под ногами, когда они вошли: пол был усеян осколками крупных и мелких костей и сухих, ломких веток — остатков гнезда любителя местной фауны.

— Белка… куница… заяц… олененок… — раздвигала она носком сапога кучу останков на полу.

— Бобер… тетерев… барсук… — продолжил меню бывших хозяев Сойкан.

— Медведь… — меланхолично добавил Кондрат.

— Где?! — враз повернулись к нему компаньоны, не забыв сначала кинуть опасливые взгляды на вход в пещеру и в ее глубину.

— Вот, — солдат выпрямился и показал что-то, только что поднятое с пола. — По крайней мере, если бывают медведи с тремя рогами…

В пальцах его тускло поблескивала на коротком — в четыре звена — обрывке цепи нечто, напоминающее по форме верхнюю часть туловища медведя, вставшего на задние лапы.

— Золотой… — протерла рукавом ржавчину на пятисантиметровой рельефной фигурке царевна.

— А на голове у него не рога, а колпак шутовской… — прищурившись на нежданную находку, пришел к выводу Сойкан. — И сам он лыбится, как дурак на самовар…

Там, где должны были по всем законам медвежьей анатомии быть передние лапы, половина живота и задние ноги, на которых предположительно золотой зверь должен был стоять в тот момент, когда его запечатлел ювелир, металл заканчивался кривой зазубренной волной: вторая половинка фигурки была оторвана, словно бумажная.

И тут Серафима вспомнила, что золото не ржавеет.

— Кровь… — сообщила она, ни на кого не глядя. — Это кровь. Тот, кто жил в этой пещере, однажды решил, что бобрятины и зайчатины ему не хватает…

— Или в недобрый час к нему заглянул охотник, — тихо предположил Кондрат.

Костей с боязненным уважением покачал головой и на всякий случай еще раз покосился на вход:

— Это какие ж когтищи должны быть, чтоб вот так, пополам такую блямбу одним махом разодрать…

— И не только блямбу, наверняка, — мрачно уточнила Сенька, машинально сунула обрывок медальона в карман и чересчур поспешно добавила: — Ладно, ребята, погостили — пора и честь знать. Задержавшийся гость — как в горле кость… Кхм… Короче, пойдем.

Ребят долго уговаривать не пришлось. Подхватив немудрящие пожитки, охотники торопливо двинулись в направлении леса.

Они уже почти подошли к дубовой роще, где накануне так бесславно закончился их поход за кабанами, и Серафима как бы невзначай стала вытягивать шею — не пасется ли там их давешний приятель — как вдруг в кустах справа кто-то застонал, тонко и жалобно.

— Тс-с-с! — замер Сойкан с луком в руках.

— Кто это?.. — подозрительно прищурилась Серафима, пытаясь рассмотреть, кто скрывается за ощетинившимися широкими зелеными иголками кустами.

Кондрат же, ни слова не говоря, нырнул в обитаемые зеленые насаждения с такой непоколебимой уверенностью, словно у него там было назначено свидание.

— Эй, ты куда!.. — только и успел выкрикнуть охотник, как ветки зашевелились, и над ними показалась взлохмаченная голова гвардейца.

— Там еще один медведь… — сообщил он таким тоном, словно нашел пропавшего котенка или попугайчика.

— Беги!.. — во все горло посоветовала царевна, но Кондрат ее не дослушал.

— …В смысле, по-моему, тот самый, вчерашний… который нас от кабана спас. Малахай. И, мне кажется, у него сломана лапа, — озабоченно договорил он.

Серафима и Сойкан моментом оказались рядом с ним и с полугодовалым, мокрым, как водяная крыса и замерзшим медвежонком.

Из зарослей бурой шерсти на них вопросительно-доверчиво глянули два черных влажных блестящих глаза.

— Видите? — осторожно дотронулся до широкой когтистой передней лапы мишука гвардеец. — На когтях кровь, а на нем ран нет. И на остальных лапах так же. Это он кабана вчера так подрал, видать.

— Эт хорошо, что вчерашний… — довольно вытягивая из-за голенища сапога курносый острый нож, проговорил костей. — Вот какой полезный мишка оказался… Вчера от кабана спас, сегодня от голода спасет…

— Нет.

Запястье охотника мягко, но прочно обхватила сильная рука Кондрата.

— В смысле? — непонимающе уставился на него Сойкан.

— Он нас вчера спас, а сегодня мы ему помочь должны, — проникновенно заглядывая ему в лицо, пояснил простую в его понимании истину солдат.

— Помочь?! — прыснул со смеху охотник. — Медведю? Это как же? Лечить его, что ли, станешь? Со сломанной лапой он все одно не жилец: не рысь, так волки достанут. Не волки, так куница. Не куница, так лисы — на дармовую медвежатинку в лесу желающих много найдется.

— А что? — отпустил руку проводника и пожал покатыми плечами Кондрат. — И стану лечить. Находке отнесу — она займется. Он у нее через неделю танцевать будет!

— Через неделю не будет, — с видом знатока покачала головой царевна, уже решившая для себя судьбу мохнатого больного. Медвежьи отбивные, конечно, дело великое, но и чувство благодарности еще никто не отменял. — Чтобы евойного брата танцевать выучить, надо, говорят, полмесяца как минимум. И гармошку.

— Ну, если дело только в гармошку упирается, так это не беда, — ободряюще улыбаясь, склонился солдат над мишуком и потрепал его по взъерошенному горбатому загривку. — Что-нибудь придумаем. А только танцевать он через неделю начнет, вот увидите. Он у нас страсть какой умный. Правда?

И подмигнул медвежонку.

Серафима могла бы поклясться, что тот улыбнулся и подмигнул в ответ обоими глазами.

Десятилетние, спонсируемые короной изыскания лотранской научно-исследовательской академии показали, что сорок восемь процентов людей просыпаются от крика петуха. Двадцать девять — от шума, гама или лая. Десять — оттого, что спать в них больше не лезет. Шесть — от вопроса преподавателя или начальника, чем они это тут занимаются. Четыре — от падения с кровати. Два — от ночных кошмаров. Один — от звона будильника[18].

Иванушка проснулся оттого, что его мучила совесть. Причем измывалась она над ним особо изощренными способами, показывая во сне все восемь с небольшим тысяч добрых работящих постольцев — портных, столяров, воспитателей, кузнецов. И всех — с тощими пустыми карманами, печально вопрошающих поочередно и все вместе, не знает ли он, где купить немножко денег.

Где продают, или, предпочтительнее, раздают деньги, он не мог сказать и после пробуждения, даже будучи вооруженным авторитетной "Макроэкономикой", но после тщательного обыска всех уголков памяти[19] он пришел к выводу, что в каждой столице должно быть такое замечательное место, как монетный двор — источник всяческих материальных благ.

Каковой идеей он и поспешил удивить Временное правительство Постола, прихватив для убедительности десятикилограммовый трактат.

Но удивился вместо этого сам.

— А… где все? — недоверчиво протирая заспанные очи и широко зевая, оглядывал он пустые скамьи Большого Пурпурного зала заседаний.

— Не приходили, — коротко ответил Макар, на долю которого как-то невзначай с их первого дня в Постоле выпала роль секретаря, делопроизводителя и адъютанта Ивана.

— А-а-а?..

— Ничего не передавали.

— А-а-а?..

— Сейчас пошлю курьера к портным — они ближе всех — и узнаем.

— А. И ко всем остальным — тоже!

Недоумевающие министры прибыли через час.

— Зачем звал, твое высочество? — с порога обеспокоено закидали они Ивана вопросами вместо приветствия. — Случилось что?

— Н-нет, — замотал головой Иванушка. — Я думал, это с вами что произошло! Вы же должны были собраться здесь…

— Зачем? — искренне удивился министр водоснабжения, бывший просто главным водовозом еще несколько дней назад.

— Управлять государством? — предположил Иван.

— Опять? — с ужасом вытаращили на них глаза мастера. — Мы ведь вчера управляли, позавчера управляли…

— Но это надо делать каждый день!

— А работать когда?

— Но это тоже работа!

— Не-а, — хитро, как крестьянин на базаре, которому пытаются продать быка с надувным выменем, покачал головой министр стеклоснабжения, он же мастер-стекольщик. — У нас своя работа, а у царей — своя. Мы же не заставляем тебя выделывать шкуры или валить лес!

— Но я ведь не царь!

— А мы тебя выберем.

— Царей не выбирают, — с философской ноткой покорности судьбе сообщил Иван.

— А как тогда они заводятся?

— Обычно трон передается по наследству, — начал пересказывать главу из другого школьного учебника Иванушка. — Но если законных наследников не осталось, то в час горьких испытаний появляется достойный человек, отважный и мудрый, который с мечом в одной руке и с книгой в другой объединит и поведет за собой в сражение или светлое будущее всю нацию…

— А для чего ему книга? — наморщил лоб министр шкурной промышленности.

— Э-э-э… Чтобы почитать, всё ли он делает правильно? — нерешительно предположил лукоморец.

— Как ты? — невинно уточнил министр теплоснабжения — старший лесоруб.

— Нет. То есть, да. То есть, нет. Я не про это хотел поговорить!

— А про что тогда? — разочарованно протянули министры.

— Про то, чем ваша работа должна оплачиваться, — добрался, наконец, до сути дела и облегченно вздохнул Иван. — Я полагаю, у вас в Постоле есть монетный двор?

"Здравствуй, дорогой дневничок. Честно сказать, так чувствую себя последним идиотом, сии дурацкие слова писучи, но ничего не поделаешь. Хотя хотелось бы.

Сегодня, после распределения по спискам гильдий привезенного охотниками мяса, мы с царевичем Иваном и министрами, то бишь, мастерами обществ ремесленников, съездили на монетный двор. Двор там был. Монет не было. Значит, название двора произошло от какого-то другого слова. Но зато выяснилось, что для монет нужно золото, серебро или хотя бы медь. Но их там не было тоже. Равно как и нигде в Постоле. Иван предложил чеканить деньги из того, что есть, но министры сказали, что их не делают ни из железа, ни из камня, а больше в царстве Костей нет ничего. Конечно, их можно вырезать из кости, мастера-косторезы еще остались, целых два, и один еще может даже резец в руках держать, но мастера только головами покачали: кому нужны костяные деньги? Вот если бы на них было еще и мясо… Тогда Иван сказал, что читал, будто в некоторых странах вместо денег используют ракушки или зерна кофия. На что министры ответили, что ракушек в Постоле еще меньше, чем золота, а если бы у них были зерна кофия, что бы это ни было, то их бы уже давно смололи и испекли из них лепешки.

После этого Иван порылся в своей книжке, почесал в затылке и предложил составить таблицу трудового квавалета (хотя при чем тут лягушки или карты, я сказать не могу), по которой можно было бы определить без денег, сколько, к примеру, деревьев для плотников должен свалить лесоруб, чтобы получить от сапожника новые подметки. Но на приравнивании количества и объема горшков к радиусу и толщине спиц колес через поднятые на-гора кубометры железной руды у всех мозга зацепилась за мозгу. Портной, который теперь министр кройки и шитья и на другое название не откликается, в припадке душевного расстройства скомкал, разорвал зубами пергамент с всё еще пустой таблицей и выбросил его в окно. Мусорщик сказал, что если он уберет эти обрывки и весь остальной мусор в Верхнем Постоле, то за один день такой работы портные, к примеру, должны будут сшить одному из членов его общества новые штаны. На что портной сообщил, что за новые штаны он сам этот мусор уберет, после чего они стали друг на друга орать. Остальные, видя, что такое развлечение идет да без них, к ним присоединились, в результате чего все забыли, с чего все началось, и город остался и без таблицы, и без денег.

Царевич Иван был очень расстроен и подавлен, и сказал мне, что лучше сражаться с десятью трехголовыми Змеями одновременно, чем управлять одним городом, и что ему такого счастья и даром не надо, и даже с деньгами.

Потом его осенило, и он объявил, что раз купцы не ездят больше в Постол, то мы должны сами встречать проходящие по сабрумайско-хорохорскому тракту обозы и предлагать заморским спекулянтам наш товар, раз денег у нас нет и не предвидится. Все подумали, что это не очень хорошая идея, но других все равно не было, и поэтому договорились завтра с утра собрать образцы и ехать на развилку уговаривать торговцев принять оплату за продукты натурой.

А еще Иван нашел в том подвале книжку и для меня, чтобы повысить мой общеобразовательный уровень и кругозор мировоззрения, как он сказал, если ничего не путаю. Называется она "Словарь иноземных слов". Я ее уже полистал, и заодно узнал два новых слова: "бессюжетно" и "информативно".

Было около одиннадцати, когда мокрые, холодные и голодные любители кабаньего жаркого и кожаных курток вернулись на заимку Сойкана со страдальчески постанывающим медвежишкой на руках у Кондрата.

Серафима на корню пресекла поздравления команды с первым добытым медведем и сразу стала собираться обратно в город. Браконьер же быстро переоделся в сухое, на ходу хлопнул кусок жареной печенки на ломоть хлеба и мужественно, сквозь набитый рот, разбрызгивая крошки как пульверизатор, скомандовал общее построение своим рекрутам, с оружием и припасами на день.

Начинающие охотники с видом охотников бывалых споро собрались на дворе, готовые ко второму дню обучения охотничьим премудростям, а царевна, Кондрат и раненый зверь мишка получили в свое полное распоряжение пустую избушку, горячую печку и остатки ужина, оставшиеся от завтрака.

В ближайшие несколько часов для полного счастья им ничего другого и не надо было.

Когда охототряд уже тронулся в путь, Сойкан, словно спохватившись, или просто проснувшись более чем на одну пятую, махнул авангарду продолжать движение, а сам остановил вернувшихся из города курьеров, накануне доставлявших первую добычу, и подозрительно тихой кучкой отставших теперь от остальных.

— Ну, как добрались, братцы-кролики? Не заблукали? — его испытующий взгляд словно пробуравил молчаливых здоровяков насквозь.

— Не-а… По меткам твоим дошли, всё, как ты сказывал, — рассеяно сообщили те и снова отстраненно умолкли, словно заворожено разглядывая что-то в невидимых мирах.

— Отдали как? — не унимался старый браконьер.

— Всё отдали, — серьезно кивнули они. — Гвардейцу ихнему, Макару… Из рук в руки…

— Значит, всё славненько прошло, говорите? — недоверчиво склонил патлатую голову старик, нутром своим браконьерским чуя какой-то подвох во всей этой истории.

— Да, конечно… А чего там не славненько-то?.. — удивленно, словно в первый раз увидев, с кем они говорят, запожимали плечами парни.

— Хм… — с сомнением прищурился и покривил обветренные губы Сойкан, но, видя, что кругалями ходить — ничего от них не добьешься, решил взять быка за рога. — А чего ж вы тогда, братцы-кролики, такие… притихшие? А?

Курьеры молча переглянулись, смущенно пожали плечами, неопределенно хмыкнули, и хотели было отделаться шуткой, но один из них не выдержал.

— Ты знаешь, дед Сойкан… — краснея и не глядя в глаза старику, сбивчиво заговорил он, взволновано комкая шапку в руках. — Когда мы в город пришли… было темно уже… почти совсем… но люди всё равно ходили… немного, но было… и вот… они нас видели… подходили… боязливо… спрашивали, кто, что, кому… Мы отвечали… значит…

И тут и остальных словно прорвало.

— А они нас обнимать принялись…

— …улыбались…

— …предлагали помочь…

— …одна бабка заплакала…

— …но сказала, что это она от радости…

— …что у них такие кормильцы есть…

— …которые пропасть не дадут…

— …они говорили нам спасибо…

— …и что мы молодцы…

— …и спасители…

— …и что они рады нас видеть…

— …и…

— …и…

Они вдруг снова замолчали и уставились куда-то в бесконечность, словно внезапно в мире кончились все слова.

Сойкан немного подождал, не последует ли продолжение, и когда продолжения не последовало, медленно поджал губы и кивнул с торжественно-задумчивым выражением лица.

— Ясно…

— Нет, старик… Ничего тебе не ясно… — вдруг очнулся, провел рукавом по глазам и упрямо покачал головой один из бывших стражников. — Понимаешь… Мне еще никто и никогда в жизни не говорил спасибо… И уж, тем более, что рад меня видеть.

Находка закончила заговор обычным "…слово моё — замок, ключ — под порог", округло провела правой рукой над маленькой горкой соли, насыпанной на чистой тряпочке размером с носовой платок, и быстро завязала ее.

Старушка, напряженно замершая за ее спиной на кривоногом стуле[20] у дверей в позе ракеты ПВО, готовой к пуску, позволила себе облегченно выдохнуть, словно это не октябришна, а она только что потратила долгих десять минут на наговор, и нерешительно приподнялась с места.

— Уже… можно?..

Несколько секунд рыжеволосая девушка словно приходила в себя после усилия, потраченного на колдовство, или подыскивала слова, или соображала, в каком мире находится, потом повернулась к посетительнице, улыбнулась и кивнула, протягивая узелок:

— Вот, забирайте, матушка Гуся. От бурления в животе и от того, что бывает после, всё как просили. Принимать по несколько солинок — можно на язык, можно в водичку, только немного воды тогда. Раза два-три попьют, через час-полтора, и всё отпустит.

— Ох, спасибо тебе, девонька, выручила… — облегченно закивала старушка, и морщинки ее залучились. — А то умаялись мы с ними, сорванцами, да и они замучались… Некоторые, почитай, в жизни мяса не едали, а тут — нА тебе…

— Да уж… понятно дело… кишечное расстройство желудка… с непривычки-то… у кого не будет… — закивала Находка в подтверждение слов воспитательницы, но вид у нее при этом был отстраненный и слегка расстроенный, словно на уме у нее при этом было еще что-то другое, давно зацепившее и не дававшее покоя.

— Ох, выручила ты нас, мила дочь, выручила…

— Н-ничего… приходите… всегда помочь… рада…

— Ну, до свидания, мила дочь, — улыбнулась на прощанье старушка, повернулась и пошла к выходу.

И тут ученица убыр решилась.

— М-матушка Гуся?..

— Да, девонька? — воспитательница маленьких беспризорников Постола оглянулась, ласково улыбаясь.

Под добрым взглядом маленьких выцветших глаз такой же маленькой выцветшей старушки вся решимость истомившейся октябришны отчего-то вмиг растаяла и улетела в небо белым парком, словно снежинка со сковородки.

— А-а… Э-э… То есть… Я хоте… ла… Нет… То есть, нет… Нет, ничего… ничего… — смешалась и покраснела октябришна. — Д-до свидания…

— Да нет, ты говори, девонька, не тушуйся, если тебе надоть чего, или помочь, или спросить… Я же, чем могу, тебе пособлю, ты не сумлевайся, голубушка. Справиться про что надо — справляйся, не думай даже… Я ведь понимаю. Когда я была молодкой, как ты, мне ведь тоже многое любопытственно было.

Находка, с пылающими как пожар в джунглях щеками, с ужасом чувствуя, как огонь смущения распространяется и на всё лицо, и даже уши, потупила серые очи и сконфужено втянула голову в плечи.

— Ты говори, девонька, говори, спрашивай, — ободряюще погладила ее по дрожащей руке костея. — Между нами, женчинами, какие секреты быть могут?

И ученица убыр решилась, отвернулась, зажмурилась и выпалила, пока не передумала и не застеснялась до потери сознания:

— Как отличить, нравишься ты парню по-настоящему, или он просто так?

Матушка Гуся заулыбалась тепло, понимающе, словно Находка была ее внучкой, сжала теплой сухонькой ладошкой холодную руку октябришны, склонила голову чуть набок, словно размышляя над сложной задачей и, наконец, ласково, нараспев произнесла:

— Мой тебе самый первый совет: сердце свое послушай-поспрошай, девонька… Мы, женчины, хоть какая ты молодая ли, неопытная ли, бестолковая будь, а такое дело всегда сердцем чуем.

— И… всё?..

По удрученному виду Находки старушка поняла, что "во-первых" оказалось явно недостаточно, сочувственно качнула головой, и плавно перешла к "во-вторых":

— Нет, не всё, голубушка. Ежели ты ему не всё равно, то есть, по-нашему говоря, он в тебя влюбленный, он тебе подарочки носить будет всяко-разные: пряники там, ленты, колечки, румяна… Что душе твоей мило, то он и будет дарить. В-третьих, коли ты ему ндравишься, он тебе угодить стараться будет, и соглашаться с тобой во всем станет, чтобы приятно тебе сделать. В-четвертых, что ты его ни попросишь сделать — он все исполнит, девонька, только глазом моргни… В-пятых, радовать тебя будет каждую минуту, что он с тобой рядом… В-шестых…

Что шло шестым пунктом в руководстве старой костеи по опознанию неравнодушных воздыхателей юных дев, бедной ученице убыр так и не удалось узнать, потому что в дверь коротко стукнули три раза.

— В-войдите!.. — возвысила слегка осипший от волнений голос Находка.

— Это я, можно?..

Дверь, печально рассыпая по рассохшемуся дубовому паркету остатки позолоты, приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась, заговорщицки поблескивая озорными карими глазами, улыбающаяся физиономия Кондрата.

Матушка Гуся кинула один взгляд профессиональной женщины на женщину начинающую, продемонстрировала гостю мешочек с наговоренной солью, подбадривающее улыбнулась застывшей Находке, пробормотала "Ах, да, я же еще к его высочеству заглянуть хотела", и выскользнула из комнаты.

— Так нам можно войти, или не очень? — не переступая порога, загадочно уточнил Кондрат.

— Нам?..

— Ага, — таинственно ухмыльнулся тот. — Нам с подарком.

С подарком?!..

Сердечко октябришны восторженно затрепетало, подпрыгнуло, ударилось в плечо, и от удивления собственной прыти пропустило такт.

С подарком!!!..

Что там?..

Пряники?!

Ленты?!

Колечки?!

Румяна?!

Нет, румяна лучше не надо… Румянами она пользоваться не умеет…

Конечно, лучше бы это были пряники… Да хоть один пряник… На меду… с орешками… с глазурью сахарной… с картинкой печатной…

Или колечко медное… или каменное… зелененькое…

Хотя, ленты, особенно, если красные, тоже непло…

МЕДВЕДЬ?!..

— Ой…

— Вот, Находочка. Это тебе.

— Медведь?.. — слабым голоском озвучила она очевидное и опустилась на кривоногий позднее-вампирский стул.

— Ага, — довольно ухмыльнулся Кондрат. — Его звать Малахай, и он вчера нас с Серафимой и Сойканом спас от большой свиньи.

— Ее ты мне, надеюсь, не принес? — не удержалась Находка.

— Н-нет, — удивленно покосился на нее гвардеец. — Хотя ближе к ужину наверняка об этом буду жалеть. Да я бы и Малахая не притащил, но ему твоя помощь срочно нужна. По-моему, у него лапа сломана. Вот, передняя.

— Бедный!.. — мгновенно позабыв про обиды и разочарования, всплеснула руками октябришна. — Клади его скорей сюда, на стол, поближе к окну.

Медвежонок, прикорнувший и успокоившийся на руках у солдата, очутившись на твердом зеленом сукне, тут же проснулся и жалобно заскулил.

— Тихо, тихо, тихо, тихо… — полуприкрыв глаза и прикоснувшись ладонями к выпуклому медвежьему лбу, быстро-быстро забормотала Находка, и медвежка, жалобно всхлипнув еще несколько раз, притих и как будто снова заснул.

На то, чтобы оказать косолапому профессиональную знахарскую помощь ушло около часа.

Всё это время Кондрат просидел на стуле у двери, недавно оставленном матушкой Гусей, и тихонько продрожал от холода, грустно созерцая запорошенное старой серой золой чрево пустого камина в правой стене. Просушиться толком на заимке он не успел, а переодеться здесь с больным мишуком на руках ему и в голову не пришло, и теперь оставалось только обнимать себя за плечи, съежившись, и выбивать зубами дробные сигналы бедствия.

— Ну, вот и всё, — наконец оторвалась от тощего бурого, всё еще спящего звереныша Находка, утерла пот со лба и утомленно опустилась на красный кожаный диван у стола, делящий ее кабинет на две равные части. — Если в первые три дня он не сдерет лубки, то через неделю твой подарок…

И тут в рыжую усталую, замороченную непостижимым голову ей пришла гениальная мысль.

По-крайней мере, тогда она казалась именно гениальной, и никакой другой.

"…Что ты его ни попросишь сделать — он все исполнит, девонька, только глазом моргни…"

Вот сейчас мы и проверим.

— Кондрат?.. — откинувшись будто в изнеможении на спинку дивана и томно обмахиваясь ладошкой, обратилась она к солдату. — Открой-ка окно. А лучше — оба. Здесь, в комнате, что-то так жарко, так жарко…

Гвардеец пропустил вступление нового марша и прикусил язык.

— Ж-жарко?!.. — жалобно вскинул он брови.

— Ж-жарко, — робко, но упрямо повторила она.

— А ты не заболела? — встревожился он. — Может, у тебя лихорадка?

"Не делает… Ну, что ему — окошко трудно открыть?!.."

— Нет у меня лихоманки, — сердито надулась октябришна. — Просто тут очень душно. Дышать нечем. Чуешь? Ну?.. Чуешь?.. Ну, скажи!..

"…Коли ты ему ндравишься, он тебе угодить стараться будет, и соглашаться с тобой во всем станет, чтобы приятно тебе сделать…"

— Д-да вовсе и не д-душно тут… — поежился Кондрат, болезненно вздрагивая от нежных прикосновений мокрой ледяной одежды к давно покрывшемуся гусиной кожей телу. — Из рамы из всех щ-щелей… с-сквозит… Это ты п-просто умаялась… з-за день, Находочка. Оденься п-потеплее… да п-погуляй сходи… воздухом п-подыши…

"Не хочет!!!.. Ни угождать, ни соглашаться!.. И я же не прошу его согласиться со мной во всем! Ну, хоть в чем-нибудь пусть!.."

— Ну, тогда я сама открою!.. — отчаянно заявила она и бросилась на раму, мелодично посвистывающую музыкальными сквозняками, как герой на амбразуру.

Окно, открывавшееся в последний раз в день установки и не привыкшее к такому напору и обращению, упорно не понимало, что от него требуется, и не поддавалось.

Обреченно, Кондрат вздохнул, покачал головой, снял волглый заячий полушубок, накинул его на плечи развоевавшейся октябришне, и заставил несговорчивое окно открыться и впустить в комнату морозный вечерний ветер.

"…Радовать тебя будет каждую минуту, что он с тобой рядом…"

Глядя на страдальчески перекосившуюся фигуру гостя, словно живую иллюстрацию к первой части сказки "Морозко", ученице убыр захотелось плакать.

"Ну, ветер задувает… Ну, снежок залетает… И холодно… вправду… Но ведь не настолько же!.. Это он нарочно… Чтобы показать… чтобы доказать… чтобы… чтобы…"

— Закрывай… — опустив голову, едва слышно прошептала она.

Когда дверь мягко притворилась, выпуская в не отапливаемый, но безветренный и бесснежный коридор окончательно замерзшего и озадаченного гвардейца, Находка бросилась на шею всё еще спящему на столе зачарованным сном медвежонку и разрыдалась.

— Он меня не лю-у-у-у-уби-и-и-и-и-ит!!!..

Протяжный дикий вопль прорезал сонную, затянутую паутиной тишину городской управы.

Иванушка, меланхолично шагавший в это время по коридору первого этажа, погруженный в тяжкие думы о продуктовом изобилии Белого Света[21], споткнулся, схватился одной рукой за стену, другой — за меч[22], и отчаянно закрутил головой по сторонам — где враги и кого убивают.

Впрочем, гадать долго не пришлось: спустя несколько секунд крик повторился, еще яростней и исступленней, сопровождаемый на этот раз грохотом железа о дерево и камень, и царевич, не медля больше ни мгновения, сломя голову кинулся в детское крыло: кровавая резня, без малейшего сомнения, шла именно там.

Сходу проскочив пустую комнату воспитателей, он распахнул дверь, ведущую в столовую…

Открывшаяся перед его взором картина остановила его на бегу и заставила ухватиться за косяк.

Орда из полутора десятков вопящих и улюлюкающих мальчишек с оловянными мисками на головах и щетками щетиной подмышками наперевес, оседлав стулья задом наперед, загнала на стол и прижала к стене маленькую щуплую девочку с тощими серыми косичками.

Кроме глубокого медного котла, тоже не без опаски взирающего на происходящее двумя квадратными заплатками, союзников у нее не было.

— Сдавайся!..

— Ты окружена!..

— Твои защитники дали дуба!..

— Сыграли в ящик!..

— Отбросили копыта…

— Протянули ноги?..

— Пали на поле брани!!!

— Точно!

— …И теперь ты — наша добыча!..

— Не будет тебе пощады, вредная!..

— Не вредная, а противная!..

— Не противная, а хитрючая!

— Не хитрючая, а коварная!

— Какая разница?!

— Все равно вредная!..

— Не вредная, а противная!..

— Не противная, а хитрючая!..

— Вяжите ее, батыры!!!..

При этом призыве единственного мальчишки, на голове которого была надета не жалкая миска, а эксклюзивное кашпо с тремя кривыми львиными ножками, двое всадников авангарда выудили откуда-то из-за пазухи по куску узловатой бечевки, залезли с ногами на своих скакунов и потянулись к пленнице с угрожающими намерениями лишить ее свободы.

— Прекратите щипаться!..

— Стой смирно, противная!..

— Не противная, а…

Девочка с силой пихнула одного из нападающих в грудь, извернувшись, пнула под косточку второму, налетев при этом боком на котел, ойкнула, хотела наподдать под горячую руку и ему…

Взгляд ее упал на то, что было внутри.

— Убери!.. свои!.. руки!..

— А-а-а-а!!!..

— Ой-й-й-й-й!!!..

— А ну!.. Кто!.. Еще!.. На меня!.. — молниеносно перешла от обороны к фазе активного наступления девчонка. — Трусы!.. Жалкие козопасы!.. Возомнившие!.. Себя!.. богатырями!.. Спасайте!.. Свои!.. Несчастные!.. Шкуры!..

— Оу-у!..

— Ох!..

— Ай!..

Под яростным натиском недавней жертвы батыры смешались, строй сломался, и кавалерийская атака захлебнулась[23].

Швабра, конечно, хорошее оружие, но против увесистой поварешки, к ручке которой к тому же прицепилась тощая, но чрезвычайно воинственно настроенная девчонка, шансов у батыров с подмоченной репутацией не было.

— Хан Чучум!.. Снегирча!..

— Мы так не договаривались!..

— Она поварешкой дерется!..

— И обливается!..

К жалобным голосам кочевников, лишившихся агрессивного запала, присоединился еще один, возмущенный, быстро приближающийся от двери спальни к месту побоища:

— Мыська!.. Так нечестно!.. Кто так играет?! Зачем ты на них накинулась? И мои слова говоришь? Ты — королевна Хвалислава, а королевич Елисей — я, сколько тебе можно повторять! И это я должен был напасть на них, а не ты!.. Я тебя должен был спасать!.. А не ты сама!.. В книге про такое не говорилось!.. Ты всё испортила!

И на арену боевых действий выскочил еще один мальчик — с узкой доской в правой руке и блестящей изнанкой крышкой котла — в левой.

— Сам изображай свою дурацкую Хвалиславу, Кысь! А я не хочу! И не буду! Ишь, хитренький! — вперила руки в боки и развернулась к новому действующему лицу развоевавшаяся девчонка. — Думаешь, если я — не мальчишка, то самые позорные роли можно сплавлять мне?! Я сама хочу быть королевичем Елисеем! Или ханом Чучумом! Или сотником Секир-баши! А всяких королев сопливых, вон, Воронья пускай изображает!

— Ее же только что убили!

— Ну, и что, что убили! Ее же не по-настоящему убили! Могла бы и поизображать!..

— А ты могла бы сразу отказаться!.. — присоединилась к дискуссии недовольная покойница, вынырнувшая из-за спины Елисея-Кыся.

— А я сразу отказывалась!..

— Плохо отказывалась!..

— Это я — Секир-баши!..

— А ты мне обещал, что в следующий раз ханом буду я!..

— А я — сотником!..

— Ну, хорошо, хорошо, только… Ха! Смотрите! Тут целое море воды скопилось! Давайте играть в завоевание Слоновьего королевства пиратами-бодуинами! — перекрывая ламентации недовольных кочевников и благородных девиц, под сводами столовой прозвенел хитрый голос Кыся. — Чур, я — королевич Елисей, а это — моя ладья!..

Обозрев в последний раз последствия набега кочевников — прижавшиеся к стенкам столы, перевернутые стулья, низверженный котел, разлитую воду и раскиданные швабры и миски, сбитые богатырским оружием половником, Иван, сгорая от противоречивых чувств, но, преимущественно, от вины, осторожно прикрыл дверь и на цыпочках направился к выходу. Малодушно, словно один из злополучных батыров неудачливого хана Снегирчи, он рассчитывал улизнуть, пока рядом не было никого из воспитателей и некому было осуждающе посмотреть на него и строго спросить, о чем он думал, когда пересказывал неокрепшим юным душам содержание такой опасной книги, и кто теперь всё это должен прибирать.

И, естественно, у самого выхода из детского крыла он нос к носу столкнулся с матушкой Гусей.

— Ваше высочество?.. — изумленно воззрилась на него старушка.

— Д-да… я… приходил… поговорить с воспитателями… но никого нет…

— Всех по хозяйству разогнала, — с несколько натянутой улыбкой махнула сухонькой ручкой старшая воспитательница, глядя куда-то за спину Ивану. — А сама я, наоборот, к вашему высочеству ходила… тоже пообчаться хотела… с вашего высочайшего дозволения…

— Да? — удивился такому совпадению тот и сразу забеспокоился. — Что-нибудь случилось? Что-то срочное? Давайте, пойдем ко мне в кабинет Вранежа!.. Хотя, наверное, лучше здесь — чтобы вам не подниматься высоко?

— Вот спасибо, ваше высочество! Пожалели старуху… А то ноги-то, чай, у меня не казенные, семьдесят лет, почитай, меня носят, почти сносились уж… Чего их лишний раз маять… Давайте, присядемся тогда, что ли. В ногах правды нет, — оживленно и несколько нервно заговорила старая воспитательница, упорно не глядя на Ивана, и указала на ближайшую скамью.

— Давайте, — с готовностью согласился лукоморец и подал пример.

— А поговорить я хотела… про это… то есть, просить вашу милость… об одной милости… не сочтите за неблагодарность… право… как бы это по-благородному высказать-то… чтобы не вы не подумали… будто мы… то есть, я… — истратив все околичные слова и не найдя понимания на лице собеседника, старушка стушевалась и умолкла.

— А я… собирался с вами поговорить… со всеми… в смысле, вынести вопрос на обсуждение… — принял, запинаясь и конфузясь, выпавшее из слабых старушечьих рук знамя царевич. — Вы, наверное, уже догадались о повестке… Нет, я не настаиваю на толерантности… Но если бы вы могли немного… проявить долготерпение… еще… сколько-нибудь… недолго… то мы бы пришли к консенсусу… то есть, я имею ввиду, чтобы вам было понятней, что финансово-экономический кризис достиг фазы перманентного надира…

Матушка Гуся не опознала бы повестку консенсуса финансово-экономического кризиса, даже если бы она перманентно надиралась у нее на глазах. Но она прожила на Белом Свете достаточно, чтобы узнать один из его универсальных законов: если кто-то вдруг заговорил непонятными фразами и начал ни с того, ни с сего заикаться, то речь должна пойти либо о любви, либо о деньгах.

Методом исключения она довольно быстро остановилась на втором варианте.

— Ну, что уж мы, за границей, что ли, живем, — обижено заморгала она на Ивана. — Что ли уж мы не понимаем, какие у нас временные трудности и как ваши высочества с мужиками из министеров из сил выбиваются, чтобы Постолу жисть наладить? Всё ведь понимаем… Но, с другой стороны, людям и того хочется, и другого… В смысле, и первого, и второго… И канпота… по праздникам… И мы тут с нашими женчинами поговорили намедни, и они наказали мне передать… то есть, спросить отрядили… поручили… поинтересоваться… то бишь… Не соблаговолит ли ваше высочество… как оплату за неделю… нам циферками дать?

И, видя недоуменную физиономию его высочества, тут же торопливо пояснила:

— Заколдованную циферку, я имею в виду, ваше высочество… Которую для сугреву используем… Шибко на дровах сэкономили бы мы дома, с ней-то. В карман одну положил — и тепло. Али в кружку — и вода теплая… А две на кружку — так и кипяток. А другая, которая для свету — тоже вещь полезная. А Находка ваша, поди, новые наговорит, а?..

Иванушка с сомнением нахмурился, сложил губы в задумчивую гримасу, почесал в затылке, обдумывая неожиданное предложение и, наконец, нерешительно кивнул.

— Ну, если вы хотите… циферками… Но… сколько… в неделю?..

Вопрос не застал матушку Гусю врасплох.

— По четыре в неделю мы с нашими женчинами договорились, ваше высочество. Две таких, да две таких. Мы уже и с лавочниками про то говорили — они поперва-то не поверили, а потом, когда мы их убедили, сказали, что на обмен товару дадут.

Ликвидность такой необычной монеты оказалась решающим аргументом для Иванушки.

— Хорошо, я поговорю с Наход…

Из-за закрытой двери, из столовой, донесся стук, грохот и душераздирающий вой двух десятков сорванцов, представляющих теперь, что они — летучие пигмеи-камикадзе из Центрального Узамбара.

Нечистая совесть подбросила лукоморца как батут, и он едва не бегом устремился к выходу, оставив почетную обязанность ничего пока не подозревающей матушке Гусе единолично отражать вторжение рогатых бодуинов в Слоновье королевство.

— …кой!.. А сейчас мне срочно надо бежать! До свидания!.. — слова прощания донеслись до ошеломленной таким маневром старушки уже из коридора.

Наверху, в кабинет, его уже поджидала Серафима. Но не успел Иванушка обнять ее и рассказать, как сильно он за нее беспокоился, как нервничал и как места себе не находил, пока она блуждала по лесам, как в дверь робко постучали, чтобы не сказать, поскреблись, и на пороге пред светлые очи предстала целая делегация стыдливо прячущих глаза ремесленников.

Нездорового вида узколицый человек, представившийся головой артели столяров, делавших кровати для беспризорников, лысеющий кривоногий сутулый коротышка — портной и худой старик — сапожник, тоже обеспечившие ничейных постолят необходимым, поздоровавшись, вразнобой откашлялись, пробормотали что-то невразумительное о погоде и замялись.

Ивану эти признаки были уже знакомы, и диагноз он поставил быстро и безошибочно.

Лекарство от безденежья для рабочего класса было таким же, как и для воспитателей, и через десять минут артельщики ушли, довольные обещаниями невиданных чудес октябрьской магии в награду за их скромные труды.

Иванушка проводил ходоков виноватым взглядом.

— Хорошо, что они согласились принять вместо денег Находкины амулеты, — невесело подперев щеку кулаком, проговорил он.

— А больше у нас все равно ничего нет, — хмыкнув, резонно заметила Серафима. — Не согласились бы — сидели бы и ждали, пока в городской казне не завелась бы монета. А столько люди не живут.

Супруг ее и рад бы был поспорить, но аргументов у него не было ни единого, и поэтому только грустно вздохнул, и едва собрался поведать любимой жене, как сильно он за нее беспокоился, как нервничал и как места себе не находил, пока она блуждала по лесам, как на прием к его лукоморскому высочеству ввалилась шумно спорящая компания министров — ковки и литья, полезных ископаемых и торговли и коммерции. Как договаривались раньше, они пришли составить план завтрашней вылазки на хорохорско-сабрумайский тракт на перехват заграничных хлебо-, овоще- и прочих-продуктов-торговцев. И Серафима, послав озабоченному царевичу воздушный поцелуй, который означал, что она, безусловно, знает, как сильно он за нее беспокоился, как нервничал и как места себе не находил, пока она блуждала по лесам, отправилась на их новый монетный двор.

Коротко стукнув два раза в косяк, царевна, не дожидаясь ответа, вошла в штаб-квартиру ученицы убыр и окаменела.

На столе у окна печально-неподвижной лохматой кучей лежал Малахай, а хозяйка рыдала над ним чуть не в голос, размазывая по несчастному конопатому лицу ручьи слез, словно спасая комнату от наводнения. Но занятие, судя по всему, это было бесполезное и бесперспективное, потому что соленая вода все прибывала и прибывала, и вскорости грозила затопить не только саму целительницу, но и ее апартаменты.

Объяснений душераздирающая сцена не требовала.

— Он умер, — обреченно констатировала очевидное царевна.

При звуке ее голоса слезы литься мгновенно перестали, словно завернули позабытый кран. Находка подняла голову от тусклой бурой шерсти мишука и с ужасом уставилась на посетительницу.

— Умер… — еле шевеля мгновенно помертвевшими губами, только и смогла она произнести.

— Очень жаль, — вздохнула Серафима. — Подумать только, еще сегодня утром он казался вполне здоровым, ну, кроме этого… того…

— Чего? — едва слышно прошептала октябришна.

Серафима то ли не расслышала, то ли решила не прерывать некролог.

— Правда, он провел весь вечер и всю ночь под открытым небом… под дождем и снегом… не в силах спрятаться…

— Весь вечер?!.. — глаза октябришны расширились и быстро наполнились новой порцией слез. — Всю ночь?..

— Да, и утро тоже было отнюдь не солнечным… Промок до костей, наверное, продрог, застудился…

— Батюшка Октябрь!.. — скорбно охнула Находка и, прикрывая рот руками, чтобы не закричать, обессилено опустилась на пол. — Октябрь-батюшка!..

— Наверное, пневмония легких, — меланхолично продолжила царевна. — Ураганный отек. Штука коварная, говорят. С виду нормальный, и вдруг раз — и всё, поминай, как звали…

— А я еще окошко открыла!.. — всхлипнула ученица убыр и затрясла рыжей головой в неизбывном горе. — Октябрь-батюшка!.. И отчего я такая дура!.. Это всё из-за меня, из-за меня!.. Это я виновата в его смерти, я, только я!.. Не будет мне прощения, не будет, не будет!.. Ох, прости меня, миленький, прости-и-и-и!..

И тут Серафиме стало не по себе.

Она в несколько быстрых шагов пересекла кабинет, присела рядом с ней на корточки и обняла за трясущиеся от плача плечи.

— Ну, что ты, что ты, Находочка… Ну, не надо так расстраиваться… Подумаешь… Ну кто он такой, чтобы из-за него так убиваться? Глупое животное, каких много…

— К-как… вы… м-м-можете… так… г-говорить… про н-н-него!.. Он… д-д-добрый!.. в-внимательный!.. з-заботливый!..

— Да? — тихо удивилась Серафима.

— Он… он мне ш-шубу… с-свою… от…отдал…

— Да? — царевна осторожно перевела взгляд с Находки на Малахая и обратно. — Сам отдал?

— С-сам!.. — рыдала безутешная октябришна. — А окошко… открыть… это я… его… п-попросила!..

— И открыл? — с изумлением вытаращила глаза Сенька.

— Ага… не хотел… а я… ду-у-у-у-ура!.. заста-авила…

— Вот так прямо взяла и заставила? — всё еще пыталась разобраться в происшедшем царевна.

— Ага-а-а…

— И он одной лапой открыл? — благоговейно вытаращила глаза гостья. — Вторая-то у него вроде сломана… была?..

— У него не ла-а-апы… у него ру-у-у… Что?! У него еще и р-рука… с-сломана?! А он ничего не сказа-а-а-ал!..

— Да как он тебе скажет, Находочка, милая, он же медведь!.. — не выдержала Серафима.

— Кто?! Кондратушка?!

— Да при чем тут Кондратуш… то есть, Кондрат?! Я про Малахая говорю!.. А ты про кого?

Через двадцать минут спящий медвежонок был аккуратно перенесен на пышное, хоть и пыльное ложе из сорванных в соседней комнате штор, а умытая, причесанная и почти успокоившаяся Находка сидела с ее царственным высочеством за вторым столом за кружкой горьковатого ароматного травяного чая и подавленно качала головой.

— Нет… По всем признакам — не нужна я ему… нисколечко… Никакой ему разницы нет — я, или Малахай, или еще кто… Он со всеми веселый… одинаково…

— Да с чего ты так решила? — в отчаянии воскликнула царевна.

— Я не слепая. Я все сама вижу, — упрямо повторила октябришна, уткнувшись носом в источающий аромат лета парок, и глаза ее моментально снова наполнились слезами.

Сенька задумалась.

Откровенно говоря, дела сердечные, особенно касающиеся сердец разбитых, были для нее еще более темным лесом, чем Лесогорская тайга ноябрьской ночью для крота. И что надо было делать, или говорить, или не делать и не говорить, когда рядом с тобой сидела подруга и постоянно порывалась разбавить чай слезами, убиваясь по безответной любви, было ей неведомо.

— А вот вы бы, ваше цар… Серафима… ты… как бы на моем месте… поступила? — неосторожно задала вопрос ученица убыр и с надеждой устремила влажный взгляд на сочаевницу.

— Я-то? — помяла подбородок та, вспоминая их с Иваном летнее путешествие, на всем протяжении которого он пребывал в твердой уверенности, что Серафима — это не кто иной, как загадочный бродяга и авантюрист отрок Сергий. И оставался в сем заблуждении вплоть до их свадьбы, которая, если бы не настояние отца царевны, могла бы и вовсе не состояться.

— Естественно, я бы на твоем месте поговорила с ним напрямую, — почти убежденно заявила она. — Так и так, мол. Иди сюда, друг Кондрашенька, и ответствуй по совести. Любишь — не любишь. Плюнешь — поцелуешь. К сердцу прижмешь — к черту пошлешь. Ну, в таком духе. Ты понимаешь.

— Как?!.. — ужаснулась октябришна. — Прямо вот так — взять и спросить?!..

— Н-ну да, — недоуменно повела плечами царевна. — Взять и спросить. А что тут такого?

— Н-но… он… я… мы…

— А хочешь — я сама с ним поговорю? — сгоряча предложила она, и тут же пожалела о сказанном. Но слово — не воробей, не вырубишь топором, как сказал однажды большой знаток лукомоского фольклора Шарлемань Шестнадцатый, и отступать было поздно.

— Нет, не надо… я сама… потом… как-нибудь… — тут же замотала упрямой головой Находка, и Серафима с тайным облегчением незаметно выдохнула.

— Ну, ладно. Смотри. Если что — обращайся, — уверено заявила она и перешла к делу: — А знаешь, зачем я к тебе, собственно говоря, пришла?..

Отряд торговых представителей Постола во главе с Иваном прибыл к намеченному месту лишь за пару часов до полудня.

Вот и перекресток, где постольская дорога вливалась — или отходила, смотря с какой стороны зайти — от сабрумайского тракта, место дислокации их маленького, но очень важного отряда. Здесь им предстоит встать лагерем, перехватывать караваны с продуктами и вежливо заворачивать их уговорами и посулами взаимовыгодного сотрудничества в столицу царства Костей.

— Остановимся здесь? — взглянул вопросительно с высоты коня царевич на компаньонов в телеге.

— Здесь, самое то, — согласно закивали все трое костеев — министры ковки и литья Воробейник, торговли и коммерции — Барсюк, и полезных ископаемых — Медьведка[24].

Иванушка выехал на середину трассы и озабочено оглядел место предполагаемой дипломатической деятельности[25].

Гужевым, пешим и прочими видами движения большая дорога пока не кишела.

— Может, шалаш срубим? — предложил Воробейник. — Дождь пойдет — всё веселее под крышей-то ждать.

Шалаш — так шалаш. Чем не лагерь.

Сказано — сделано, и через полчаса у дороги выросло неказистое, но прочное строение, ощетинившееся колючим лапником.

Кузнец окинул удовлетворенным взглядом приземистое дождеубежище, рудокоп одобрительно покачал головой, купец потянулся в сумку за хлебом, солью и квасом, чтобы отпраздновать новоселье, и тут Иван взволновано встрепенулся:

— Едут! Обоз едет!

Постольцы охнули и кинулись к телеге, укрытой от мороси в лесу между елей, распаковывать и распределять образцы предлагаемого на обмен и продажу товара.

— Держи вот… подержи вот это… да не так, так они не поймут, что это, и качество не видно… Тебе вот это… покрепче хватай, посредине… Твоё высочество, тебе самое найкращее. Осторожно!.. А вот это моё, я возьму… Да быстрее, быстрей они уже близко!..

Обоз оказался небольшим, всего восемь подвод, груженных мешками, заботливо укрытыми от осенних дождей промасленным брезентом. Головная лошадка, блондинистая мулатка, фыркая и неодобрительно покачивая головой, размышляя, видно, о своем, о лошадином, нехотя тащилась по булыжной мостовой хорохорско-сабрумайского хайвея, задавая неспешный темп всему арьергарду. Рядом с сонным возчиком сидел, меланхолично болтая ногами и рассматривая верхушки деревьев, упитанный добродушного вида коротышка в бобровом полушубке, синих парчовых штанах и отчаянно-красных сапогах — не иначе, как хозяин товара.

"Всё за нас", — удовлетворенно подумал Иванушка, бросил быстрый взгляд на приготовившихся к приему заграничных торговцев костеев, растянул губы в приветственной улыбке и шагнул с обочины на дорогу, гостеприимно раскинув руки.

— Милости прошу к нашему шала…

— Разбойники!..

Полный ужаса крик пронесся над торговыми людьми и караваном.

— РАЗБОЙНИКИ!!!

Сонный возчик вытаращил глаза, вытянул кнутом по спине соловую кобылку, та рванула с места в карьер, и телега вприскочку с грохотом бросилась вдогонку, уронив на спину толстопузого купчика.

Похоже, маневр был отрепетирован до автоматизма, потому что остальные возчики почти одновременно залихватски щелкнули кнутами, и лошади пустились вскачь, увлекая за собой возы со всей их поклажей и пассажирами.

— Милости прошу к на…

Мимо лукоморца со товарищи промелькнула, грохоча подковами и телегой, оскаленная соловая, испуганный возница, дрыгающиеся синие парчовые штаны, заправленные в красные сапоги, вторая подвода, третья, разинутые в вопле рты возчиков и вытаращенные глаза лошадей…

— Милости про?..

Сверкнув искрами из-под обода, за поворотом скрылся последний воз.

Костеи озадачено переглянулись.

— Чего они это? — непонимающе нахмурился Медьведка.

— Разбойников где-то увидели, — недоуменно пожал плечами кузнец.

Иванушка встревожено выбежал на середину дороги, пробежал направо, налево, долго смотрел, вытянув шею, то в сторону Сабрумайского княжества, то Хорохорья, то вглядывался до ряби в глазах в серый неподвижный полупрозрачный лес и, наконец, вернулся к постольцам и недоуменно доложил:

— Нет нигде никаких разбойников, ни слуху, ни духу. Тихо кругом.

— Приснилось им, что ли? — недовольно проворчал Барсюк.

— Странные они какие-то, — задумчиво подытожил Иван и опустил приготовленный к осмотру иностранными коммерсантами огромный меч.

— Может, оно и к лучшему, что мы с ними не связались, — согласился с ним рудокоп и прислонил алебарду к стенке шалаша.

— Да отцепись ты уже от топора-то, коваль, — раздраженно кинул в траву булаву и буркнул купец. — Будем надеяться, следующие не такие дурные попадутся…

То ли ветреная фортуна решила посмеяться сегодня над ними в свое удовольствие, то ли все недурные проехали по сабрумайско-хорохорскому тракту до них или назначили сие событие на другой день, но с воплями "разбойники!!!" мимо них на всех парах пронеслось еще три каравана, причем охранник одного из них умудрился на всем ходу запустить в них большущей картофелиной[26].

— Негусто за полдня, — потирая растущую на глазах шишку над правым глазом, министр ковки и литья машинально крутил в огромной мозолистой руке бугристый крепкий корнеплод.

— Мешок бы таких… — вздохнул Барсюк.

— Можно в золе испечь, — плотоядно облизнулся на трофей Медьведка.

— На четверых-то? — с сомнением нахмурился Барсюк.

— На троих, — хмуро поправил его Воробейник, прикладывая леденящее лезвие двуручного меча к горячей нежной шишке. — Мне есть что-то не хочется.

— И мне, — вздохнул купец. — Вот если бы чугунок таких, да с селедочкой, с лучком, с масличком постным…

— А еще лучше с…

— А, по-моему, мы что-то не так делаем, — выдавил вдруг из себя признание поражения стоявший до сих пор поодаль молча и с расстроенным видом вдохновитель их провальной вылазки на большую дорогу.

Министры позабыли про картошку и выжидательно уставились на главу их маленькой миссии в ожидании продолжения или новых идей. Но ни того, ни другого не последовало, и Медьведка осторожно высказал предположение.

— А, может, им просто наш товар не нравится?

— Или фасон не подходит?

— Или размер не тот?

— Или расцветочка?

— А из врожденного такта они не хотят нас обидеть отказом, и поэтому под предлогом несуществующих разбойников проезжают, не останавливаясь? — с робкой надеждой развил его мысль Иванушка.

— Пролетают, я бы сказал, — угрюмо уточнил Барсюк.

— И предлог какой-то… надуманный… — неодобрительно покачал головой Воробейник. — Послали бы к веряве, да и дело с концом, раз не нравится. Артисты погорелого театра, ёшки-матрешки…

— А, может, надо товары спрятать в шалаш и попробовать сначала остановить караван, а уже потом начинать торговлю? — осенило рудокопа. — Хуже-то не будет…

Остальные переглянулись, пожали плечами и, не сговариваясь, понесли свой маленький арсенал под крышу.

Как и предвидел Медьведка, хуже не было. Но и лучше — тоже. Следующий обоз и впрямь остановился. Хорохорский торговец — купчик средних лет с подвижными хитрыми глазками — выслушал их предложение, вежливо покивал, горячо заверил, что если где по дороге до него дойдет весть о всемирной войне или хотя бы многообещающем локальном конфликте, он будет знать, где их найти, запрыгнул на телегу, и только его и видели.

— Но постойте!.. Подождите!.. Давайте договоримся!.. — захлебываясь словами от бессильного возмущения, Иван сделал несколько шагов вслед удаляющемуся обозу, но ни стоять, ни ждать, ни договариваться с ними так никто и не захотел, и последняя телега, кокетливо покачивая привязанным к задку ведром, скрылась за поворотом.

— М-да… — почесал в затылке министр ковки и литья, проводив скучным взглядом веселое ведерко.

— Д-да… — поскреб в бороденке министр торговли и коммерции.

— Э-хе-хе… — недолго подумав, согласился с ними министр полезных ископаемых.

— Стемнеет скоро… — глубокомысленно заметил Иванушка.

— Домой, что ли, повернем? — обвел товарищей потухшим взглядом приунывший Медьведка. — Хоть стой тут, хоть не стой — не идет торговец в город, хоть убей…

— И убью, если понадобится! — сердито вдруг сжал кулаки, похожие на молоты, Воробейник. — Людям жрать-то надо! На сколько в городе хлеба осталось, Барсюк?

— Дня на три-четыре… Пять, если ужаться и не шиковать…

— Да кто шикует-то?! Кто шикует?!.. — возмущенно вскинулся Медьведка.

— Все! — обижено упер руки в боки купец. — Ишь, взяли моду — три раза в день есть!.. Экономить надо, экономить!

— Тебя послушать — так и один каравай можно на год растянуть! Если не есть вовсе!..

— Погодите, не ссорьтесь, не надо ссориться! — вскинул лукоморец ладони к раскипятившимся как три самовара торгпредам Постола, но кто его слушал, и ему не оставалось ничего делать, как только присоединиться к дискуссии, бессмысленной, бесцельной и беспощадной.

— …бесполезная затея!..

— …а какая полезная?..

— …собраться и уйти из этого города, куда глаза глядят!..

— …с такой жратвы они у нас скоро никуда глядеть не будут!..

— …да кому мы где нужны — излом да вывих?!..

— …но должен же быть какой-то выход!..

— …если купцов в город затащим, то будет тебе, высочество, и вход, и выход…

— …но мы только этим целый день только и занимаемся!..

— …кто виноват, если они в нашу сторону и глядеть не желают!..

— …вот если бы дороги, кроме нашей, не было, тогда бы они…

У спорщиков вдруг перехватило дыхание, они дружно ахнули, на мгновение замолчали, а потом в голос торжествующе воскликнули:

— Я, кажется, придумал!!!..

Невидимое за толстым слоем серого неба солнце, отчаявшись узреть сегодня не менее серую и безрадостную землю, уже направлялось на заслуженный отдых, когда из-за поворота показалась головная лошадь очередного обоза, флегматично влекущая тяжелый воз по однообразному унылому федеральному тракту.

И вдруг возчик ахнул, вскинулся, дернул поводья и испуганно затрубил губами:

— Тпру-у-у-у!..

Лошадь меланхолично пожала плечами, возвела очи горе, мотнула хвостом и неторопливо остановилась.

— Тпру-у-у!.. тпру-у-у!.. тпру-у-у!.. — прокатилось по колонне.

Обоз встал.

Со второго воза спрыгнул коренастый черноволосый человек в кургузом пегом тулупчике, с третьего посыпались злодейского вида угрюмые мужики с алебардами в руках[27], окружили своего купца, и отряд, ощетинившись металлом и недельной небритостью, решительно отправился выяснять причину нежданной остановки.

— Эт-то что здесь еще такое происходит? — недоуменно воззрился коммерсант на открывшуюся перед ними картину разрухи.

Знакомая дорога перед ними загадочно исчезла в неизвестном направлении, а от ног первой лошади и до поворота душераздирающе зияло камнями и ямами свежераскуроченное и явно непроходимое пространство.

А на обочине, побросав в высокую сухую траву инструменты, сидели на вывороченных булыжниках и с интересом за проезжими наблюдали четверо рабочих.

— Эт-то что еще тут за происходит?! — грозно адресовал неизвестно чему улыбающимся работникам свой вопрос на засыпку охранник со сломанным носом.

— Так ремонт происходит, вот чего, — с готовностью сообщил сутулый рабочий в синем выцветшем армяке.

— А чего вы тогда рассялись как раззявы? — гневно насупились его товарищи по алебардам. — Ремонтируйте!

— Так мы и ремонтируем, — охотно отозвался другой работник, тщедушный и с впалой грудью, которому, судя по виду, больше пристало бы работать ложкой, чем киркой, ломом или лопатой. — Вот сейчас посидим, отдохнем, и дальше разбирать начнем.

— А зачем разбирать-то, мужички? — вклинился в беседу купец.

— Камни расшатались, создают опасность для дорожного движения, — авторитетно сообщил третий рабочий, самый упитанный из четверых.

— А когда закончите? — растеряно спросил один из охранников.

— Так когда все разберем, все обратно соберем, тогда и закончим, — отчитался сутулый.

— А мы как, по-вашему, проехать должны, а? — возмущенно упер руки в боки охранник с перебитым носом.

— А вы можете пока остановиться на постоялом дворе в Постоле, — любезно посоветовал самый юный рабочий. — Вот по этой дороге все вверх, потом вниз, и никуда не сворачивая. И заодно продадите свой товар.

— Продадим товар? — глаза купца хищно вспыхнули. — Думаешь, на него там будет спрос?

— Да, конечно, и преогромный!

— Но раньше такого добра в вашей столице было навалом…

— Сейчас времена изменились!

— У вас его с руками оторвут!

— Встать не успеете!

— Ежайте, обещаем, не пожалеете!

— Хорошую цену дадут!

— Сколько запросите!..

— ТС-С-С-С!!!

Сомнение и жажда быстрой, легкой и жирной поживы недолго боролись в насквозь пропитанной коммерцией душе купца.

— Никуда не сворачивать, говорите? — медленно переспросил он через полминуты, и рабочие ликующе закивали, наперебой тыкая пальцами в сторону единственной целой дороги, как будто без того ее можно было не заметить.

— Эй, возчики! — повернулся и зычно выкрикнул купец. — Слухай сюды! Сейчас сворачиваем на Постол! Там, говорят, покупатели есть!

— Я покажу, где постоялый двор! — шагнул вперед сутулый рабочий.

— Садись, борода, на первый воз, — ухмыльнулся купец. — Дотемна-то успеем?

— Успеем, успеем! — довольно заверил его сутулый и, прихрамывая, заспешил к телеге вслед за купцом и охраной.

— А какое зерно везете-то?.. — словно спохватившись, выкрикнул им вслед вопрос упитанный.

— Или крупу?..

— Зерно? — недоуменно остановился купец, словно налетел на невидимую стену. — Крупу?.. Какое зерно? Какая крупа? При чем вообще тут продукты? Мы оружием торгуем — мечами, булавами, алебардами, боевыми топорами…

"Здравствуй, дорогой дневничок. Кажется, насчет того, что это самые идиотские слова, которые кто-либо когда-либо вообще мог выдумать, я писал в прошлый раз, поэтому сразу перейду к событиям дня. Сегодня мастер-кузнец, купец и рудокоп во главе с нашим Иваном попытались перенаправить поток товара об ворота и привлечь бизнес продуктово-пищевой промышленности иностранных государств в Постол. По-крайней мере, именно это они собирались сделать, если я правильно записал его слова. Хотя, скорее всего, правильно, потому что я заставил его повторить это раз восемь, пока накарябал на бумажке, и теперь переписываю с нее. Вообще-то, я считаю, что прочтение "Мокро… (зачеркнуто) марко… (зачеркнуто) морко… (зачеркнуто)" короче, той книжки про деньги, что он нашел в подвальной библиотеке, отразилось на нем не в лучшую сторону. Хорошую вещь от людей подальше не упрячут. Раньше я и все остальные, включая его самого, хотя бы понимали, что он говорит. Вот вам еще одно доказательство того, что от денег всё зло.

Ладно, ну ее, книжку, к веряве, как говорят местные. Перейду лучше к событиям.

Событий не слишком много, и все они так себе, чтобы не сказать "не очень". Пока наши ходоки уговаривали последнего перехваченного ими торговца не ездить в Постол со своими железяками и выкладывали разобранную ими же дорогу булыжником, прошло два часа, и вернулись в город они затемно, не солоно хлебавши, даже если бы было бы чего хлебать. За то время, пока Ивана не было, оставшиеся министры, естественно, разбежались из управы (в смысле, те, которые сюда вообще приходили), и мне пришлось принимать просителей, челобитчиков и прочих горемык самому. Потому что, спокойно прождав восемь часов в коридоре, на девятый они отчего-то начали возмущаться.

Иван прав. Проще драться с десятком трехголовых Змеев, чем управлять государством. После нескольких дней в правительстве даже мне больше всего хочется сбежать куда глаза глядят и не слышать ни единой жалобы или проблемы еще лет пятьдесят, но ведь лукоморец наш, бедняга, без меня совсем тут зачахнет от государственных дел. Жалко будет его высочество. Где второго такого найдешь.

Сегодня внимания исполняющего обязанности царя добивалось десятка три удрученных верноподданных, и снова не только из города, но и из деревень. Плакались, что ливнем в горах размыло дорогу в трех местах и снесло мост, а также что зверье заело, из деревни выйти не дает. На предложение заплатить налоги и спать спокойно жалобщики все, как один, отвечали двусмысленно и спешно покидали помещение.

Кроме того, имеем пятнадцать новых атак в лесу кого-то большого, свирепого и волосатого (у Спиридона алиби) и перманентное отсутствие денег по всей стране.

Всё аккуратно и подробно записал для передачи завтра Ивану, аж руку пять раз сводило, а пальцы так до сих пор дрожат, фигой сложены и разложиться никак не могут.

Говорят, есть такая огромная синяя птица под названием "страус Леви". Перья у ней, наверное, уж потолще в черенке, чем эти хлипкие гусиные. Вот бы десятком-другим разжиться…

Ни от борцов с разбойниками, ни от самих разбойников известий пока нет — ни хороших, ни плохих. Хотя, при таком задании отсутствие вестей, скорее, является вестями дурными, тьфу-тьфу-тьфу три раза через левое плечо, типун мне на язык. Или на пальцы? Если на пальцы, то тогда хоть четыре типуна — им, бедным, хуже уже не будет."

"Здравствуй, дорогой дневничок.

Рад тебе сообщить, если стопке сшитой бумаги может это, или вообще хоть что-нибудь быть интересно, что одна проблема в городе решаться, наконец-то, начала. А именно, позавчера вечером к берегу у пристани прибило первые плоты — двадцать штук. И только народ начал дивиться, как это ловко заготовщики приспособились да рассчитали, чтобы дрова сами по себе от военного лагеря к Постолу своим ходом приплыли, как через час заявились — тоже своим ходом, галопом по берегу — плотогоны. Плюясь как сто верблюдов и выражаясь, как двести их погонщиков, она рассказали, что решили в этот день пораньше на ночь устроиться, чтобы завтра утречком в город прибыть под фанфары. И только костерок разложили, котелок подвесили, удочки закинули, как налетел южак, погнал волну, и плоты-то их без ихнего ведома снялись, спокойной ночи им пожелали и пустились в самостоятельное плавание. Так что наперегонки с бревнами мужикам пришлось от души побегать. А чтобы, передохнув у бережка, растакенные деревяшки еще чего не надумали, мы их на берег общими усилиями повытаскивали и до утра спать ушли.

А утром была суббота, все полагали — выходной, но оказалось, что это не так. Главный торгаш (министр чего-то там, но торгаш он и в министрах торгаш) пробовал возражать, говорил, мол, обветриться должны сначала дровишки, но Иван заявил, что сырые дрова — лучше, чем никаких дров, и всем гильдиям пришлось сегодня утром прислать народ бревна развязывать, таскать, пилить да колоть. Кузнецы да лавочники, что по сусекам у себя поскребли, обеспечили инструментом. Народу собралось — страсть, словно муравейник разворошили. Кто может, кто не может, кто только под ногами мешается — все заявились. Распределили кого послабее пилить, поздоровше — колоть, а детишек — поленницы складывать. Провозились весь день дотемна, но все оприходовали, и через министров по гильдиям сразу и раздали. Народ Иваном шибко доволен. Пока обратно шли — я сам лично слышал, как человек сорок хвасталось, что они с ним одно бревно несли, да не меньше пятнадцати — что вместе пилили. А он ничего не носил и не пилил — колол только, как умел. Криво, но старательно. Никого не убил — и то молодец. Хотя, если б хоть одного пришиб, то на следующий день саморучно им пришибленных в городе, наверняка, оказалось бы не меньше полусотни.

Вот она — народная любовь.

Сказал об этом Ивану — тот озаботился и изрек, что от этого можно получить торбу монет.

Или мешок денег?..

Или…

А, вспомнил!

Куль наличности!

Жаль только, я не догадался поинтересоваться, чего в этом в нашем положении плохого.

А Кондрат, кстати, обронил, что для этого какое-то другое, иностранное слово есть, и начинается оно еще так неприлично, вроде посылают куда не туда, но я не запомнил, и записать было некогда, поэтому не будем засорять родную речь.

Кстати, Бирюкча говорит, что у них теперь там дело пошло, и плоты будут пригонять каждые два-три дня. Так что, без дров народ на зиму не останется. И это радует."

Серафиме в эту ночь спалось плохо.

Вчера вечером, пожалев замученного, осунувшегося супруга, на интеллигентную физиономию которого с недавних пор пришло, чтобы навеки поселиться, болезненно-озабоченное выражение, она необдуманно дала слово провести этот день в государственных заботах бок о бок с ним.

Нет, конечно, она сначала отказывалась, горячо убеждая контуженого чувством ответственности Иванушку в том, что она предпочитает заботиться о государстве в охототряде, что пользы от нее в кабинете не будет ровно никакой, потому что одна мысль о государственных заботах на корню подавляет ее высшую нервную деятельность, и, не приведи всевышний, если вдруг этих мыслей окажется две… Но исполненный безмолвной мольбы взор любимого мужа безжалостно давил на жалость и скоро свел ее возражения на нет. И она пообещала остаться.

О чем сейчас и жалела.

С грустью осознав, что уснуть она всё равно больше не сможет, царевна осторожно выбралась из-под семейного тулупа семьдесят шестого размера, служившего им одеялом, потихоньку оделась и выскользнула в коридор.

Завтракать было еще рано, а откладывать неприятное было дальше уже некуда.

В кабинете временного правителя Царства Костей она присела на край стола, быстро пробежала глазами старательно исписанные Макаром листы гроссбуха, озаглавленного им "Книга жалоб и предложений", и со вздохом пришла к неновому, но от этого не менее неутешительному выводу, что первых за последние два дня поступило гораздо больше, чем вторых[28].

И половина из них была на распустившихся, распоясавшихся, потерявших всякое чувство меры разбойников.

"Пропавшие бараны в количестве семи человек… телега репы… штука сукна и девять валенков… ведро гвоздей и плотник… корова с теленком… шесть кадушек соленых огурцов… ограблен дипкурьер караканского ханства: незаконно изъят конь вороной шатт-аль-шейхской породы под красным седлом, кривая сабля, лук в позолоченном колчане со стрелами и депеша повышенной секретности с большой красной печатью… ограблен обоз из Сабрумайского княжества с крупой ячневой, гречневой и перловой… Другой — с копченой и соленой рыбой, триста сорок бочек… Еще один — с молокопродуктами… сыр… масло… простокваша…"

Простокваша!!!

Ёшкин кот!!!..

Ну почему торговать они едут куда попало, а жаловаться — к нам?!

Хотя, наверное, где платят, там и торгуют…

А жалуются там, где грабят.

"…Особые приметы: семеро антипатичных небритых личностей с топорами и арбалетами… Неповторимый устойчивый запах соленых с дубовым листом, хреном и семенами укропа, собранными на южном склоне Лысой горы в шесть часов утра пятого августа мужиком сорока трех лет, огурцов… Шестеро бородатых придурков с мечами… По башке стукнули, не помню… Конь вороной шатт-аль-шейхской породы под красным седлом, кривая сабля, лук в позолоченном колчане со стрелами… Пятеро с палицами, один с мечом… Одна нога в лапте, вторая — в валенке, из которого торчит хвост селедки, завернутой в бумажку с большой красной круглой блямбой… Если не записывать непечатные эпитеты, то особых примет ни у кого из пяти нет…"

Серафима представила себе абстрактную банду разбойников, рассевшуюся сейчас где-то в утепляемом на зиму уворованным плотником домике в лесу, поедающих перловую кашу с пареной репой, бочковым крупнокалиберным морщинистым огурцом, разложив соленую селедку на депеше повышенной секретности, и запивающих всё это великолепие простоквашей.

Желание завтракать отпало автоматически.

Так дальше продолжаться не может. Тридцать восемь случаев грабежа. Десять из них закончились душегубством.

С этим надо что-то делать.

Что?

Что-что…

Она вернула фолиант на прежнее место, и брезгливо стараясь не касаться провисшей от полувекового груза пыли шторы, выглянула в окно: во дворе седлал коней отряд истребителей разбойников, возвращавшийся на ночь в город для побывки, помывки и отчетности. Правда, побывка была короткая, помывка — холодная, а отчетность — более чем скромная. За все время истребить им не удалось ни одного злодея, потому что местные леса те знали лучше, чем их истребители, а напасть на вооруженный конный отряд из пяти человек с целью ограбления пока не пришло в голову даже самому дегенеративному любителю чужой собственности.

И тут царевну осенило.

Она исступленно затарабанила в стекло, не дожидаясь, пока гвардейцы обратят на нее внимание, звонко крикнула в пространство "Спиридон, стой!.." и бросилась вон из кабинета.

Пока она, задыхаясь и сгибаясь пополам от колотья в боку, выбралась из лабиринта коридоров и переходов управы, завернула за последний угол и домчалась до заднего двора, а потом — до парадного, истребители были уже в воротах.

— Мужики, стойте, стойте!!!.. — прохрипела она из последних сил.

— Что случилось? — встревожились гвардейцы.

— Пока ничего!.. Но скоро случится!.. У меня есть идея!!!

— Выкладывай.

Заскочить в управу, чтобы прихватить несколько ломтей хлеба на день и содрать с окна какого-то давно заброшенного кабинета бесцветно-пурпурную портьеру, было делом нескольких минут. Еще минут пять ушло на то, чтобы оторвать от нее полосу шириной в метр и обмотать ее вокруг талии в имитации юбки. Конечно, широкая тесьма и кисти по подолу несколько портили впечатление от обновки с точки зрения Серафимы, придавая царевне вид загранично-декадентский, но ради государственных дел она была готова смириться и с этим.

Через полчаса она со скрытно следующей на почтительном расстоянии группой поддержки была уже на базарной площади.

То, что площадь это была именно базарная, а не какая-либо иная, сообщала ржавая гнутая табличка, приколоченная к дому у этой площади расположенному. Ничто другое происхождение и назначение сего пространства, свободного от построек, сооружений, домашних животных, людей и товара, не выдавало.

День сегодня был явно не базарный.

Впрочем, принимая во внимание положение города, это была и не базарная неделя не базарного месяца и, не исключено, что не базарного года.

Кого-то этот факт мог бы смутить, но не ее.

Обозрев отходящие от площади улочки взором бывалого полководца, она выбрала одну, наиболее приглянувшуюся, и решительным и твердым шагом двинулась вперед.

Интуиция, или иные чувства, руководившие ей при выборе именно этого отростка площади, ее не обманули: квартала через четыре она увидела лавку, а рядом с ней — груженую телегу и двух неторопливых мужичков в овчинных тулупчиках, явно собирающихся в далекий рейс.

Серафима изобразила на лице простоватое любопытство и, словно стрела с самонаводящимся наконечником, устремилась к ничего не подозревающим мужикам.

— Продаете чего, ли чё ли, дяденьки?

— Не-а, опоздала, девонька, — добродушно осклабился высокий мужик. — Уже продали все. Домой собираемся.

— А бочки чё?..

— Бочки это мы на продажу брали. Хоть не новые, да добрые бочки-то. Еще лучше новых. Да не до бочек в вашем городе сейчас людям, видать. Вот, сбруя тут еще, ремни сыромятные, валенки, шубенки, да тулупов еще пять штук в рогоже завязаны — так даже доставать не стали. Всё одно не продать тут у вас. А вот свеклу, моркву привозили — лавочнику этому сбыли только так.

И высокий непроизвольно, но нежно погладил себя по груди, где за пазухой, наверняка, грелась и грела крестьянскую душу плата за сельхозпродукцию.

— И дорого взяли? — для поддержания разговора поинтересовалась Серафима.

Мужичок поменьше ростом автоматически прижал рукой подозрительно-плоский карман и удовлетворенно ухмыльнулся.

— Нормально взяли. Сколько дали — всё взяли, ничего не оставили. Знали бы — еще привезли. У нас етой овощи уродилось — косой коси.

— А из какой деревни сами будете?

— Из Соломенников, — насторожено склонив голову и прищурившись, ответил маленький. — А чевой это ты всё выспрашиваешь? Выспрашивать-то чего?

— О, как мне повезло! — восторженно заулыбалась царевна, словно более восхитительной новости она не слыхала годы и годы. — Из самих Соломенников! А можно мне с вами, дяденьки?

— Зачем? — резонно удивился высокий.

— Дак это… в работники наниматься хочу, — осветила серый день мегаваттной улыбкой, брызжущей килотоннами искренности, Серафима.

— Да ни к чему нам работники, — пожал плечами коротышка. — Нашто нам, на зиму глядя, работники? Скажи, Журавель!

— Дак я заплачу за проезд-то, — не дала Журавелю высказаться на предмет необходимости работников на зиму глядя и выудила из кармана два медяка царевна.

Мужики моментально прекратили дискуссии, переглянулись, пожали плечами и согласились.

Хоть девка и дурная: и деньги потратит, и обратно пешком придется топать, а медяк — он и в Узамбаре медяк. Ее за руки никто не тянул.

— Ну, садись, коли не передумала. На тулупы, вон, навались, да овощными мешками укройся, не смотри, что грязные. У тебя самой юбка не много чище, да и не май месяц на улице, — кивнул на готовую к отбытию телегу высокий, погрузился сам, коротышка взялся за вожжи, и колымага тронулась.

Сначала по щербатой мостовой Нового Постола, потом по дощатым настилам Старого, после — по утрамбованному проселку, мерно покачиваясь, поскрипывая и подпрыгивая на колдобинах, тащилась широкая телега в далекие неизведанные Соломенники. И так же мерно, со скрипучими смешками и подпрыгивая на ухабах, лилась речь говорливого, явно в хорошем настроении, Журавеля.

Сначала он угостил нежданную попутчицу пуленепробиваемой ириской размером с пол-ладони, от которой челюсти ее почти мгновенно слиплись, а потом завел сбивчивый, но бесконечный рассказ про лошадь свою, про жену, про дочку, про бочки, про козу, про колбасу, про моркошку, про картошку, про репку, про бабку, про внучку, про Жучку и про кошку…

— Ста-аять — человек пять! — проснулась Серафима от залихватского выкрика едва не над самым ее ухом.

Глаза ее распахнулись, и узрела она почти над собой хмурую черную конскую морду.

Морда недовольно раздула ноздри, оскалила длинные желтые зубы и коротко всхрапнула.

— Но, балуй, бусурманское племя! — сурово попрекнул морду тот же самый залихватский голос. И тут же деловито продолжил:

— Чего везем, чего прячем, жить хочем?

В неярком свете ноябрьского полдня поверх недовольной морды сверкнул изогнутый породистый клинок.

— Чё рассялись, мужичьё! Давай, вываливайся! — поддержали его не такие лихие, но так же брызжущие воодушевлением голоса слева и справа. — Карманы, пазухи выворачиваем, помощи не ждем!

Разбойники!..

Ограбление!..

Ну, наконец-то!!!

Серафима, стараясь не выдать не приличной моменту дикой радости, отвернулась, поднесла пальцы к губам, чтобы подать условный сигнал под названием "свист" следующей в глубоком тылу группе поддержки и… не смогла открыть рот ни на миллиметр.

Ириска!!!!!!

Свирепые, отчаянные, а временами просто жуткие, быстро сменяющие друг друга и соответственно озвученные гримасы девушки под мешками заставили отшатнуться даже лошадь.

И привлекли внимание ее пассажира.

— Ой… А чё это, девка-то у вас бесноватая, что ли? — с опаской отодвинулся он подальше вместе с седлом.

— Да нет, здоровая в городе вроде была… — упустил шанс воспользоваться единственным оружием устрашения Журавель.

— Это ты ее, атаман, лошадём своим заморским напугал, — завистливо заржал кто-то впереди.

Один тут, один там, двое слева, один справа.

Пятеро.

Счастливое число.

Минуты через три-четыре-пять максимум Спиридон с гвардейцами будут тут и без моего посвиста, и нас можно будет поздравить с почином.

Значит, надо просто продержаться три-четыре минуты.

Минуты две из которых уже прошло.

— В бочках чего везем? — посчитал ниже своего достоинства реагировать на комплимент атаман, и перенаправил внимание на мужиков. — В мешках? Под досками чё спрятали?..

Острым концом сабли он поддел шапку мужичка пониже, и та слетела в замерзшую грязь.

— Не спи, лапоть, шевелись, доставай добро, а то за ней и голова покатится!..

— А, могеть, у них и нетуть ничего? — с сомнением глянул на атамана горбоносый грабитель в новой барсучьей шапке.

— Да как так нетуть, — передразнил его всадник. — Всё у них есть! Я этого длинного жука знаю — он в Соломенниках чуть не первый богатей: у него две коровы, овец десяток, да дом на два этажа!

— Там не два этажа, там чердак с окошком! — возмущенно поднял голову Журавель и тут же получил кулаком в ухо.

— Поотпирайся мне еще тут, куркуль! Червень сказал "два", значит два!

— А две коровы — разве много?! — не унимался обиженный не столько кулаком, сколько несправедливостью мужик.

— Много! — нагло заржал атаман. — У меня-то вообще ни одной нет!

— Кончай болтать! Кажь добро, пока цел! — злобно сверкнув единственным оком, замахнулся на него мечом другой разбойник.

А на девицу в телеге обратил внимание высокий блондин в черном валенке.

Или в сером лапте — смотря с какой стороны посмотреть.

— А ты чё тут развалилась, как на печи? — состроил зверскую рожу и продемонстрировал огромную шипастую палицу он. — Вылазий, отдавай чего ценного есть! Деньги, кольца, серьги, еще чего?

Царевна, печально мыча и не спуская с физиономии выражения безнадежного кретинизма, неуклюже выкопала себя из-под мешков и тяжело перевалилась через край телеги на землю.

Минута?

Не прекращая бессловесно жаловаться на жизнь, она повернулась лицом к возу и стала один за другим брать мешки, которыми укрывалась, и тщательно и очень медленно выворачивать их, долго вытрясая каждый перед окружившими ее двумя бандитами. Те провожали каждое ее движение алчными взглядами, словно ожидая, что вот-вот из мешка посыплется доселе незамеченное несметное мужиково богатство.

В это время двое других пеших грабителей были заняты перетряхиванием всего содержимого телеги вместе с крестьянами.

— Как следует ищите! Эти бараны деньги так хоронят, что нормальному человеку ввек не догадаться! Доски поднимайте, доски! — мучительно переминаясь в красном седле, командовал атаман, похоже, больше привыкший сидеть на стуле, чем на лошади, и готовый с превеликим удовольствием в любую минуту этого коня променять на самую неудобную табуретку. Но атаман верхом на табуретке и атаман верхом на коне — две вещи, сравнению даже не поддающиеся, и поэтому он терпел.

Ноблесс оближ…

— Да давай их порешим к веряве! — отшвырнув в придорожную поросль последний валенок, раздражено воззвал к несправедливости толстогубый и толстомордый разбойник. Второй злобно махнул огромным кулаком и попал Журавелю в скулу. Мужик, не проронив ни звука, кубарем отлетел под ноги своей лошадке.

Драчун заржал.

— Знаю я ихнего брата! Сдохнут, а не скажут, где деньги! Ищите, ищите!.. — сквозь стиснутые зубы ожесточенно процедил атаман.

Еще две минуты?

Жестом фокусника, готовящегося достать из развернутого носового платка договор со швейцарским банком, царевна повернула заплатанную рогожу так, эдак, сикось-накось, и еще раз — в обратном порядке.

— Чё ты пылишь, дура, чё пылишь?!.. — не выдержал разбойник с мечом и свирепо рванул из рук царевны седьмой, но не последний мешок. — Ценности давай!

Его соратник в это время был занят протиранием кулаками запорошенных мелкой землей глаз под подобающий аккомпанемент слов и выражений.

Серафима неспешно и со вкусом[29] промычала "сам дурак" и принялась за следующий номер программы — загадочные жесты руками.

Еще минута.

НУ ГДЕ ИХ НОСИТ?!..

— Чё ты мне тут граблями машешь, чучело! — продрал, в конце концов, замусоренные очи обладатель палицы и сразу же перешел к операции возмездия. — У-у-у, убил бы!..

"И что тебе мешает?" — издевательски и абсолютно безнаказанно промычала жертва, но бандиту провокации и не требовались.

— А ну, снимай тулуп, идиётина! Чё под низом прячешь, кажи! — ухватил он ее за воротник и попытался запустить руку за пазуху.

Ах, так…

Скорбно сморщившись, царевна затрясла головой, прикрыла грудь руками и несколько раз потыкала пальцем в кусты.

— Чеканутая, а стешняется, — загоготал меченосец. — Иди, она тебе покажет, чего прячет! А потом и я погляжу!

Жертва энергично закивала и замычала в неистовом одобрении.

Воодушевленный таким поворотом событий, разбойник ухмыльнулся, подхватил с телеги палицу для солидности и, не выпуская воротника из кулака, потащил добычу в укрытие.

Оказалось, что прятала Серафима засапожный нож.

Но, вопреки данному обещанию, разглядывать его бандит не стал, потому что, едва скрывшись из виду многозначительно гогочущего товарища, быстро и тихо перешел в лучший из миров.

Нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу и заинтересованно поглядывающий в вечнозеленые и вечноколючие заросли меченосец к удивлению своему увидел, как из-за веток выглянула сумасшедшая девица в расстегнутом тулупе, начала было призывно разматывать свою юбку странной конструкции, успешно дошла до третьего витка и вдруг пропала.

Это таинственное исчезновение явно требовало дополнительного разбирательства, тут же решил он, беззаботно оставил меч на телеге, и уверенной поступью направился в умелые руки поджидающей его Серафимы.

— Э-э-эй, куда это они все? — ревниво прекратили выворачивать карманы угрюмо нахохлившихся побитых полураздетых мужиков двое пеших разбойников. — Чё это они там делают?!

— Ищите, ищите! Я сам погляжу! — обрадованный возможности если не развлечься, то отвлечься от нелегкого труда грабителя, атаман объехал телегу, остановился у куста и пару раз махнул по веткам кривой саблей, осыпая землю дожем хвои. — Козяпка, Обкунь, кончай возиться, вылазь!

Из-за кустов донеслось протяжное мычание, сопровождающееся странной возней.

— Оглохли, паразиты? — сердито рявкнул атаман, явно не склонный поощрять непослушание в рядах, рубанул ни в чем не повинное зеленое насаждение и направил коня вперед.

И тут же из-за кустов в сторону трофейного скакуна полетел в вихре тесьмы и кистей, рассыпая искры, пылающий фиолетовый шар.

Конь взвизгнул в панике, отпрянул, смятенно взвился на дыбы, и вдруг рванулся вправо и понесся по лесной дороге так, словно зловещий кусок портьеры преследовал его на всем скаку.

И оставил позади себя в корявой колее красное седло, кривую саблю, лук в позолоченном колчане со стрелами, и ошарашенного, оглушенного, ошеломленного седока.

Но не успели оставшиеся грабители прокомментировать сиё забавное и ожидаемое уже три дня явление, как из-за кустов, без тулупчика и без юбки, но в мужских штанах и сапогах, выскочила сумасшедшая девка, перемахнула через беспомощно возящегося на земле атамана и запрыгнула на телегу.

Почуяв недоброе, позабыв про побитых, полуголых мужиков, разбойники дружно схватились за палицы.

— Эй, ты куда?!

Их любопытство было тут же удовлетворено: в руке девахи сверкнул оставленный Обкунем меч.

— Ах ты, зараза! — взревел толстомордый. — Ну, ты у меня щас получишь! Клёшт, обходи ее сзади!..

Но какую бы стратегию оставшиеся бандиты не избрали, воплотить они ее все равно бы не успели: неравный бой закончился скоро и болезненно. И даже возвращение в вертикальное положение атамана не уравняло шансы: к тому времени, когда он точно определился, что перед ним сражаются не девять человек, а трое, двое из них уже лежали под телегой обезоруженные, а его драгоценной персоной азартно занимались так и недограбленные до конца крестьяне.

Но, как бы увлеченно ни подошли к своей задаче мужики, через двадцать минут уже все трое изрыгающих проклятия грабителей были крепко связаны новыми сыромятными ремнями, телега и ее груз собраны заново и готовы к продолжению пути.

— Чем бы им рот-то заткнуть? — поискал глазами вокруг коротышка.

— А ессё у тебя… дятька Фуравель… ивишки ошталишь? — вернулся тут дар речи к Серафиме.

— Точно, девонька! — согласно хмыкнул мужик и полез в дорожную сумку. — Понравились?

— Шлов… нет…

— Это я приспособился сам делать. Жена у меня шибко говорливая… Но сладкое любит.

— Хитрый ты мужик, дядька Журавель, — рассмеялась царевна и утерла рукавом тулупчика липкие губы.

— Сметливый, — криво улыбнулся опухшей физиономией высокий крестьянин.

— А чего ж вы, если такие сметливые, деньги этим… не отдали? Лучше, что ли, чтобы они… вот так вот вас?..

— Ну, во-первых, не на них работали, — начал загибать пальцы коротыш, которого звали Цапель. — Во-вторых, они бы всё одно не поверили, что мы им отдали всё…

— Да деньги-то мы бы им, может, и вручили… — многозначительно прищурился Журавель. — Только денег-то у нас и не было. А вот чего другого им подарить — так это нет уж, накося выкуси, душегубское отродье.

— Но вы же морковку продали, и свеклу? Разве не за деньги? — недоуменно уставилась на него Серафима.

— Раньше и тебе бы, девонька, не показали, а сейчас, так и быть, скажем наш секрет, — заговорщицки оглянулся на навостривших уши бандитов низкорослый мужичок.

— Смотри, — благоговейно проговорил Журавель, отвернулся и почти через минуту извлек откуда-то из дебрей своего костюма белую латунную цифру восемь. — Чудо… Поглянь-ка… Так жмешь — светится… А так — тухнет… А еще другая загогулька есть — так от той тепло, как от печки, только извиняй, я уж ее тебе не покажу — больно хорошо спрятана.

— И у меня такие же, — гордо сообщил Цапель. — Шибко весчь пользительная, и всего за три мешка моркови и три — свеклы! Вот повезло, так повезло!.. Дома народ пачками ходить глазеть будет! Обзавидуется, продать попросит, ан нет, не тут-то было. Самому надоть.

— Три мешка — это тьфу, — горячо подержал его Журавель.

— Не три, а шесть, — поправила его Сенька.

— И шесть мешков — это тьфу, — не уступил высокий мужик. — Главное — польза.

— И что, вправду всем такие… загогульки… иметь бы хотелось? — медленно, с расстановкой уточнила царевна.

В голове ее также медленно и с расстановкой стал зарождаться очередной гениальный план.

— Ясен пень — всем! — хмыкнул коротыш.

— Потому что, какой же… — начал говорить и испуганно осекся Журавель. — Скачут!.. По дороге скачут!..

— Опять смертоубийство начнется! — побледнел Цапель и нерешительно потянулся к хозяйственно погруженной на воз разбойничьей палице.

— Если это скачут те, на кого я думаю, то начнется обязательно, — зловеще сообщила всему Белому Свету Серафима, но, вопреки угрожающему заявлению, меч в руки не взяла, а вместо этого вперила их в бока и встала в боевую стойку жены, встречающей среди ночи подгулявшего супруга.

Пятеро всадников и один конь без седла в поводу галопом вылетели из-за поворота и едва не затоптали замершую в ожидании развития событий компанию.

— Вашвысочество!..

— Серафима!..

— Прости!..

— Заблудились!..

— Там развилка была!..

— И телега тоже проехала!..

— А пока спохватились, что это не ваша…

— Пока разобрались…

— Она вообще пустая была…

— Старика со старухой напугали…

— И коня вот приблудного пока словили…

— А что у вас тут случилось?!

Серафима, словно дивясь необъяснимому, хмыкнула и покачала головой:

— Вы ни за что не догадаетесь…

А вот и их резиденция, век бы ее не видеть, а потом еще два с половиною.

Серафима перевела вороного коня шатт-аль-шейхской породы под красным седлом[30] с рыси на шаг, вытянула шею, выглядывая охранника у ворот, в чьи обязанности входило эти самые ворота не только охранять, но и открывать особо важным персонам вроде нее, но безрезультатно.

Минуту спустя она с сожалением вспомнила, что парнишка на воротах был отправлен добровольцем в охототряд Лайчука, после чего почетная обязанность открывания ворот царства Костей номер один возлегла на плечи того, кому это было больше всех надо.

И сейчас больше всех это было надо ей.

Вздохнув и философски пожав плечами, она спешилась перед огромными кованными решетчатыми створками и стала в быстро сгущающихся ноябрьских сумерках играть в интересную игру "найди на ощупь на той стороне решетки два острых конца проволоки и размотай ее".

Отделавшись всего тремя уколотыми пальцами и обогатив фольклор страны Костей на несколько вычурных выражений, она всем телом налегла на правую створку, уперлась в булыжник ногами, поднатужилась-поднапружилась…

Несмазанная, наверное, лет десять железяка, ревматически обвисшая на перекошенных ржавых петлях, недовольно скрежетнула спросонья и со скрипом подалась.

Проделав проход в чугунном заграждении равный по ширине самой толстой части вызволенного из разбойничьего плена караканского коня и ни сантиметром больше, Сенька провела, чтобы не сказать, протиснула его во двор, и хотела уже было закрывать границу городской управы на замок, как вдруг от уличной стороны пустой будки часового отделилась темная зловещая фигура[31].

И, размахивая длинными, болтающимися на ветру рукавами и тяжело пританцовывая, двинулась к ней.

Рука царевны застыла на полпути к рукоятке меча.

— Спокойной вам ночи, приятного сна! Желаю увидеть осла и козла! Осла до полночи, козла — до утра! Спокойной вам ночи, приятного сна!.. — дребезжащим тенорком продекламировал незнакомец на ходу, приближаясь к ней замысловатыми зигзагами.

Серафима, позабыв про ворота, тихонько хохотнула, склонила голову набок, и стала ждать продолжения культурной программы вечера.

Та не замедлила последовать.

— Эката, мэката, чуката, мэ. Абуль, фабуль, гуманэ. Экс, пукс, пуля, пукс — нау! — восторженно сообщил неизвестный и сделал попытку закружиться на одной ноге вокруг своей оси.

Но то ли ось неожиданно сместилась, то ли ноги его были уже не те, что лет — сят назад, но странный гастролер, не завершив и половины оборота, покачнулся, сделал безуспешную попытку удержаться вертикально по отношению к земной поверхности, и не смог.

Царевна сообразила, что падение номером предусмотрено не было, и поспешила прийти артисту на помощь.

С мостовой двора из бесформенной кучи заплатанного тряпья, служившего ему одеждой, на нее жалостно глянул сухонький лысый дедок с грязной спутанной пегой бородёнкой.

— Ты кто таков будешь-то? Откуда?

— Кальмары привыкли умирать молодыми, — сдержанно и скорбно сообщил он куда-то в пространство сразу, как только его единственная зрительница наклонилась над ним и протянула руку.

Но помощь принял и, кряхтя и охая, перевалился сначала на бок, потом встал на колени, и только после этого, опираясь нее всем своим весом пера, поднялся, покачиваясь, на ноги.

— По пустыне раскаленной караван идет огромный… — сразу затянул он с подвываниями, едва заметно покачиваясь в такт, но царевна не дала ему углубиться в приключения шатт-аль-шейхского суперобоза.

— Как хоть звать-то тебя, старче? — с невеселой усмешкой поинтересовалась она, в глубине души не очень рассчитывая на ответ.

По крайней мере, адекватный.

Но, к своему удивлению, его получила.

— Я — голуб сизокрылый, — старик оставил на время стихи в пользу прозы и несколько раз взмахнул руками, иллюстрируя сказанное.

На птичку получилось похоже не слишком, скорее, на огородное пугало, приготовленное на выброс, но царевна не стала придираться к мелочам.

— Ты имеешь в виду, голубь? — уточнила она.

— Нет, я имею в виду голуб, — не уступил тот. — Дед Голуб моё имечко нареченное. Городской блаженный я.

— И чего тебе здесь надо, птица певчая?

И впервые за десять минут дедок не нашелся сразу, что ответить.

Он безнадежно вздохнул, ссутулился, понурил голову и, наконец, проговорил:

— В городе говорят, что вы детишек бездомных к себе берете… Кормите, поите, угол предоставляете, где голову преклонить… Так я подумал: старый, он всё одно что малый… Дома у меня нет. Родных тоже. Работник из меня уже никакой. Раньше хоть на базаре подавали — горбушку ли сухую, картошину ли гнилую — всё пропитание… А теперь людям самими плохо живется. Да и базара уж несколько месяцев как и в помине нет. У одних торговать нечем, у других — платить. Терпел, терпел я… Да уж чую — кончается мое терпение. Вместе со мной… А деваться мне некуда.

Серафима усмехнулась.

— Для блаженного что-то уж ты больно здраво рассуждаешь, орел.

Самозваный сумасшедший виновато потупился.

— И блаженный из меня — тоже как из соломы кочерга… На голодное брюхо какое ж блаженство? Голова ясная-ясная, как бокал хрустальный… И только одна мысль в ней… Ни за что не догадаешься, какая… Так что, осталось мне только его добросердечному высочеству из Лукоморья пожалиться. Но уж если и он откажет…

Дед смолк, не договорив, вытянул откуда-то из глубин своего клифта носовой платок в заплатах, протер глаза и тоненько высморкался.

"Его добросердечному высочеству из Лукоморья для полного счастья и гармонии сейчас не хватает только городского сумасшедшего. Для пары. Рыбак рыбака…" — вздохнула царевна, потянула за повод коня и сочувственно похлопала по костлявому плечу утонувшего в омуте отстраненного безмолвия старичка.

— Эх, ты… Голубь шизокрылый… Симулянт.

— Я не симулянт, я лицедей, — нарушил молчание чтобы обидеться, дед.

— Какая разница? — искренне удивилась она и махнула рукой в сторону парадного управы. — Пойдем, орнитоптерий… Угол тебе искать, питье и пропитание. Как заказывал. Куда тебя еще девать?

Чтобы в добавок в детскому дому основать еще и дом престарелых, одного экспоната было маловато, да это и не входило в планы Серафимы.

А, поскольку, по личному признанию Голуба старый и малый — одна сатана, то и разместить его, по крайней мере, для начала, она решила в детском крыле.

Под неодобрительный взгляды матушки Гуси со помощницами она передала отставного блаженного в санобработку дядьке Дяйтелу, единственному мужику в их команде, подхватила насупленных женщин под ручки и вывела в коридор.

Едва за ними захлопнулась дверь, как, не дожидаясь приглашения высказаться, с видом наседки, под крыло которой пытаются засунуть хорька, возмущенно вскипела матушка Гуся.

— Ваше высочество! Так ить нельзя же так! Совсем нельзя так никак!

— Это почему? — остановилась и непонимающе нахмурилась Серафима.

— Так ведь вы ж его к дитям нашим поселить хотите, а он есть ни кто иной, как псих сумасшедший! Они ж его задразнят! Загоняют! Замордуют!

— А вы на что?

— А что мы его — защищать должны супротив наших ребятишков? Да ить он же ненормальный!

— Норма — это всего лишь аномалия, поразившая большинство, — примирительно пожала плечами она и торжествующе оглядела ошарашенные лица женщин — очевидно, пораженных новизной предложенной концепции.

Спеша встретиться с Иваном и Находкой, она не стала дожидаться начала философского диспута на эту тему, и с пулеметной скоростью протараторила заключительную часть представления нового постояльца:

— Значит, зовут его дед Голуб, он лицедей, и будет жить, есть и пить здесь, с детьми, потому что он тоже сирота и больше деваться ему некуда. Вопросы есть? Нет? Ну, я поскакала!..

Воспитательницы проводили взглядами, наполненными глубокой задумчивостью удаляющуюся вприпрыжку фигуру и, за неимением поблизости другого авторитета, обернулись к матушке Гусе.

— А кто такой… "лицедел"?..

Вихрем домчавшись до парадной лестницы, царевна подхватила оставленный у стены мешок с дареным благодарным крестьянством новеньким овчинным тулупчиком и парой валенок и, перескакивая через две ступеньки, заторопилась наверх.

— Стой, Серафима! Давай, помогу!

— Кондрат? — обернулась она. — Ты откуда здесь?

— Курьером пришел, мясо доставляли, — устало улыбаясь, вслед за ней по гладким серым мраморным ступеням поднимался гвардеец. — Только что сдал. Завтра в шесть обратно.

И тут Сеньке в голову пришла очередная гениальная мысль.

— Слушай, ты у Находки уже был?

Солдат смутился.

— Н-нет… еще…

— Понятно. Тогда сразу второй вопрос. Когда в последний раз ты ей что-нибудь дарил?

Кондрат на мгновение застыл, потом встревожился:

— А ей что-нибудь нужно? Что ж она сама не сказала? Я бы…

— Тоже понятно, — хмыкнула царевна. — Ничего ей не нужно. Ей нужно твое внимание.

— Да? — поразился солдат.

— Да, — заверила его Серафима.

— А… ты ничего… не путаешь?.. Именно… мое?..

— Нет — на первый, и да — на второй вопрос. И по сей простой причине вот это всё хозяйство, — она развязала и протянула мешок парню, — ты сейчас пойдешь и преподнесешь ей. В подарок. От своего имени. И не вздумай впутывать в это дело меня. Третий тут лишний.

— Что это? — заглянул он с подозрением и нерешительно сунул руку вовнутрь, и подозрения его только усилились, когда пальцы мягко коснулись чего-то большого и лохматого.

— То, что больше всего надо любой девушке. А именно, еще один медведь, — озорно ухмыльнулась Сенька. — На, держи. Можешь посмотреть. И, кстати. Раз уж ты к Находке идешь, скажи, чтобы она… когда вы наговоритесь, я имею в виду… шла в кабинет Ивана — поговорить надо на тему государственной важности. И сам, если не слишком устал, можешь подходить. Ладно?

— Л-ладно… — рассеянно кивнул гвардеец, озадаченно разглядывая обновки "соломенниковского от кутюр".

— И запомни. Подарки женщинам надо дарить даже тогда, когда им ничего не надо, — мудро изрекла на прощание она и налегке поскакала дальше.

Дверь в спальню без предупреждения отворилась, и в проеме возникли очертания двух фигур. Один — дядька Дяйтел со свертком нового постельного белья в руках, а второй…

— Народ! Новенького привели! — первый заметил входящих Снегирча.

Непроницаемая куча-мала ребятишек, склонившихся в несколько ярусов над чем-то завлекательным на полу, моментально рассыпалась на составляющие, и в сторону гостей как по команде повернулись четыре десятка любопытных лиц. Четыре десятка ртов приоткрылись, готовые выкрикнуть приветствие новому или старому приятелю, потом приоткрылись еще больше, и еще больше, и еще…

— А… это… он — новенький? — первым пришел в себя Кысь и неуверенно, словно подозревал взрослых в какой-то непонятной, но ехидной и неумной шутке, ткнул пальцем в деда Голуба.

— Он самый и есть, — дядька Дяйтел с кривоватой усмешкой кивнул в сторону ничуть не заробевшего старика. — Спать он будет вон на той кровати в углу. А звать его…

— Да знаем мы, как его звать! — снисходительно выкрикнул лопоухий мальчишка из задних рядов. — Это же дурачок постольский, его все знают!

— Умалишенный!

— Чокнутый!

— Ну, значит мы с вами, ребятушки, одинаковые, — светло улыбнулся дед Голуб, просияв ликом и лысиной, взял из рук Дяйтела одеяло, простыню и подушку, и стал неспешно пробираться меж кроватей к указанному месту упокоения старых костей.

— Это почему мы одинаковые? — обиделся лопоухий.

Остальные насторожились.

— Да это потому, что не тот настоящий дурак, кто дурак, а тот настоящий дурак, кто дураку это скажет, — ласково глянул на мальчика дед, подмигнул лукавым глазом и вдруг удивленно остановился на полшаге.

— А это что тут у вас такое на полу валяется?

— Не валяется, а лежит, — сурово поправил его Кысь. — Видишь ведь, под ней моя подушка подложена. А на полу она затем, чтобы всем хорошо видно было. Книга это из потайной библиотеки. Иван-царевич Лукоморский разрешил под мою ответственность на ночь взять, картинки поглядеть.

— Ты, дед, такую, поди, в жизни не видал! — хвастливо задрал нос лопоухий.

— Такую, может, и не видал… — пробормотал Голуб. — А что за книга-то такая знаменитая?

— "Приключения Лукоморских витязей"! — тоненьким, но гордым голоском отвечала девочка с короткими косичками. — С цветными гравюрами!

— Надо же, — уважительно покачал головой старик. — Слыхать про такую — слыхал, а читать не доводилось.

Толпа малышни благоговейно притихла.

— Так ты… правда… читать умеешь? — недоверчиво прищурился на него Снегирча.

— Умею, — со скромным достоинством подтвердил дед. — А хотите, я вам почитаю?

— ХОТИМ!!! — взорвалась спальня фонтаном восторженных воплей и подушек.

И когда взволнованные воспитатели во главе с дядькой Дяйтелом через пару минут прибежали во всеоружии разнимать предполагаемую потасовку, пока она не переросла в смертоубийство, то к величайшему своему изумлению застали они гробовую тишину, прорезаемую только негромким надтреснутым завораживающим тенорком деда Голуба:

— …"Да не за то мое сердце болит, краса-девица Милорада Станиславовна, что отринула ты меня неглядючи, а за то оно страдает-плачется, что считаешь ты меня головорезом бесчувственным, а у меня ведь душа нежная, натура ласковая. Я за всю свою жизнь пичуги малой не напугал, мухи не обидел", — говорил королевич Елисей, с укоризной покачивая головой. Голова принадлежала давешнему синемордому урюпнику…"

Когда через три часа голосу деда Голуба уже не мог помочь даже заботливо вскипяченный и заваренный Мыськой травяной чай, бестселлер века был аккуратно закрыт, застегнут, завернут в простыню Кыся и с почестями уложен на подоконник.

А старик, наконец-то, дошел до своей кровати, сопровождаемый восторженной ребятней.

Стелить постель ему не пришлось — за него всё старательно, хоть и косо, сделали его почитатели.

— Ложись, ложись, деда, — стащила с его ног опорки Воронья.

— Спи, отдыхай, — дал тумака его подушке, чтоб стала попышнее, Векша.

— Завтра дальше почитаем? — просительно заглянул ему в глаза Грачик, заботливо натягивая на тощую старикову грудь не менее тощее и старое одеяло.

— Дед Голуб, извини меня за обзывание… пожалуйста… — протиснулся вперед лопоухий.

— И меня…

— И меня…

— Да я и позабыл уже, — натужным шепотом ответил дед и ласково потрепал раскаявшихся грешников по чернобрысым головенкам.

— А ты ведь и вправду не… ну, этот… — замялся Снегирча. — Который тот…

— Не сумасшедший? — помог засмущавшемуся мальчишке дед.

— Ну, да! — обрадовано закивал тот.

— Не больше, чем остальные, — усмехнулся Голуб. — Сам я в семье архивариуса родился в нашем Постоле шестьдесят семь годков назад. Когда мне было шесть лет, мы переехали в Чурское княжество — отца тогдашний князь заприметил и переманил. У меня же к архивному делу душа не лежала. В учениках побывал у переписчика книг, у библиотекаря, у игрушечника кукол из дерева резал… Восемнадцать исполнилось — вернулся в Постол, у костореза в обучении успел побыть, потом у гончара посуду расписывал. Через год, когда видно было, что не нужно никому больше ни фигурок резных, ни посуды расписной, сбежал я из государства нашего, да увязался за бродячим театром. По Белому Свету попутешествовал — и в Забугорье бывал, и в Лукоморье, один раз аж до самого Шатт-аль-Шейха доходили. А потом чую — стар стал, скитания радовать перестали. Думаю, с дуру, дай напоследок на родине побываю. Забыл, каков он — царь Костей. Мыслил, столько ремесел знаю — хоть какую работу в Постоле найду… Ан, вышло, что родному городу окромя сумасшедших никого не надо было. Выходит, толку от меня теперь людям — на ломаный грош…

— Дед Голуб?.. — выскользнул вперед Кысь, и по его торжественно-сосредоточенной физиономии сразу стало ясно, что ему на ум пришла, чтобы поселиться, какая-то великая идея. — А, дед Голуб?

— Что, витязь? — рассеянно оторвался старичок от невеселых размышлений.

— А… дед Голуб… Если я себя хорошо вести буду… и слушаться тебя… и слушать… и я тебе могу мясо из супа каждый день отдавать!.. И суп! И… и хлеб тоже… только не весь… Если так… то ты читать меня научишь?

— И меня! И меня! И нас тоже!!! — снова взорвалась спальня на разные голоса, словно птичья колония при виде кошки.

— Ой, раскричались, распищались, разверещались воробьята!.. Ой, сейчас оглохну!.. — шутливо закрыл уши ладошками и замотал головой старик. — Тс-с-с-с!!! Тихо, тихо, тихо! Хватит шуметь, огольцы! Ночь на дворе! Всем спать пора! А вот завтра, если не передумаете…

— Нет!..

— Вот завтра и начнем. И читать, и писать, и про страны разные, и счету, и рисовать научу, и фигурки из глины лепить, и игрушки деревянные делать. А ежели ты мне мясо, суп и хлеб отдавать будешь, витязь Постольский королевич Кысь, то тебе никакое учение в голову не полезет, это уж ты старику поверь. Так что, извини, но придется тебе свой обед лично съедать, на меня не рассчитывать.

— УРА-А-А-А!!! КАЧАЙ ДЕДА ГОЛУБА!!!

Так у старика появилась морская болезнь, шишка на затылке и с десяток синяков по всей анатомии, а в детском крыле — школа.

Малахай спал и видел лето, жару, малину и мед.

Причем всего этого было много и сразу — он сидел на зеленой опушке под припекающим полуденным солнышком, и в предвкушении пира облизывался на толстую дуплистую сосну — квартиру нескольких поколений лесных пчел — обрушившуюся от старости в роскошный малинник и развалившуюся от удара.

Поначалу пчелы, конечно, расстраивались и с неприязнью встречали все его попытки помочь им переместить запасы меда в какое-нибудь безопасное и надежное место, но потом, осознав всю бесперспективность такого подхода, улетели искать новое жилище и оставили своего добровольного помощника караулить семейное добро.

И только захмелевший от нежданного счастья медвежишка разинул рот на чужие соты, как кто-то невидимый и коварный плеснул ему под бок ледяной водой.

Конечно, перед лицом ожидающего его восхитительного пиршества на такой пустяк можно было бы и не обращать внимания — путь их балуется — но уж очень внезапное и обидное было нападение, и уж слишком студеная была вода…

И он проснулся.

Откуда-то справа ему под левый бок задувала тягучая струя холодного воздуха. Малахай недовольно заворчал, забормотал неразборчивые медвежьи ругательства, неуклюже перевернулся на другой бок и снова закрыл глаза, вызывая в памяти мед, малину и лето…

Но нахальный и пронырливый сквозняк в полном соответствии со своим названием сквозил теперь что было сил ему в бок правый, который, оказывается, способен мерзнуть не хуже и не меньше бока левого, что усыпляющего действия тоже отнюдь не оказывало.

Хорошо бы было, если бы сейчас этот противный ветер исчез, а сверху его накрыли чем-нибудь толстым, теплым и сонным, вроде овчинного полушубка или лапы медведицы… И еще неплохо было бы, если бы кто-нибудь сейчас полизал его в нос, или почесал за ухом… Или…

Где-то далеко, на другом этаже, гулко затопали по каменному полу человеческие ноги с подкованными копытами.

Вслед на ними — еще одни.

На улице ночь, а они там разбегались.

Вот и поспишь тут…

Ну что за люди!..

Медвежонок неохотно открыл глаза и вдруг понял, чего же ему на самом деле больше всего в жизни сейчас хотелось.

Ему хотелось меда и малины.

Но за неимением таковых сошли бы и кости с кашей и картофельными очистками — ими его кормила рыжая, как летнее солнышко, человеческая девушка, которая жила с ним в этой холодной неуютной угловатой берлоге.

И которая теперь непонятно куда подевалась вместе с кашей.

Малахай проскулил несколько раз, и так жалобно, что если бы Находка была здесь, то она немедленно осчастливила бы заголодавшего мишука своей порцией ужина или хотя бы почесыванием за ухом. Но ни еды, ни ласки не последовало, и мишка разочаровано замолчал и загрустил.

Передняя лапа уже не болела, но толку-то… Вот если бы лапы его слушались как раньше… Если бы он мог ходить… Если бы он мог хотя бы перевернуться с боку на бок… Уж он тогда не стал бы дожидаться милости от природы! Он встал бы и…

И тут медвежонка как катапультой подбросило.

Он же только что переворачивался!

А это значит…

Неплотно прикрытая дверь апартаментов ученицы убыр скрипнула, приоткрылась, и в продуваемый всеми ветрами и сквозняками коридор навстречу открытиям, приключениям и запропавшей куда-то каше с костями отважно выступил витязь в медвежьей шкуре. Оставляя за спиной разгрызенные лубки шины, изжеванный стул на дрожащих ножках, разодранный диванчик, испуганно ощетинившийся пружинами, и уроненную на заставленный чашками и плошками с непонятными зельями стол тяжелую гардину.

Теперь рыжая не сможет сказать, что я ее не звал.

И в следующий раз еще хорошенько подумает, прежде чем съедать мою кашу и пропадать без следа.

А сейчас — хлеба и зрелищ!

Ну, или каши и развлечений.

Малахай потянул носом, откуда ветер дует, и бесстрашно отправился в поход.

Медвежьи его чувства подсказали, что слева от двери коридор быстро и безрезультатно заканчивается, и поэтому более плодотворно будет начать с исследования длинного коридора справа от него.

Длинного, холодного, скучного, пустого коридора, уныло уточнил он определение несколько минут спустя.

Слегка подрастеряв первооткрывательский пыл, лохматый исследователь остановился и присел передохнуть и привести в порядок мысли и путевые заметки. Знакомые запахи, конечно, были, но из-за ветродуев, свободно носящихся по аэродинамической трубе, именуемой непосвященными коридором, определить кто, куда и когда прошел возможным не представлялось. Иногда порывы случайного ветерка доносили до него слабый запах кухни, но где ее было искать в этом каменном человеческом лесу, тоже было не очень понятно…

Медвежка сокрушенно вздохнул и стал осматриваться по сторонам, напряженно тараща глазенки, вглядываясь во тьму: если уж с пропитанием ничего не вышло, то не найдется ли случайно вокруг каких-нибудь развлечений или, на худой конец, короткой дороги к ним?

И тут из-за густых черных клубящихся, словно дым туч выглянула луна.

Оказывается, он выбрал место привала как раз напротив полуоткрытой двери в какую-то новую и, наверняка, интересную человеческую берлогу!..

На первый взгляд комната медвежонка разочаровала.

На второй тоже.

Не найдя ничего любопытного и на третий, последний, Малахай решил отправиться дальше, напоследок оборвав гардины[32].

Одна сдалась без боя, глухо ухнувшись на пол и расколовшись пополам.

Вторая оказалась приколочена на совесть.

Медвежка впился в портьеру когтями, поджал задние лапы и, кряхтя, повис, ожидая стука и падения в любую секунду, но в этот раз отработанная технология отчего-то дала сбой.

Удивленный отсутствием событий, он отпустил пыльную ткань, потер лапой нос, снова вцепился в престарелый плюш, для верности оттолкнулся лапами от стены и… полетел.

Вперед-назад.

Назад-вперед.

Об стенку — шмяк.

Об стол — стук.

Об шкаф — бряк.

Стул — брык.

Кр-р-расота!!!..

И только мишук распробовал, оживился и стал получать удовольствие от неожиданного аттракциона, как коварная портьера с коротким сухим треском оторвалась от гардины, и косолапый со всего маху, в обнимку со шторой и пятками вперед, влетел в резную дверку шкафа.

Полированная дощечка хрустнула, шкаф на секунду отпрянул к стене, задрав испуганно передние ножки, но, не удержав равновесия, откачнулся обратно и с оглушительным грохотом, сыпля ящичками, полками и дверцами, повалился на пол.

Не помня себя от страха, скуля и подвывая, Малахай вылетел в открытую дверь, одним прыжком пересек коридор, сломя голову стремясь туда, где удивленным желтым глазом взирала на него ночь. Подпрыгнув, он приземлился на узкий подоконник, не удержал равновесия, выбил лобастой башкой чахлую рассохшуюся раму и вывалился через окно во двор словно лохматая комета, оставляя за собой шлейф из щепок и осколков.

Не разбирая дороги и даже не оборачиваясь, чтобы поглядеть, не догоняет ли его ужасный и, без сомнения, медведеядный шкаф, несся он вперед, громко жалуясь на судьбу, пока внезапно перед ним не возникла из мрака огромная сплошная деревянная стена: ни оббежать, ни уронить, ни прошибить…

Из-за которой призывно пахнЩло теплом и лошадьми.

И — вы не поверите! — лошади тоже были чем-то обеспокоены, и им тоже немедленно требовались утешение и сочувствие!

Медвежонок остановился, задрал голову, оценивая обстановку, и в следующую секунду уже карабкался по столбу, не забывая урчать и пыхтеть как можно громче, чтобы его новые друзья слышали его и знали, что подмога идет.

Услышали его кони или нет — он так и не понял, но в конюшне совершенно неожиданно стало твориться что-то странное.

Обитатели ее заржали дурными голосами, затопали, забились в стойлах, словно чего-то испугались…

Держитесь!!!..

Малахай торопливо долез до самого верха, рыча от вынужденного промедления оторвал когтями широкую доску и стал протискиваться под крытую дранкой крышу, фыркая и чихая от пыли и непривычного запаха сена.

Дерево перегородок между стойлами внизу затрещало под исступленным натиском лошадиных копыт, протестующее завизжали вырывающиеся из насиженных гнезд гвозди…

Я сейчас!.. Я иду!.. Я бе…

Погнивший, давно не ремонтировавшийся настил потолка угрожающе прогнулся под весом медвежишки, и вдруг звонко хрустнул и проломился.

— …гу!!!..

И ошарашенный неожиданным полетом Малахай десантировался на спину огромному черному жеребцу.

Правда, поскольку навыков верховой езды у него не было, этот круг родео для него кончился почти моментально: конь неистово всхрапнул, яростно подкинул мощный круп, и изумленный медвежка, ядром перелетев через остатки перегородки, оказался в стойле напротив.

Обитатель его — флегматичный до сих пор ломовой мерин Цветик, совершенно внезапно оказавшись в компании ощетинившегося зубами и когтями и завывающего дурным голосом лесного чудовища, решил, что пришел его смертный час, отчаянно заржал и ломанулся вперед очертя голову, сбивая, снося и сворачивая всё и всех на своем пути. Перегородки, столбы, упряжь, ворота — всё летело в разные стороны и крошилось под могучей грудью и копытами, словно игрушечное. И что не разгромил Цветик, доламывали его вконец обезумевшие соплеменники, вырвавшиеся из разбитых стойл на свободу.

И, едва последняя лошадь бешеным галопом вылетела в ночь, как разгромленная конюшня затрещала всеми не изувеченными еще досками, задрожала всеми двумя не перекошенными еще столбами, закачалась, будто шалаш под ураганом, и рухнула наземь в облаке трухи и пыли.

— Пожар!..

— Война!..

— Разбойники!..

— Землетрясение!..

— Лошади взбесились!..

— Лови!..

— Хватай!..

— Берегись!..

— Спасайся!!!..

Люди с факелами и лампами закричали, забегали, заметались, словно граждане разворошенного муравейника, затопали по коридорам, заносились по двору, запрыгали по лестницам…

И никому, абсолютно никому из них не было никакого дела до улепетывающего со всех четырех лап по собственному следу-запаху обратно в холодную берлогу своей рыжеволосой человеческой девушки взъерошенного пропыленного перепуганного медвежонка.

Никому я во всем мире не нужен…

Никто меня не любит…

Не понимает…

Не кормит…

От расстройства в пустой темной комнате медвежке стало совсем грустно и одиноко, и он оторвал шторы от поверженной гардины, затащил их под выпотрошенный диванчик, куда не задували провокационные сквозняки, сделал из них гнездо, улегся и заснул крепким сном обиженного медведя с чистой совестью.

"Здравствуй, дорогой дневничок. Может, конечно, я в тебя слишком часто пишу, и надоел тебе хуже зубной боли, но уж такая твоя планида. Поэтому слушай.

Событий у меня несколько.

Во-первых, дочитал "Словарь иноземных слов". Теперь понять не могу, какие из слов, что у меня в голове, иноземные, а какие — мои собственные. Как контуженый хожу. Кондрат ухохатывается и говорит, что это пройдет, если с недельку кроме того, что на заборах пишут, ничего больше не читать. Клин клином, вроде… Надо будет попробовать, а то ведь меня теперь не понимает даже Иван.

Да… Тяжела ты, доля интеллигента…

Во-вторых, три дня назад, ближе к полуночи, произошел непонятный феномен: лошади взбесились все разом, уронили конюшню и рассредоточились по двору. Хорошо еще, что ворота были заблокированы. И так-то кое-как переловили. Конюх клянется, что когда уходил, то оставил всех в состоянии толерантности. Врет, каналья. Что у них там произошло на самом деле — вряд ли когда-либо станет достоянием общественного мнения, но толерантная лошадь не пойдет громить конюшню — это даже я знаю.

Лошадиное поголовье пришлось перевести на ПМЖ в каретный сарай, благо из карет там была одна водовозная бочка. Позвали плотников, попросили соорудить что-то вроде стойл.

Что сказать по результатам труда?

Что попросили, то и получили. Что-то вроде стойл и вышло, но лошади довольны, а нам и подавно индифферентно.

Развалинам сначала хотели сохранить статус-кво, потом — пустить на дрова, но тут вмешался новый учитель дед Голуб и сказал, что детям для развития в гормональную личность будущего нужно место для игр, и предложил построить на месте утилизированной конюшни что-то вроде замка или крепости.

Сказали плотникам — они и рады стараться.

"Что-то вроде" у них лучше всего выходит.

Так что, через два дня получили пять веревочных качелей, четыре горки в виде сторожевых башен, три домика из штакетин, три песочницы под одним грибком с тремя ножками, но без песка, неопознанную конструкцию из шести пересекающихся лестниц и перекладину — то ли для повешений, то ли для подтягиваний, то ли для выбивания одеял. А по разным углам замка водрузили на жердях два щита старых круглых с прибитыми к ним бадьями без дна — для неизвестной даже самим плотникам цели. Непонятно, но декоративно. Обструкция, наверное.

И всё бы ничего, но чтобы добраться до вышеуказанного изобилия детям каждый раз приходится брать штурмом трехметровые стены: подъемный мост заклинило в первый же день в положении "поднято", исправить его можно только с внутренней стороны, а через стены наши труженики пилы и топора в замок попасть не могут по причине престарелого возраста. Поэтому сколотили еще пару лестниц, сказали, что, мол, осадные, а детишкам того и надо.

И, кстати, расплатились мы с ними новыми Находкиными амулетами. К грелкам и светильникам диверсифицировали еще целый ассортимент: от клопов, от мышей, для усиления зрения, слуха и от стоматологической боли. Отличаются они и по длительности действия: зеленое свечение — три недели, синее — шесть, красное — девять. По антологии с медью, серебром и золотом. Так привычнее, чем зимой и летом все одним светом. И прозвал их народ уже соответственно: зелененькие, синенькие и красненькие.

Поскольку стандартных денег всё равно в стране дефолт, то наши самодельные пошли в ход только так. Вечером сегодня же по просьбе Ивана съездил к этим плотникам, поинтересовался, что они с амулетами сделали.

Слава Богу, всё в порядке.

Один поменял две штуки на новую пару сапог, второй купил за один картошки полмешка, правда, маленького и мелкой, третий по долгам расплатился, и так далее. Иван говорит, что завтра у ворот управы может выстроиться очередь из желающих поработать на город — госзаказ получить, чтобы хоть квази-деньгами, да финансирование народу выдали.

Пусть выстраивается.

Находка наша в три смены трудится, колдует, наговаривает, чтобы всем хватило.

Побледнела, похудела, с лица спала, бедняга — тень отца Гамлета, а не ученица убыр. Кондрат от нее теперь далеко не отходит. Как она позавчера от переутомления в обморок хлопнулась прямо в коридоре чуть не с лестницы, так он теперь за ней как за малым ребенком ухаживает, разве что на руках не носит.

И, кстати, о детях! Парни смеются: ребенок, говорят, у них уже есть. Тот медвежонок, что Кондраха в лесу раненым подобрал, ходить недавно начал. Только пугливый какой-то попался: в одиночку за порог Находкиных апартаментов — ни ногой, всё за ней следует, как привязанный. А ей сейчас не до прогулок, вот и он далеко не уходит.

Ну, да ничего.

Поди, со временем акклиматизируется, адаптируется, интегрируется и во двор выходить начнет. С лошадями познакомится — другой фауны у нас ведь нет. И ему развлечение, и нам на них глядеть веселее."

У абсолютно не примечательного для непосвященного места, но, очевидно, наполненного тайным значением для братьев-браконьеров, охототряд под руководством Сойкана и истребители разбойников во главе с Бурандуком распрощались и направились в разные стороны — каждый по своим делам.

Истребители — осматривать очень многообещающий распадок к северу от Косого хребта, где Сойкан, будь он на месте лесных грабителей, устроил бы себе базу.

Охотники — на поиски кабана, чьи размеры уступали только его зловредности, и количество жалоб на которого уже вплотную приближалось к числу жалоб на разбойников. Но, поскольку, гигантский кабан[33], как птица счастья, всё время выскальзывал из мстительных человеческих рук, а есть городу хотелось каждый день, то сегодня решено было разделиться: Серафима и Иван, взявший на один день отпуск за свой счет, в сопровождении Бурандука отправились выслеживать наглого громилу, а остальные охотники — добывать пропитание горожанам.

Маленький карательный охототряд пробирался молча, прислушиваясь к каждому звуку, что издавал дремлющий зябкой ноябрьской предзимней дремой продрогший от холодных дождей, перемежающихся бесснежными заморозками, лес.

Вернее, прислушивался к пульсу чащобы только Иванушка, потому что товарищи его по артели были больше заняты поиском следов на пружинистом линолеуме из слежавшихся черно-бурых листьев. Он же, сколько ни смотрел, кроме подобия тестов Роршаха не увидел ничего, и посему был освобожден от сей повинности и отослан в сторону, чтобы не мешался, под благовидным предлогом прослушивания передвижений врага народа.

И именно поэтому он был первым, кто услышал фырканье, тяжелые шаги и скрип дерева впереди, метрах в двадцати от выглядывающих, выщупывающих и буквально вынюхивающих след охотников.

Кабан?

Роет желуди?

Конечно, втроем, без собаки и с одной рогатиной его не возьмешь, но если попасть стрелой ему точно в глаз или другое уязвимое место, вот бы знать еще где оно…

Это ж сколько мяса!..

— Там!!!.. — с округлившимися глазами прошипел лукоморец и ткнул луком в сторону подозрительных звуков. — Ходит!!!..

Охотников как ветром сдуло со своей невидимой тропы. Словно по волшебству очутились они рядом с Иваном, рогатина приведена в боеготовность, а стрелы — наложены на тетивы.

— Где? — просигналила ему безмолвно Серафима, подняв и опустив брови несколько раз.

Супруг решительно натянул тетиву, коротко мотнул головой в направлении потревоживших его покой влажных вздохов и проворно стал прокладывать дорогу в мокрых кустах к своей первой добыче.

Только бы не убежал, только бы не убежал, только бы не у…

Кусты и пригорок кончились одновременно и внезапно.

— А-а-а-а!..

— О-о-о-о!!!..

— Ваньша?..

— Разбойники!!!..

— Держи его!!!..

— Он на меня набросился!!!..

— Извините…

— БЕЙ РАЗБОЙНИКА!!!..

— Иван, ты где?! — Серафима бросилась по следам так внезапно и эффектно пропавшего мужа, остальные — за ней.

Оказалось, угрюмые взъерошенные кусты скрывали не только намеченную жертву, но и крутой каменистый обрыв и дорогу.

На которой стоял обоз и лежал под копытами коня и остриями коротких мечей четырех сердитых охранников ее любезный супруг.

От открывшейся перед глазами мизансцены у царевны помутилось в глазах.

— У-у-у-у!.. — закричал кто-то страшно и, по какой-то загадочной причине, ее голосом…

Пришла она в себя оттого, что ее крепко держали несколько пар рук, а кто-то голосом Иванушки уговаривал:

— Не трогай, оставь их, пожалуйста, они не хотели меня убивать, они просто подумали, что я — разбойник!..

Пелена с ясных очей спала, Сенька опустила меч и бегло оглядела поле короткого боя: разрубленные шапки и чужие мечи в дорожной грязи, испуганно присевшие и втянувшие головы в плечи кони, и деревья у противоположной стороны дороги, украшенные гирляндами вцепившихся в далеко не самые нижние ветки бородатых мужиков.

— Ваньша, живой?.. — обеспокоено нашла она глазами перемазанного грязью царевича, вставшего грудью на защиту пленных под одним из деревьев, и с облегчением перевела дух.

— Живой… — пришиблено кивнул непокрытой головой Иван.

— А разбойники все тут? — снова заволновалась Серафима, пересчитывая притихших мужиков на ветках. — А зверь твой где?

— Да это не разбойники, Сеня, это купцы… — Иванушка покрылся пунцовыми пятнами, неопределенно взмахнул все еще сжимающей обломки лука рукой и опустил с убитым видом глаза, жалея, что провалился только до уровня лесной дороги, а не сквозь землю. — Тут… недоразумение такое, понимаешь… Я за зверя их обоз принял… А они меня — за разбойника… И обрыв я не углядел, под ноги их каравану и свалился…

Серафима задумалась, что бы такое сказать по этому поводу, чтобы никого не обидеть, и решила лучше промолчать.

Но заговорил самый толстый бородач на березе, метрах в четырех над их головами.

Может быть, он помалкивал бы еще, но ветка под ним начала угрожающе потрескивать и прогибаться.

— Так нам можно слазить? — пробасил он оскорблено.

Царевна кинула меч в ножны и равнодушно махнула рукой:

— Валяйте… Раз уж вам там так не нравится…

Возчики и охрана перевели дух и медленно поползли к стволам и вниз.

Купцу не пришлось утруждать себя, потому что ветка вдруг и без дальнейших предупреждений обломилась, и он, не успев охнуть, оказался рядом со своим товаром быстрее всех.

Царевич кинулся было поднимать и отряхивать его, но купец раздраженно оттолкнул руку непрошеной помощи и дождался своих.

— Извините, что так вышло… — спотыкался, заглядывая в сердитые лица, Иван. — Я честное слово не видел этого обрыва… И не думал, что здесь, в такой чаще, может быть дорога… И, кстати, разрешите представиться: Иван, из Лукоморья… А это моя супруга… Серафима… и наш проводник из Постола… Мы… охотники… вообще-то…

Старший, все еще обижено косясь на царевну, шмыгнул носом и мрачно буркнул:

— Хверапонт, купец из Хорохорья. Везем хлеб в Сабрумайское княжество.

— Хлеб?!.. — в голос воскликнули охотники.

— Так это вам к нам, с таким товаром! — просиял счастливой улыбкой Бурандук.

— Мы у вас враз всё купим! — поддержал его Иван.

Ни один, даже самый мрачный и обиженный купец не может долго оставаться мрачным и обиженным, если речь идет о прибыли.

— Так у меня ведь зерно — первый сорт, отборное, — цепко прищурился он, обводя заинтересованным взглядом постольцев. — Я дешево за него не возьму.

— А… сколько вы просите? — чувствуя, как из середины груди расползается неприятный холодок, задал вопрос Иванушка.

Купец сообщил.

— Сколько?!.. — вытаращили глаза охотники.

— А я не знал, что зерно может стоить так дорого… — растеряно захлопал светлыми ресницами лукоморец.

— А оно и не стоит, — мило улыбнулась Хверапонту Сенька. — Правда? Оно стоит раза в три дешевле.

— Сколько?!.. — настала очередь таращить заплывшие жиром очи купчине. — Да я лучше его на землю прямо тут вывалю!..

— Прекрасно, мы соберем, — незамедлительно поддержала его намерения царевна.

— Коням скормлю!..

— Вместе с конями, — тут же внесла поправку она.

— Да это же грабеж среди бела дня!!! — торговец оставил попытки пробить крепостную стену совести царевны самодельными фигурами речи и прибег к более простому методу: обратился к Иванушке как к самому слабому звену в делегации и стал давить на жалость. — Да мне за него надо будет уплатить деревенским в два раза больше, чем вы предлагаете!.. А лошади? А возничие? А дорога? А ведь мне еще этим… — чиркнул он неприязненным взглядом по охранникам и, скрепя сердце, опустил напрашивающийся эпитет, — платить!..

— А вы с них за проезд обратно до дома плату возьмите, вот и отработаете свое, — изобретательно посоветовала Серафима.

Купец рассмотрел идею, принял к сведению, но покачал головой:

— Нет. Я лучше к сабрумаям поеду, и чего мой товар стоит, то за него и возьму. И еще больше.

— В два раза? — уступила Серафима.

— Нет, — не уступил купец.

— В полтора?

Купец помотал головой.

— А если подумать?

Он подумал, как и было предложено, и тяжело вздохнул:

— Ладно…

Лица охотников стали расплываться в улыбках.

— …скину сотню…

Улыбки застыли, так и не распустившись. Иван и Серафима переглянулись, пожали плечами и нехотя кивнули: мол, что с тобой делать, уговорил.

— Деньги наличными и сразу, — жадно договорил Хверапонт.

Холод в середине Ивановой груди, исчезнувший было, вспыхнул белым пламенем вновь.

— А… э-э-э… в долг?..

Презрительный взгляд купца пригвоздил его к месту и ненадолго лишил дара речи.

— В обмен на товар? — подхватила выпавшее из рук поверженного супруга знамя международной торговли царевна.

— Какой? — поморщился купчина.

— Н-ну… на мечи… — вспомнила результаты инвентаризации активов государства она.

— Ватные? — пренебрежительно поинтересовался он.

— Н-нет, железные, — недоуменно нахмурилась Серафима. — А на что они ватные-то, кому нужны?

— Как — на что? — ошалело захлопал очами торговец. — А если по голове ими попадет?

— Так железными-то даже лучше, — осторожно просветила она не посвященного, видимо, в тайны вооружений и способы ведения войны Хверапонта.

— Это смотря по чьей голове, — мстительно-многозначительно прокомментировал купец, всё еще не забыв позорное сидение на дереве и не менее позорное его прерывание.

— А вам, позвольте узнать, какие надо? — пришел на помощь супруге Иван, с трудом игнорируя и многозначительность, и крутящийся на языке ответ.

— Я же сказал, ватные. Или надувные…

— Надувные?!..

— Только у вас их не делают, я же знаю, о чем говорю.

— Естественно, не делают! Да и какой дурак у вас в Хорохорье воюет надувными мечами?! — не выдержала Сенька.

— Воюет?!.. — отвисла челюсть у купца. — Так вы мне предлагали на всю сумму взять МЕЧИ?!..

— Н-ну да…

— Игнаш, трогай!

Не говоря больше ни слова, купчина махнул головному возчику и грузно плюхнулся на край ближайшего воза.

— Постойте!.. — Иванушка вцепился обеими руками в бортик телеги, тщетно пытаясь если не остановить, то хотя бы замедлить ее ход. — Погодите!.. Вы не можете уехать просто так!.. Мы заплатим!.. Мы найдем что-нибудь!.. Честное слово!.. Ну, будьте же человеком, Хверапонт!.. Там же люди голодают!.. Восемь тысяч!.. Они же ваши соседи!.. У них правда есть нечего!.. Нам нужен хлеб!.. Как воздух!.. Как… как…

— Да что ты с ним церемонишься! — гневно свистнул, рассекая воздух, меч Серафимы.

— Нет, Сеня, так тоже нельзя! — царевич выпустил воз и ухватился теперь уже за жену. — Мы не можем вот так отбирать у людей их собственное имущество!

— Это вы не можете… а мы — можем… — пыхтела Серафима, стараясь вырваться из крепких объятий супруга без применения холодного оружия и приемов рукопашного боя. — Этот клещ… кровопийца… ему кроме денег на все наплевать… Пусти…

— Не пущу!..

— Гоните, гоните!.. — завопил купец, подпрыгивая на своем возу и дико косясь из-за плеча на семейные разборки лукоморского царского дома. — Быстрее!.. Пошли, пошли, чего встали!..

Защелкали кнуты, зацокали резко и пронзительно языки, и отдохнувшие кони прибавили шагу, унося от лукоморской четы и костеев забрезжившую было надежду на разрешение продовольственной проблемы Постола на ближайшую неделю.

— Пусти, тебе говорят!.. — свирепо рявкнула царевна, и руки Иванушки разжались.

— Нет, Сеня, стой, пожалуйста!.. — успел все же ухватить он ее за рукав прежде, чем она пустилась вдогонку за обозом. — Мы же не бандиты!.. Пусть он своё зерно… своим зерном… со своим зерном… что хочет, делает!..[34] А мы и без него продукты найдем!.. Не очень-то и надо!..

Серафима ожесточенно зыркнула вслед уходящему каравану, потом на супруга, швырнула меч в ножны и яростно поджала губы:

— Надо, Ваня, надо. Очень надо. И если бы не твои дурацкие понятия о частной собственности и о чем там еще, постольцы бы могли несколько дней думать про что-нибудь другое, нежели жратва!

Иванушка вдохнул, расширил глаза, побелел, но не нашелся, что сказать, и лишь стоял в грязи и отчаянно взмахивал руками, беззвучно доказывая что-то то ли невидимому оппоненту, то ли себе.

Лицо Серафимы же приняло сосредоточенное, хищное выражение охотника, поймавшего след увертливого, но аппетитного зверя. Она подбежала к охотникам, быстрым движением стряхнула с плеч мешок, выудила из него карту и сунула им под нос. После короткого объяснения сути волшебной трансформации холмов в стопку кривых блинов, речек и дорог — в извилистые загогули, а чащоб — в карикатурные образы абстрактных лесных насаждений те радостно закивали головами и стали энергично тыкать пальцами то в одну точку на жестком пергаменте, то в другую, горячо что-то поясняя при этом. Царевна, не проронив ни слова, внимала, кивала и, по лицу ее было видно, составляла какой-то план.

Наконец, дослушав объяснения братьев до конца, она медленно кивнула, шкодно ухмыльнулась и подошла к застывшему в поединке с совестью супругу.

— Вань, — ласково обратилась она к нему. — Видишь ли, я сейчас срочно вынуждена покинуть ваше замечательное общество и вернуться в Постол.

— А?.. Что случилось?.. — рассеяно поинтересовался Иван потусторонним голосом, с усилием оторвавшись от битвы всепобедительного добра и отвратительной необходимости в своей отдельно взятой душе.

— Я… это… вспомнила вдруг… по-моему, я чайник забыла выключить…

— Что?..

— И свет, и утюг, — не терпящим возражения тоном завершила она. — И поэтому мне надо бежать. Бурандук останется с тобой, я сама дорогу найду, я запомнила. Сейчас мы, значит, здесь… Но давай договоримся, что на ночь вы остановитесь вот здесь… за этой горкой… и сделаете привал на ночь вот тут…

Она расстелила на бурой жесткой траве карту и обвела указательным пальцем веселое зеленое пятно, призванное изображать низинку в месте максимального приближения одного из притоков Постолки к дороге, трудолюбиво обогнувшей ту самую горку.

— Я постараюсь догнать вас и быть там утром, хорошо?

— А как же охота? — уставился непонимающе на жену Иванушка.

— Ну, ты-то ведь остаешься, значит, я спокойна. Пусть зверье местное волнуется, мне-то чего переживать? — обворожительно улыбнулась она ему, подмигнула, подхватила мешок и побежала карабкаться в горку, с которой полчаса назад так своевременно и героически съехал вверх тормашками царевич.

— Сеня, постой, что ты задумала?.. — пришел, наконец, к какому-то тревожному выводу и сделал шаг к своей непоседливой супруге он, но той уже и след простыл.

Сенька, Прохор, Фома, Спиридон, Захар и Кузьма заканчивали последние приготовления, когда возбужденный Сойкан вынырнул из дальнего куста и вприпрыжку помчался прямой наводкой к ним.

— Нашел! — довольно доложил он свистящим, задыхающимся шепотом. — Обоих нашел! Обозники расположились на берегу реки, от нас к западу минутах в десяти ходу, метрах в ста от дороги, а его высочество с Бурандуком к западу уже от них минутах в пятнадцати!

— А хорохорцы что сейчас делают? — деловито спросила Серафима, в уме внося последние коррективы в давно оформившийся план.

— Торгаши уже повечеряли и спать укладываются, на посту одного лопуха оставили.

— Почему лопуха? — заинтересовалась царевна методом скоростной дистанционной диагностики личности имени Сойкана.

— А кто еще, по-вашему, спиной к реке и лицом к костру сидит и на свои возы да коней пялится? — презрительно фыркнул костей.

Царевна обдумала аргумент охотника и серьезно кивнула: сидящий ночью среди дикого леса лицом к костру рисковал кроме этого самого костра ничего больше в своей жизни не увидеть. Караульный и впрямь был лопух, и обжалованию это не подлежало.

— А берег там какой? — вернулась к уточнению деталей операции "Ограбление по-лукоморски" она.

— Берег там пологий, что твой стол! Они возы полукругом поставили, отгородились, вроде, а с речки-то — пешком заходи!

— А что, и зайдем, — плутовски ухмыльнулся Фома. — Держитесь, купчики!

— Все замаскировались? — окинула Сенька шальным горящим взглядом свой перемазанный золой из костра и наряженный в вывернутые наизнанку и вывалянные в этой же золе тулупчики оперотряд, и больше всего напоминающий теперь артель безработных трубочистов[35]. — Веревки не спутаны? Кто что делает, все помнят? Меня ведь рядом не будет.

Гвардейцы деловито кивнули.

— Сразу, как только появится Иван, кричите, что их там, наверное, много, и разбегайтесь той же дорогой, что и пришли.

— Хорошо.

— План предельно простой, осечек быть не должно, — с видом генералиссимуса перед сражением, решающим судьбу государства, царевна прохаживалась перед нестройным строем замаскированных гвардейцев. — На кону — целый обоз зерна. Здесь и сейчас, а не через неделю или месяц. А это значит, что все способы хороши. Но до членовредительства постарайтесь не доходить.

— Ясно.

— Сигналы для беглеца готовы? — строго глянула она на Сойкана.

— Готовы, — весело кивнул тот. — Сначала — пень подпаленный, потом — горка гнилушек светящихся, дальше — следующая, а там уж и его высочества костерок увидеть должен, коли не слепой. А там как по маслу всё покатится, успевай спасайся, братцы-разбойнички.

— Гут, — расплылась в лукавой улыбке царевна и надела кольцо-кошку, позволяющее ей видеть в темноте как днем. — Народ, выдвигаемся!..

Юська, стражник, которому выпала первая смена караулить сон каравана, сидел на земле рядом с шатром перед самым костром, с топором в обнимку, и размышлял о жизни.

Жизнь у него была длинная, ровная и скучная, как река на равнине, и протекала так же сонно и неторопливо, несмотря на все его усилия.

В семнадцать лет хочется подвигов и приключений, да таких, чтобы дух захватывало и сердце колотилось, как дятел с зубной болью об березу. В их же мирном хлеборобском Хорохорье, в родной деревне самое захватывающее приключение — поездка на мельницу, или в город на ярмарку. Мужики с гордостью и замиранием сердца говорили об этом полгода-год, до следующего настолько же волнительного события, выкапывая из памяти или отважно придумывая самые незначительные подробности и раздувая их до размеров героической саги. Юська отчаянно завидовал им с самого детства, ему тоже хотелось внимания, восхищения и славы, но не такой, обыденной и скучной, а большой, настоящей, чтобы помнилась односельчанами не полгода-год, а года, по крайней мере, три! И он с нетерпением сначала ждал, пока вырастет, потом пока их семья поднимет из сорняков новое дальнее поле, затем пока женится старший брат, далее пока накопят на пять коров удойной шантоньской породы, следом — пока построят среднему брату хату, пока очистят от камней еще одно новое поле… А приключений как не было, так и не было, и слава все не приходила да не приходила… И, наконец, в один прекрасный день молодой селянин вдруг понял, что приключений нельзя ждать. Их надо искать.

И неожиданно для самого себя уступил подначкам друга Пархирия и нанялся в караульщики к купцу, что приехал брать у них на реализацию зерно для какого-то сабрумайского князя. Дальняя дорога, трудности, разбойники, схватки — уж тут-то признания и почестей точно не миновать!..

В первые четыре часа он ни секунду не сомневался в правильности своего решения.

С того момента прошло уже две недели, дальней дороги и трудностей хватало с лихвой, но вот славы и геройства на его долю пока не приходилось вовсе. Приключений, и тех пока было только два. Первое — когда он тайком среди ночи удирал из дома, перебудил всех, споткнувшись о жбан с квасом, и прощаться с малой родиной пришлось под ругань отца, причитания матери и дружное ржание брательников. А второе — сегодня, когда на них сначала с откоса свалился неуклюжий охотник, а потом его свирепая жена загнала их всех на деревья. Короче, похвастаться по возвращении домой было пока шибко-то и нечем, и это немало печалило авантюрно настроенного хорохорца. Видно, ждать, пока приключения обрушатся на него, придется еще очень долго даже в столь желанной, окруженной ореолом романтики и славы, роли охранника обоза дальнего следования…

Неизвестно, готов ли был Юська обрушившийся на него глухой тяжелый удар посчитать за третье приключение, но пока дождался он только этого.

Не успев даже охнуть, он меланхолично закатил глаза и осел на траву рядом с охраняемым объектом, которому без его попечения тоже стоять оставалось недолго.

Вынырнувшие из мрака над рекой оборванные чумазые личности злокозненно выдернули из земли колышки, и палатка заботливой наседкой цвета "хаки" накрыла сладко спящих торговцев.

Гвардейцы, усвоившие свои роли на "пять", бросились молча вытаскивать из дебрей промасленной мешковины заспанных хорохорцев и вязать их в одну большую человеческую вязанку.

По молчаливому согласию Кузьма отделил поверженного в посттравматический сон караульщика от его зверского вида топора, оттащил к западной части импровизированной крепости, несколько раз обмотал веревку вокруг его запястий, игриво завязал ее на кокетливый бантик, и привалил хорохорца спиной к колесу.

— Эй, парень?.. — легонько похлопал он незадачливого стражника по щекам, и тот обиженно всхлипнул и застонал, медленно приходя в себя.

— Не спи, замерзнешь, — многозначительно посоветовал ему Кузьма, нахлобучил на лоб караульщика оброненный им же раньше колпак, утвердительно кивнул притаившейся за дальним возом Серафиме и поспешил вернуться к друзьям у костра.

Там как раз начиналось второе действие спектакля.

— Кто из вас тут купцы?

— А ну, выворачивай карманы, быстро!

— Так они же связаны…

— И чего теперь, нам самим у них по карманам лазить?

— А кому сейчас легко?..

Юська вздрогнул, мотнул гудящей и местами потрескивающей[36] головой, уронил на колени колпак и окончательно проснулся.

Так это не сон!

Только что ему снилось, что на его обоз напали вооруженные до зубов разбойники, всех связали и требуют денег, и вот, на тебе! На их обоз действительно напали вооруженные до зубов разбойники, всех связали и требуют денег!

О чем только их часовой думал, остолоп, куда смотрел, дурило деревенское!!!..

ОЙ.

Часовым-то ведь был он…

Приключение, однако…

Сбылась мечта…

И чего теперь делать?

И почему так неудобно сидеть?

Парень робко пошевелил затекшими плечами и пришел сразу к двум выводам. Первый, что неудобно сидеть ему потому, что руки у него за спиной связаны. Второй — что связывавший его болван понимал в своем деле приблизительно столько же, как и он — в караульном: веревки можно было развязать, едва потянув.

Чем он и воспользовался.

Колючая пенька упала на траву, и Юська лихорадочно принялся тереть не столько затекшие, сколько зудевшие от грубой веревки запястья, кляня грабителей, свою глупость, день, когда ему захотелось славы и приключений, час, когда ворчливый сквалыжный Хверапонт приехал в их деревню, коварного другана Пархирия, который сам-то остался дома, ротозея-отца, который его не поймал в ту ночь, когда он убегал…

Ну, кто же мог знать, что приключения — это так опасно?!..

Первые крупнокалиберные капли дождя, собиравшегося весь вечер, больно ударили горе-путешественника по лицу, застучали по плечам, по макушке, по коленкам и сапогам…

Парнишка снова вынырнул из внутреннего мира во внешний — огромный, враждебный, а теперь еще и мокрый.

— …И это что, по-вашему, деньги? — возмущенно рычал огромного роста разбойник у самого костра, потрясая перед носами обездвиженных путами и страхом хорохорцев полупустыми кошелями с тускло побрякивающими медяками внутри.

— А ну, сказывайте, вражины, куда деньги попрятали!.. — проревел грозно второй грабитель.

— Сами лучше говорите!

— А то заставим!

— Хуже будет!

— Пожалеете!

ОЙ.

Что это они собрались с ними делать?!..

Мучить?..

При одной мысли об этом спутанные волосы на макушке Юськи приподнялись и зашевелились, будто стараясь убежать, если уж их хозяин не догадывается это сделать.

И почему никто не смотрит на него?

Позабыли? Или решили, что он умер?

Не дождутся!

Хм… Не смотрят — и не надо…

Должно же быть, в конце концов, в жизни счастье!

То есть, если он сейчас тихохонько нырнет под воз и вынырнет с обратной стороны…

Додумать голова Юськи не успела, потому что весь остальной Юська в ту же секунду кинулся под телегу, перекатился, перевернулся, и спустя мгновение был уже на свободе.

Свобода у входа встретила его не слишком радостно: дождь успел войти во вкус, и теперь частые острые струи с угрюмой целеустремленностью пронзали ничтожные остатки листьев на деревьях у него над головой и прошивали землю, казалось, насквозь.

Мокрый, холодный, жалкий Юська обнял себя руками и тоскливо втянул голову в плечи.

Что теперь?

За спиной лютовали бандиты.

Впереди — сплошной дождь стеной и непроглядная тьма, в которой должен прятаться от ливня лес, если он правильно помнит, и если тот не передумал… В таком мраке прямо перед ним могла простираться бездонная пропасть, и он заметил бы ее только туда свалившись!

Если бы хоть огонек блеснул, хоть искорка, хоть…

Не может быть!!!

Среди деревьев, метрах в тридцати от него, посрамляя темноту и низвергающуюся с неба воду, ярким пламенем горел крошечный костерок!

Люди!!!

Помощь!!!

Юська ликующе ахнул, взмахнул руками, будто собирался взлететь на радостях[37] и, очертя голову, бросился на свет.

К несчастью, дождь и мрак не желали оставаться посрамленными слишком уж долго.

Жалобно зашипев и оставив после себя пляшущие в глазах багровые пятна, огонек пропал, когда до него оставалось не больше десятка шагов.

Хорохорец растеряно остановился и растопырил руки, нащупывая точку опоры и отсчета координат: огонька больше не было, не видно было уже и отблесков костра их лагеря, вокруг была только темень, хоть глаз выколи, непроницаемый мрак, в котором могло таиться всё, что угодно, и даже хуже…

— Ау?.. — отчаянным дрожащим шепотом произнес парень. — А-у?..

Серафима за его спиной беззвучно выругалась.

Так все замечательно шло до сих пор, и нате-пожалте!

Дождь!

Ну, кто его просил, а?

Не мог погодить еще часок?!

И теперь их единственная надежда, их запланированный гонец стоит пень-пнем посреди мокрого леса и в панике шепчет "ау", вместо того, чтобы звать на помощь Ивана и Бурандука!.. И до чего он тут достоится — не известно!

Действовать надо было без промедления.

Она обмотала руку краем шершавого шерстяного плаща, не скрывая шагов — в такую дождину всё равно уже на расстоянии в два метра не было слышно ни единого звука, не производимого рушащейся с черного провала неба водой, и бережно взяла беглеца за кончики пальцев.

— А-а-а-а-а-а-а!!!..

Не всякий дождь заглушит такой вопль.

Этот, к счастью, смог, и Серафима, успокаивающе похлопав парня по плечу, вдохновенно продолжила.

— Не бойся меня, человек… — зазвучал у самого уха замершего в ужасе хорохорца тонкий скрипучий голосок. — Я тебе помогу…

— К-к-к-к-к…

— Как, ты имеешь в виду? — проявила она чудеса сообразительности. — Я тебя провожу к одному витязю… Тут, неподалеку… Очень отважному… Ты приведешь его сюда… Я помогу… И он этих разбойников прогонит…

Похоже, изо всей речи невидимого существа парнишка понял лишь одно слово: "провожу".

— Ку-ку-ку-ку-ку?.. да?..

— Для особо сообразительных повторяю еще раз, — откашлялась, снова вошла в образ и терпеливо проскрипела царевна. — Я провожу тебя к одному витязю… богатырю… то бишь, рыцарю, или как там они у вас называются…

Договорить в этот раз беглец ей не дал.

Он медленно, рывками, словно только что ожившая деревянная кукла, повернулся в сторону таинственного голоса, и готовым сорваться на истерику звенящим шепотом вопросил:

— А… т-т-т-т-ты… к-к-к-к-кто?..

— Я?.. — вопрос любопытного спасуемого застал ее врасплох.

Ну, вот какая ему разница, кто его спасает, если его спасают?

— Я… Я — дух леса… То есть, лесной дух… Значит… — неуверенно сообщила царевна универсально-обтекаемую версию. Кто знает, какая нечисть у них здесь в лесах водится? Конечно, можно было сказать "белочка", но обрадовало бы его это — еще вопрос.

— Л-л-л-лесной… д-д-д-дух… — тусклым голосом повторил за ней хорохорец.

— Да, да, дух, лесной, — нетерпеливо притопнула ногой Серафима, но вместо желаемого эффекта получился мокрый "плюх". — Ну, теперь ты со мной пойдешь, наконец?

— Т-т-то есть, в-в-верява? — шепот парнишки звенел и грозил каждый миг разлететься в пыль как бокал при самом верхнем "си".

Царевна, не задумываясь, кивнула, потом поспешно озвучила свое согласие с версией занудного подопечного:

— Вот-вот, верява, она самая. Признал, милок? Ну, теперь иди со мно…

— А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!..

БУМ.

ШМЯК.

Убежать дальше первого встречного дерева горе-караульщик не сумел, как ни старался.

— Эй, парень, парень, ты чего? — тревожно кинулась к нему Серафима. — Ты живой, дурик?

Дурик был живой, хоть и в глубоком беспамятстве: даже его крепкий череп "маде ин хорохорская деревня" не смог без последствий перенести за полчаса два потрясения, переходящие в сотрясения.

Конечно, полежав под дождем, он рано или поздно пришел бы в себя, но рано или поздно происходит смена времен года, дрейф континентов, таяние ледников…

Ждать столько Серафима не могла.

— Ах, чтоб тебя дрыном через коромысло… — болезненно морщась, оглядывала она шишку размером с сосновую на затылке несостоявшегося гонца и шишку величиной с кедровую — на лбу. — И чего он такой нервный оказался, спрашивается?.. Наслушаются сказок, а потом ломают лбами дубы… А мне теперь чего прикажете делать?

Хотя, один вариант всё же оставался.

Иванушка в полусне оторвал голову от мешка с провизией, по совместительству — подушки и, не размыкая смеженных вежд, которые от дневной изматывающей усталости не могли быть разомкнуты до утра просто физически, прислушался.

Приснилось ему или показалось?

Или это ночная птица кричит, потому что ей холодно, мокро, и у ней нет даже такого хлипкого убежища от дождя, как их палатка?

— Па… ма… ги… те… Па… ма… ги… те… Спа… си… те… Па… ма… ги… те…

Нет, не показалось.

— Па… ма… ги… те…

— Что случилось, Иван-царевич? — от уровня пола отделилась еще одна голова — на это раз Бурандука.

— Кричит, вроде, кто-то… — взволнованно проговорил Иван, уже на ногах, накидывая на плечи армячок и пристегивая меч.

— Послышалось, поди… — со слабой тенью надежды простонал охотник, зная наверняка, что не послышалось, и не показалось, и не птица, и идти в холодину и дождь, боги милосердные знают куда, придется, как пить дать.

— Я быстро!.. — бросил на ходу лукоморец, перескочил через догорающие угли костра посредине, и только полог палатки хлопнул за его спиной.

— Постой, ты куда, высочество?!.. — панически заверещал Бурандук, вскочил, как подброшенный пружиной, подхватил колчан и кинулся во тьму и почти непроницаемую стену дождя вслед за подопечным.

— Гра… бют… У… би… ва… ют… — донеслось слабо откуда-то слева, и среди стволов как будто мелькнула Иванова спина.

— Держитесь!.. Мы идем!.. — раздался слева крик Иванушки, и охотник, довольный, метнулся на звук.

— Вашвысочество!.. Держись!.. Я за тобой!.. — выкрикнул костей и кинулся вслед.

— Отвечай, кошкин сын, где остальные деньги? — в который уже раз, грозно скрежеща зубами и вращая очами, вопросил купца Фома, хотя впору было не грозить, а плакать.

То, что денег наличных при Хверапонте было негусто, они выяснили в первые пять-семь минут. То, что он их не прячет ни в своих вещах, ни вещах возчиков и караульщиков, было наглядно продемонстрировано в пять минут последующие, что доказывали немудрящие пожитки хорохорцев, раскиданные по поляне под дождем. Много ли у купца Хверапонта денег вообще, и какую самую крупную сумму держал он в руках за свою жизнь, гвардейцы выяснили в следующую пятиминутку. Находчивый Спиридон предложил поинтересоваться у всех пленников, богатые ли у них родственники и много ли они дадут выкупа за таких важных персон, как двадцать возчиков, купец и четыре охранника[38], и, к удивлению своему, всего за десять минут обнаружили, что более нищие семьи вряд ли сыщутся во всем Белом Свете, не говоря уже о царстве Костей или Хорохорье.

После чего удачная мысль посетила Прохора, и он взялся выспрашивать хорохорцев, богат ли их царь, который, может быть, согласится уплатить выкуп за своих подданных ввиду крайней бедности их семей. Минут восемь ушло на то, чтобы установить, что хорохорский царь Евдокин Третий богат, чего и всем желает, но такой ерундой, как уплата выкупа за двадцать пять хорохорцев низкого происхождения, заниматься не станет даже его ключница, не то, что он сам.

Этот факт привел в состояние праведного возмущения не только хорохорцев, но и псевдоразбойников, и на этой почве они солидаризировались и выступали единым фронтом против алчного бездушного правителя еще десять минут, но и запас ругательств и пожеланий в адрес Евдокина подошел к концу, а подмога пленникам в виде их обожаемого лукоморского высочества и его проводника всё не шла.

На полянке, окруженной возами, воцарилось неловкое молчание, прерываемое лишь потрескиванием догорающих веток в костре под тентом да монотонным шумом буйных дождевых струй.

В этом положении настоящие разбойники уже давно сбежали бы со всем награбленным добром, или перебили бы захваченных бедолаг и улеглись спать в восстановленной палатке.

Ни то, ни другое гвардейцы, естественно, делать не собирались, но хоть что-то делать всё равно было надо!..

И тут осенило Захара.

И в ответ на заданный купчине Фомой вопрос на щекотливую тему "где остальные деньги" он радостно вскричал:

— А я знаю!!! Они закопали их, перед тем, как лечь спать!.. В землю!.. И уложили сверху дерн!.. Чтобы не видно было!..

Гвардейцы переглянулись, и лица их расцвели самыми искренними улыбками:

— Точно!!!

И тут же озадачили и без того ошарашенных и ошалело взирающих на своих нестандартных недругов хорохорцев.

— Где у вас лопаты?

— Л-лопаты?.. — недоверчиво переспросил купец, хотя прекрасно расслышал с первого раза, что от него требовали. — В-вон там, на крайнем возу… лопата… одна… и на следующем… и дальше… всего пять… нам больше и не надо… обычно…

— Вот видишь, я прав!.. — оживленно потер руки Захар. — Они всегда так делают! Он сам признался!

Кузьма, не задавая лишних вопросов, быстро собрал лопаты с указанных телег и вопросительно взглянул на товарищей:

— Откуда начнем?

— Да где стоим, там и копаем, чего гадать! — весело ответил Фома. — И не торопитесь, тщательнее, тщательнее! Может, они их россыпью зарывают! Чтоб нашему брату найти было труднее!

— Это верно, — с довольным видом согласились остальные, обстоятельно поплевали на мокрые ладони и воткнули трофейный шанцевый инструмент в мокрую траву под полными немого трепета взглядами пленных.

Одно дело — попасть в руки разбойников.

И совершенно другое — в руки сумасшедших маньяков-садистов, играющих со своими жертвами как коты с глупыми мышками…

Вы думаете, им лопаты нужны, чтоб наши медяки искать?

Ха!!!

Они нам могилы сейчас рыть будут, куда потом всех и покладут, и концов не сыщешь!..

Бедные хорохорцы переглянулись безысходно, прощаясь друг с другом и с жизнью, и тут — о, чудо! — откуда-то из-за возов донесся слабый крик:

— Па… ма… ги… те…

И немедленно отклик:

— Держитесь, держитесь, мы бежим!..

Хверапонт случайно увидел лицо одного из своих мучителей, и от ужаса едва не лишился чувств.

Оно сияло такой чистой радостью, плавно переходящей в неприкрытое, дистиллированное и конденсированное счастье, что оторопь брала и мороз по коже не то, что бежал — мчался как на тройке.

Если эти нелюди собирались закопать живьем невинных торговцев, то что они могут сделать с их невидимыми и нежданными спасителями — разум отказывался даже предположить.

Иванушка летел туда, где надрывная мольба срывающегося голоса не прерывалась ни на минуту, не разбирая дороги. Об этом скорбно свидетельствовали изодранные штаны и армячок, посеянная где-то в чаще шапка[39], исцарапанные руки и лицо, и горячая пульсирующая шишка на упрямом лбу. Но какое это все имело значение, если где-то совсем рядом людям была нужна помощь!

"Странное дело — акустика в ноябрьском лесу под дождем…" — успевал на бегу дивиться он, то и дело выдирая себя из мокрых, голых но очень несговорчиво настроенных кустов или в последний миг уворачиваясь от неизвестно откуда, но сто процентов специально и злонамеренно выскакивающих на его пути деревьев. — "Кричат вроде совсем близко, а сколько уже бежим, и всё не добрались… Выходит, всё-таки, далеко… а слышно — вот как… ой… ё… и кто их тут понасадил… а слышно — вот как будто в десяти шагах кто-то стонет… Наверное, звук, многократно отражаясь от водяных капель, не заглушается, утыкаясь в стволы деревьев… ой… ё… ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё!!!.. как я… и поэтому не теряет громкости с расстоянием… Создается эффект эха… объема… и присутствия… Загадочный феномен природы, однако… ой… ё…".

И вот, когда царевичу уже начинало казаться, что благодаря загадочному феномену природы в ноябрьском лесу он бежал на помощь кому-то, кто нуждался в ней не иначе как в самом Лукоморье, метрах в десяти перед ним замаячили размытые силуэты составленных цепочкой возов, подсвечиваемые с той стороны рваным пламенем чужого костра.

— Держитесь, держитесь, мы бежим!.. — только и успел выкрикнуть он, как нога его зацепилась за корягу. — Ай…

Впрочем, беда бы была невелика — одним падением больше, одним меньше — мокрый, как говорится, дождя не боится, но в темноте, ставшей с приближением долгожданного костра еще гуще и непроглядней, исчез его меч.

Серафима вовсе не хотела, чтобы ее супруг, распаленный праведным гневом и бегом по неприспособленной для этого местности, сгоряча поранил ее сообщников. И посему меч был временно удален из пределов досягаемости ищущей длани Иванушки, а вместо него подсунута весьма кстати тут оказавшаяся корявая ветка. Оружие из нее, конечно, аховое, но чтобы напугать ее псевдоразбойников, сгодится вполне.

— Ё же моё же!.. — тем временем отчаянно восклицал Иванушка, ползая на коленях в хлюпающей каше из травы, листьев и просто грязи, с ужасом понимая, что искать иголку в стоге сена — ерунда, по сравнению с поиском черного меча ночью в грязи[40].

— Растяпа… — чуть не плача от злости на свою неуклюжесть и невезучесть стукнул изо всех сил он кулаком по земле и тут же сообщил всем заинтересованным лицам, что попал:

— О-ю-ё-ю-ё-ю-ё!.. Какой леший… подсунул… что это?..

Он засунул пострадавшую кисть подмышку и здоровой рукой осторожно провел по тому же месту на земле, где только что напоролся на что-то твердое.

Вот оно.

Шершавое, большое и тяжелое…

Коряга.

Наверное, об нее он и споткнулся…

— Грабят-убивают же!!! — нетерпеливо и требовательно выкликнул голос со стороны возов, и Иванушка охнул, вспомнив, за чем он сюда пришел, схватил тяжеленную коряжину, вскочил на ноги и с яростным криком: "Выходи, разбойничье племя на честный бой!" нырнул под телегу и выскочил уже с другой стороны, там, где посреди перекопанной полянки сгрудились в беспомощную кучу хорохорские хлеботорговцы.

Дальше было все просто и неинтересно: разбойничье племя, показав гениальную неповоротливость и неспособность разделаться в предложенном честном бою впятером с одним героем, с громкими проклятиями и вариациями воплей на темы: "он сумасшедший", "их там еще много" и "спасайся, кто может!" кинулись в реку и исчезли в мокром холодном мраке, словно их и не было.

Невидимая в истекающей ливнем тьме Серафима тут же схватила Прохора за руку, Прохор — Спиридона, тот — Кузьму, пока не получилась живая цепочка из радостно-возбужденных гвардейцев.

— Теперь дело сделано, признательный купчина предложит свое зерно в кредит с рассрочкой, а кто хорошо поработал, тот может и в лагерь бежать — греться-сушиться, — удовлетворенно кинула царевна прощальный взгляд на возносящих в хоре благодарности свои подмерзшие и подмокшие голоса хорохорцев.

И хитрецы весело побежали, поднимая каскады брызг навстречу удивленному такому неожиданному соперничеству дождю.

Иванушка молча, с неприязнью окинул суровым взглядом досточтимого Хверапонта, находящегося в предобморочном состоянии, и принялся развязывать его и его сотоварищей.

— Спасибо тебе, силен-могуч богатырь!..

— Дай тебе боги долгих лет жизни!..

— И здоровья!..

— И жену хорошую!..

— Уже есть, — буркнул Иванушка, сосредоточено трудясь над разбухшей от влаги веревкой с затупившимся при разделке оленьей туши засапожным ножом.

— Ой, вовремя ты появился, добрый молодец!..

— Что б мы без тебя делали!..

— Загубили бы нас окаянные!..

— Век будем тебя помнить!..

— Защитник наш драгоценный!..

— Да ладно, чего там… — позабыв про свою сердитость, засмущался Иван. — Обращайтесь, если что…

Хверапонт, глухо кряхтя и бормоча что-то себе под нос, неуклюже поднялся с сырой земли, неспешно, обстоятельно отряхнул тулупчик[41], подтянул пояс, поправил шапку и, чувствуя, что больше уже ничего не может придумать, чтобы потянуть время, трубно хлюпнул носом и неторопливо подошел к своему спасителю.

— Может, тебе… это?.. Денег… дать?.. — морщась и втягивая в плечи голову от боязни услышать положительный ответ, скрепя сердце предложил купец.

Иванушка не проронил ни слова, не бросил ни взгляда, не сделал ни жеста в его сторону, но весь его вид выразил такое презрение, что уж лучше бы он посмотрел, сказал речь и сопроводил ее соответствующими телодвижениями.

Возмущенные хорохорцы не были такими сдержанными, и те слова, которые они имели сказать по этому поводу, были богато проиллюстрированы всеми имеющимися в их распоряжении изобразительными средствами.

— …Короче, Хверапонт, гнилой ты мужик, — закончил и плюнул себе под ноги бородатый коренастый возчик. — Как хочешь, а я от тебя ухожу. И платы с тебя мне за эти две недели не надо. Оставь. Глядишь, разбогатеешь. А свой воз отсель гони сам, как знаешь.

— И мой прихвати, — присоединился к нему второй.

— Я тоже на тебя боле не роблю, — хмуро скривив губы, процедил третий.

— И я… И я… — донеслось со всех сторон.

— Ах, так!.. — взъелся купчишка. — Ну и валите на все четыре стороны! Я в Постоле доходяг найму — они рады будут! Счастливы! Спасибо мне скажут, в ножки поклонятся! А таких бузотеров, как вы, мне самому на дух не надо!.. Скатертью дорожка!.. Расстроили!.. Ха!..

Иванушка невесело усмехнулся, помахал рукой мужикам, сказал, что если они его найдут в Постоле в городской управе, то он для них что-нибудь придумает с работой или с возвращением домой, и с гордым достоинством полез обратно под телегу.

Наткнувшись на ледяную скалу жадности хорохорского купчины, хитроумный план Серафимы в одну секунду с треском пошел ко дну.

Хорошо, что она об этом не знала.

И хорошо, что о нем не знал Иван…

Недоверчиво покачивая головой и горестно дивясь человеческой алчности и обыкновению все мерить на деньги, лукоморец отошел от лагеря хорохорцев метров на десять. Тусклые отблески чужого хилого костерка сюда уже почти не долетали, дальше отступать было некуда, и он приступил к поискам на ощупь ели поразлапистей, чтобы укрыться до утра под нижними ветками от дождя, или хотя бы части его, желательно, самой мокрой…

И вдруг из-за стены возов до него донеслось пронзительное и испуганное, оборвавшееся на половине "Помогите!.. Спаси!.." в исполнении достопочтенного Хверапонта.

"Неужели выяснение отношений до рукоприкладства дошло?!" — взволнованно метнулся обратно к возам царевич. — "Но ведь так тоже нельзя!.."

Он вынырнул из темноты в освещенный чахлым пламенем круг, и заготовленные увещевания и призывы к мирному разрешению всех конфликтов застыли у него на губах.

Потому что, попирая ногами останки поверженной палатки и наставив на оцепеневших в ужасе хорохорцев арбалеты, скалили редкие, давно не чищеные зубы пятеро истекающих водой и самодовольством разбойников.

Вернее, арбалетами торжествующе поводили трое, а двое азартно, с выражением неописуемого упоения на корявых физиономиях, размахивали самодельными кистенями с самозабвением мальчишек, дорвавшихся в кои-то веки до взрослого оружия.

Первой жертвой такого легкомысленного подхода к обращению с тяжелыми общественно-опасными предметами уже стал бедняга Хверапонт: он меланхолично лежал в грязи, мирно вытянув загребущие руки по швам и смиренно закрыв завидущие очи. И если бы не толстая овчинная шапка мехом внутрь, лежать бы ему так еще очень и очень долго[42].

Хорохорская диаспора в костейском лесу перепугано сгрудилась вокруг него, но помощи от нее, кроме моральной поддержки, не было никакой.

"Вернулись!.." — мелькнуло было поначалу в голове опешившего на несколько секунд Иванушки, но даже беглого взгляда хватило, чтобы признать в них другую организацию.

"Очередь у них там, что ли?" — стало мыслью номер два. Очень вероятно, что весьма скоро последовала бы и мысль номер три, и четыре, и четыре-бис, но дальше раздумывать было некогда.

Царевич мгновенно отыскал взглядом свою верную корягу, которая оказалась, к счастью, не более чем в полутора метрах от него, и кинулся, чтобы подобрать…

У самых его пальцев в землю воткнулась стрела.

Рядом, в сам сук — вторая.

— Промазал, косой!..

— Сам кривой!

— А ты стой, не шевелись!..

— Иди сюда!

— …как стоишь!

— Так стоять или идти? — застывший в согбенном положении царевич осторожно приподнял голову и стал сверлить мрачным взглядом непрошеных гостей.

— Ты чё, шибко умный, чё ли? — подозрительно ощерился разбойник с большим арбалетом, на котором еще была наложена стрела.

— Нет, такой же дурак, как и ты, — вырвалось у Иванушки, и он от отчаяния прикусил себе язык, но было поздно.

Слово — не воробей, не вырубишь топором, как сказал однажды низложенный король Вондерланда Шарлемань Семнадцатый.

— Это кто тут дурак?..

— Ах ты, гад!..

— Ага, шибко умный, да?..

— Дай-ка я ему лишку мозгов-то повышибаю!..

— Сюда иди, кому сказали!..

— Живо давай!..

Для подтверждения серьезности приказа рядом с ухом Иванушки просвистела еще одна стрела.

Аргументов против трех арбалетов на короткой дистанции у него не нашлось.

Царевич хотел было что-то сказать, но вовремя вспомнил, что "язык мой — друг мой" это не про него, и поэтому просто молча закусил губу и побрел, едва-едва переставляя ноги, рассчитывая выиграть хоть немного времени и придумать что-нибудь, что заставит разбойников отпустить хорохорцев.

— Ишь ты, умник! Притих чевой-то! И как миленький идет! — загоготал разбойник в малахае неопределенного происхождения: при жизни он был не то хронически больной кошкой, не то полосатой козой, страдающей очаговым облысением. Счастливый обладатель такой шапки мог быть только атаманом — законодателем мод, иначе товарищи по кистеню и арбалету сжили бы его со света насмешками.

"Умник уже бы что-то изобрел", — мысленно возразил ему кисло Иванушка и походя подивился, как человеческая голова может быть настолько пустой.

Ни одной полезной мысли.

Ни намека.

Ни идеи.

Ничего!..

— А чего ты молчишь-то, а? Язык проглотил? — не унимался обладатель экзотического малахая.

В восторге от остроумия друга, упоенно заржали остальные.

— Онемел, наверное!..

— Га-га-га-га!..

— Сейчас вылечим!..

— Га-га-га-га-га!..

Иван стиснул зубы, сжал кулаки, но в голову от этого всё равно ничего путного не приходило, как ни силился, а кулаком против арбалетов и кистеней много не навоюешь, да и путь длиной в семь метров не может тянуться бесконечно…

Но что делать?!..

Наконец, он доплелся до края распростертой палатки и остановился, чувствуя на себе взгляды не только нашедших новое развлечение грабителей, но и притихших, сбившихся в несколько мокрых дрожащих кучек хорохорцев.

— А теперь… на колени вставай! — придумал, что делать дальше, владелец небольшого арбалета. — Прощения проси! Видишь, ты господина Кистеня обидел!

— Ага, обидел! — обрадовано подтвердил тот, кого идентифицировали как Кистеня.

— Вставай на колени, тебе говорят! — поддержали новую затею остальные.

— Быстро!.. — и разбойник в пятнистом облезлом тулупчике выстрелил поверх головы пленника.

"Щас, всё брошу", — сказала бы на его месте Серафима и сделала бы… сделала бы…

Что бы сделала сейчас Сенька?

Лихорадочный взгляд на разбойников, по сторонам, себе под ноги…

Как всё, оказывается, просто!

Иванушка усмехнулся украдкой, начал склоняться, приподнял голову, замер, дождался, пока станет центром всеобщего внимания грабителей, и изобразил на лице нечто среднее между тихой жутью и безмолвным ужасом.

— Там!.. Там!.. Там!!!.. — ткнул он трясущимся пальцем в мокрую ночь за спиной своих мучителей.

— Что?..

— Где?..

— Что там?!..

Доверчивые труженики ножа и топора обернулись, томимые недобрыми предчувствиями, которые, в кои-то веки, их не обманули.

Что было сил ухватился Иван за край палатки, уперся ногами и отчаянно, словно от этого зависела не только жизнь его и хорохорцев, но и судьба всего Белого Света, рванул ее на себя, метнулся назад, точно за ним гнались все разбойники мира, волоча за собой тяжеленный намокший брезент и барахтающихся на нем бандитов…

И тут с места сорвалась безмолвствующая до сих пор толпа возчиков и караульных.

— Бей душегубов!!!

Сказано — сделано, и единодушные хорохорцы успели получить немало морального удовлетворения, прежде чем сработал универсальный закон, формулируемый известным лукоморским ученым Однимом Битовым следующим образом: количество желающих приложить к телу силу, умноженное на степень энтузиазма данных желающих, прямо пропорционально шансам этого тела в суете и толчее улизнуть в неизвестном направлении.

Что означает, что когда жаждущие справедливого возмездия мужики остановились перевести дух и разобраться в целях и средствах, то к злости и досаде своей обнаружили, что целей-то уже, оказывается, и нет.

— Сбёгли, лешие! — обижено хлестнул кулаком по ладони одноглазый возчик.

— Ловить их надо скорея!..

— Да где ты их теперя отыщешь?..

— Ах, паразиты!..

— Дык…

— Чтоб им повылазило в одном месте…

— Чтоб они…

— Чтоб их…

— Чтоб ими…

— Чтоб об них…

Перебрав все теплые слова и пожелания в адрес утеклецов и просклоняв их по всем падежам, включая три изобретенных только что, народ увлеченно пошел по второму кругу, потом — по третьему, и только минут через пятнадцать неохотно успокоился и вдруг хватился:

— А где же наш царевич-батюшка?

— А торгаш толстопузый?

— Тоже пропали?

Но паника оказалась преждевременной, оба они быстро нашлись, причем рядом: Хверапонт лежал на траве и печально стонал, а царевич неумело, но старательно перебинтовывал поврежденную купеческую голову.

Закончив перевязку, он поймал на себе изумленные взгляды хорохорцев, смешался, неровно пожал плечами и, чтобы скрыть смущение, задал отвлекающий вопрос:

— Разбойники там… не сбегут?..

— Уже сбежали… — расстроено махнули руками мужики. — Виноваты мы… не доглядели… увлеклись… одно оружие от них осталось… на память, значит…

Странная смесь сожаления и облегчения промелькнули на его лице, он помолчал, рассортировывая свои чувства, и проговорил:

— Это послужит им хорошим уроком. Надеюсь, после этого они вернутся к честной жизни.

Хорохорцы, ожидавшие какого угодно приговора, кроме этого, заморгали, переглянулись, почесали в затылках и покорно развели руками: раз его высочество так сказал, значит, так оно и есть.

После событий сегодняшней ночи Иван для них был героем, кумиром и непререкаемым авторитетом.

По крайней мере, пока на их долгом и извилистом пути возчиков и охранников не появится другой герой, кумир и непререкаемый авторитет.

— Ну, до свидания, — пожал протянутые руки Иванушка. — Будете в Постоле — приходите, не сомневайтесь. В беде не оставим. Счастливо вам!..

— Эй, постой!.. — новый, хриплый и слабый голос донесся откуда-то с уровня земли и из-за спин мужиков. — Погоди, Иван!..

Досточтимый Хверапонт, приведенный в чувства заботами лукоморца и проливным дождем, страдальчески кряхтя и охая, поднялся на ноги. Он отыскал первым делом свою шапку, нахлобучил ее на голову до самых бровей, так, что сам стал похож на разбойника с большой дороги, и встал, покачиваясь, перед собравшимся уходить царевичем. Несколько секунд он стоял, беззвучно шевеля толстыми губами, будто повторяя заготовленную речь, или споря сам с собой, и вдруг со странной злостью сорвал только что водруженную шапку с перевязанной головы и хлопнул ей оземь[43].

— В долг! В рассрочку! В лизинг! В аренду! Да хоть за мечи ваши дурацкие! — едва не прослезившись от грядущих убытков, крякнул купчина и, сердясь сам на себя и на свой непонятный душевный порыв, отвел глаза.

Иванушка непонимающе воззрился на Хверапонта, но вовремя вспомнил, что глазеть на малознакомого человека неприлично, и опустил очи долу, ожидая продолжения или пояснения.

И то, и другое последовало незамедлительно.

— Да нет… не то я говорю… опять дичь несу… не так надо… — стыдливо пробормотал вдруг купчина и утер воду с лица грязным рукавом. — Спасибо тебе, Иван… Извини меня, дурака жадного… Не ведал, что творю… Мозги застило… Даром бери весь товар. Просто так. Бери, да и делу конец!

— В-вы… не шутите? — вскинул на него доверчиво серые очи Иванушка, и сердце торговца окончательно растаяло.

— Да уж какие тут шутки… — проворчал он и сконфужено помотал тяжелой лобастой головой со слипшимися в истекающие дождем сосульки прядями каштановых волос. — Когда восемь тысяч наших соседей голодают…

— Спасибо!.. — просветлело Иванушкино лицо. — Огромное вам спасибо!..

Но внезапно какая-то мысль пришла ему в вскружившуюся было от восторга голову, и он огорченно развел руками:

— Спасибо… Но… Мы не можем принять такой подарок… Конечно, хлеб нам очень нужен, но… у нас нет денег… А вам еще крестьянам платить, и за возы платить, и охране, и…

— Бери, кому говорят! — с шутовской суровостью прицыкнул на него Хверапонт. — Я от своего слова не отказываюсь!

— Спасибо… — расцвел Иван. — Благодарю вас… От имени всех постольцев… Хоть у нас сейчас и нет денег, но мы всё равно обязательно вам заплатим, я клянусь… или товар предложим…

— Не надо мне столько мечей, — криво ухмыльнулся купец. — Довели народ милитаристы… Мечи он, что ли, жрать должен? Куда только ваш царь Костей глядит, интересно мне знать…

— Как?! — изумлено-радостно воскликнул Иванушка. — Вам интересно?! И вы еще не знаете?! Так я вам сейчас всё расскажу, как было!..

И остатки ночи и кусочек утра, вплоть до прибытия его законной супруги в сопровождении Сойкана, были посвящены политинформации.

С восходом солнца, лишний раз подтвердив народную мудрость о том, что ранний дождь до обеда, а поздний — до утра, ливень внезапно закончился, словно там, наверху, его просто выключили, повернув кран.

А вместе с наступившей слегка влажной, обдуваемой сонным ветром тишиной из-под воза вынырнул и остановился, цепко обозревая картину ночного побоища закутанный в грубый серый плащ человек.

— Серафима?.. — удивлено прервался на полуслове и вскинул брови Иванушка при виде промерзшей и промокшей женушки, лучащейся, тем не менее, мегаваттами радости, не иначе, как от встречи с супругом. — Ты?.. В такую рань?.. Вы что же, всю ночь из города сюда шли, под дождем?.. Да не надо было так торопиться, мы бы все равно без вас не ушли!

Бурандук, немного отставший, заплутавший, и объявившийся только к началу политинформации, бодро затряс головой в подтверждении его слов.

— Его высочество ни за что бы без вас не ушли, как пить дать!

— Не хотелось заставлять вас мерзнуть и мокнуть лишний раз, — скромно потупилась царевна.

— А как ты меня нашла? Здесь, я имею в виду? Мы же договаривались…

— Да мы с Сойканом просто мимо проходили, глядим — утро вовсю, а обоз стоит и ни с места. Забеспокоились, не случилось ли чего, не нужно ли помочь…

— Ой, Сеня… — заново вспомнив ночные события и изумившись им еще раз, покачал головой Иван. — Чего тут только не случилось… Расскажу — не поверишь…

Серафима сделал большие глаза, взяла ладошками себя за щеки, и со страшным придыханием прошептала:

— Уж не разбойники ли на вас напали, Ванечка?

— А как ты догадалась? — Иван слегка оттопырил нижнюю губу, несколько разочарованный несостоявшимся сюрпризом, но, быстро оправившись, пустился в живописания событий этой ночи.

Когда повествование подходило к концу, Иванушке показалось, что супруга его хочет не то что-то сообщить, не то в чем-то признаться. Он умолк, вопросительно взглянул на нее, она потупила очи долу и вдохнула, явно собираясь что-то сказать…

И тут откуда-то из-за возов донесся слабый стон, и дрожащий надтреснутый голос жалобно пропел:

— Лю-у-у-у-ди-и-и-и…

— Кто это? — недоуменно выдохнула и вопросительно уставилась на купца Серафима, словно именно он по умолчанию отвечал за все дрожащие голоса в промокшем ноябрьском лесу.

— Н-не знаю… — оторопело захлопал белесыми ресницами Хверапонт.

— А это не парнишка ли пропавший Юська? — встрепенулся один из возчиков.

— А и впрямь! — просветлело лицо его приятеля, и он нырнул под воз.

Иванушка, не задавая лишних вопросов, последовал за ним.

Вернулась поисково-спасательная группа с триумфом: возчик конвоировал, бережно поддерживая под локоть продрогшего и вымокшего насквозь Юську, а Иван с нежностью чистил на ходу от грязи и травы свой утерянный ночью меч.

— Ты куда?..

— Ты откуда?..

— Ты чего?..

— Ты зачем?..

Земляки потащили выбивающего зубами марши парнишку в палатку растирать водкой с перцем, переодевать в сухое, поить горячим чаем с медом, и по дороге закидывали вопросами, совершенно справедливо рассудив, что даже проболтавшись где-то всю ночь по лесу, язык он вряд ли отморозил.

— Я… это… с-сбежал… з-значит… — стуча зубами о край кружки с кипятком и ежесекундно рискуя откусить язык или кусок жести, Юська ударился в воспоминания.

— И куда?

— Не п-помню, братцы… Х-хоть режьте… П-помню, что под т-телегой… п-пролез… А д-дальше… как п-провал…

— Да не провал, а шишка! — добродушно, ликуя, что отыскался пропавший товарищ, пошутил над горе-караульщиком возчик, который его нашел. — С такой гулей на челе не то, что ночь — мать родную забудешь!

— Не-а, дядька Хвилип, я матку помню, ее Хведора зовут, она из Банного, что в пяти километрах от наших Чернушек, — оторвался от кружки и довольно улыбнулся Юська.

— Послушайте, — сосредоточенно наморщил лоб, напряжено прислушивавшийся к показаниям последнего потерпевшего Иванушка. — А вы знаете, как я ночью тут оказался?

— Нет, — заинтересованно остановились на нем двадцать пять пар глаз.

Двадцать шестая и двадцать седьмая уставились на него не так заинтересовано, а двадцать восьмая принялась усердно разглядывать ставшие вдруг очень завлекательными верхушки деревьев.

— Я спал у нас в лагере, в палатке, и вдруг услышал голос, который звал на помощь! — горячо сопровождая каждое слово энергичным жестом, призванным иллюстрировать его правдивость, заговорил взволнованный лукоморец. — И я пошел на звук, и добрался до вас!

Хорохорцы открыли рты и с благоговением воззрились на блаженно хлюпающего обжигающим сладким чаем Юську.

Дядька Хвилип выразил мысль, посетившую одновременно все хорохорские и одну лукоморскую головы:

— Так это, поди, ты на помощь его высочество позвал?

Парнишка захлебнулся, поперхнулся, закашлялся…

— Я?!.. Я?!.. Да нешто я?!.. Да не может быть!..

— Ну, а кто еще? — резонно заметил Хверапонт и сложил короткие полные ручки на толстом, обтянутом синим армяком животе. — Больше некому.

Серафима яростно закивала в поддержку этой версии.

— Ясен пень, больше некому, — убежденно подтвердила она.

— Я?.. — отставил кружку и обводил пораженным, почти умоляющим взглядом окружающих его людей парень. — Я?.. Дак ить я не помню ничего… Сбёг, а дальше — как отрезало… вообще ничё не помню, чем угодно поклянусь! Не я это, наверное… Другой кто… Я же спужался дюже… Юркнул под телегу… А потом — как ночь на голову опустилась… Не, братцы, я вам честно скажу — это точно не я… Чего я буду чужую славу себе приклеивать? Ежели я мордом в землю валялся, так как же это я-то?..

— Как-как, — весело передразнил его Хвилип и огрел широкой, как лопата, и приблизительно такой же мягкой ладонью по плечу. — Так, да через так, да разэдак! Качай его, ребята!..

И Юська, расплескивая чай и разбрасывая сапоги, отправился в почетный троекратный полет над поляной прямо на глазах у изумленных лошадей.

"Нет", — думал он, подлетая на руках товарищей, — "Всё-таки слава — не такая уж и плохая вещь. Вот ведать бы еще наверняка, что это именно моя слава, а не чья-то приблудная… Надо постараться в следующий раз оставаться в памяти, чтобы уж точно знать, что слава эта — моя… А то мне ить чужой не надоть…"

К вечеру этого же дня обоз с зерном под жидкие, но восторженные приветствия редких прохожих втянулся в город.

Рассматривание и оценка мечей и прочего ликвидного имущества, которое успели заготовить на продажу профсоюзы Постола, были намечены на утро следующего дня, а пока усталые кони и люди были препровождены на единственный постоялый двор, сохранившийся во всем городе со смутных Костеевских времен.

Рано утром, когда было еще непонятно, действительно ли это рано утром, или еще поздно вечером, пятеро хорохорцев спустились в общий зал и к удивлению своему обнаружили, что кто-то то ли встал еще раньше их, то ли вообще не уходил со вчерашнего дня.

У самого входа, вокруг самого большого стола сидели люди и тихонько о чем-то беседовали, передавая из рук в руки и пристально рассматривая непонятные, ровно светящиеся белизной предметы.

Естественно, обозники не стали бы вмешиваться в чужой разговор, если бы Юська не узнал среди страдающих бессонницей клиентов хозяина Постольского гостиничного комплекса Комяка жену царевича Ивана.

О чем тут же и во всё горло сообщил.

— И тебе с добрым утром, Юська, — улыбнулась она такому радостному приветствию.

— Ну, вот… говорил же я тебе — потише, всех перебудишь! — с упреком обратился тощий бородатый кривобокий и одноглазый мужичок к такому же тощему, бородатому, но уже просто однорукому приятелю.

— Да я что… — втянул голову в плечи и сконфуженно пробасил шепотом тот. — Я же совсем тихохонько…

— Мы сами встали, нам коней обиходить надо, да товар посмотреть, — поспешил успокоить одноглазого Хверапонт. — Вас и не слышно было нисколько.

— А что это у вас такое?.. Серебристое… белое… и светится?..

Заинтригованный Юська был сама непосредственность.

— А это мы своих торговцев по деревням отправляем — обереги на мясо и прочие продукты менять, — охотно и не без шальной задней, вдруг нагрянувшей мысли сообщила Серафима. — Вот, перед отправкой товар показываем, рассказываем, как пользоваться, чего за него просить… Я недавно первую партию в Соломенники возила, так в курсе теперь, что, где и почё…

— Обереги? — Хверапонт остановился, словно налетел на невидимую стену, развернулся в сторону совещавшихся и двинулся к ним, лавируя между скамей, табуреток и столов, словно самонаводящееся ядро.

— Посмотреть желаете? — невинно полюбопытствовала царевна, кротко опустив вспыхнувшие надеждой и азартом очи долу.

— Хотелось бы, — осторожно признался купец.

— Вот, пожалуйста… — она кивнула бойцам постольского продотряда, и те выложили перед хорохорцем на серые неровные доски стола серебристые цифры от ноля до девяти, излучающие спокойный матовый свет. — Единица — для улучшение слуха, двойка — зрения, тройка — от клопов, четверка — от мышей, по одной на комнату, и забудьте такое слово… Пятерка — если согреть чего надо, или согреться. Шестерка — на рождение двойни, специальное предложение для скотоводов…

— А если женщине?.. — поинтересовался практичный Хверапонт.

— Тоже поможет, — подсказала закутанная до носа в старую шаль девушка рядом с царевной.

— Так… Дальше… Семерка — на удачу в пути, восьмерка в темноте светится не хуже свечки, даже трех… Девятка… Она у нас от зубной боли, если ничего не путаю. А ноль — от ран. Вот и всё.

— Деревенские суеверия, — дослушав, пренебрежительно усмехнулся и махнул толстой рукой купчина. — Крестьян дурить — самое то. Их брат до этого падкий. Сам такие по молодости продавал.

— А потом что? — спросил кривобокий.

Купчина смутился, замялся, и нехотя признался:

— Потом перестал.

"Побили", — пришли костеи и царевна к единодушному, хоть и из тактичности не озвученному выводу.

— Суеверия, говоришь, торговый гость? — вместо этого прищурилась на купца и хитро ухмыльнулась Серафима. — Ручку протяни, уважаемый.

— Зачем это? — насторожено нахмурился хорохорец, но отступать было поздно, и мясистая ладошка с некоторой дрожью легла на стол.

— Вот, гляди… — и царевна положила ему на ладошку светящуюся белую "пятерку". — Теплая?

— Ну, теплая… — согласился купец. — Так это он ее в руках держал, нагрел, вот она и теплая.

— А теперь? — заговорщицки улыбаясь, она ловко выудила из железного ларца размером со средний фолиант еще две циферки и опустила сверху.

— Н-ну… — упрямый Хверапонт не желал признавать поражение.

— А теперь?..

— Ай!!!.. — подпрыгнул и затряс обожженной лапой купчина, а с десяток весело светящихся серебристых цифр разлетелось светляками по столу и полу под дружный смех хорохорцев.

— Что, жжется суеверие, приятель? — дружелюбно похлопал купца по спине однорукий.

— Так они… настоящие?.. — вытаращил глаза Хверапонт, не прекращая дуть на легкий ожог интересной формы на вспотевшей ладони. — Откуда?..

— Находка наговорила, — Сенька гордо приобняла и потрясла для наглядности наряженную в новый, с иголочки овчинный полушубок, так не гармонирующий со старой пуховой шалью молчаливую девушку справа.

— А-а… Ну, так значит, продержится не больше недели… — разочаровано протянул купец.

— Полгода продержится, честное слово, — повернулась к нему Находка, и толстый платок спал ей на плечи, обнажая рыжую косу и рыжие не по сезону веснушки на белом лице.

Хверапонт, посвященный, видимо, в исторические перипетии и географические особенности царства Костей, охнул и с размаха хлопнулся на весьма удачно и кстати оказавшуюся в районе приземления скамью.

— Так ты… и вправду…

— Да, господин купец, вправду я, — скромно потупилась октябришна. — Я ученица убыр буду.

Фазы перехода, осмысления, обдумывания, подсчета не было.

— Сколько вы за них хотите? — выпалил, жадно уставившись на разбросанные по трактиру светящиеся цифры, хорохорец.

На следующее утро хорохорский обоз, груженый только парой сотен мечей[44] и десятком ларцов, выступил бодрым шагом в обратный путь.

Довольны были все.

Кони были рады, что везти приходится почти один костейский воздух.

Возчики — что возвращаются домой так быстро.

Охранники — что караулить им приходится мечи, которые и даром никому не нужны, и шкатулки с авансом за следующую партию зерна, в четыре раза больше — волшебными цифрами-амулетами, на которые непосвященный тоже не позарится.

Но больше всех вместе взятых был удовлетворен Хверапонт. Он разделял удовольствие своих работников и добавлял к нему свое собственное, томно ворочавшееся и мурлыкающе у него в душе как кот на печке, и даже конское счастье, знай о нем купчина, нашло бы отклик в его отзывчивой душе.

Но, витая в пушистых облаках грез, созерцая галактики будущих прибылей и звездопад приятных вещей и явлений, которые могли бы из этого проистекать, легко позабыть про то, что ходишь пока всё-таки по жесткой и неудобной земле…

При возвращении из полета по чудному миру фантазий мягкой посадки не было.

— Стоять!

— Руки вверх!

— Оружие на землю!

— На землю, я сказал!

— Нет, это я сказал!

— Но я тоже хотел это сказать, а ты меня опередил!

— Ну, так не щелкай клювом!

— Сам не щелкай, а то получишь!

— Сам получишь!

— Только попробуй, я тебе сейчас ка-а-а-ак…

— На землю оружие, вы что, глухие?!

— Да ты чего, Ревень?.. Мы же пошутили…

— Да я не вам, идиоты, я им говорю! Вот тебе!

— Это не оружие… это кнут…

— Поумничай мне еще!

— Ай!..

— Все кнуты бросили, быстро!

— И оружие тоже!

— Позвольте-позвольте…

— Ага, вот и хозяин! И чего везем, хозяин?

— Ничего… так… мелочи всякие…

— Возницам брезенты откинуть, живо!

С необъяснимой готовностью и злорадством брезенты были откинуты, и взорам разбойником предстал груз двадцати огромных возов: пара десятков длинных, грубо сколоченных зеленых ящиков и десять больших шкатулок.

Несколько секунд разбойники в абсолютной тишине созерцали открывшуюся картину, переваривая увиденное и размышляя, не могли ли ушлые торгаши припрятать чего на собственных персонах или в кустах при их приближении. Придя к отрицательным выводам по обоим пунктам, главарь первый прервал немую сцену.

Он перевел взгляд с возов на своих подчиненных, потом обратно на обоз, откашлялся в грязный кулак, и настороженно сверкнул единственным оком в сторону упитанного купца.

— Ну-ка, посмотри, Кистень, что там, в ящиках? — дернул он головой в сторону воза поближе.

Кистень, самый громадный и медлительный среди грабителей, бросил на дорогу дубину и пошел к телеге открывать крышку одного из неопознанных зеленых объектов.

Любопытные разбойники, позабыв про хорохорцев, сгрудились вокруг и разинули рты, готовые удивляться, торжествовать или проклинать злодейку-судьбу, смотря что окажется в так хорошо сколоченной и охраняемой таре.

— Не открывается… Гвоздями прибита, зараза… — виновато сообщил через пару минут атаману о непредвиденном поражении в первом раунде взмокший и сконфуженный Кистень.

— А ты ножом ее подковырни, ножом, — благожелательно посоветовал кто-то из возчиков.

Ревень с неприязненной подозрительностью покосился на хорохорцев, потом авторитетно откашлялся и приказал выжидательно уставившемуся на него громиле:

— Подковырни ножом, говорю тебе!

Тот обрадовано улыбнулся, быстро кивнул, извлек из-за голенища тесак сантиметров тридцать в длину и деловито вогнал его по самую рукоятку в щель между крышкой и стенкой упрямого ящика.

Легкое нажатие, короткий сухой хруст…

В громадном грязном кулаке осталась одна ручка.

— Ядрена кочерыжка!.. — отчаянно вырвалось у Кистеня, и он с детской обидой уставился на главаря затуманившимися карими глазами, демонстрируя на дрожащей раскрытой ладони хладные останки своего холодного оружия. — Мой нож!.. Ревень!.. Мой любимый нож!..

— Новый украдешь! — раздраженно рыкнул на него атаман, и тот сразу сжался и как будто стал меньше.

— И что мне делать, Ревень?..

— О камень разбить, не иначе, — задумчиво проговорил откуда-то сбоку тот же голос, что и до этого.

Ревень злобно зыркнул на обозников, но установить советчика снова не представилось возможности, и ему ничего не оставалось делать, как только присвоить авторство себе.

— Разбей его о какой-нибудь камень, балбес! — нетерпеливо, чувствуя себя с каждой проходящей минутой все глупее и глупее, рявкнул он.

— Ага… — медленно кивнул Кистень, что, наверное, должно было означать "Есть!" и, не мудрствуя лукаво, поднял упрямый ящик над головой и со всей мочи грохнул его о вымощенную булыжником дорогу, как начальство и предписало.

Ящик на этом и окончил свое существование, брызнув во все стороны зелеными досками, скобами, гнутыми гвоздями… и мечами.

— АЙ!..

— ОЙ!..

— ОХ!..

— УЙ!..

— ИДИОТ!!!

— Так ты же сам велел…

— ТУПИЦА!!!

— Так откуда я знал…

— БОЛВАН!!!..

Грабители, переругиваясь, постанывая, держась за ушибленные кассетным боеприпасом места и скорбно оглядывая распоротые мечами штаны и куртки, окинули свирепыми взглядами оставшиеся ящики. И тут взоры их обратились на головную телегу, груженую составленными ровными рядами шкатулками.

Глаза предводителя понимающе сузились, рот растянулся в щербатой улыбке:

— Вон там!!!

— Что, Ревень?..

— Что там?..

— Деньги и драгоценности, конечно! — презирая недогадливость сообщников, фыркнул главарь.

— Так они же деревянные, Ревень…

— Кто будет хранить деньги и драгоценности в деревянных шкатулках?..

— К тому же даже некрашеных…

— Это же неэстетично…

— И непрактично…

— Да и небезопасно…

— А вдруг пожар?..

— Или грабители?..

Смущенный было на мгновение убойными аргументами коллег, разбойник вдруг склонил голову набок, будто прислушиваясь к одному ему слышному шепоту, торжествующе засмеялся и ткнул корявым пальцем в середину:

— А вон та-то кованая!

— Где?!..

— Вон!..

— Золото-о-о-о!!!.. — радостно взвыли разбойники, побросали дубинки и наперегонки рванулись к возу, обещающему богатство, достаток, зажиточность или, на худой конец, просто горячий обед и новый нож. — О-о-о-о!!!..

Они запрыгнули на воз и, не обращая ни малейшего внимания на ряды деревянных товарок, одновременно откинули крышку железной шкатулки.

Нежное белое сияние озарило пасмурный ноябрьский день.

— Серебро-о-о-о-о!!!..

Они засунули в нее трясущиеся от алчности руки…

И это было очень неосмотрительно с их стороны.

— О-О-О-О-О!!!..

Не случайно эта шкатулка была сделана из железа: сунуть руки в "пятерки" было все равно, что в ведро с кипятком.

— А-А-А-А-А!!!..

Хверапонт сочувственно качнул головой: хоть красная цифра на его ладони стараниями ученицы убыр уже не горела, но воспоминания и ощущения были еще свежи.

— У-У-У-У-У!!!..

Потрясая в воздухе обожженными конечностями, завывая на разные нехорошие голоса и выражаясь непечатно, разбойники скатились с воза.

А на земле их уже встречали сомкнутые и очень решительно настроенные ряды возчиков и охранников.

Правило Битова сработало и на этот раз, и в этом было единственное светлое пятно на мрачной картине профессиональной деятельности этой шайки за сегодня, да и за несколько предыдущих дней — тоже.

Стеная и плачась сквозь оставшиеся зубы равнодушному, несправедливому и жестокому миру на него же самого, злосчастные грабители ломились прочь от злополучного обоза по лесам, подлескам и перелескам, не разбирая дороги.

А у возов стояли и с удовольствием демонстрировали друг другу извлеченные из карманов светящиеся семерки двадцать пять довольных донельзя хорохорцев.

"Здравствуй, дорогой дневничок. Давненько я тебя не беспокоил. Дел было — невпроворот.

Во-первых, Иван открыл городскую больницу в левом крыле бывшей управы. Почему бывшей? Потому что теперь я и не знаю, как это здание правильно называть: тут и Иван с министрами заседает, и наши гвардейцы живут, когда в городе бывают, и Находка обретается и колдует, и Малахай бесчинствует, когда сбежать из ее комнаты умудряется. В правом крыле приют расположился едва ли не с первого дня, позже — школа появилась, а теперь вот еще и больница.

И получился это не дом правительства, а сумасшедший дом: непредсказуемо, весело, но хочется сбежать.

А случилось это так.

Стал народ приходить, жаловаться, что людишки в Постоле хворают почем зря, а знахаря не отыщешь, а отыщешь, то не дождешься, а дождешься, так толку от него никакого. Иван этим вопросом шибко озаботился, послал меня из-под земли достать ему какого-нибудь местного эскалопа (то есть, дохтура по-иностранному) и представить его пред светлы очи. Чтобы ответ держал по всей строгости, пошто скорая медицинская помощь народу оказывается медленно и из рук вон как попало.

Отловить эскалопа удалось только к вечеру, и оказался он дедком тщедушным — такому самому скорая помощь вот-вот понадобится. Звать его Щеглик. Доставил я его к Ивану, и сообщил этот дед, что болезнь в нашем городе, в основном, одна — простуда, осложненная синдромом хронического недоедания, и лечится она не только травками-корешками, а и хлебом-супом. А в добавок к этому, сказал он, знахарей на весь город осталось три человека, он да еще две старушки, и пока они пешком всех больных обойдут, то к концу выздоравливающие уже по-новой хворать начинают.

Не знаю, долго думал наш лукоморец или нет, а только теперь на втором этаже левого крыла у нас гошпиталь на пятьдесят коек, а самих знахарей поселили на третьем, в комнатах рядом с Находкой и Голубом, до улучшения эпидемиелогической ситуации.

Во-вторых, школа наша тоже стала расти, как на дрожжах.

Дня три-четыре назад у ворот управы собралась толпа баб, то есть, женщин. Если ты подумал, что с добрыми намерениями и словами благодарности, то ошибся, и следует тебе подумать еще раз, если, конечно, бумага вообще умет думать, что маловероятно.

Ну, так вот, Собрались они с утра пораньше, и стали громко возмущаться, так, что стекла задребезжали, отчего это сиротам бесплатное обучение предоставлено, а их собственные ребятишки ровно как хуже, неучами по улицам болтаются.

То, что Иван в тот момент вообще не думал, ясно даже Малахаю. Потому что сейчас у нас стало пятеро учителей, пять классных комнат, вдвое больше поваров (кормить-то школяров между уроками тоже надо!), и сто восемьдесят с лишним малолетних оболтусов, которые носятся на переменах по присутственному месту как оглашенные, сшибая с ног всех, включая ломовика водовоза и статую неизвестного витязя без правой руки и носа на втором этаже.

Что касается других дел.

Чтобы не кормить задарма пленных разбойников (которых уже набралось два десятка), их сковали попарно и отправили на улицы города на общественно-полезные работы до полного исправления. Осталось еще банды две-три, но и то ненадолго. У Спиридоновой команды с Сойканом за проводника дела пошли как пятка по льду — только держись.

Овощи-мясо и прочие молокопродукты, выменянные на амулеты Находки, потянулись в город с продотрядами.

То, что кузнецы понаделали из мечей, по находкиному совету отправили в страну Октября менять на рыбу, и заодно пригласить октябричей в город — на заработки и на базаре поторговать, как в старые времена.

С настоящими деньгами как было плохо, так лучше не стало, и никакой мозговой штурм открытию новых кладов или месторождений драгметаллов не поможет.

Кабана гигантского (да какой он, к веряве, медведь, надоели уже паникеры — у страха глаза велики!)… короче, кабана пока ни поймать, ни завалить не удается. Кстати, Кузьма упоминал как-то, что дед Голуб говорил, будто по преданиям такая зверюга (кабан, я имею в виду) в местных лесах появляется, если новый царь на престол Страны Костей взойти должен. Примета народная, понимаешь.

А, по-моему, это предрассудок дремучий и сказки детские. Откуда этой свинье знать, что в городе престол опустел? И если новый царь на трон усядется, она что — жизнь самоубийством покончит? Или уменьшится до размеров поросенка? Или другую страну искать уйдет, где у царей пересменка?

Тут и без сказок голова кругом идет.

Везет тебе, дневничок, что ты бумажный и думать не умеешь."

Экстренный сбор дружины королевича Кыся состоялся на детской площадке во дворе, в неприступном для взрослых замке, когда остальные воспитанники Временного Правительства дружной гурьбой отправились на урок.

— Ну, чего звал? — аппетитно жуя ломоть черного хлеба с биодобавками[45], контрабандой вынесенного с обеда, задал вопрос Снегирча. — Случилось что?

— Случилось, — с чувством собственного достоинства и уверенностью, которой позавидовал бы и сам королевич Елисей, Кысь опустился на пол сторожевой башни, чтобы со стороны его не было видно, и обнял тощие, обтянутые новыми холщовыми штанами коленки.

— Рассказывай, — Мыська последовала его примеру.

— Садитесь все, — обвел рукой тесное помещеньице полководец. — А то, не ровен час, взрослые засекут, и поговорить не дадут.

Семеро дружинников переглянулись и, не говоря ни слова, приземлились рядом. Стало тесно, но тепло.

— Времени мало, поэтому перейду сразу к делу, — сурово нахмурился Кысь и обвел строгим взглядом свое замершее в ожидании откровения войско. — Вы все знаете, что в казне Постола, и страны вообще, нет денег, потому что то, что не выгреб царь Костей, стибрил Вранеж.

— Он клянется, что ничего не брал, я подслушала, как Воробейник с Барсюком разговаривали, — авторитетно сообщила почтенному собранию Мыська.

Кысь презрительно фыркнул:

— И ты ему поверила?

Девочка смутилась.

— Конечно, нет.

— Вот и я тоже, — многозначительно проговорил он. — И вот размышлял я — размышлял про это, и однажды подумал: а если бы я был Вранежем, где бы я спрятал натыренные денежки?

Дружинники встрепенулись и напряглись, словно коты, заслышавшие шорох в чулане.

— Где?!

— У себя дома, — гордый собственной проницательностью, выложил Кысь. — В самом глубоком и темном подвале, за дубовой дверью, за семью замками и самыми толстыми решетками, какие только кузнецы мастера Медьведки могли выковать, и куда ходу, кроме меня, ну, то есть, него, нет и не будет никому.

Дружина на минутку примолкла, представляя описанный командиром глубокий темный подвал, забитый под самые своды сундуками с нажитой нечестным трудом наличностью.

— А-ка-сеть можно… — восхищенно выразил всеобщее мнение Снегирча, сраженный великолепием плода своего распалившегося воображения.

— И ты хочешь сказать об этом Ивану? — предположила Мыська.

Кысь на это только мотнул лохматой головой, едва не стряхнув с макушки шапку.

— Он не поверит. Вранеж дал ему честное слово.

Дружинники прыснули.

При всем уважении к лукоморскому царевичу, "Вранеж" и "честное слово" в их понятии были вещами несовместными.

— И что ты предлагаешь? — отхихикавшись, сразу перешла к делу Мыська.

— Я предлагаю пробраться в дом Вранежа самим, найти, где он хранит свои наворованные богатства и рассказать Ивану. Тогда-то уж этот толстомордый упырь не отвертится.

— А если Иван нам?.. — невысказанный вопрос повис в воздухе.

— Если мы найдем клад Вранежа, то прихватим что-нибудь из сокровищ и принесем ему. Тогда поверит обязательно, — твердо заявил Кысь. — Предлагаю начать планирование похода дружины на дворец злого упыря Вранежа прямо сейчас.

— Сначала надо произвести разведку, как мы читали про королевича Елисея и огненный замок косоротых чернокнижников, — аппетитно слизнув с ладошки прилипшие хлебные крошки, высказал мнение Снегирча и стал загибать пальцы. — Сколько собак, слуг, дверей, окон, ставней…

— Это я и хотел предложить, пока ты меня не перебил, — сухо заметил Кысь, как и всякий командир не слишком любивший, когда умная мысль ошибалась головой, то есть, приходила к кому-нибудь, кроме него. — И для этого нам нужно сегодня, как раз перед тем, как стемнеет, пробраться к дому, занять позиции с четырех сторон и все как следует рассмотреть и запомнить. Кто ходит, куда, когда, зачем, какие двери и окна закрываются, когда…

Едва предложение военачальника дошло до дружинников, башня взорвалась криками:

— Я пойду!..

— Я!..

— Я!..

— Нет, я!..

Проходивший мимо конюх испуганно подпрыгнул, выронил седло и панически заоглядывался — где горит, кого режут и куда бежать, если еще не поздно.

— Тс-с-с-с!!! Тихо! — грозно сдвинул брови Кысь, и шум затих. — Я уже все обдумал. Задача опасная, поэтому пойдут самые старшие: я, Мыська, Грачик и… и… и Снегирча.

— А мы?.. — разочаровано протянули в разведгруппу не вошедшие.

— А вам предстоит самое сложное, — многозначительно обвел их строгим взглядом Кысь. — Если кто-то будет спрашивать, где мы, вы должны будете что-нибудь соврать, чтоб никто не заподозрил, что нас в детском крыле нет. А когда мы вернемся, открыть нам ставни и окно в столовой и впустить.

— И оставьте чего-нибудь с ужина пожевать…

Военный совет королевича Кыся грозил закончиться, так и не начавшись.

Пока все воспитанники детского крыла с криком, визгом и — иногда — рёвом обороняли и брали штурмом так восхитительно похожую на настоящую крепость во дворе, воспитатели занимались стиркой и починкой одежды подопечных, а дед Голуб дремал над новой книжкой, Кысь, Снегирча, Грачик и Мыська укрылись в спальне, забились в самый дальний угол, уселись на пол, обхватив коленки руками, и принялись составлять план набега на родовое гнездо вражины Вранежа.

Только план отчаянно сопротивлялся, упирался, брыкался и вырывался, но отказывал идти по руслу, ему предназначенному.

И всё из-за какой-то мелочи.

Чтобы не сказать, пустяковины.

Или, если быть совсем точным, ерунды.

Глупого животного.

Собаки.

Волкодава.

Четырех.

Потому что именно четырех волкодавов, не больше и не меньше, выпускали слуги Вранежа на ночь во двор усадьбы с целью выгуливания, отпугивания посторонних, а если посторонние попадутся отпугиванию неподдающиеся, то и прокормления.

— Как это — ерунда? — прогундосил отчаянно простывший в засаде Грачик и жалобно швыркнул носом, переводя взгляд с командира на друзей. — Да если он на задние лапы встанет, я ему до подмышек не достану! Ерунда!..

— Достанешь, — не очень уверенно возразил Кысь.

— Ага, правильно, достану, если на табуретку встану и на цыпочки вытянусь! — не прекращал ворчать Грачик. — Ты его издалека видел, а он меня через решетку чуть не гамкнул! Я еле руку успел отдернуть! А он на задние лапы ка-а-к подымется, ка-а-ак просунет морду сквозь решетки, да ка-а-к давай на меня лаяться! До сих пор в ушах звенит!

— Точно-точно, Кысь, — озабоченно поддержала узколицего черноволосого мальчишку Мыська. — Ты что, забыл, что Чирка рассказывала? Как они с братом три месяца назад залезли ночью к Вранежу мусорную кучу у кухни поглядеть, и как на них евойные собаки накинулись? Ее тогда хоть и сильно погрызли, платье изодрали, да она ноги унесла, пусть и прокушенные в трех местах. А Ёжку с тех пор Чирка больше не видела. И никто не видел.

— Ну, помню, говорила… — неохотно признался их командир.

— А помнишь, Воронья говорила, что ей один мальчишка рассказывал, что ему один надежный парень намекнул, чем Вранеж своих волкодавов кормит? — мрачно глянул исподлобья Снегирча. — А, точнее, кем?

— Да брехня… наверно…

— Короче, если мы не придумаем, как мимо этой псарни пройти, в дом нам не попасть, — просипел и закашлялся Грачик.

— А чего тут думать, — буркнул Снегирча. — Отравить их, людоедов, да и вся недолга.

— Чем ты их отравишь? — как на блаженного уставился на него Кысь. — Может, у тебя стакан яда под подушкой припрятан?

Снегирча смутился.

Стакана, или даже ложки яда, если на то пошло, у него там не было.

Под подушкой у него были припрятаны только горбушка хлеба и настоящий наконечник для стрелы, исподтишка уворованный в один удачный день из охотничьей сумки его героя Кондрата, которую тот попросил покараулить, пока он сходит перед походом на разбойников проведать медвежонка к октябрьской веряве.

Верява!!!

Ну, конечно же!

— Мыська, ребята, я придумал!!! — едва не захлопал в ладоши Снегирча, но, побоявшись нарушить конспирацию, лишь несколько раз взмахнул сжатыми кулаками, будто заколачивая невидимые гвозди, и азартно продолжил: — Надо попросить яд у молодой верявы, у Находки!

— У верявы?!..

В темном углу повисло неловкое молчание.

Хоть у северных костеев никаких убыр отродясь не бывало, а называли их и вовсе забавным словом "верява", но слава их давно уже вышла не только за пределы страны Октября, но и Страны Костей.

А если еще вспомнить старую поговорку "Добрая слава лежит, а худая бежит" и прочий фольклор, зародившийся за столетия вокруг доблестных тружениц оккультного фронта, то визит к четырем голодным волкодавам-людоедам мог показаться среднестатистическому костейскому ребенку достойной заменой визиту к одной веряве.

— Хотя, у нее, наверное, тоже никакого яду нету, — по зрелому размышлению осторожно возразил сам себе Снегирча, давая сотоварищам выйти из неосмотрительно созданного им положения, сохранив лицо.

— Ага, точно нету, — с облегчением поспешил согласиться Грачик.

— Она же никого не травит… вроде… пока… На что ей яд? — дипломатично попытался подвести теоретическую основу под решение военного совета Кысь.

И только Мыська то ли мало сказок в детстве слышала, то ли не совсем поняла маневров мальчишек.

— Ну, и что, что нету, — увлеченно возразила она. — Если попросить — сделает! Она же нам тогда лекарство от золотухи сделала, когда мы мяса первый раз облопались! И яд сделает!

— Одно дело — лекарство, — мудро заметил Кысь. — А другое…

— И как ты ей скажешь? — поддержал его Грачик. — "Я хочу отравить собак Вранежа, потому что нам надо залезть к нему во дворец, чтобы найти клад?"

— Сам дурак, — задумчиво проронила Мыська. — Ничего я ей такого не скажу. А скажу я ей… скажу… скажу… Придумала! Я ей скажу, что в городе живу, и что мать моя замуж за лавочника выходит! И что жить мы в его доме собираемся, только у него собаки злые двор охраняют, и я их боюсь! А… а мать с отчимом надо мной только смеются! А одна меня уже кусала! Два раза! Или три! И другая тоже! Четыре раза!.. И… и… и… И еще чего-нибудь придумаю, пострашнее, чтобы она точно согласилась!..

— И, думаешь, сработает? — с сомнением, в изрядной мере замешанном на восхищении, прищурился на нее Снегирча.

— Должно сработать, — вздохнула и сразу погрустнела девочка. — А иначе нам про Вранежев клад можно прямо сейчас забыть, и больше не вспоминать.

— Ну, спокойной ноченьки вам, пострелята. Приятных снов.

Ласково улыбнувшись на прощание, матушка Гуся собрала и погасила все светильники и, пятясь на цыпочках, словно уже от одного пожелания все ее беспокойные подопечные забылись сном, словно заколдованные принцы и принцессы, вышла из спальни и тихонько прикрыла за собой дверь.

Легкие шаркающие шаги ее не спеша прошелестели через гулкую кухню.

Чуть слышно скрипнула узкая створка, выпуская главную воспитательницу.

Потом еще раз — закрываясь.

И тишина…

Кысь приподнял вихрастую голову с тонкой, как блин, но самой настоящей подушки, сжал три раза уворованный еще днем в столовой светильник-восьмерку и осторожно отогнул два пальца. Белый лучик света, обрадованный нежданной свободе, тут же вырвался из кулака и осветил его и несколько соседних кроватей, на которых тут же, как грибы после прохода грибника, выросли любопытные головы.

— Сейчас?.. — вопросительно просипел откуда-то справа, из темноты, Грачик и чихнул.

— Ты же не вылечился, — осуждающе прозвучал слева суровый голос Мыськи.

— Мне уже лучше! — возмутился простуженный мальчишка. — Жара-то нет!

— Зато чихаешь, как конь водовоза, — неодобрительно пробурчал Снегирча. — Ты же там всех…

— Тс-с-с-с!!! — яростно зашипел на него Кысь.

Снегирча прикусил язык.

— А куда это вы собрались?

В одну секунду вся спальня была на дыбах.

— Ночью нельзя на улицу выходить!

— Вы чё, сбежать хотите?

— Вы чё, дураки?

— А как вы отсюда сбежите?

— Через окно, как еще!

— Точно, дураки!

— Сами вы полоумные! — не вынес несправедливых нападок Кысь. — Никуда мы не сбегаем! Мы… по делам уходим! И скоро вернемся!

— А после этого мы все знаете, как заживем!.. — закашлялся Грачик. — Как сыр с маслом!

Общество задумалось.

— Один сыр с маслом невкусно, — наконец, изрек общую мысль Векша. — Надо хлебушка хоть горбушечку.

— И колбасу, — поддержала его Воронья.

— И огурец соленый!..

— И помидору!..

— И рыбу копченую!..

— И укропу!..

— И петрушку!..

— И вештину!..

— И варенье!..

— Кто рыбу с вареньем ест? — выразителем всеобщих настроений снова стал Векша.

— Я… — нерешительно пискнул из левого угла Крысик. — Я бы всё с вареньем ел…

— Ты его так любишь? — уважительно склонил голову к плечу Снегирча.

— Ага… — робко кивнул Крысик. — Только не пробовал никогда… Но говорят, что вкуснее варенья только эта… вештина… а про нее уже Пчельник сказал.

— Ну, так вот, — авторитетно подвел итоги плебисцита Кысь. — Когда мы вернемся, то этой… вештины… с вареньем… у всех в городе будет просто завались. Понятно?

— Вы на продуктовый склад идете! — обрадовался Сусля.

— Ну… нет, вообще-то… — загадочно поджал пухлые губы Снегирча. — Но можно сказать и так.

— Ну, так мы с вами!

— Мы поможем!

— Чего это одни идут, а другие — нет!

— Тихо! — строго, не без основания опасаясь, что возобновившиеся возгласы быстро вернут к ним дежурного воспитателя, прикрикнул Кысь. — Идем только я, Снегирча и Мыська. Идем ненадолго. К утру вернемся. И всё расскажем. Честное богатырское.

Это произвело нужное впечатление, и ребятня послушно замолкла.

Если Кысь сказал "честное богатырское", значит, так оно и будет.

В волнующе-тревожной атмосфере шепотков и испытующе-завистливых взглядов трое разведчиков быстро оделись, выгребли из тайников под матрасами и подушками заготовленные припасы и, не оборачиваясь и не говоря больше ни слова[46], бесшумно отворили заранее проверенную и смазанную створку окна и исчезли во тьме.

— Уже скоро… — дрожащим шепотом дыхнула в ухо Кысю Мыська. — Еще два квартала пройти…

— Я знаю, — не оборачиваясь, кивнул тот и непроизвольно поежился.

Не иначе, как от ночного заморозка.

— Ты это… не забыла? — попробовал и не смог заставить себя произнести неприятное колючее слово Снегирча.

— Что — это? — недовольно покосилась на него девочка.

— Ну… из двух букв… первая — "я"… последняя — "д"…

Мыська осторожно, будто в кармане у нее вместе с ядом находилась и змея, потрогала бок армячка.

— На месте.

— Не возражала… верява?..

— Д-да нет… — уклончиво повела плечом девочка, явно не желая разглашать подробностей дневных переговоров. — Сказала, что теперь проблем даже с самыми злыми собаками у меня не будет. Надо только бросить пару солинок на кусок хлеба и дать им сожрать. Кстати, хлеб у кого?

— У меня, — с болью в голосе отозвался Кысь.

При одной мысли о необходимости кормить вранежевых людоедов хлебом командира их маленького отряда передергивало, словно это ему подсыпали отравы. Но овощи собаки не ели, и поэтому альтернативой хлебу было только мясо, а это уже граничило со святотатством.

Через пять минут разведчики были на месте — напротив широкого, но захламленного заднего двора с его толпой разнокалиберных деревянных сараев различного назначения и архитектурных достоинств, каменой конюшней, пристроенной к ней вплотную коптильней, прилепленным неизвестным архитектором к другому крылу П-образного дворца свинарником и курятником, и тесным домиком из простого серого камня посреди двора — колодцем.

Как было условлено, Снегирча засветил амулет в кулаке, и командир выудил из наволочки четвертинку маленького каравая, потыренного днем в столовой вместе с восьмеркой, достал из-за обмотки ботинка короткий ножик с кривым лезвием и, недовольно сопя, стал нарезать хлеб на тонкие-тонкие ломти.

Когда всё было готово, с застывшим от ужаса и отвращения личиком Мыська извлекла из кармана узелок, развязала стягивающий его шнурок, потянулась за наговоренной солью пальцами и остановилась.

— Не буду я это руками трогать, — хмуро глянула она на мальчишек.

"Попробуйте только посмеяться", — крупными буквами было написан вызов на ее узкой худенькой мордашке.

Но разведчики только сочувственно поморщились, а Снегирча заботливо посоветовал:

— Ты… это… потряси… чуть-чуть… чтоб насыпалось…

Девочка коротко кивнула и аккуратно тряхнула мешочек над отрезанными кусками.

— Ага… есть…

— Пошли, — поспешно, словно пропитанная страшным заклинанием соль была живым злонамеренным существом, готовым выскочить и наброситься на нее в любую секунду, Мыська затянула узелок, торопливо сунула поглубже обратно в карман и мотнула головой в сторону смутно серевшей во мраке громады вранежева дворца.

Крадучись, скрыв свет в кулаке, дети приблизились к кованой решетчатой ограде и завертели головами, прислушиваясь.

— На той стороне бегают, наверное, — предположил Кысь. — Гадины.

— Чего мы, ждать их теперь станем? — брюзгливо поинтересовалась Мыська.

— А давайте свистнем… — предложил Снегирча и, перехватив горящий праведным негодованием даже в темноте взгляд командира, тут же быстро поправился: — …тихонечко.

И, не дожидаясь одобрения большинства, сложил губы трубочкой и несколько раз слабо и тоненько, как умирающий чайник, просвистел.

Волкодавы не заставили себя ждать.

Захлебываясь свирепым лаем, срывающимся на кровожадный хрип, слева из-за угла выскочили четыре громадных пса и наперегонки, отталкивая друг друга, кинулись к решетке, за которой стояли чужаки.

— Ну, бросай! — тонко выкрикнул Снегирча, уже не опасаясь, что голос его услышат в доме: за таким ревом расслышать можно было не всякий вопль.

Желудок Кыся панически подпрыгнул, сжался и перевернулся.

А если собаки не будут есть хлеб?

А если он достанется не всем?

А если соль безвредно осыплется?

А если верява Находка ошиблась?..

Напутала?..

Не захотела травить незнакомых собак?..

Или просто решила зло подшутить над Мыськой?

А если…

Мальчишка отчаянно сжал зубы, разломил трясущимися руками ломти напополам и со всего маху швырнул их прямо в ощеренные пасти задыхающихся от лютой истерики зверей.

— Бежим! — крикнул он и первым подал пример выполнения команды.

Разведгруппа с нескрываемым облегчением рванула по темной пустой улице и скрылась за углом ограды дома напротив.

Пока псы их видят или чуют, есть они не станут. Это тоже было вычитано в "Приключениях лукоморских витязей" и предусмотрительно взято на вооружение.

Присев и сгрудившись для тепла и уверенности вместе[47], разведчики затаились и стали молча ждать.

Прошла минута… вторая… третья… четвертая… пятая…

Или час?

— Слышишь? — почти беззвучно прошептал в ухо Кысю Снегирча. — Вроде, кто-то скулит… Или визжит…

— Слышу, — кивнул Кысь.

— Пойдем, поглядим? — предложила девочка.

— Я сам схожу. Один, — мужественно выпятил нижнюю челюсть Кысь и, не разгибаясь, засеменил через дорогу к вранежевой ограде.

Вернулся он скоро.

— Скулят там где-то, с другой стороны. У парадного. Подыхают… наверно…

Несмотря на явные потуги на пренебрежение и браваду, последняя фраза у него не получилась даже близко, как планировалось.

— Собаке — собачья смерть, — отрывисто и неровно, словно переступал босыми ногами по гвоздям, чужим голосом проговорил Снегирча, отчего-то отводя глаза.

— А всё равно жалко, — тихо, как мышонок, пискнула Мыська и, не глядя на мальчишек, побежала, полусогнувшись, через дорогу.

Протиснуться между похожими на копья прутьями чугунной кованой решетки взрослому человеку вряд ли было возможно, но десяти-двенадцатилетние постолята после диеты длиной в жизнь проскользнули и не заметили преграды.

Нервно оглянувшись по сторонам, Кысь решительно ткнул пальцем в сторону курятника и первый помчался к корявой, обшитой досками стене.

Именно так начинался их тщательно проложенный вчера маршрут к светлому будущему всеобщего счастья и благоденствия.

Бочка — крыша коптильни — крыша конюшни — водосточная труба — второй этаж — и по узкому — в полстопы — карнизу на пять окон вправо, до единственного во всем задании гостеприимного окошка с незакрытыми плотно ставнями.

Кысь сделал сигнал друзьям остановиться и, изо всех сил прижимаясь спиной к белой мраморной стене, протянул руку, нащупывая край чуть приоткрытого ставня. После нескольких попыток кончики его пальцев сомкнулись на ребре неровной от времени и непогоды доски.

— Есть!.. — прошипел он скорее себе, чем остальным разведчикам, и сначала осторожно, а потом всё настойчивей и сильнее стал тянуть ставень на себя.

Проклятая деревяшка не поддавалась.

Одна попытка, вторая, третья…

Кысь замер, переводя дыхание, потом возобновил и удвоил старания — но результат не изменился.

— Посвети… чуток… — наконец, повернул он раздосадовано голову в сторону Снегирчи. — Я дальше… пройду…

— Но там же!.. — испуганно вскинул брови мальчишка, указывая на выступающую вперед массивную раму и призывно полуоткрытый, но упрямо не уступающий незваным визитерам и блокирующий полдороги ставень.

От преимущества в полстопы вместе они оставляли едва достаточно места для пяток.

Кысь не стал терять время на споры.

— Тогда поворачиваем, слазим и идем домой, — холодно проговорил он.

— Сейчас посвечу… — без дальнейших пререканий Снегирча содрал висевший у него на шее на шнурке амулет, протянул в сторону командира, торопливо сжал три раза, и стена вокруг них озарилась ровным белым светом.

Кысь еще раз оглядел раму, карниз, лепнину под окном, обреченно кивнул, ухватился за резной край наличника и выполнил разворот на сто восемьдесят градусов, едва не вывихнув при этом себе руку.

Снегирча придвинулся на полшага ближе, заботливо освещая неуступчивые, невесть что о себе возомнившие доски и опасную каменную дорожку вдоль стены.

Медленно-медленно, сантиметр за сантиметром, прижимаясь к ставню, будто к последней в мире точке опоры, Кысь двинулся вправо, царапая щеку о старое занозчатое дерево.

— Ага… есть… — пробормотал он, преодолев едва ли не самые долгие для него в жизни полметра. — Снегирча, посвети поближе…

Тонкие мальчишечьи пальцы проникли в узкую щель между краем дубовой доски и рамой и нащупали ржавый крючок, намертво засевший в такой же ржавой петле.

— В-верява тебя забери… — прошипел Кысь, ухватился за подоконник обеими руками, набычился и со всей мочи боднул ставень лбом.

Доска раздраженно дрогнула, скрипнула густым басом, но с насиженного десятилетиями места стронулась едва-едва. Но и этих миллиметров хватило для того, чтобы ослабить, расшатать и вытащить старый крюк из заржавленной ловушки.

— Снегирча, там, в стене, петля под крючок должна быть, поищи! — радостным шепотом воскликнул первопроходец, подождал, пока его друг не нащупает пресловутую петлю и не отступит на пару шагов, с усилием отворил тяжелую створку и яростно оттолкнул ее.

— Лови!!!..

— АЙ!!!

Через восемь попыток, девять отдавленных пальцев и десять минут своевольный ставень был общими усилиями все-таки покорен, усмирен и поставлен на место, а искатели сокровищ, выбив стекло и перевалив через подоконник, наконец-то попали вовнутрь.

Длинное прямое пространство утонувшего в бездонном мраке коридора ударило по всем чувствам сразу головокружительной агорафобией, и Кысь, не соображая, что делает, кинулся к единственному освещенному пятну — белой с золотыми разводами двери напротив их окна и рванул за изогнутую, тускло поблескивающую ручку.

Дверь неожиданно легко и без скрипа поддалась, и вся разведгруппа, как один, ворвалась в неизвестную темную комнату, навалилась спинами на сговорчивую дверь и замерла, переводя дыхание.

Немного успокоившись, разведчики при свете восьмерки пристрастно осмотрели свой первый захваченные плацдарм на вражеской территории — небольшой зал в синих тонах, на четыре окна, и обошли его из угла в угол, с неприязнью и любопытством разглядывая диковинную обстановку, покрытую мешковатыми чехлами, словно пыльными сугробами.

Длинные заносы вдоль стен — диваны. Овальный сугроб посреди комнаты, окруженный десятком сугробчиков поменьше — стол со странными мягкими стульями с подлокотниками. Утесы у другой стены, вокруг камина — шкафы с книгами[48]. В загадочных бесформенных наростах на стенах угадывались головы лесных зверей, хотя почему дивному холодцу из головизны владелец дома предпочел еще одно место сбора моли и пыли, оставалось для постолят загадкой.

Сталагмиты по обеим сторонам от входа, к изумлению и счастью мальчишек, внезапно оказались доспехами незнакомого покроя, устало опирающимися на громадные двуручные мечи.

Не сговариваясь и мешкая, Кысь со Снегирчей азартно содрали с одного комплекта стальной одежки покрывало и дружно попытались обезоружить беззащитный железный костюм, чтобы встретить возможные опасности и невзгоды в полной боевой готовности, как настоящие витязи Страны Костей. Но, едва ощутив вес своего трофея, были вынуждены отказаться от этой идеи.

Может быть, объединив усилия с Мыськой, они и смогли бы тащить этот меч в шесть рук.

Медленно и недолго.

Но сразить им самого немощного, тугодумного и неуклюжего врага, какого только можно представить…

Для этого им бы потребовалась помощь всей дружины Кыся.

Скроив кислые мины, несостоявшиеся витязи оставили бесполезный меч на полу, отряхнулись, отчихались от пыли, и двинулись далее.

А далее следовали зеркала, картины, статуэтки, шторы, вазы, подсвечники…

Короче, всякая ерунда.

По завершении обхода лица кладоискателей вытянулись еще больше. Нет, не ради этого рисковали они всем, чем можно, пробираясь в самое сердце неприятельской твердыни, вовсе не ради этого!..

Но где же тогда то, ради чего они не смотря ни на что?

Конечно, вслух этого никто не говорил, но каждый из них в глубине души ожидал, что, стоит им только преодолеть все препоны и проникнуть во вражескую цитадель, то отыскание собственно клада превратится в пустую формальность. И что если даже сразу не будет понятно, где его искать, то где-нибудь на стене, уж без сомнения, будет висеть указательная стрелка с надписью красной краской "К/К".

Что, естественно, означает "Копать — клад".

Но, к их глубочайшему, глубже, чем самый глубоко зарытый в мире клад, разочарованию ни стрелок, ни дорожки из просыпавшихся из дырявого мешка монет нигде не было — ни на первый поверхностный взгляд, ни на обеспокоенный второй, ни даже на очень придирчивый третий.

— И куда теперь? — вопросительно воззрились Снегирча и Мыська на командира.

— А-а-а… всё идет по плану, — стараясь звучать солидно и авторитетно, проговорил Кысь. — В этой комнате ничего и не могло быть. С самого начала. Ведь каждому, кто хоть чуть-чуть смыслит в кладах, известно, что они хранятся в подземельях, какатомбах…

— В чем?.. — зависла Мыська.

— Ну… в такакомбах, — смущенно уточнил командир.

— В котаконбах! — обрадовался узнаванию Снегирча.

— Ну, я и говорю — в токатомбах, — недовольно буркнул Кысь.

— Думаешь, у Вранежа дома есть… кокакомбы? — с сомнением покачал головой Снегирча.

— Или подземелья? — присоединилась к нему Мыська, бессознательно радуясь родному знакомому слову, которое, в отличие от некоторых, ведет себя прилично, и как пишется, так и выговаривается.

— Ну, тогда в подвалах, — с неохотой пришлось согласиться главному эксперту по кладам.

Конечно, клад в каком-то подвале — совсем не то, что клад в кока… тока… кокта… этих, как они там… или даже в самом простеньком подземелье, но за неимением лучшего придется мириться и с тем, что имеем.

— И поэтому, — важно подняв палец к главному снежному облаку — люстре под потолком — продолжил Кысь, — наша основная задача на текущий момент — отыскать вход в подвал.

— А если он вне дома? — тут же задала вопрос практичная Мыська.

— Думаешь, Вранеж стал бы тебе таскаться с мешками и сундуками, полными сокровищ, по двору, на виду у прохожих? — с тонким превосходством международно-признанного эксперта в области кладологии повел плечом и усмехнулся Кысь[49].

— А кто его, супостата, знает! — не желая признавать поражение, не уступала девочка. — У моей тетки, например, вход в подполье был со двора!

— Ты еще яму овощную своей бабки вспомни! — фыркнул Снегирча. — Нет, Кысь прав. Клады в погребах не держат. Надо идти на первый этаж и искать вход в котка… то есть, в подвал.

— Я же говорю, — снисходительно усмехнулся Кысь. — Значит… Слушай, Мыська, ты чего как кнопок в ботинки напихала? Чего тебе на месте не стоится?

— А-а… Кысь? — нервно переминающаяся всё это время с ноги на ногу девочка боком-боком переместилась от камина поближе к двери — под защиту мальчишек и железного рыцаря. — А-а… к-клады… п-привидения… с-стеречь м-могут?..

— Н-ну, да, — недоуменно уставился на нее мальчик. — Распространенное явление. А что?

— Д-да-а… я… вы… ничего сейчас не слышали?..

— Сейчас? — удивился Снегирча. — Кроме нас, то есть?

— Д-да.

— Н-нет.

— А ты что?.. Что-то слышала? — встревожился командир.

— Ну-у… может, мне показалось… потому что я вот сейчас тут стою, и ничего не слышу… А когда там стояла… то как будто на разные голоса… люди какие-то… говорили… и смеялись… Сначала думала — кажется… А когда мы все замолчали… слышу — не кажется… Ажно жуть взяла.

— Д-думаешь, привидения умеют смеяться? — Кысь непроизвольно попятился, но вовремя одернул себя, вспомнил, что он — командир, и должен показывать пример совсем иного рода. — Где ты слышала?

— В-вон там, — Мыська ткнула пальцем в оставленное место.

Первым на котором оказался Снегирча.

Он повернул голову так и сяк, сделал шаг вперед, назад, влево, вправо, и, наконец, остановился у сЮмого камина и сунул в него патлатую голову.

— Эй, ты куда? — забеспокоился Кысь.

— Никуда, — улыбаясь, Снегирча повернулся к друзьям и успокаивающе махнул рукой. — Это не привидения. Это в комнате под нами обыкновенные люди разговаривают, а по дымоходу у нас слышно. Слуги Вранежа, наверное.

— Гораздо лучше, — скептически хмыкнула девочка, скрывая неловкость за глупый детский испуг каких-то голосов из дымохода. — Я бы предпочла привидений.

— А ты откуда знаешь? — ревниво-недоверчиво прищурился Кысь на друга.

— У меня батька печником был… — довольная физиономия Снегирчи мгновенно стала страдальчески-напряженной.

— Извини… — смутился Кысь.

— Да нет… ничего… ладно… — пожал плечами мальчик. — Просто он всё мне рассказывать любил, как клал камин в доме какого-то сельского то ли богатея, то ли старосты километрах в сорока от Постола. Дом был двухэтажный, и он сложил один камин над другим вот так…

Снегирча наклонился, и в пыли на полу быстро набросал чертеж знаменитого богатейского камина, поясняя по мере появления черточек и загогулин.

— Вот это — один дымоход… вот это — колено… тут нижний сливается с верхним… здесь вот скобы для трубочистов… Здесь, внизу, и здесь… Если в этот камин голову просунете и вверх поглядите — тоже их увидите… Скобы, в смысле… А тут общий дымоход выходит на крышу… и венчается трубой. И если все правильно сложено, тяга хорошая, то дым летит по всем ходам как санки с ледяной горки!.. Вот. И он справился.

Мыська, сосредоточенно следившая за техпроцессом кладки двухэтажных каминов, перевела восхищенный взгляд с картинки на автора.

— Какой ты умный! А я и не знала…

— Да, прямо уж… — усмехнулся Снегирча, выпрямляясь и вытирая пыльные пальцы о штаны. — Просто ему за это дали телегу картошки и двух баранов. Целый год с той картохи жили. Вот я и запомнил…

— Ладно, кончай болтать, — ревниво нахмурился Кысь. — Дела не ждут.

На том и порешили. И, обмотав сапоги порезанным на полосы чехлом с раздетого рыцаря, чтобы звук шагов по каменному полу не привлек нездорового внимания служителей культа кровавого Вранежа, искатели приключений вышли в коридор, прикрыли за собой дверь и крадучись двинулись для начала на поиски первого этажа.

Сперва они двинулись налево, завернули за угол, и метров через пятьдесят наткнулись на широкую беломраморную парадную лестницу, почти не видимую из-под синей ворсистой ковровой дорожки, ведущую вверх и вниз.

— Смотрите, у них у каждой ступеньки в углу внизу палки на крючки насажены! Красные! — тихим шепотом подивился Снегирча. — Под цвет решетке под перилами! Чего ведь для красоты не сделают!.. И охота возиться…

— А, по-моему, — прищурился Кысь, — это не для красоты, а чтобы, когда по этому половику длинному человек подниматься будет, то он у него из-под ног не поехал. А то смеху не оберешься.

Двое согласно покивала головами, мол, да, если бы Вранеж с этой лестницы сверзился, то очень смешно было бы поглядеть, и хотели уже было спускаться, но Мыска их.

— Погодите! Не ндравится мне эта лестница.

— Почему?

— Ну не ндравится — и всё. Чуется так мне! Нет рядом с ней никаких подвалов, как пить дать. Она, наверняка, для гостей строилась, когда они там на приемы всякие приходят… на балы… и… ну… опять на балы… А подвалы — они от пришлых людей подальше прячутся. Чтобы чего чужие не стянули, пока хозяин отвернется. Моя тетка все время так говорила, а ей лучше знать: у нее знаете, какой погреб был! Там круглый год вода стояла, и жабы жили!

Снегирча фыркнул, подавившись смешком, услышав такую рекомендацию, но женская интуиция, облеченная в слова — страшная сила, и Мыська даже ухом не повела.

— И потом, денег у Вранежа много, прятать приходилось постоянно, а каждый раз по такому половику топтаться — чистить его замучаешься. И износится, опять же, скоро. Это ж какой расход — новый каждый раз покупать! Никаких кладов не хватит! — вдохновенно обвела широким жестом уходящие во тьму погонные метры произведения безвестного ткача девочка. — Так что, ни подвалов, ни погребов, ни овощных… э-э-э… котатомб… мы там не найдем. Чтоб мне с этой лестницы свалиться. Надо искать другую. Для своих.

— Где? — недовольно покосился на нее Кысь, за время тирады уже дошедший до половины.

— В другую сторону пройдем, — предложила та. — Не к середине дома, а к краям, которые загибаются. Ну, а если не найдется ничего — тогда вернемся.

— Вот и будем шарахаться туда — сюда, пока не налетим на кого-нибудь, — сварливо проворчал Кысь, но, признавая в глубине души справедливость умозаключений товарища по отряду, развернулся.

Разведчики, не говоря больше ни слова, торопливо направились в ту сторону, откуда пришли.

Искомая лестница обнаружилась под многозначительные торжествующие, хоть и никем не замеченные в темноте взгляды Мыськи, в двух десятках метров от их комнаты, только в другую сторону, почти в самом конце подпорки буквы "П".

На то, что лестница эта была именно для своих, указывали одиноко скучающие на покореженных крючьях облупленные прутья, отпечатки грязных ног на относительно белых ступенях и несколько полузасохших яблочных огрызков у стены на лестничной площадке.

— Тс-с-с-с… — без особой нужды проинструктировал друзей командир.

Снегирча сжал поплотнее в кулаке светильник, Кысь взял наизготовку свой кривой ножик, Мыська, позабыв задаваться, зажала поплотнее в подмышке наволочку с припасами, и разведчики, прижавшись к стенке, бесшумными тенями медленно заскользили вниз, носами обернутых сапог нащупывая перед каждым шагом гладкие ступени.

— Раз… два… три… — беззвучно считала Мыська, не выпуская перилл из руки.

На тридцать пятой ступеньке лестница у нее под ногами внезапно кончилась, и она налетела на спину Кыся: на первом этаже за закрытыми наглухо ставнями царила такая же непроглядная тьма, как и всём дворце.

— Все, — одобрительно прокомментировал тот и взял за руки подоспевшее воинство.

— Куда теперь? — едва слышно прошептала девочка.

— Тихо!..

Кладоискатели замерли у подножия лестницы и прислушались.

— Вдалеке… справа… они… гогочут… которые под нами были… — угрюмым шепотом сообщил Снегирча.

— Живодеры, — неприязненно поморщился Кысь.

— Шакалы…

Слуг у Вранежа, как уточнила недавняя рекогносцировка, было четверо: старый и злой дворецкий — псарь и охранник по совместительству, угрюмый бородатый дворник, люто ненавидящий бездомную постольскую малолетнюю вольницу и пользующийся искренней взаимностью, толстый, вечно жующий повар и длинный хмурый кучер (он же конюх, свинарь и птичник), никогда не упускавший возможности огреть с козел кнутом зазевавшегося беспризорника.

Поводов радоваться встрече с любым из четверки, даже днем и в городе, не было ни у кого из искателей народных сокровищ.

Про здесь и сейчас говорить отдельно даже не приходилось.

— Значит, сначала пойдем налево, до конца, — решительно шепнул Кысь.

— Налево… — на мгновение Мыська, ориентирующаяся на местности с искусством кошки, закрыла глаза, словно в полном мраке это было необходимо, помахала пальцами перед носом, и произнесла:

— Налево должна быть конюшня и курятник.

Осторожная разведка в этом направлении при тоненьком лучике волшебного света подтвердила слова девочки и нанесла на карту первую дверь.

Которая была закрыта на засов[50] и вела на улицу.

Дверь, после придирчивого осмотра на предмет отсутствия за ней чьих бы то ни было богатств, была потихоньку прикрыта, засов — на всякий экстренный случай — положен вдоль стены на крыльце, и экспедиция продолжилась в другом направлении.

Вторая обнаруженная дверь закрывалась на крючок и скрывала за собой ведра, тряпки и щетки.

Третья, с защитой от взлома в виде щеколды, таила кучу котлов, кастрюль, вертелов, половников, разделочных досок и прочей кухонной утвари.

Четвертая оказалась каморкой кого-то из прислуги: кровать, стол, два гвоздя в стене вместо шкафа и неизменные ставни на окошке составляли всю ее меблировку[51].

В пятой и шестой расположились новые горы покрытого пылью и паутиной хлама.

Седьмая — еще одной неуютной клетушкой не больше чулана со щетками.

Восьмую они обнаружить не успели.

Непроглядную темноту впереди, метрах в четырех от них, разорвала вспышка показавшегося ослепительным света. И в коридор, то ли односторонне продолжая разговор с оставшимся позади собеседником, то ли бубня ругательства, то ли просто что-то с аппетитом пережевывая, вышел повар.

Дети застыли, вжавшись в дверной проем незнакомой комнатушки, ожидая, что по всемирному закону подлости жилище окажется именно поварское, и что ему непременно понадобится нечто, забытое пять минут назад…

Но толстяк, ослепленный светом собственной лампы, лишь рассеяно скользнул взглядом по неподвижной тьме справа, прикрыл за собой дверь и походкой чрезвычайно упитанной утки, с рождения видевшей воду исключительно в корыте, направился налево, помахивая массивным одиноким ключом на большом круглом кольце.

В коридоре остался висеть сногсшибательный, одуряющий аромат свежеиспеченного хлеба и жареной свинины.

— Кухня… — сглотнул слюнки Снегирча.

— Вы стойте, я за ним! — дрожа от возбуждения в предчувствии долгожданного подарка судьбы, быстро шепнул друзьям Кысь и, не дожидаясь согласия или возражений[52], на мягких лапах кинулся за удаляющимся пятном света.

Любой командир знает, что самое главное в отряде — это дисциплина.

В дружине Кыся она, безусловно, была. Когда дружинники этого хотели.

Но сейчас желание командира и дружины не совпало.

Остановившийся и согнувшийся в три погибели в безымянном дверном проеме Кысь едва не вскрикнул, когда на него сзади беззвучно налетели и повалили на пол двое неуклюжих неизвестных.

— Ой… извини…

— Мы тебя не увидели…

— Я же сказал!.. попросил!..

— А чего мы, там одни стоять будем?!

— Хитренький какой!

— ТС-С-С-С!!!!!!!!

Взрыв возмущенных шепотков мгновенно стих.

Приблизительно секунд на пять.

— Где он?..

— Там впереди есть дверь!!! А за ней — лестница вниз!!! — едва не задыхаясь от волнения и простив по такому случаю бунт на корабле, прошипел командир. — И он только что туда спустился!!!

— Этим ключом открыл?

— Да!

— Ты запомнил, которая это дверь?

На этот раз тишина продолжалась почти минуту.

— А вы? — осторожно нарушил ее Кысь.

— Значит, так, — авторитетно заявила Мыська. — Сейчас возвращаемся по той стенке, считаем двери, и уходим в нашу комнату, пока нас не застукали. Раз по трубе всё слышно, дождемся, пока они уйдут спать, возьмем ключ, и…

Кысь, даже чувствуя, что его единовластию приходит безвременный конец, не нашелся, что возразить на такое здравое предложение.

Но он мог дать команду.

— Ну, давай, считай…

Трое кладоискателей сгрудились вокруг холодного камина в напряженном молчании, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, четверым вранежевым прислужникам надоест болтать, жевать, или чего они там делали, и они разойдутся по своим чуланчикам и кладовкам, именуемым в этом доме комнатами прислуги.

Часа через два ожидания этот момент настал.

Боясь поверить собственным ушам и ошибиться, они по очереди засовывали головы в дымоход, крутили ими так и сяк, прислушиваясь и пытаясь уловить хоть малейший признак того, что компания под ними не разошлась, а, предположим, исчерпав темы для разговора, просто сидит и молча поглощает жаркое с булками, но тщетно.

— По-моему, ушли, — звенящим от нетерпения шепотом подытожил десять минут бесплодной прослушки Кысь. — Давайте еще минут двадцать погодим, а потом…

И они погодили еще двадцать минут, а потом еще десять, и еще пять, чтобы быть совсем уж уверенными, что вранежевы шакалы, как называли их в Постоле, уснули.

Годить дальше и больше не было уже никакой мСчи, и Кысь скомандовал выступать.

Добросовестный Мыськин отсчет не дал сбоя, и кухня, а после и дверь, ведущая в подвал, заваленный неправедно нажитыми сокровищами, были обнаружены без труда.

— Хорошо еще, что ключ хоть у дверей висел, — пробормотал Кысь, на ощупь пытаясь отыскать замочную скважину в гладкой стене. — А то бы искать его пришлось час, не меньше… Кухонька-то у них — о-го-го… не чета нашей…

Снегирча, не говоря ни слова, зажег светильник и тихонечко приоткрыл кулак.

— Аж четыре камина в ряд… я и не знал, что так бывает… — как ни в чем не бывало, командир перенаправил свои усилия по адресу, и они логично увенчались через несколько мгновений и три поворота ключа безусловным успехом.

Дверь под толчком командирской коленки распахнулась, и перед взорами готовых к любым чудесам разведчиков открылась обыкновенная неширокая лестница, каких ребята видели за свою жизнь не один десяток.

Чудеса откладывались.

Они вынули ключ из замка, прикрыли за собой дверь, светоносный Снегирча разжал кулак, и искатели сокровищ, не в силах больше сдерживаться, вприпрыжку понеслись по стоптанным серым каменным ступеням вниз.

Два пролета пролетели как две ступеньки, и вот перед ними открылась во всей своей красе заветная цель их экспедиции.

Подвал.

Вранежа.

Бескрайний, утонувший во тьме, с низкими сводчатыми давящими на макушки потолками, с неровными серыми стенами, усаженными пустыми ржавыми кольцами под факелы и корявыми крючьями для ламп — поновее, но тоже пустующими.

Коробки, корзины, свертки, ящики, горшки, кувшины, мешки, свисающие с потолка окорока, колбасы и сыры, не говоря уже о целом выводке бочек и бочонков, заселили вместительное пространство. Казалось, если даже сюда не будет больше спущена ни одна сосиска, ни один горшок с вареньем, то и на этих припасах прожить можно сто лет и не сбросить ни грамма.

— Вот это кла-а-а-ад!!!.. — восхищенно выдохнул Снегирча, перебегая от продуктового завала к гастрономической крепости и дальше — к продовольственной баррикаде. — Вот это я понима-а-а-аю!!!.. Да тут весь город может месяца два жировать!

— Вот Иван обрадуется! И ребята! — растроганно гладила Мыська крутой бок приземистой бочки с мукой, словно та была ей родня.

— Смотрите, тут и масло, и крупа, и помидоры соленые, и… вештина!.. Только я ее себе по-другому представлял… Или вештина — вот это?.. А, Кысь, как ты думаешь, которая тут — вештина? Или ее из сои делают?

Только Кысь почему-то не разделял всеобщего ликования.

Сначала он, не обращая внимания на телячий восторг своей дружины, метался от одной стены к другой вслед за Снегирчей (вернее, за его восьмеркой), но, не находя искомого, сердито вытянул у него из руки светильник и бросился в самостоятельное путешествие по пищевому изобилию подлеца Вранежа.

К удивлению ребят, больше всего его интересовало то, что было поставлено, сложено или свалено у стен.

Он лихорадочно заглядывал под скамьи, отодвигал коробки, переворачивал мешки, бодался со стеллажами, боролся с бочками…

— Слушай, Кысь! — не выдержал Снегирча. — Ты скажи, чего ты ищешь — мы поможем! Хотя чего тут искать — всё вон, кругом просто так! Бери — не хочу!

— Да как вы не понимаете!!! — взорвался командир и в сердцах дал пинка подвернувшемуся под горячую ногу дубовому ларю.

Почувствовал ли его ларь — осталось неизвестным.

Кысь же пронзительно замычал, скроил отчаянную гримасу и запрыгал на одной ножке как одержимый.

— Ну, перестань же ты скакать! — прицыкнула на него Мыська. — Скажи толком, чего тебе еще надо!

— Денег… — только и смог простонать командир сквозь закушенную губу.

— Слушай, Кысь, ты сам ничего не понимаешь! — горячим шепотом возразил ему Снегирча. — Зачем нам нужны были деньги? Чтобы еду купить! А тут еда — вот она, бесплатно лежит! Так зачем тебе теперь деньги, чудак?! Это же лучше любого клада!!!

— А жалованье людям Иван чем будет платить — сыром? — обрел, наконец, дар речи Кысь. — А ткани, кожи, медь и… и… и всякие другие нужные вещи чем купцам или крестьянам оплачивать? Помидорами солеными?

Дружина, нахмурившись, подумала над гневной тирадой вожака, нехотя признала его правоту и грустно воззрилась на него в ожидании указаний.

— Так чего мы, всё-таки, ищем? — деловито уточнила Мыська, старательно делая вид, что минуту назад вовсе не она браталась с незнакомой бочкой.

— Потайной ход. Люк. Дверь. Что у…

— Вот, как эта? — уточнила девочка, ткнув пальцем себе за спину.

— Как… что?

— Ну, вон, у самой лестницы, рядом с кучей корзин — дверь.

— Где?! — взвился Кысь. — Что ж ты раньше молчала?!

— Так ты бы сразу сказал, чего тебе надо, — надулась Мыська. — А то бегает, руками машет, ногами дрыгает…

Но Кысь ее не слышал.

Не веря своим очам, благоговейно стоял он у неприметной, скромно приткнувшейся за горкой старых, ощетинившихся ломанными прутьями корзин, двери.

Двери, закрытой на замок.

Не рассчитывая на успех, он потыкал ключом от входной двери в замочную скважину, но тот даже не вошел.

Лихорадочно обвел он глазами стену…

Но если это и впрямь была та самая, долгожданная и желанная дверь, то ключ от нее ни один, даже самый глупый градоначальник не будет развешивать у всех на виду.

А если не та?..

Если за ней уложены очередные круги колбас, или редкие фрукты, или… эта… вештина?..

— Отойди, — не слишком почтительно ткнула его острым плечом в область коленок Мыська, присела на корточки и сунула пальцы под нижнюю корзину.

— Ключ?! — подпрыгнул от нежданного счастья мальчишка.

— Н-не знаю… — пропыхтела Мыська из подмышки. — Блестит… вроде… что-то… Ага! Есть.

Она выпрямилась, раскрыла ладонь, и мальчишка ахнули.

Посреди маленькой грязной ладошки, подобно маленькому солнышку, лежала золотая монета.

— Дай поглядеть!!!..

Терпеливо дождавшись, пока собратья по оружию удовлетворят любопытство, она горделиво, не терпящим возражений жестом забрала золотой обратно и спрятала в потайной кармашек на груди.

Никто не возражал: круг почета по постольским улицам и управе, до кабинета Ивана, по праву принадлежал ей.

— Ну, что? — довольно улыбаясь, словно нашла не одну монетку, а целый мешок, победоносно обвела торжествующим взглядом друзей Мыська. — Нашли мы наш клад?

— Нашли, — блаженно лучась невыразимым счастьем, согласно кивнули мальчишки.

— Теперь к Ивану?

— К нему, — довольный собой, переглянулись разведчики и, окинув в последний раз взорами собственников покидаемый продовольственный рай, весело запрыгали вверх по лестнице через две ступеньки.

Оказавшись перед дверью, ведущей назад, в коридор, Снегирча убедился, что вся команда рядом, и быстро погасил амулет.

— Пошли, — шепнул Кысь и налег плечом на массивную дубовую дверь.

Та подалась — слишком легко — но, не успел он удивиться сему странному факту, как в его едва привыкшие к мраку глаза ударила вспышка света.

— А-а-а-а-а-а-а!!!!!!!..

— А-А-А-А-А-А-А-А!!!!!!!!!..

— БЕЖИМ!!!!!!!!..

— Стой!!!..

— А-а-а-а-а-а!!!..

— Убью-у-у-у-у-у!!!..

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…

Снегирча ударился головой обо что-то мягкое, что охнуло и повалилось ему под ноги, перескочил через него и понесся как оглашенный прямо к запасному, так предусмотрительно разблокированному во время первой вылазки выходу. Не орал он дурным голосом, как умоляло всё его существо только потому, что вопить и мчаться, не чуя под собой ног, одновременно у него не получалось.

И он надеялся, что больше поводов попрактиковаться у него не будет.

За спиной его грохотали по гулкому коридору, как удары его заходящегося в панике сердца, шаги, в ухо жарко пыхтели, не отставая ни на шаг, и мальчишка боялся даже помыслить, что это может быть не кто-то из ребят.

Незапертая дверь распахнулась под его натиском, грохнувшись об стену, Снегирча кубарем скатился с крыльца, вскочил и стрелой кинулся вперед, к еле заметной при скупом свете тощего месяца решетке ограды.

Дальше всё шло точно по разработанному во время ожидания на втором этаже плану.

Очутившись на улице, он сразу свернул налево, пронесся на едином дыхании квартал, повернул направо, на остатках того же дыхания и негнущихся ногах пробежал квартал вверх, выскочил на площадь и, не оглядываясь, нырнул в беспорядочно разросшиеся корявые кусты, окружающие парадное некоего дома. Там, в основании крыльца, давно отвалилась и была освоена на хозяйственные нужды предприимчивыми горожанами большая мраморная плита. На этом месте окбразовалась невысокая кособокая пещерка со сводами из изнанки ступенек, не видимая с улицы из-за зарослей.

Это и было их тайное место встречи.

В котором он, похоже, был первым.

Давясь и захлебываясь хрустким холодным воздухом, он повалился на колени и стал медленно приходить в себя.

Но далеко уйти ему не дали.

Словно преследуемый всеми верявами страны Костей, кто-то еще влетел в их маленькое убежище, споткнулся о Снегирчу и повалил их обоих на промерзшую землю в щетине сухой травы.

— Тс-с-с-с!!! Это я!!! — задыхаясь, прохрипела Мыська. — А это кто?

— Снегирча, — сдавленно отозвался из-под ее бока придавленный мальчик.

— А… Кысь?..

— Не было еще, — умудрился помотать головой, не расцарапав прижатую к траве физиономию, он. — И… Мыська?.. Ты не могла бы… полежать где-нибудь в другом месте? У тебя коленки больно острые…

— Нормальные у меня коленки, — недовольно буркнула Мыська, но друга выпустила.

— Ты денежку не потеряла? — спохватился Снегирча, едва его перестали вдавливать в мерзлую грязь.

— Ой!!!.. Нет, на месте… Напугал, дурень… Ажно чуть сердце не остановилось…

— А у меня сердце чуть не остановилось, когда мы на повара налетели… Ведь это, вроде, он был?

— Не знаю, не разглядывала, — пробормотала девочка, упрятывая драгоценную не только в материальном смысле монетку подальше и понадежнее. — Я как оттуда дернула… Думала, всё, пропали… А как всё гладко шло…

— Слушай, тебе не кажется, что и Кысю пора появиться? — прервал ее боевые воспоминания Снегирча.

— Н-не знаю… — с сомнением пожала она плечами. — Ему по нашему уговору больше всех бежать надо… Но уж скоро, минут через пять… три… две… Сколько времени прошло?

— Я уже отдышался, например, — обеспокоено сообщил мальчик.

— И я, — встревожено обнаружила Мыська. — А его всё нет…

— Может, он заблудился?

— В лесу, что ли, живем? — моментально отметая нелепую гипотезу, фыркнула девчонка. — Это он пещерку нашел, давно уже, и план его.

— А если?..

Повергающая в трепет мысль пришла им в головы одновременно, и в тесном убежище повисла испуганная тишина.

— Д-да нет… н-наверное… н-не может быть…

— Давай еще подождем… минут пять… — тихим бесцветным голосом предложил Снегирча.

— А если… н-не вернется?..

— А если… не вернется… Пойдем обратно. Залезем в ту комнату. Похоже, у них на кухне под ней — место посиделок. Если что — они его туда притащат…

— А мы-то что будем делать?!..

— Сначала подслушаем… что получится… а потом что-нибудь придумаем.

— Да что мы против них можем придумать?!

— Что сможем — то и придумаем.

— А если там засада?!

Снегирча выпрямился, насколько позволял ему потолок, упер руки в бока и грозно произнес:

— Тогда я одной рукой схвачу меч этого жалкого оловянного солдатика, другой — толстопузого поваришку, вышвырну злодея в окошко, а с оружием и диким боевым кличем наброшусь на остальных! И от одного моего ужасного вида все шакалы разбегутся, скуля и поджав хвосты, и забудут навек, как нашего брата хватать!..

Плечи Мыськи затряслись, и она то ли всхлипнула, то ли подавила смешок.

— Не выбросишь, — покачала, наконец, головой девочка.

— Это почему? — почти искренне обиделся Снегирча. — Вот и выброшу. Сама увидишь.

— Там ставни на окнах. Он только отскочит и в камин улетит.

— Надеюсь, он там застрянет, — выспренно приговорил мальчишка и горделиво усмехнулся. — Ну, что? Теперь не боишься?

— Не-а… — сквозь недавние слезы слабо улыбнулась Мыська и утерла рукавом протекший вдруг нос. — Теперь — не боюсь. Пошли?

— …А я тебе говорю — нечего отпираться, Удодич, если не запер дверь — так и признайся, — брюзгливо морщась и щурясь на переминающегося у стола с ноги на ногу кучера, отчитывал его Карпень-дворецкий.

— Да запирал же я!!! — не выдержал и ожесточенно рявкнул тот в самодовольную обрюзгшую физиономию старика.

— Не ври!!! — подскочил со стула и зло гаркнул тот в ответ. — Это твоя привычка — ставить засов у стены на крыльце! Напускал ворья!

— Они же ничего не украли! — уже не защищался, а отчаянно оправдывался, припертый к стенке таким неопровержимым доказательством кучер.

— Не тебе знать, — глухо прорычал Карпень, снова грузно опустился на жесткое сиденье и оплел холодными узловатыми пальцами обжигающую кружку с чаем. — Украли, не украли — за раздолбайство из жалованья всё одно удержу, хоть что ты мне тут сейчас пой.

— Себе в карман, жаба старая, — процедил сквозь зубы кучер, с ненавистью сверля исподлобья наглого в своей неуязвимости подагрического старикашку тяжелым взглядом.

— Нет, — неприятно ухмыльнулся дворецкий. — Соколику отдам. За бдительность и наблюдательность.

— Это… мне, что ли, господин Карпень? — не веря собственной удаче, заискивающе заглянул в маленькие мутные глазки Карпеня повар.

— Тебе, тебе, — снисходительно закивал дворецкий.

— Так… это… спасибо… премного благодарен… служу, значит… на совесть… от всей души стараюсь… — заулыбался Соколик. — Так ведь это… не было бы счастья… как говорится… Я спать собирался, и вдруг гляжу — куртка, у кармана, где я своё сбережение зашитым ношу… в подкладку… разорвана!.. Уж я вертелся-вертелся, вспоминал-вспоминал: где я мог зацепиться?.. Я ведь в этот день и в городе побывал, и в курятнике, и в конюшне, и в коптильне, и в свинарнике… хоть где порвать мог! Или крысята… такие же вот… на улице вытащить могли, — толстяк бросил неприязненный взгляд на неподвижную фигурку лежащего без памяти на полу у котлов воришки.

Дворецкий благожелательно кивнул: продолжай, и Соколик, ободренный высочайшим одобрением, воодушевленно хлопнул себя по жирным бокам короткими ручками.

— И тут я вспомнил: я же вечером в подвал спускался, и за старую корзину зацепился!.. Выругался еще — руки заняты, а тут эта зараза!.. Еще раз все перебрал в голове — точно там, больше негде! Встал, лампу прихватил, пошел на кухню за ключом. Гляжу — крючок пустой! Грешным делом подумал, — повар смущенно покосился на снисходительно усмехающегося дворецкого, — что ключ в двери оставил… Пошел, гляжу — и в двери нет! И только за ручку взялся, едва тронул, как — батюшки-светы! — дверь сама открываться начала!.. Гляжу — на пороге это отребье стоит, и на меня пялится!.. Человек семь, не меньше! Ну, я тут ка-а-ак заору… "Руки вверх!" в смысле… и… э-э-э… ка-а-ак брошусь… в смысле, как наброшусь… на них!.. А они — на меня!.. С ножиками!.. Во, не вру, лопни мои глаза! — и побледневший от всей огромности неожиданного осознания собственной отваги повар сунул под нос Карпеню перочинный ножичек Кыся. — Только этот — самый маленький, у тех-то вообще чуть не мечи были!..

— Ну, и нашел ты своё… сбережение? — нетерпеливо прервал его потягивающий травяной чай из оловянной кружки косоглазый дворник.

Соколик вспомнил самое главное и несколько поник буйной головушкой.

— Нет, не нашел… Этого всего обшарил — пусто. То ли у другого крысеныша денежка моя была, то ли и впрямь где в ином месте обронил…

— Ничего, — покровительственно улыбнулся расстроенному толстяку Карпень. — Я доложу о твоей… доблести… господину Вранежу, и он… конпеньсирует тебе ущерб.

Что такое "конпеньсирует" Соколик не понял, но карманом почувствовал, что что-то хорошее, и удовлетворенно закивал.

— А как ты этого-то поймал? — мотнул нечесаной со сна головой кучер в сторону пленника.

Повар на мгновение сосредоточился, чтобы отредактировать истинную историю о том, как кто-то из уличной шантрапы сбил его с ног, а этот ворёныш споткнулся об него, упал и ударился головой об стену. И, откашлявшись и не забывая демонстрировать честной компании фингал под левым глазом, оставленный пяткой второго грабителя, пустился в пространное героическое повествование из серии "одним махом семерых побивахом"…

— …тихо-тихо-тихо-тихо!.. — едва слышно прошипел Снегирча, и Мыська, проходя мимо центральной лестницы, до предела замедлила шаг — лишь бы не брякнула — не звякнула в синем пыльном узле их драгоценная ноша.

План Снегирчи, составленный и изложенный им девочке по дороге к дому Вранежа и усовершенствованный в комнате их тайного базирования, безумный и простой, упирался в два прозаически-утилитарные вещи — лестницу и дверь. А, точнее, наличие таковых, симметричных уже исследованным, в противоположном крыле дома. И пока группа спасения Кыся не убедилась своими глазами, что все, как и предрек гений Снегирчи, на месте, и открывается без труда и скрипа, у них от переживаний и дурных предчувствий не попадал зуб на зуб.

Теперь же, когда оставалось только действовать, и действовать быстро, волнения и страхи были отброшены и позабыты — на них просто не оставалось времени.

Отдуваясь и беззвучно пыхтя от натуги, ребята преодолели расстояние до второй, дальней лестницы, распахнули дверь, ведущую во двор и потянули обезображенную парчовую штору, набитую запчастями от разоборудованного рыцарского костюмчика, на новый плацдарм.

Через двадцать минут было все приготовления к операции возмездия были завершены.

— Значит, если он всё еще на кухне, я тебе из нашего окошка восьмеркой мигну один раз, и ты тут же начинай, — в последний, — надцатый раз повторил Снегирча, перепроверяя узлы. — Если два раза — значит, его перепрятали, и я иду к тебе. Поняла?

— Сам-то не перепутай, — ворчливо буркнула Мыська, и мальчишка, не желая терять ни секунды дольше, чем необходимо, выскочил на улицу и растворился в темноте.

Кысь очнулся от того, что кто-то не слишком любезный перевернул его с бока на живот носком сапога и стал заламывать руки за спину.

— Хорошенько вяжи, Удодич, — хрипло и авторитетно посоветовали тому. — Если сбежит — тогда уж точно не на кого валить будет.

— Сам вяжи, если такой ум…

В коридоре, где-то вдалеке, что-то одиноко грохнуло.

— Что это? — насторожился тот, кого хриплый называл Удодичем.

— Ветер? — не очень убежденно предположил другой голос, высокий и лебезящий.

— Какой, к веря…

Грохот, целый каскад многоголосого металлического грохота, сопровождаемый душераздирающим визгом, разом обрушился на замершую тишину места его заключения, прокатился по гулким коридорам, и бешеной лавиной устремился к ним.

Тюремщики его подскочили.

— Хватайте оружие! — испуганно вскрикнул хриплый, и Удодич бросил пленника и кинулся куда-то — наверное, хватать оружие, как ему и было сказано.

— Лампы!..

— Здесь!.. Сейчас!..

— Это крысята городские, чтоб я сдох!

— Повадились, гаденыши!

— Вот мы им задади-им!!!.. Да?

— Чего стоите — вперед, устроим этой шантрапе веселую ночь!

— А если они нам?..

— А нам-то за что?

Грохот, вой и странные булькающие всхлипывающие выкрики уже носились по всему этажу, с каждой минутой умножаясь и усиливаясь, отражались от голых каменных стен и пола, раскатывались оглушающим, захлебывающимся кошмаром, которому не было преград.

— Трусы!!! — яростно выкрикнул хриплый и первым бросился за дверь — прямо под несущийся на него громыхающий ужас.

Раздался короткий вскрик, звон разбивающейся лампы и свирепый рев:

— Я держу его, держу!!!.. Ай!.. Стой!!!.. Свинья!!!..

— Сейчас получите, свиньи! — горячо поддержал лебезящий хриплого, брякая зажигаемыми лампами.

— Держись, Карпень!.. — гаркнул кто-то под самым Кысиным ухом и зачем-то наподдал ему под бок ногой.

За спиной Кыся прогрохотали подкованные сапоги, звякнули разбираемые со стойки у бочки с водой мечи и арбалеты, и карательный отряд в полном составе выскочил в коридор.

В ту же секунду, что в дверном проеме исчезла последняя спина, пленник вскочил на ноги, свалился, вскочил снова, опять упал, осторожно встал и, осознав впервые, что означает нелепая поговорка "Поспешай с промедлением", покачиваясь поковылял к ближайшему окну.

Что бы и кто бы ни устроил вранежевым шакалам веселую ночь в коридоре, ему, Кысю, оставалось только поднять раму, открыть ставень и выбраться на волю.

Голова кружилась так, что казалось, будто это не его предательски вышедшие из повиновения ноги, а весь дом под жизнерадостные вопли и гром неизвестных атакующих выписывает кульбиты и ходит колесом, и так и норовит его уронить — но не из вредности, а так, от полноты чувств.

Во всей огромной, просторной кухне неяркий скромный огонек горел только в одном камине, рядом с которым стоял стол с брошенными в спешке кружками. Остальное пространство, включая облюбованное беглецом окно, тонуло во мраке.

Ну, да ничего.

Хоть на ощупь, хоть вслепую, лишь бы успеть убраться отсюда…

Покачиваясь и хватаясь на ходу за все, что подворачивалось под руку, чтобы не упасть, Кысь, наконец, добрался до цели, и с блаженным облегчением навалился грудью на единственный островок устойчивости во всем мире — прохадный широкий подоконник.

Ох, голова моя головушка…

Вот хорошо бы, кабы никуда больше идти не надо было, а остаться бы тут еще на пару часиков, чтобы голова, кружащаяся сейчас как юла с вечным двигателем, наконец, определилась, где тут верх, где право, а где она сама, и…

Товарищи!

Мечтайте осторожнее!

Мечты имеют свойство сбываться!

— Эт-то ты куда, гаденыш, пополз?! — донесся до погруженного в определение своего места в системе трехмерных координат Кыся яростный голос от двери. — А ну-ка, вернись!

Семеня и подпрыгивая, толстый повар с тесаком в пухлом кулаке помчался к панически нащупывающему защелку на раме пленнику.

— Стой, ворюга! Не уйдешь!

— Пусти!..

— Уши отрежу и собакам скормлю! — свирепо прорычал Соколик и огрел плашмя несостоявшегося беглеца по голове.

— Ай!..

— Ну-ка, иди, иди сюда! — толстяк заломил за спину мальчишке руку и, подгоняя пинками, поволок его к свету. — Чтоб я видел те… те… те…

В дымоходе пустого камина рядом что-то зашебуршало, заскребло, и вдруг на кучу холодной золы выпала маленькая черная рогатая фигурка.

— Те… э… э… э… это… к-к-к-к-кто?..

— Пусти его, ничтожество! — недобро взвыло зловещее явление, и глаза его и оскаленная пасть вспыхнули нечеловеческим слепящим белым огнем, эффектно подсвечивая острые изогнутые рога, направленные прямо в лоб бедняге повару. — Я вырву твои проклятые глаза, я выжгу твой ссохшийся мозг, своими истекающими ядом когтями я вытяну твою душу и намотаю на…

Продолжения не потребовалось.

Карие, пока еще не вырванные очи работника сковородки и шумовки закатились без постороннего вмешательства под лоб, повар сдавленно охнул и осел бесформенным кулем, где стоял.

— "Война демонов", страница три, — только и смог выдавить королевич Кысь, вытаскивая едва не вывихнутую Соколиком руку из ослабшей хватки.

— Быстрее!!! В дымоход!!! — черное чудовище схватило его за освободившуюся руку и потащило в камин.

Через несколько секунд о сцене пришествия заклятого демона-воина из бессмертного произведения Д.Тулза напоминал только рыцарский шлем, одиноко валяющийся среди растоптанного пепла давно не разжигавшегося камина.

Вечером все жаждущие и страждущие получили свою долю благ или обещаний, и в разной степени удовлетворенности покинули городскую управу и разошлись по домам. Иванушка, стараясь лишний раз не поворачивать гудящую как улей с зубной болью голову, устало отпустил не менее измученного канцелярской рутиной Макара, недолго поколебался, стоит ли уснуть прямо за столом, ведь Сеньки всё равно в городе нет, подумал о заклинившей шее и одеревеневших мышцах в добавок к головной боли поутру, и нехотя поднялся.

В который раз за время своего пребывания в царстве Костей он отстраненно подивился, почему ему никогда не встречалась книга, в которой бы рассказывалось не о подвигах и славе правителя города N, приобретенных в походах и сражениях, а о том, сколько дров, колес, канатов, бочек, бумаги, топоров, ивовой коры и прочих скучнейших и необходимейших вещей нужно этому городу каждый день, и что случится с ним и с правителем, если он их не получит[53].

Не потрудившись даже окинуть прощальным взглядом ставший слишком привычным кабинет, он протяжно зевнул, прикрываясь ладошкой, и потянулся открыть дверь, как вдруг та, не дожидаясь его прикосновения, сама по себе медленно попятилась от его руки.

В образовавшуюся щель на уровне его груди просунулась сначала одна суровая мордочка, потом, пригнув ее, вторая, сердитая, а затем, оттолкнув их обеих, образовалась третья, с многозначительно надутыми щеками, прищуренными глазами и тощими короткими косичками.

— Ваше царское высочество, — загробным шепотом завзятых заговорщиков проговорила первая физиономия, таинственно сузив глаза. — У нас имеется невероятно срочное и ужасно важное сообщение специально для ваш…

Торжественность момента испортила предательская дверь.

Не выдержав напора трех очень худеньких, но целеустремленных воспитанников детского крыла, она внезапно и без предупреждения подалась, и на истоптанный ковер, путаясь в конечностях, под ноги Иванушке полетела-покатилась куча-мала.

— Вы кто? — тихо изумился тот.

— У нас… важное… сообщение… — полузадушено донеслось откуда-то из-под обтянутой серой холстиной спины. — Да встань… ты… Ой… у-ухо-о-о…

Через минуту энергичных, хоть и бессистемных усилий путаница распуталась, и перед царевичем предстали трое старых знакомых: королевич Елисей в штатском, хан Чучум без трехногого шлема, и мятежная Хвалислава, так мастерски владеющая искусством ближнего боя с применением поварешки и без оного.

Персонажи торопливо оправили растрепанные одежки, встали плечом к плечу, преграждая единственный выход из кабинета, и настойчиво предприняли вторую попытку.

— У нас есть одно срочно-важное… и важно-срочное…

— Невероятно срочное и ужасно важное!..

— Ну, а я что говорю?!

— А ты говоришь…

— Всё я как надо говорю!..

— Нет, ты сказал…

— Ваше высочество, мы знаем, где Вранеж прячет натыренные деньги! — не выдержала мелочных препирательств соучастников девочка.

— Что? Откуда? — недоуменно нахмурился Иванушка сверху вниз на незваных гостей.

Гости кисло вздохнули, страдальчески поморщились, переглянулись, словно обмениваясь "Ну, я же тебе говорил!.." и, наконец, словно приговоренные к предсмертной казни, обреченно пожали плечами.

— Рассказывай ты, — ткнула в бок локтем Снегирчу Мыська.

— Ты начала, вот ты и рассказывай, — любезно уступил даме право на минуту славы тот.

— Ага… Щаз! Кысь?.. — последовал новый тычок, уже в другом направлении.

— Кысь, Кысь… Чуть что — срезу "Кысь"… — недовольно буркнул тот, снова вздохнул, покосился на сообщников и, не найдя, на кого бы, в свою очередь, перевести стрелки, приступил к изложению приключений прошлой ночи.

Иван несколько раз прерывал их — один раз, чтобы усадить на кресла, остальные — уточняя обстоятельства, ахая или просто повторяя "Вы сошли с ума".

Когда рассказ был завершен, он протянул руку ладонью вверх и произнес одно слово:

— Соль.

Кысь неохотно, но без возражений полез в карман и выложил знаменитый мешочек.

Вслед за ним последовал золотой.

И тогда Иванушка окончательно осознал, что всё, рассказанное малолетними борцами со старорежимной коррупцией — не плод буйной фантазии, а истинная правда, и его словно прорвало.

— Да вы понимаете, что вы натворили?! Вы, никому не сказав, сбежали из детского крыла! Два раза! Вы забрались в дом бывшего градоначальника! Довели до помешательства его слуг! Отравили его собак! Разобрали его доспехи!

— Это не его доспехи!

— Он в них никогда бы не влез!

— Но они принадлежали ему!!! Кроме того, вы до полусмерти напугали бедных, ни в чем не повинных свиней, привязав к ним части лат!!!..

— Я еще скипидаром кое-где подмазала!

— Еще и скипидаром!!!..

— Это им было полезно!

— Ожирение вредно для здоровья!

— Вы устроили там светопреставление!!! Вы…

— А вы что — за него?! — не выдержав, в конце концов, такого напора, вытаращили глазенки разведчики. — Он же враг!!!

— Я не за него! — сердито стукнул по коленке кулаком лукоморец. — Я за вас! Если бы вы не вернулись, а сгинули в этом белом доме, кто знал бы, что с вами случилось и где вас искать?!

Кто придумал, что на риторические вопросы ответов нет?

— Векша, Воронья, Куничка, Стрижик, Летяга, Грачик… — начала методично загибать пальцы Мыська.

— Да вся дружина знала! — оправдываясь, вскинул на царевича обиженный взгляд Снегирча. — Мы же всё подготовили и продумали!

— Как королевич Елисей! — гордо добавил Кысь. — У нас был план! Как у него! И действовали мы также как он — с быстротой и натиском! Точно как в "Приключениях Лукоморских витязей" написано! Мы ее с дедом Голубом уже до семнадцатой страницы дочитали почти самостоятельно, и всё знаем!

Что на это оставалось ответить Ивану?..

Нет, все-таки нет ответов на риторические вопросы.

Не зная, смеяться ему или сердиться, а если сердиться, то на кого, Иванушка выбрал третий вариант поведения.

Он поднялся со стула, обнял дружинников и строгим и торжественным голосом произнес:

— Благодарю вас от имени всего Постола и страны Костей за службу и заботу…

— Ура!!!..

— …Но чтобы это было в последний раз!!! Пообещайте мне!

— Обещаем, — кротко кивнула благовоспитанная пай-девочка Мыська и потупила свои карие очи.

— Ну, да, — невинно хлопая короткими темными ресницами, воззрился на него Кысь. — Само знамо. В последний.

— Вранеж ведь один, — пояснил удивительную сговорчивость друзей Снегирча себе под нос, не заботясь, услышит ли его лукоморец.

Лукоморец услышал и поспешил отвернуться, чтобы не испортить и без того стремящийся к нулю воспитательный эффект абсолютно непедагогичной улыбкой.

Убедившись, что разведгруппа королевича Кыся в полном составе отправилась к месту постоянной дислокации — под крылышко матушки Гуси — Иван прикрыл за собой дверь, прислонился к стене коридора и на минуту задумался.

Дети обманывать не могли.

Значит, обманывал Вранеж, утверждая, что не знает, где городские деньги.

Но ведь он поклялся!

Он дал честное слово!..

Что сказала бы на это Сеня?

Ну, если опустить, что он легковерный дурень и растяпа?

Наверняка, она посоветовала бы прижать лукавого голову к стенке и вытрясти из него правду.

Так он и сделает.

Только прижимать Вранежа к стенке он будет не руками, а неоспоримыми доказательствами и свидетельскими показаниями. Говорят, если взяться за дело умело, от этого бывает даже больше пользы, чем от грубой физической силы.

Вранеж в этот час посетителей явно не ждал.

Не то, чтобы он вообще знал, сидючи в подземелье, какой сейчас час, или время суток, если на то пошло дело, или ждал посетителей, но в другие, приемные часы.

Он просто спал, свернувшись на куче соломы под волчьей шубой очень большим и упитанным калачом, и когда звук шагов Иванушки донесся до его слуха, разжалованный управитель делами города вздрогнул, моментально приоткрыл глаза в щелочки и настороженно заморгал.

— Г-господин Вранеж? — осторожно начал разговор Иван, не ни малейшего имея представления, как человека можно назвать вруном в лицо и при этом его не обидеть.

— Нет, — перестали мигать и враждебно вперились в гостя щелочки, сразу став похожими на бойницы.

Каков вопрос, таков ответ.

Царевич это тоже понял и больше настаивать на дополнительной идентификации личности не стал.

— Я все знаю, — просто сказал он.

— Кто был дедом девятого мандарина Вамаяси по материнской линии? — тут же поинтересовался голова.

— Что?.. — и без того небогатый опыт Ивана в проведении допросов и уличений, наткнувшись на колючую издевку чиновника, исчез с тихим хлопком, словно воздушный шарик.

— Ты же только что сам сказал, что все знаешь, — ехидно напомнил тот.

— А-а… Я не знаю, — насупился Иванушка. — Про деда. Но зато я знаю, где вы прячете деньги города…

Бойницы медленно расширились едва ли не до размеров городских ворот и застыли в таком положении.

— …И на это раз вы меня не обманете, и вывернуться вам просто так тоже не удастся, — сухо и твердо договорил царевич и сурово сжал губы.

И старый лис, интриган и делопут Вранеж вдруг понял шестым чувством, проворно пришедшим на замену некомпетентным пяти первым, что это правда.

Не глядя на позднего посетителя, он неуклюже выбрался из-под своего одеяла, сел, прислонившись спиной к шершавой холодной стене, подтянул колени к подбородку[54] и поник на них головой.

— Чистосердечное признание облегчает чувство вины, — более мягким тоном с еле различимой ноткой сочувствия напомнил ему Иванушка.

— Да… да… — мелко и часто закивал Вранеж, и по щеке его скатилась и утонула в клочковатой небритости крупная, дрожащая, как холодец на барабане, слеза. — Да… Я сожалею… О, боги свидетели! — как я сожалею!..

И он уткнулся в коленки, и в пароксизме раскаяния попытался пробуравить в них лбом дыру.

Попытка, как и предполагалось, не удалась, и через минуту голова головы оставила ноги в покое и снова уставилась слезливым взглядом в гостя.

— Я был неправ, о, ваше юное искреннее высочество… Я только сейчас начинаю понимать, как глубоко и отвратительно я был неправ!.. Но вам не понять, вам, который ни минуты не был знаком с царем Костеем, который ни дня не жил с ним в одной стране, который ни недели не трясся в страхе за свою жизнь из-за неосмотрительно оброненного слова или взгляда! Да что там жизнь! Если бы жизнью всё и ограничивалось!.. Ваши солдаты из умрунов могут вам поведать немало интересного. Для многих в этом царстве жизнь после смерти только начиналась… И спаси боги наших врагов от такой жизни! Вам, бесшабашному пришельцу из далекой страны, никогда не мерещился жуткий лик покойного царя в лице каждого говорящего с вами, в вашем собственном отражении в воде, в легком движении теней в пустой комнате!.. Может, вы не поняли, но он был колдун, и он был бессмертен! Бессмертен, со всеми вытекающими отсюда последствиями, прекраснодушный царевич! И кто меня может обвинить, если при первой же представившейся мне возможности слабый, пугливый, нервный Вранеж решил сбежать из этого ужасного места, куда глаза глядят! Обеспечив свою приближающуюся старость, конечно… за казенный счет… грешен, грешен я тут, ничего не скажешь… Но кто на моем месте поступил бы иначе?.. Назовите это пунктиком, блажью, сумасшествием — как хотите! — но как я боялся… ваше отважное высочество… и сейчас боюсь… его возвращения…

— Но Костей мертв. Это совершено точно, — с болезненным состраданием взглянул Иванушка на бледного, потерянного, жалкого Вранежа. — Правда, сам я этого не видел, но люди, которым я доверяю как себе…

— Ага, ага!.. Вот оно!.. Слова, слова, слова!.. — страдальчески поморщился раньше высокопоставленный, а теперь глубокопосаженный чиновник.

— Но это верно!

Голова кивнул.

— Да… Может быть, это и верно… Но ваше неустрашимое высочество должно простить старого глупого Вранежа с его нелепыми страхами… Тридцать лет я был всего лишь его слугой… и это сломало меня. Но теперь, проведя столько времени в своей собственной темнице, я сознаю, что поступал плохо, что корысть обуяла меня, лишила здравого смысла… и раскаиваюсь. И, чтобы не быть голословным, готов передать всё нажитое непосильным трудом Постолу.

— Правда? — просиял Иванушка.

— Да, конечно правда, молодой человек, — невесело усмехнулся заключенный. — В моем возрасте от лжи легко устать. Но… у меня есть одна крошечная, нелепая просьба… об одолжении… или, скорее, о милости…

— Пожалуйста, говорите, — ободряюще кивнул лукоморец.

— Не ведаю, простится ли беспомощному трусливому старикану его дурацкая слабость…

— Да?..

— Я знаю, что Костея больше нет… но годами наживаемые привычки умирают только вместе со стариками, юноша… Мне стыдно признаться, но я по-прежнему всего боюсь и никому не верю… Кроме тебя, должен добавить… да… кроме тебя… Ты — необыкновенный человек, не такой, как мы все, и никого равного, или хотя бы подобного тебе я в жизни своей не встречал.

— Ну, что вы… — если бы факел сейчас вдруг погас, в подземелье было бы светло от вспыхнувших алым щек Ивана. — К чему комплименты…

— Это не комплименты, — впервые за весь вечер с абсолютной честностью возразил чиновник. — Отнюдь.

— Вы… э-э-э… что-то хотели попросить, если я не ошибаюсь? — смущенный царевич сделал неловкую попытку вернуться к более комфортной теме.

— Попросить? — опомнился Вранеж. — Да… попросить… Пожалуйста, ваше высочество… Пойдем сейчас со мной, пока моя слабость вновь не поборола меня. Я отдам вам всё. До единой старой монетки. До последнего крошечного камушка. Честное слово. Но я прошу… нет, я умоляю, я заклинаю вас об одном. Пока я не передам вам казну, ни одна живая душа не должна знать… ни одна… поймите… мне страшно… мне просто страшно… постоянно кажется… мерещится… мнится… в каждом лице… в каждом движении… в каждом голосе… сердце замирает… холодеет… Костей… проклятое имя… проклятые времена… проклятый страх…

Не задумываясь, Иван кивнул, и под всхлипывающее бормотание заключенного потянулся к стене за ключом, чтобы открыть камеру.

— Да, конечно, конечно. Я всё понимаю. Вам очень тяжело, и это действительно мужественный поступок с вашей стороны…

— Исключительный юноша… исключительный… исключительный…

Когда Кысь, Снегирча и Мыська вернулись в детское крыло, все воспитатели уже разошлись по домам, а в самом центре спальни, окруженный четырьмя десятками постолят, восседал с раскрытым толстым томом на коленях дед Голуб.

— …веселым пирком — да за свадебку. И я там был, мед-пиво пил. По усам текло, да в рот не попало, — закончил чтение учитель и бережно, почти благоговейно закрыл книгу и принялся застегивать регулярно начищаемые и смазываемые фанатами "Приключений Лукоморских витязей" тугие медные застежки.

Заслышав легкий скрип открывающейся двери, дружинники и сочувствующие мгновенно оторвались от культового произведения и впились нетерпеливыми вопросительными взорами в запыхавшуюся троицу.

"Ну, как?"

Те самодовольно ухмыльнулись и подмигнули.

"Все в порядке!"

Ребятня заулыбалась.

Старик справился с тугими застежками и перевел взгляд на скромно пристроившихся в задних рядах опоздавших.

— А вас где сегодня носило, сорванцы?

— Да так… по делам, — уклончиво пожал плечами Кысь.

— Это какие у вас могут быть дела в пол-одиннадцатого-то ночи? — нахмурился сурово учитель.

Мыська поняла, что тему обсуждения надо быстро менять.

— А вот скажите пожалуйста, дед Голуб, — выглянула она из-за голов товарищей и нашла глазами сердитые очи старика. — Почему все приключения, и вообще все интересное случается так далеко от страны Костей?

— С чего ты так решила? — опешил старик.

— Правда, правда! — с энтузиазмом поддержала ее моментально оживившаяся аудитория.

— Сколько вы нам книжек перечитали?

— И вечером, и на уроках…

— Да уж штуки три… с половиною… задумчиво отозвался дед. — Не меньше…

— Вот! Целых три! Да еще и с половиною!

— А происходило все где?

— Вот!

— То в Шантони, то в Лукоморье, то в Бхайпуре, то еще непонятно где…

— А в стране Костей — ничего!

— Нет такой книжки!

— Ни одной!

— А раз книжки нет, то и ничего, стало быть, не случается! — обижено подытожила детвора.

— А вот и нетушки, малышата мои хорошие, — с хитрецой прищурившись, заулыбался тонко Голуб. — Вот тут вы и ошибаетесь, огольцы мои. Если книжки нет, это значит только то, что ее еще не написали, а вовсе не то, что ничего не происходит.

Публика на минуту притихла, задумавшись над новой концепцией.

— А что такого вообще когда-нибудь происходило в нашем царстве, что его стоило бы записать? — мыслительный процесс Кыся первым пришел к финишу и потребовал награды.

— У-у-у… — лукаво усмехнулся дед. — За века нашей истории чего только не было… На земле и под землей… И если оно нигде не записано, то в памяти народа-то такие истории хранятся все равно. И называются они предания, или сказы.

— А в них про приключения есть? — оперся тощими ручками на коленки и подался вперед Векша.

— Про приключения — есть.

— И про волшебство? — недоверчиво склонила голову Воронья.

— И про волшебство.

— И про путешествия? — загорелись глазенки Стрижика.

— Конечно.

— РАССКАЖИ-И-И-ИТЕ!!!.. ПОЖА-А-А-АЛУЙСТА!!!..

Детскому хору в четыре с лишком десятков голосов старый учитель противопоставить не смог ничего.

Хоть и попытался.

— А спать тогда когда? — притворно нахмурился он.

— Без нас не начнут! — нетерпеливо отмахнулся Кысь.

— Потом спать!

— Как расскажете!

— А вставать завтра рано, не выспитесь?

— Ну, и что!

— Пускай!

— Не рассыплемся!

— Не впервой!

— Поди, выспимся!..

— …потом!

— Ну, пожа-а-а-алуйста!..

И старик, рассмеявшись, сдался.

— Ну, хорошо. Уговорили, короеды. Расскажу. Упомянул я что-то про подземные да наземные приключения, и вспомнилось мне сразу предание старое про полное опасностей путешествие одного молодого рудокопа под землей, и как он с тремя подземными мастерами встретился. Хотите послушать?

— Хотим, дед Голуб, конечно хотим! — еще больше оживилась ребятня при словах "опасности", "приключения" и "путешествие", и сон, разбитый наголову и окончательно поверженный, с позором бежал из спальни, не оглядываясь.

— Тогда слухайте сюды, малышата, — начал дед. — Старые люди говорят, жили в нашем царстве два друга. Оба рудокопы были. И отцы их рудокопами был, и деды, и прадеды — все в земле-матушке ковырялись-долбились, а из нужды так и не выбились. Скопили вот как-то друзья денег, и купили у хозяина — то ли графа, то ли барона, а, может, и у самого царского управителя — разрешение в заброшенной шахте, где серебро когда-то добывали, вдвоем счастья попытать. Заплатили ему, и опять без гроша остались. Одна надежда теперь — на старую шахту. Да она не то, чтобы шахта — так, дыра глубокая в горе. Как ее начинали — вроде признаки все были, что место богатое, изобильное, да не успели толком начать, как оскудела она — всю руду как корова языком слизнула, осыпаться стала часто — вот и оставили ее. Подземные мастера на хозяев шибко гневались, старики говорили. Что-то не по-ихнему было сработано, не по правилам, вот и серчали, серебра не давали, и работать не дозволяли.

— Да кто такие эти подземные мастера? — снова не выдержал Кысь, но Голуб только загадочно усмехнулся в белые усы и продолжил, как будто не слыша вопроса:

— А друзьям тем, говорю, нечего терять было, вот они и рискнули. А поскольку шахта та не шахта, так, забой узкий, то работать там они сговорились по очереди. День один — ночь другой. Вот в первый день один-то друг пошел породу рубить, а его через сколько-то времени и завалило. Лежит он под обвалом, думает — последний час его пришел. И вдруг видит: откуда из темноты подходят к нему три старичка в шахтерских касках, ростом с тебя, Векша, не больше.

— А чего такие маленькие-то? — подозрительно нахмурился паренек.

— А маленькому по забою удобней ходить, — авторитетно разъяснила Воронья, у которой отец был шахтером, пока не застудился в полузатопленном забое прошлой зимой и не стаял за неделю.

— Верно говоришь, девчоночка, — согласно кивнул Голуб и продолжил: — Один — в красной каске и с бородой цвета начищенной меди, другой — в желтой каске и с бородой, будто ярое золото, а третий — в каске белой, а борода у него серебристая, только что в темноте не светится. Подходят к нему и спрашивают, стало быть: "Чего ты, парень, в нашей горе делаешь?" "Серебряную руду добывать пришел." "А известно ли тебе, что это наше заповедное место, и гостей незваных нам тут не надобно?" "Известно", — вздохнул рудокоп. — "Да не от хорошей жизни я сюда подался. Совсем нищета заела". Покачали головами старички и говорят: "Ладно, вставай уж. Хватит прохлаждаться. Мы тебя из завала выведем." И глядит парень — а он уж не придавленный, только кучи породы со всех сторон от него насыпаны. "А куда ж мне идти?" — только хотел он спросить, как вдруг видит — и глазам своим не верит: в стене забоя дверь открывается, а за дверью — хоромы! Вошел он — и остолбенел: под ногами вместо пола деньги навалены — золотые, серебряные, да медные, а вокруг украшения, да статуи да утварь всякая — так самоцветами, златом, серебром да медью начищенной и горит, так и блещет.

— Ох, красота-то какая!.. — восторженно полуприкрыв глаза, словно это не сказочного шахтера, а ее лично слепило и восхищало сияние подземного клада, пискнула Куничка.

— Так там же темно, как он всё это разглядел-то? — недоверчиво склонил голову набок Кысь.

— А там факела в медных кольцах по стенам горели, — уверенно, точно сам там недавно был, сообщил Голуб. — Столько, что светло там было, будто в июльский полдень.

— А дальше что? — жадно вытянул тонкую бледную шею Летяга. — Они же его вывести обещали?

— Всему свое время, — размерено успокоил его старик. — Налюбовался парень на сокровища такие несказанные, и предлагают ему тут мастера взять, чего душа пожелает. Поклонился им рудокоп, поблагодарил за щедрость, и поднял с пола одну золотую монетку, одну серебряную и одну бронзовую. "А что так мало берешь", — спрашивают его мастера, — "коли для тебя и медяк — деньга большая?" "Незаработанного богатства мне не надо", — отвечает паренек. — "А по одной монетке я взял, чтобы вас, хозяев, отказом не обидеть и каждого почтить. Да и на гостинцы матушке моей да сестричке младшенькой хватит. На золотой ботинки да кожушки им новые к зиме куплю, да козу с козушками сторгуем. На серебряную денежку — пряников, леденцов, мурмеладу да сахару к чаю. А на медную монетку — по ленте красной, да по зеркальцу. Да еще и историю мою диковинную им расскажу." Ничего не сказали на это мастера, но по лицам их было видно, что одобрили они его выбор. Открылась тут в другом конце зала другая дверь, и увидел он за ней коридор длинный. Снял парнишка со стены факел, и пошел…

Прижимаясь к стенам домов и оградам, озираясь то и дело, болезненно вздрагивая от каждого ночного стука и шороха и не переставая дрожать всей грузной тушей ни на секунду, Вранеж быстрыми нервными шагами вел Ивана к своему дому по безлюдным и бесснежным улицам Постола.

— Уже сейчас… уже скоро… уже подожди… будут тебе… мои денежки… мало не покажется… — возбужденно бубнил он себе под нос, оградившись воротником от упорно держащегося за его спиной лукоморца.

— Что вы говорите? — переспрашивал царевич, когда случайный порыв встречного ветра доносил бормотание головы до его слуха.

— Говорю, всё сейчас отдам… — полуоглядывался тогда он, подобострастно скалясь. — За всё рассчитаюсь. Хорошему человеку ничего не жалко.

— Это не мне, это городу, — строго говорил Иванушка, бывший управляющий хихикал, как от забавной шутки, и ускорял шаг, прижимая к груди светильник-восьмерку.

— И городу достанется… Всем достанется… Я не жадный…

Белый дом Вранежа выделялся на фоне черной ночи огромным мутно-серым пятном, словно привидение того щеголя-дома, который был построен бесконечно долгие годы назад для жизни и развлечений каким-нибудь веселым графом или романтичным виконтом. Былая достопримечательность столицы, больше похожий на произведение кондитера, чем каменщика, загрустивший дом умер вместе с хозяевами пятьдесят лет назад, оставив после себя, как моллюск, только тусклую печальную оболочку, сумрачно взирающую на мир слепыми, зашоренными ставнями окнами.

Как тать, Вранеж, не глядя, прошмыгнул мимо парадных ворот и повел царевича вдоль ограды к черному ходу.

У калитки он остановился, порылся в кармане шубы и выудил кованый ключ сантиметров в двадцать в длину.

Заботливо смазанный замок открылся беззвучно.

— Вот, проходите, высочество… ваше… — чиновник отступил, слегка изогнул жирный стан и вытянул руку в сторону сереющего в глубине двора дома.

— Спасибо.

Иван сделал несколько шагов по не видимой во тьме мощеной тропинке и нерешительно остановился. Послышалось ему, или и впрямь справа и слева, почти одновременно, во мраке зародилось утробное рычание, больше похожее на отзвуки отдаленного, но торопливо приближающегося камнепада?

— Что это?.. — лукоморец обернулся в поисках консультации у хозяина, и тут же из ночи материализовались и набросились на него черными молниями четыре громадных волкодава.

С радостным лаем, словно после долгой разлуки увидали, наконец-то, любимого родственника, и исступленно крутя хвостами словно пропеллерами, исключительно живые и чрезвычайно здоровые псы закинули на плечи лукоморца массивные лапы и полезли целоваться.

С изумлением Иванушки размерами могло померяться только аналогичное чувство хозяина любвеобильных зверей.

— Ты… Вы… Кусать?.. Это… как?.. Это?.. Эй!.. Вы чего?..

— Фу, кыш, кыш!.. Кыш, кому говорят!.. Хорошая собачка, хорошая, только облизывать меня не надо!.. Кыш, отойди, потом, кому говорят — потом!..

— ПОШЛИ ВОН, ИДИОТЫ!!!

Яростный рев Вранежа сделал бы честь целой стае волкодавов.

Смущенные псы быстро опустились на все лапы, оставив гостя в покое, робко попались проделать ту же операцию с непонятно отчего разъярившимся хозяином, но в свете волшебного светильника увидели выражение его лица и передумали.

Обманутые в лучших чувствах, друзья человека огорченно переглянулись, пожали плечами и понуро отправились патрулировать другой конец усадьбы.

— А… про собачек вы мне… ничего не говорили… — рассеяно заметил Иванушка, утирая рукавом с физиономии следы бурной собачьей радости.

— А… чего про них… говорить… они же… н-не кусаются… с-собаки… — процедил Вранеж таким тоном, что на мгновение царевичу показалось, будто тот сам готов сию минуту броситься вслед удалившимся барбосам и лично перекусать их всех.

Почудилось ему, или в голосе головы сквозило, как ураган через разбитое окно, разочарование?

Хотя, если бы он доверил свое имущество сторожевым псам, а они бросились лобызаться с первым встречным, еще неизвестно, что бы почувствовал он.

— Вот для воров сюрприз бы был, — пошутил Иван, чтобы отвлечь хозяина от неприятных размышлений.

— И для воров тоже, — прорычал глухо голова и, не говоря больше ни слова, потопал к черному ходу.

От двери для прислуги ключ у него тоже был, и стучать и будить весь дом, как опасался Иванушка, им не пришлось.

Пройдя, не останавливаясь, мимо череды закрытых дверей — то ли чуланов, то ли каморок слуг, они завернули за угол и оказались перед лестницей, ведущей вверх.

— Нам туда, — коротко мотнул нечесаной головой Вранеж и, не дожидаясь реакции лукоморца, пыхтя, отдуваясь и придерживаясь рукой за перила, пошел вперед.

— Эй, вы! Стойте! Руки вверх! Стерлядь… то есть, стрелять будем!.. — донесся снизу дробный топот подкованных сапог и грозные окрики, когда они уже почти поднялись до второго этажа.

— Делом своим займитесь, болваны! — не останавливаясь и не оборачиваясь, рявкнул чиновник в пролет, и грозный топот, достигнув подножия лестницы, смущено перешел в неуверенное топтание на месте.

— Хозяин?.. Это вы, хозяин?..

Голова раздраженно фыркнул, не удостоив бдительных слуг иным ответом, и молча продолжил свой путь к раскулачиванию.

"Хм-м…" — мысленно нахмурился Иванушка, снова прокручивая в памяти рассказ Кыся. — "Что-то я не припомню, чтобы речь шла о чем-то подобном… Они же обнаружили деньги в подвале… И даже вход в него был с этажа первого… Да и странный бы это был подвал, если бы в него заходили со второго этажа… Или он хочет сначала показать мне что-то еще?.. Награды? Картины? Семейные реликвии? Интересно, у него есть семья? Я ведь даже не поинтересовался… Как неловко… Надо будет внимательно посмотреть и не торопить его, а то получится ужасно бестактно… Подумает, что меня кроме денег в нем ничего не интересует. Я не должен быть таким корыстным и бесчувственным. Ведь он раскаялся, признал свою неправоту, захотел помочь нам после стольких лет службы Костею… Это мужественный поступок, достойный уважения. Значит, в нем еще оставалось что-то доброе и человечное, что бы Сеня ни говорила. И своей заботой и пониманием я должен протянуть ему руку помощи, показать, что у него есть друзья, которые его поддержат в трудную минуту и оценят его решение… И мало ли, что он мне всё равно не нравится. Предрассудок это. Необоснованная предвзятость. Дурацкий каприз. И мне должно быть стыдно."

Восхождение их закончилось на третьем этаже.

Перешагнув через свернутую колбасой дорожку неразличимого в темноте цвета, они повернули налево, миновали несколько комнат с негостеприимно заколоченными дверями и, наконец, остановились у самой последней.

Покопавшись в нагрудном кармашке кафтана, Вранеж извлек маленький медный ключик, привычным движением прижал дверь коленкой, открыл замок и повернул вниз изогнутую кокетливой волной ручку.

— Прошу, — угрюмо проронил он и, не оглядываясь по сторонам, решительно двинулся к дальней стене.

Комната наверняка служила кабинетом если не чиновнику, то предыдущим хозяевам дома.

Она была небольшой — квадрат метров в пять со сторонами из застекленных книжных шкафов от пола до потолка и массивным и неприступным, словно крепость, письменным столом посредине — и абсолютно не походила на хранилище сколько-нибудь заслуживающей упоминания суммы.

Может, Вранеж вкладывал все деньги в книги?

Но это не очень удобно: монеты портили бы форму фолиантов и постоянно выпадали…

Тогда где же они?

И, любопытно, что за книги держит у себя градоначальник?

Едва удерживаясь от соблазна позаимствовать у головы светильник и отправиться изучать содержимое полок, Иванушка остановился у стола и стал наблюдать за действиями хозяина.

Тот остановился, коротко глянул на него из-за плеча как из окопа, ни слова не говоря, открыл дверцу самого маленького шкафа и принялся водить толстыми пальцами по горбатым корешкам, приговаривая:

— Вторая полка, пятая слева… Раз… два… три… четыре… пять… Так… есть… Седьмая полка, восьмая справа… Раз… два… три… Есть… Девятая полка… средняя… Так… Ага.

И не успел Иван понять, что произошло, как шкаф заскрипел, с надсадным кряхтением рывками пополз куда-то вбок, и исчез в стене.

А на его месте остался чернеть провал.

Голова повернулся к царевичу и гордо расправил плечи.

— Мой тайник. Ни одна живая душа, кроме меня, не знает о нем. Признаюсь, пришлось немного потрудиться, чтобы это было именно так… Но оно того стоило. Хотя… я вас не спросил… ваше высочество… Откуда вам-то о нем стало известно?

— Слухами земля полнится, — уклончиво ответил Иванушка и, надеясь, что вид у него скорее многозначительный и таинственный, чем удивленный[55], двинулся к призывно манящему рукой хозяину.

Дальше была узкая лестница, уходящая, казалось, не только в подвал, но и в самое сердце земли, еще одна дверь — дубовая, обитая железными полосами, еще один замок с ключом размером со столовую ложку из сервиза великана и — наконец-то! — хранилище.

Точно такое, каким его Иван и представлял: сводчатый каменный каземат, заставленный и заваленный теряющимися в темноте сундуками, коврами, статуями, драгоценной утварью…

Странно улыбнувшись, Вранеж подошел к ближайшему ларю и театральным жестом с грохотом откинул крышку, демонстрируя единственному за все эти годы гостю свои сокровища, словно родитель — ребенка-вундеркинда, с любовью и гордостью, прошибающей слезу.

— Вот… Иван… Это всё — моё… — растроганным шепотом, сглотнув комок в горле, проговорил он, медленно переходя от сундука к сундуку.

— Вы хотите сказать, что всё это вы отдаете обратно стране и Постолу, — мягко поправил его лукоморец.

— Что?!.. А, да, конечно… Отдаю… Как и хотел.

— Тут… довольно много…

— Ха, — самодовольно усмехнулся чиновник. — Я эти тридцать лет время зря не терял. Чем выше риск, тем больше награда. Моё правило номер один. Но и это еще не всё, милый юноша.

— Не всё?

— О, нет. Там, в конце этой комнаты, есть особый тайник. Но я хочу, чтобы ты открыл его своими собственными руками. За все свои усилия, направленные на помощь простым людям Постола, ты не заслуживаешь меньшего.

Иванушке стало мучительно стыдно за свою безотчетную антипатию к такому душевному и доброму человеку.

— Ну, что вы… На моем месте… все…

— Ну, уж нет, Иван. Давай все останемся на своих местах, — почти веселая улыбка расползлась по пухлым губам Вранежа. — Всегда знать свое место и место других — правило номер два. А такие люди, как ты, и вовсе заслуживают особого обращения. Идем, я покажу тебе.

Подземное хранилище, показавшееся сперва во мраке бесконечным, оказалось гораздо меньше, и кончилось, не успев толком начаться.

Они остановились метрах в пяти от задней стены. Управляющий, разжалованный, но загадочно воспрянувший духом при перспективе расстаться в одну ночь с наживаемым десятилетиями добром, услужливо поднял светильник повыше, освещая ее.

— Видишь, на уровне груди в самой середине стены слегка выступает камень? — указал он на едва заметную неровность кладки.

— Д-да, — осторожно кивнул царевич, прищурился, склонил голову так и этак, разглядел, в конце концов, и закивал более энергично. — Да, да! Вижу!

— Нажми на него три раза не очень сильно, и сделай шаг назад, — сладко улыбаясь, словно объевшись сгущенки, голова свободной рукой для наглядности продемонстрировал в воздухе нужные действия.

— И что там будет? — Иван вскинул на него невинный взгляд, в котором робко застыло восторженное ожидание сказки.

— Сюрприз, — ласково взглянул на него тот. — И я не хочу вам его испортить… ваше уникальное высочество.

— Спасибо вам большое, господин Вранеж. Вы сами не знаете, как важно для всех нас то, что вы сейчас сделали, — благодарно улыбнувшись, лукоморец сделал несколько неспешных шагов к поджидавшей его стене в сладком предчувствии чуда…

И повалился вниз.

"Что там за шум?.."

"Ну-ка, ну-ка… А-а… Человек."

"Опять кого-то сбросили?"

"Нет, сам спрыгнул."

"Шутник ты, братец…"

"Какой вопрос — такой ответ."

"М-да… Давненько у нас живой души тут не было…"

"Пойдем, поглядим?"

"Пойдем, пойдем…"

Что это?..

Кто-то куда-то упал?..

Надеюсь, не ушибся?..

А кто это гово…

Люди!.. Где?.. Где они?..

И где я?

Иванушка открыл глаза, и едва не вскрикнул от неожиданности: он лежал на большой груде человеческих костей разных размеров, конфигураций и назначений, а перед самым его носом стояли три старика в странных полукруглых ребристых шлемах, в передней части которых горело по толстой белой свече. Ростом они были с трехлетнего ребенка, и были бы похожи друг на друга как братья-близнецы, если бы не цвет бород и подобранные им в тон каски. Рыжебородый старик носил каску красную, старик с бородой цвета свежей соломы — желтую, а цвет головного убора седобородого деда было под слоем грязи и пыли не разобрать, но царевич рискнул бы и поставил сто рублей, если бы они у него были, на белое.

"Ну, и кто тут к нам в гости незваный пожаловал?" — строго прищурил соломенные брови старичок в желтом шлеме.

— Я?.. К вам?.. В гости?.. — проявил чудеса сообразительности Иван, недоуменно хлопая белесыми ресницами. — Из…вините… Не помню… Вообще-то, меня городской голова… бывший… Вранеж… к себе в дом пригласил… обещал показать, где спрятаны деньги и ценности…

"И ты, как про деньги да ценности услыхал, задрав штаны бежать кинулся", — неодобрительно закончил за него рыжий дед.

Иванушка хотел гневно опровергнуть невысказанное обвинение симпатичных, в общем-то, пенсионеров в корыстности и сребро-, а также злато- и самоцветолюбии, но врожденная честность заставила его прикусить на языке едва зародившийся ответ и пристыжено кивнуть. Ведь именно за несказанными сокровищами привел его в свое потайное подземелье раскаявшийся градоначальник.

"Чистосердечное признание не освобождает от наказания", — сурово нахмурил брови и непреклонно изрек седобородый.

— Наказания?! — не столько возмутился, сколько изумился Иван. — За что?!

"За жадность", — в голос приговорили старички.

— За… что?!.. За… Но я никогда… Никто не может назвать меня… Я вовсе не… Это несправедливо!!!

"Несправедливо?" — недовольно переглянулись деды.

"Что он имеет в виду?"

"Никто еще не называл нас несправедливыми!"

"Выкрутиться хочет, хитрюга."

"Зная, кто мы такие?"

"Люди… Лукавое алчное трусливое племя, что с них взять."

"Соврут — недорого возьмут, это верно."

"А, может, он и впрямь не врет?"

"А коровы летают!"

— Извините, что прерываю… — вежливо, но твердо вклинился в обсуждение своего и своих соплеменников морального облика царевич, — но мне хотелось бы указать на некоторые неточности в ваших умозаключениях. Во-первых, я не знаю, кто вы такие. А, во-вторых, не все люди — обманщики. Подавляющее большинство — искренние, правдивые и благородные! А то, что вы огульно осуждаете всех из-за промахов немногих, характеризует с невыгодной стороны вас самих! Посмотрите, даже Вранеж, уж на что был личность неприглядная, а и то устыдился своих дел, осознал ошибки и захотел отдать честно наворованные сокровища городу! А вы говорите — алчные!.. Да как вам не стыдно!..

"Тихо, тихо, тихо, вьюноша!"

"Ишь, раскипятился, как трехведерный самовар!"

"Ты на нас-то не кричи, да не поучай — мы на свете…"

"В мире, ты хочешь сказать."

"Ну, да… Со светом тут негусто… В мире мы подольше твоего уж, поди, существуем."

"Это нам тебя поучать надобно."

"Получше некоторых, небось, знаем, кто лжец, кто храбрец, а кто жулик и пустозвон."

Иван неохотно замолчал, обиженный, но непереубежденный.

— Вот и смотрите хорошенько, прежде чем незнакомого человека охаивать, — сурово буркнул напоследок он.

Старички усмехнулись, снова переглянулись, словно читали по глазам друг друга неизвестно какие мысли, пожали плечами, кивнули и… пропали.

Такого от них Иванушка ну никак не ожидал.

Он приподнялся, походя удивившись, что после падения с такой высоты у него ничего не сломано и даже не болит, покрутил головой сначала направо-налево, потом — на все триста шестьдесят градусов, на случай, если коварные деды задумали играть с ним в прятки, или шаловливый сквозняк просто задул их свечки и оставил всех впотьмах…

Нет.

Тишина кругом.

Никого и ниче…

Дверь!

Там, шагах в десяти от него, где секунду назад, он мог бы поклясться, была абсолютная и кромешная тьма, появился подсвечиваемый изнутри контур чуть приоткрытой двери!

Не мешкая, царевич вскочил на ноги и бросился к своей находке, пока она не передумала и не исчезла бесследно, как загадочная троица, но, похоже, на этот счет можно было не волноваться. Дверь дожидалась его со стоическим терпением, словно всю свою дверную жизнь она провела именно в этом месте и в этом качестве, и ближайшие несколько сотен лет менять свои планы не собиралась.

Не удосужившись нащупать ручку, если она и была, что не факт, лукоморец просунул пальцы в брызжущую светом щель и потянул на себя. Дверь неожиданно легко подалась, он по инерции сделал шаг вперед, споткнулся обо что-то, бросившееся ему навстречу, упал, хотел подняться — и остолбенел.

Он оказался в огромной круглой пещере. На стенах в бесчисленных кольцах — то у самого пола, то на уровне груди, то выше головы, словно раскаленные угольки, рассыпанные беззаботной рукой, горели факелы. Своды ее нависали над головой, тяжелые и неприветливые, но не в сводах счастье, решил Иванушка, потому что пол пещеры был усыпан содержимым, казалось, всех кладов на Белом Свете, и если одной-двух монеток или драгоценных камней тут недоставало, то исключительно по той причине, что места для них уже не нашлось.

Попирая мечущую искры и позвякивающую у него под ногами волну, уронившую его минуту назад, он вышел на середину самого странного хранилища драгметаллов и предметов роскоши в мире и осмотрелся. Золотые, серебряные, медные деньги расстилались по невидимому полу пещеры, находящемуся, не исключено, в нескольких километрах под ним, звонким разноголосым ковром. На них вальяжно развалились доспехи, изукрашенные эмалью, сканью, чернью и самоцветами. Выйти в них на турнир не разрешил бы ни один король на свете, так как их блеск и великолепие навсегда ослепили бы тех соперников хозяина этого костюма, которые еще не поумирали при виде него от зависти[56]. Между рыцарской одежкой была навалена посуда из золота и серебра такого размера и веса, что пользоваться ей по прямому назначению смогли бы только великаны или слаженные команды обжор-силачей.

Иванушка ошеломленно огляделся: мебель из золота, оружие из серебра, ночные вазы из серебра, цветочные горшки из золота, статуи из золота, кареты из серебра, птичьи клетки из серебра, птицы из золота, украшения из золота, посуда из серебра… И всё это переливалось, сияло, слепило, горело всеми цветами радуги драгоценных камней, манило, напевало, дурманило, звало, умоляло взять в руки, посмотреть, потрогать, согреть своим теплом и никогда больше не расставаться…

Слегка ошалевший и расфокусированный взгляд Ивана остановился на полузасыпанном перстнями и ожерельями блюде, больше похожем на щит стеллийского тяжелого пехотинца[57]. По дну его вился, теряясь в недрах денежных гор, замысловатый вычурный орнамент.

Услужливое воображение царевича моментально дорисовало недостающие детали: дымящаяся жареная картошка с грибами и луком, соленый огурец, расплывающаяся горка сметаны…

Голодный желудок вспомнил, наконец, что последний прием пищи состоялся еще утром, где-то в восемь[58], вздрогнул, болезненно съежился и кисло забурчал на своего хозяина, требуя или немедленно покормить, или прекратить провокации.

Лукоморец выбрал последнее, сглотнул слюну, бросил еще один, поверхностный взгляд на абсолютно несъедобное великолепие, пробрался не без усилий к стене, достал факел, чтобы пойти поискать в коридоре, откуда только что пришел, какую-нибудь другую дверь, желательно ведущую наружу…

И не нашел даже той единственной, что впустила его сюда.

"Выбирай", — шепнул ему на ухо смутно знакомый голос.

— Что выбирать? — тупо разглядывая монолитную до неприличия стену там, где еще несколько минут назад была дверь, уточнил Иван.

"Что бы ты хотел из всего этого взять", — терпеливо, словно маленькому ребенку, пояснил другой голос.

Царевич догадался, что это нашлись его старички.

Он оглянулся, почти рассчитывая снова их увидеть, но народу в его самой дорогой на Белом Свете камере одиночного заключения не прибавилось.

— Вы где? Пропали? — насупившись, поинтересовался он.

"Здесь, здесь, не радуйся", — ехидно утешил его третий голос — похоже, седобородого дедка.

— Во-первых, мне чужого не надо, — угрюмо скрестил руки на груди Иван. — А во-вторых, узникам сокровища ни к чему.

"А если мы тебя выпустим?"

И словно в ответ на эти слова в стене напротив из ничего образовалась новая дверь.

Иванушка радостно рванулся к открывшемуся пути к свободе, но покачнулся и неуклюже растянулся на монетном полу, словно ноги его пустили корни, пока он стоял.

Дверь, воспользовавшись его замешательством, проворно сгинула.

"Ишь, какой шустрый. Сначала выбери, потом пойдешь", — пожурил его голос — скорее всего, рыжебородого.

Выбирать?

Они это серьезно?..

Сколько еды можно на это все купить! А, может, еще и на ткани портным, кожи сапожникам, шерсть шерстобитам, нитки ткачам и прочие товары останется?..

У Ивана перехватило дыхание от открывшихся перспектив, и он заметался по залу, осматривая все заново, повнимательней и с сугубо утилитарной целью. Конечно, при равном весе золотая посуда и разные прочие предметы роскоши, прошедшие через руки искусных мастеров, стоят дороже простых монет, но крестьянам за мясо и овощи и купцам за зерно блюдо размером со щит не отдашь, тем более, что их много, а блюдо одно… А вот если взять, к примеру, вон тот золотой горшок… для цветка… если предположить, что пальма или, скорее, дуб — это тоже цветы… не фиалку же сажать в пятнадцатилитровую лоханку… и насыпать в нее золота… то зиму Постол проживет припеваючи, и еще деревням на ремонт мостов и дорог останется.

Ничтоже сумняшеся, Иванушка разгреб груду серебряных ножей и вилок, отодвинул инкрустированный перламутром дуршлаг, переставил изукрашенное жемчужными фигурами рыбок корыто, откинул в сторону серебряную, покрытую перегородчатой эмалью стиральную доску черного дерева и вытянул наружу приглянувшуюся посудину. При ближайшем рассмотрении она весьма кстати оказалась ведром с витой, усыпанной топазами, но очень крепкой ручкой.

Лукоморец рассеянно скользнул взглядом по куче загадочной хозяйственной утвари, попытался представить себе простую деревенскую девушку в собольей душегрее, поутру направляющуюся с двумя золотыми ведрами на платиновом коромысле к срубу колодца из красного дерева, чтобы постирать парчовые портянки супруга в жемчужном корыте на серебряной стиральной доске… Но не смог, отмахнулся от этой нелепой мысли и стал крутить драгоценную посудину в руках, попутно пробуя оторвать ручку. Лучше сейчас, чем по дороге.

Расчленить золотую бадью не вышло, чем он и остался очень доволен.

Выбирать? Пожалуйста.

Словно крестьянин на переборке овощей, он присел и принялся деловито и сосредоточено вылавливать золотые монеты из медно-серебряного окружения и кидать их в ведро.

Но что это? То ли барабанная перепонка зачесалась, то ли комар-пискун в атаку пошел, то ли…

"Не подавай виду, что слышишь меня…", — едва различимые слова прозвучали не то в ухе, не то прямо в мозгу. — "Я хочу тебе помочь… "

— Вы… То есть…

"…Вы кто?"

"Неважно. Слушай меня. Чтобы все для тебя кончилось благополучно, ты должен сейчас взять три монеты — одну золотую, одну серебряную и одну медную."

— За…

"…То есть, зачем?"

"Бери, и не задавай глупых вопросов!"

"Но это вовсе не глупый вопрос. Я вправду не понимаю, почему я должен…"

"После испытаний, если сейчас все сделаешь как надо, получишь три полных кошелька золота, серебра и меди, упрямый мальчишка! А если возьмешь это дурацкое ведро, то ты пропал!"

"Но мне надо больше, чем три кошелька! И только золото! Хотя, конечно, серебро и медь нам нужны тоже, но золото сейчас важнее!"

Ответом ему было неприязненное, почти враждебное молчание.

"Послушайте!.. Дедушка?.. Вы где?" — не прекращая ни на минуту наполнять ведро певучим драгметаллом, напомнил о себе потерявшемуся благожелателю Иванушка.

"Здесь, здесь," — через полминуты неохотно отозвался тот же, но уже далеко не такой дружелюбный голос, словно жалея, что вообще заговорил с подопытным. — "Не надо было мне с тобой общаться. Но поначалу ты показался мне славным добрым малым… Сослепу, наверное. Братья правы. Ты ничем не лучше, чем большинство из вас. Давай, продолжай в том же духе. Нагребай, торопись. И не жалуйся потом, что тебя не предупреждали."

"Извините, дедушка… вы что, подумали, что я…" — опешил Иван и даже выронил ведро. — "Вы что… вы решили, что это… что мне… что для меня… Но это ведь не так! Я вовсе не такой!.. То есть, вы меня неправильно поняли! Эти деньги нужны не мне — это для всех людей там, наверху! Мне самому отсюда не надо ни копейки! Ни гроша медного!"

"У тебя там и нет и ни копейки, и ни единого медяка", — сухо прошелестел голос и растаял в тишине, обдав потерявшего на мгновение дар речи царевича презрительным холодом.

И Иванушка почему-то был уверен, что он больше не появится, и что бы он теперь ни сказал, будет использовано против него.

Ну, что ж. По крайней мере, в одном голос был прав. Надо торопиться — там, наверху, наверное уже утро, и его хватились и ищут… Хотя Вранеж, скорее всего, уже поднял тревогу, и вот-вот приведет в свой коварный подвал на помощь людей с веревками и лестницами, они спустятся и найдут его…

Интересно, в чем заключаются испытания, о которых упомянул старичок?

Наверное, в беге. Или плавании. Или придется куда-нибудь карабкаться. Как иначе ведро с деньгами может помешать ему преодолеть их препятствия?

Между делом, ведро наполнилось.

Царевич встал, осторожно оторвал посудину от глухо звякнувшего монетного пола — ручка слегка прогнулась, но выдержала — и обвел глазами сокровищницу.

Справа от него, полуприкрытая золоченым с перламутровой инкрустацией секретером из черного дерева, появилась новая бродяга-дверь, судя по виду — родственница безвестно исчезнувшей. Хотя, принимая во внимание легкомысленное поведение предыдущей, это вполне могла оказаться она сама.

Наверное, это намек, подумал Иван и, перекосившись под тяжестью наполненной до краев с горкой золотыми монетами бадьи, двинулся навстречу обещанным испытаниям с высоко поднятым над головой факелом.

По прошествии десяти минут и почти километра ровной гладкой дороги никакого намека на обещанные испытания все еще не было, и Иванушка уже начинал волновать, не проскочил ли он чего-нибудь, по рассеянности не заметив, как вдруг дышащие клаустрофобией стены темного узкого коридора отпрянули, и перед его изумленным взором открылся новый зал, поменьше предыдущего.

Только наполняли его в этот раз не сокровища, а рабы. Потому что другого названия для прикованных к полу людей, между которыми прохаживались уродливые черно-золотые надсмотрщики с плетями, придумано еще не было.

Дальше все произошло неожиданно и одновременно.

Потухшие глаза сутулого безбородого старика-невольника нечаянно встретились с Ивановыми.

Царевич изумленно выдохнул: "Медьведка?!..".

Свистнула и опустилась на плечи министра полезных ископаемых плеть.

Полетело, истерично звеня о каменный пол коридора вырвавшимися на свободу монетами ведро.

Черный меч мрачной молнией сверкнул в руке лукоморца, и кто-то яростно закричал: "Ах вы… негодяи!!!.."…

Когда Иванушка пришел в себя, то на узком, то и дело осыпающемся карнизе под потолком сидели, съежившись, словно страусы в клетках воробьев, не только растерявшие свои кнуты и самоуверенность рабовладельцы, но и их нервно позвякивающий обрубками цепей живой товар.

Иван вдруг понял, кто кричал, пристыжено опустил оружие и покраснел.

— И… извините… Я вас… не очень напугал?..

— Сумасшедший!..

— Развели тут!..

— Пускают, кого попа…

— Я не с вами разговаривал, — гневно зыркнул лукоморец на мгновенно притихших работников кнута и подошел поближе к стене, вглядываясь в лица людей. — Медьведка?.. Вы где?.. С вами все в поряд… Воробейник?! Коротча?! Барсюк?! Комяк!.. Вы… вы все!.. Тут!.. Но… Что произошло?!.. Как вы здесь оказались?!.. Кто эти… — слово "уродцы" пришло ему на ум, смущенно потопталось, и пристыжено пожав плечами, удалилось, и Иван честно сделал еще одну попытку назвать отвратительных чумазых карликов как-нибудь по-другому. — Эти… эти… эти…

"Уродцы", видя полное отсутствие достойных конкурентов, осмелев, оттолкнуло "уродов", на цыпочках прокралось назад и снова выглянуло и украдкой помаячило бьющемуся в муках поиска лукоморцу.

— Эти, — упрямо отверг единственного кандидата и договорил тот.

— Э-э-э… долгая история, Иван… — болезненно поморщившись, покачал головой министр стеклоснабжения.

— Мы… спуститься-то можем? — нерешительно подал голос Воробейник.

— Да, конечно, вы теперь свободны! — спохватился царевич. — Спускайтесь, я разрублю кандалы, и мы пойдем искать выход…

Министры, словно только и ждавшие Иванова разрешения, дружно посыпались на пол как переспелые яблоки и совсем заглушили и без того негромко, с ядовитым отвращением произнесенную кем-то невидимым фразу: "И чего ведь только люди ни сделают, лишь бы денег не платить…"

И Иванушка ничего не услышал, и продолжал:

— …Но если кто-нибудь вздумает пойти за нами, — многозначительно обвел он грозным взором безмолвно взирающих на происходящее черно-золотых существ под сводом пещеры, — то пусть имеют в виду, что мы сумеем дать отпор.

На то, чтобы срубить остатки цепей и собрать обратно в помятое золотое ведро почуявшие волю монетки ушло не больше получаса, и Временное Правительство царства Костей во главе с младшим братом лукоморского царя гуськом двинулось на поиски пути наружу.

Первая же попытка выяснить, как все-таки постольцы оказались в таком ужасающем положении, больше напомнила Ивану то ли допрос партизан, то ли ловлю обмылка в шайке. И он, рассудив, что если они на Белый Свет выберутся, то потом будет достаточно времени, чтобы разузнать о постигшем их бедствии, а если нет — то тем более, оставил намерения что-либо выяснить на ходу.

Тяжеленное ведро с почти неприличным, смутившим его облегчением он передоверил странно молчаливым и тихим министрам, и теперь уже они ковыляли, по очереди сгибаясь дугой под его весом, а царевич просто пошел вперед, с мечом в одной руке и факелом — в другой, освещая и разведывая дорогу.

— …Долго ли, недолго ли шел наш рудокоп, вправо ли, влево, вверх ли, вниз — про то неведомо, а только попал он в другой зал, поменьше…

Голуб сделал драматическую паузу и обвел маленькими подслеповатыми глазками затаившую дыхание аудиторию. Оставшись довольным эффектом, производимым повествованием, он одобрительно кивнул, откинул со лба длинные седые волосы, сухо откашлялся в кулак и неторопливо продолжил:

— А посредине — кто бы мог подумать! — за ногу цепью прикованный, сидел его друг, с которым они работать вместе уговорились! Рядом с беднягой стояло странное существо, безобразное, как смертный грех. Кожа у него вроде золотом под низом отблескивает, а сверху — все сажа да копоть, ровно головешка обгорелая из печки вылезла. Охаживает оно того, второго приятеля, плетью почем зря, и ухмыляется во всю пасть. "Отпусти его, не мучай", — попросил рудокоп. "Дай золотой — отпущу", — ухмыляется тварь. Парень и размысливать не стал — тут же отдал. "На дворе лето," — только и сказал, — "Без ботинок пока девчонки мои походят. И кожушки до зимы, поди, еще справим. А от коз — одни проказы." И пошли они — с товарищем теперь уже — дальше. Долго ли, коротко — доходят они до развилки…

То, что впереди есть кто-то живой, Иван сначала услышал: зубодробительный храп, рокочущими волнами перекатывающийся по узкому коридору подземелья, донесся до его слуха сразу же, как только они завернули за угол. Он замер, словно налетел на него будто на каменную стену и, не поворачиваясь, сделал министрам нетерпеливый жест рукой немедленно остановиться.

К несчастью, это была та самая рука, в которой он держал меч.

Шедший впереди Комяк взвизгнул и еле успел отскочить назад, и отделался рассеченной полой тулупчика.

Но, увлеченный спасением своей жизни и здоровья, он всей упитанной трактирщицкой спиной налетел на Барсюка.

Застигнутый врасплох Барсюк пошатнулся, повалился навзничь и приземлился на ноги министру каменных стройматериалов.

Тот покачнулся и, пытаясь сохранить равновесие, извернулся и ухватился за выпирающее вверх плечо Коротчи.

Второе плечо которого было утянуто вниз золотым переходящим ведром.

Не ожидавший подобной прыти от товарища по кабинету, министр канавизаци сдавленно ахнул, взмахнул и так едва не отрывающейся конечностью, очерчивая в воздухе окружность…

В самой высшей точке которой ведро выскользнуло из тонких разжавшихся пальцев и золотым снарядом понеслось над головами изумленных костеев, обильно посыпая их шрапнелью монет.

Пролетев половину кабинета и задев на излете вскользь макушку министра даров природы, бывшего мастера-зеленщика, ювелирное изделие бадья со звонким грохотом хлопнулось на пол. Оставшиеся деньги вылетели из него и устремились прочь, словно тараканы, вырвавшиеся из ловушки.

На мгновение в спертой атмосфере подземелья повисло молчание, пока все участники мизансцены набирали в грудь воздуха…

На второй секунде прорвало всех и сразу.

— Лови их, лови!..

— Где ведро?..

— Ой, простите, пожалуйста, я имел в виду…

— Вон покатилась, вон, вон!..

— Ох, рука моя, рука…

— Да их тут, вон, половина просыпалась!..

— Где ведро?..

— Я только хотел сказать…

— Ты же меня чуток не раздавил!..

— Куда складывать-то?..

— Посвети сюда!..

— Там был какой-то очень подозрительный шум, и я…

— А глядите, одна мне за шиворот завалилась!..

— Ведро где, ведро, говорю?..

— Ты на деньге стоишь, подвинься…

— И за пазуху одна попала…

— Ведро у кого?..

— Посвети, пожалуйста, сюда.

— Хорошо…

— Да руками прямо нагребай, руками!..

— Ведро давай!..

И только когда шум и гам переполоха, вызванного падением золотого запаса, немного спали, Иванушка, увлеченно собиравший беглый капитал в получившее вторую травму и теперь формой больше напоминающее базарную кошелку ведро вдруг осознал, что храп прекратился.

Смутно обеспокоенный сим фактом, он повернулся, чтобы найти и подобрать выроненный в суматохе меч…

И встретился глазами с самым громадным саблезубым тигром, о каком когда-либо читал.

Потому что зоологи всего Белого Света, после многочисленных экспедиций и изысканий давно и единогласно сошлись во мнении, что саблезубые тигры должны быть переданы в ведение палеонтологов.

Стараясь не думать о том, сколько зоологов и палеонтологов отдали бы полжизни, чтобы сейчас оказаться на его месте[59], и как жалко, что рядом нечаянно не оказалось хотя бы одного, царевич судорожно сглотнул ставшим отчего-то вдруг сухим горлом и сделал крошечный шажок назад и вбок. Исключительно на тот маловероятный случай, если огромная, светящаяся серебром скотина просто шла своей дорогой, пока, к своему не менее огромному удивлению, не обнаружила ее заблокированной ползающим на коленках кабинетом министров славного города Постола.

Случай действительно оказался маловероятным, потому что при виде смятения Ивановых чувств тигр прищурился, словно прицеливаясь, ухмыльнулся, продемонстрировав знаменитые зубы во всей красе, и сделал шаг вперед — по направлению к лукоморцу.

Иванушка, не придумав ничего иного, снова попятился, из последних сил цепляясь за отбивающуюся и удирающую со всех ног надежду на мирный исход нежданной встречи, и вдруг будто наткнулся на невидимый барьер: сзади испуганно охнул сначала один костей, потом второй, третий…

Возможно, тигр был и без того настроен атаковать, но именно четвертый ох послужил ему сигналом.

Ожившее ископаемое испустило низкий рев, от которого зубы зачесались и перевернулась, нервно нырнув за грань устойчивости, только что наполненная бадья, и присело, сжавшись для прыжка. Иван, не теряя больше ни мгновения, кинулся вперед, ударил наотмашь факелом поперек серебристой морды раз, другой, третий, выкрикивая что-то несвязное и сердитое, протиснулся между странно холодным шерстяным боком опешившего тигра и стеной и бросился бежать.

Где-то совсем рядом должен валяться его меч.

Дай мне только найти его, и тогда, зловредное животное, мы еще поглядим…

Где-то тут…

Где-то совсем близко…

Где-то…

Да где же?!..

Интересно, говорили ли что-нибудь и когда-нибудь философы по поводу поиска черного меча в темном коридоре?..

Вспомнить что-нибудь подходящее к поводу он не успел, потому что в спину ему врезался дом, или гора или весь Белый Свет почему-то посчитал его единственно возможной и надежной подушкой безопасности при своем падении, и царевич, не успев ни вскрикнуть, ни как-нибудь по-иному выразить свое к этому факту отношение, полетел вперед в клубке собственных рук и ног, теряя факел, дыхание и ориентацию в пространстве.

Мимо него — оказавшись почему-то на потолке — промелькнул и пропал из виду злосчастный меч, где-то сбоку и снизу сверкнули холодные серебристые глаза хищника и отливающие сталью оскаленные клыки, откуда-то из соседнего измерения донеслись полные ужаса вопли постольцев…

Стена прервала падение, а, может, полет Ивана, и он рухнул бесформенной кучей на неровный каменный пол, уже не пытаясь понять, где там у всего остального мира верх, где низ, а где сам этот мир. И единственное, чего ему хотелось — это чтобы его оставили в покое хотя бы на пять минут, а лучше — на неделю, а еще чтобы в ушах перестало звенеть, в голове — кружить, а перед глазами появилось что-нибудь, кроме разноцветных огненных искр размером с яблоко, играющих в догонялки.

Может, если бы он поведал о своем желании тигру, он бы и прислушался.

Что-то мягкое и одновременно острое тронуло его за плечо, зацепило за одежду будто крюками, подняло в воздух и шмякнуло спиной и затылком о стену.

Так…

Ноги — там…

Голова — здесь…

Всё остальное — в середине…

Ну, наконец-то…

Теперь я знаю, где у вас тут верх…

А где тигр?

И, словно отзываясь на его мысли, в лицо тут же пахнуло холодом — неживое, с металлическим привкусом, дыхание заставило Иванушку разлепить глаза и попытаться сфокусировать взгляд на пылающей нереальным молочным светом оскаленной пасти, истекающей ртутью слюны в полуметре от него.

Это ты?..

Ну, чего тебе еще?..

Съесть хочешь?..

Ну, съешь, съешь…

Только отвяжись…

Зверь удовлетворенно ухмыльнулся, разжал когти, выронил добычу и придавил громадной, как подушка лапой.

Ивану стало смешно.

Он что, всерьез думает, что я могу убежать?

Тигр подозрительно прищурил серебристые глаза, явно не разделяя веселости своего ужина, и уже склонил над ним массивную лохматую голову, примериваясь, с чего лучше начать — с шейки или грудинки — как вдруг взвыл, подпрыгнул, и в мгновение ока перед лукоморцем вместо головы оказался хвост.

— Факелом его, факелом!..

— По мордЮм его, по мордЮм!..

— Осторожно!..

— Погоди, я меч тут где-то видел!..

— Ищи скорее!..

Хвост дернулся вверх и вперед…

— Ага!.. Вон о-о-о-а-а-а-а!!!..

— Барсюк!!!..

–..а-а-а-ах…

Барсюк?!

Ивана словно пружиной подкинуло и, не соображая, что делает, он изо всех оставшихся сил повис на удаляющемся на добивание пухлого отважного министра коммерции хвосте.

Ощущение было такое, словно он обнял ершик для мытья очень грязных бутылок.

Не исключено, что из-под смолы.

— Эй, ты! Вернись! Немедленно! Я здесь! Ты!.. Глупое животное!.. Ископаемое!.. Атавизм!..

Интересно, как можно пообидней обозвать саблезубого тигра?

— Матрас! С зубочистками!

Обиделся тигр, или побоялся за свою кошачью красу, но хвост в руке Ивана рванулся, и царевич оказался на четвереньках, нос к носу с ископаемым атавизмом и его полуметровыми зубами из нержавейки.

Царевич попятился.

В спину ему[60] уперлась твердая холодная стена.

Панический взгляд направо, налево…

— Р-р-р-р-р-р-р-а-а-а…

А-а-а, пропади земля и небо!..

И Иванушка обеими руками оттолкнулся от холодного свинцового носа гигантской кошки и метнулся туда, куда в последний раз глянули его глаза — в неровную темную дыру слева.

Стальные зубы тигра лязгнули — ровно капкан слоновый сомкнулся — в районе левой пятки царевича, отхватывая каблук и половину увязавшейся за ним подметки. Иван отчаянно рванулся, оттолкнулся свободной ногой и локтями, ввинчиваясь в узкий, негостеприимно чернеющий лаз, тигр — вслед…

И внезапно тесный проход за спиной лукоморца наполнился отчаянным ревом и воем, вдребезги разбивающим барабанные перепонки и заставляющим мелкие камушки, пыль и песок грязным, скрипящим на зубах дождем посыпаться с потолка.

Царевич экстренно утроил усилия и ускоренно прополз еще несколько метров, пару раз едва не пробив стену загибающегося колесом коридора лбом, как вдруг почувствовал — шестым ли чувством, задним ли умом — что сзади него пустота.

Бестигринное пространство.

Не веря своей догадке, он прополз еще метра два, насторожено застыл, готовый стартовать в любое мгновение…

Ничего.

Тогда он попробовал оглянуться, экспериментальным путем обнаружил, что ширина лаза не превышает ширину человеческого тела, с трудом развернулся, добавив к прежнему сотрясению мозга несколько шишек и синяков, и с леденящим восторгом узрел метрах в семи от себя исполинскую кошачью голову и часть мускулистой лохматой груди.

Без всего остального.

Голова оглядела изменившую курс жертву злобным белесым взглядом, оскалилась и громоподобно зарычала.

Откуда-то издалека, снаружи, там, где, теоретически, оставался остальной тигр, донеся яростный скрежет стальных когтей о неподатливый камень.

Дыхание Ивана перехватило от радости.

Застрял, голубчик!

В слабом серебристом свете жесткой звериной шерсти Иванушка пошарил сначала на полу, потом, не найдя искомого, обратился к стенам, и, наконец, нашел под низким нависающим потолком, расшатал и взвесил в руке тяжелый камень размером с человеческую голову.

А вот теперь мы поговорим в спокойной атмосфере взаимопонимания.

Не выпуская из рук свое оружие возмездия, он неуклюже, обдирая локти и коленки, подполз почти вплотную к бессильно рычащей и скалящейся башке, прицелился, замахнулся…

И опустил камень, чувствуя себя последним идиотом.

Не могу.

Жалко.

Иванушка вздохнул, отшвырнул в сторону бесполезную каменюку, уселся по-тамамски, скрестив ноги, и подпер, поморщившись, ободранную щеку кулаком.

— Ну, и чего с тобой делать будем, полосатый? — уныло поинтересовался он у тигра.

Но тот, если даже и имел на этот счет какие-нибудь соображения, ничего не сказал, лишь неприязненно что-то прорычал, сверкнув плотоядно серебристым глазом и продемонстрировав все четыре десятка зубов, размером от перочинного ножичка до армейского меча.

— Ушел бы ты по-хорошему куда, что ли… — грустно вздохнул Иванушка, любуясь помимо воли мощной серебряной кошкой. — Или уснул крепко, чтобы мужики тебя отсюда вытащить могли… Или… или… Или!!!

— Ай!..

Набив еще одну шишку и почти вывихнув плечо, царевич ухитрился извернуться и засунул руку в карман штанов, нащупывая конфискованный у лукоморской дружины королевича Кыся мешочек с наговоренной солью.

Зубами и ногтями Иванушка быстро развязал белый полотняный узелок размером с грецкий орех и вытряхнул на ладонь горку крупных грязно-белых кристаллов.

Плененная кошка впилась в нее глазами и низко, почти в инфракрасном диапазоне, предупреждающе зарычала сквозь стиснутые челюсти.

— Не шуми, не шуми, — ободряюще кивнул зверю Иван. — Я понимаю, что ты предпочел бы меня, и без соли, но кому сейчас легко? Ну-ка, будь хорошей кисой, открывай ротик… А-а-а-а…

Идея быть хорошей кисой поразила саблезубого до глубины его полосатой души, перевернула его мировоззрение и принципы, и от неожиданности и новизны концепции он подавился своим рыком, вытаращил глаза и на несколько секунд распахнул пасть…

Через пять минут тигр уже пытался вылизать лицо и руки Ивана.

Через десять минут бригада министров совместными усилиями кое-как вытянула благодушно жмурящегося хищника за задние лапы и хвост из лаза, и еще столько же отбивалась от его неуклюжих, но искренних заигрываний и попыток умыть всех своим шершавым как терка[61] языком.

Пока постольцы общались с фауной подземелий, царевич с факелом придирчиво осмотрел широкий коридор, возникший слева от них: пол его был гладкий и ровный, но всё время шел под уклон — сначала мягко, почти незаметно, но очень скоро резко, как горка, проваливался вниз и терялся во тьме. Пол же клаустрофобического лаза, в который его загнал тигр, хоть и неровный, плавно тянулся кверху.

Это и оказалось решающим в выборе дальнейшего маршрута. И с одобрения абсолютного большинства Временное правительство страны Костей попрощалось с лениво валяющейся на спине с поджатыми лапами и упоенно мурлыкающей гигантской кошкой, встало на четвереньки и поползло к свободе.

И никто не услышал, как у них за согбенными спинами бестелесный голос гневно прорычал: "Колдовство!.. Жульничество!.. Все они такие, я же говорил!.."

— …И что с ними случилось дальше, деда? — потянула за рукав остановившегося перевести дыхание и хлебнуть водички из кувшина старика Воронья.

Голуб крякнул, утер усы подолом длинной застиранной рубахи, погладил девчушку по черным волосам ежиком и неторопливо, поставленным тоном и голосом опытного сказителя продолжил:

— Поглядел тут наш парнишка — и обомлел. У стены у самой чудовище огромное лежит, спит. Само вроде кошки, только ростом с медведя, в темноте серебряным светом светится, и зубы у него из пасти торчат стальные — что твои мечи. Слева от него коридор вниз идет, широкий, хоть на коне проезжай, а справа, вверх, поуже. Зверю в него не протиснуться, а человеку — самое то, хоть и на карачках. Только мимо зверя просто так не пройти. "С сухариками чай мои девчонки попьют, неча зубы сластями портить", — махнул тогда рукой рудокоп, достал серебряную монету и бросил ее в широкий коридор. Зазвенела она, запела, обратилась человеком и помчалась под укос… Вскочил зверь невиданный — и за ней бросился. А они с приятелем зря не мешкали — в узкий коридорчик нырнули, и были таковы…

— А откуда рудокоп знал, что туда, под уклон, надо монету бросить, что она человеком обернется, и что чудище за ней погонится, а не на него скокнет? — недоуменно захлопал длинными черными, словно припорошенными угольной пылью ресницами Крысик.

— Так, наверное, его мастера надоумили, — тут же нашел ответ Кысь, и в поисках подтверждения своей версии перевел взгляд на старика.

— Да уж не иначе, Кысь, не иначе, — степенно согласился Голуб, поднял руку ко рту, скрывая зевок, огладил старательно пегую бороденку и продолжил:

— Ну, так вот, ребятушки. Проползли они немного, потом коридор, слышь-ко, расширился, и повыше стал, так, что человеку в рост идти можно и за макушку, что она на потолке останется, не беспокоиться. И все вверх он поднимался, и вверх, и вверх… Повеселели тут наши друзья — коли ход всё кверху идет, так уж наверняка скоро их на Белый Свет выведет! И вот идут они дальше-идут, и вдруг — ух ты, ах ты! В конце коридора вдруг арка как по волшебству возникла, а из нее бьет-слепит свет дневной, настоящий, не свечной, не факельный! Обрадели приятели — слов нет! Кинулись бежать. Немного им оставалось уже, и вдруг видят: из свода тоей арки появилась плита медная и спускаться начала. Того и гляди, перегородит выход наглухо, и оставаться им в горИ век вековать!..

— Она закрывается!!!..

— Быстрей, быстрей!!!..

— Торопись, Коротча!!!..

— Ведро… тяжелое… собака…

— Дай помогу!..

— Ай!!!.. Набросали тут камней!..

— Вставай, вставай, живее!!!..

— Погодите, не спешите! — перекрывая испуганные выкрики министров, под сводами коридора прозвенел голос Ивана. — Если даже она закроет выход, я смогу ее прорубить!

Но выкрик его произвел эффект обратный желаемому: деловая и политическая элита Постола, пыхтя и задыхаясь от непривычного способа перемещения, только прибавила ходу. Сможет, не сможет — бабка надвое сказала, а век вековать в сантиметрах от свободы — вы это уж сами как-нибудь.

В забеге победила молодость и физическая подготовка: первым у финишной плиты оказался Иван. Не теряя времени, он отшвырнул ненужный более факел, выхватил меч и для эксперимента рубанул наискосок по споро опускающейся преграде, уже достигшей уровня его груди.

Кусок меди толщиной сантиметров тридцать, шириной в метр и длиной в полметра едва не прибил второго финишера — министра охраны хорошего самочувствия, но бывший мастер-целитель рухнул на коленки и успел пронырнуть в образовавшееся окно, и слиток отборного цветмета рухнул на землю перед самым носом третьего призера — министра ковки и литья.

— Добрый кусок… — не обращая внимания на ободранный нос, кузнец на мгновение задержался в проходе и успел подхватить свалившийся ему на голову трофей.

Прижимая обрезок плиты к груди словно долгожданного ребенка, Воробейник отбежал на несколько шагов и погрузился в изучение структуры меди, примесей, цвета, среза и боги кузнечные знают чего еще, как в медитацию, забыв сразу и обо всем.

Следующим у арки оказались сразу двое, и пока они сначала отталкивали друг друга, а потом, словно спохватившись, принялись друг друга пропускать вперед, плита опустилась почти до пояса, и Иван снова атаковал ее, и куски гулкой меди полетели во все стороны, поражая и правых, и виноватых в нарушении правил этикета.

После успело проскочить еще трое, когда плита, словно спохватившись, что те, кого она была призвана удержать, нахально сбегают, прибавила темпа и стала расти быстрее.

— Ведро!.. Передавайте ведро!.. — выкрикнул царевич, уже без перерыва рубя медного противника, но все же не в силах удержать его выше, чем в метре от земли.

— А ты?.. — застыл в недоумении рядом с лукоморцем главный купец в обнимку с золотым запасом страны Костей.

— После вас!.. Скорей!.. Ведро!.. Пока!.. Не просыпали!..

Куски меди шрапнелью летели в разные стороны, но столпившиеся у выхода костеи уже даже не уворачивались, просто закрывая руками лица и головы и, подпрыгивая и переминаясь с ноги на ногу от волнения, выжидали, пока очередь на спасение дойдет до них.

Под аркой ящеркой прошмыгнул костлявый мусорщик, обдав ожидавших сзади градом медных обрезков из-под ног.

— Коротча! Держи!

Барсюк изогнулся, сложился чуть не пополам и торопливо сунул в руки только что выползшему на белый свет министру канавизации государственную казну.

— Скорей!..

Разошедшаяся не на шутку бесконечная плита уже не просто росла — она падала, и отверстие, которое Иван мог удерживать, сужалось с каждой минутой. Руки его занемели от ударов, плечи отказывались повиноваться, пот заливал глаза, и сквозь стиснутые от напряжения зубы вырывалось уже бездумно лишь "скорей, скорей, скорей…".

Остается четыре человека…

Рубить, махать, сечь, кромсать, дробить…

Не успеваю…

Трое…

Быстрей, быстрей, быстрей, не успеваю, опускается, опускается!..

Двое…

КРАК!!!

Меч!!!!!!..

Время вдруг испуганно замерло, словно пораженное всей невероятностью и ужасом случившегося, и огромными обиженными глазами Иванушка с отчаянием уставился на рукоять с торчащим неровным огрызком чудесного вороненого клинка в пару сантиметров.

Меч…

Плита!!!!!..

Краем глаза царевич успел заметить сжавшегося в ужасе перед стремительно опускающимся монолитом грузного Комяка, бросился к быстро уменьшающейся полоске тусклого ноябрьского света, рухнул на колени и подставил плечо.

— Быстрей, быстрей, я держу ее!!!..

— А ты?!..

— БЫСТРЕЕ!!!..

Министра постоялых дворов и туризма дважды упрашивать не пришлось. Он неуклюже опустился на четвереньки и скоро-скоро, по-собачьи, засеменил к проходу и протиснулся в угрожающе сужающееся отверстие.

Один…

— Иван?.. Выходи?..

— …бы…стре…е…

— Но?..

— …бы…стре…

Последнему костею — однорукому министру транспорта — пришлось почти ползти, протискиваясь под неумолимой преградой и едва не задевая сражающегося с ней лукоморца, чтобы выбраться наружу.

Неуклюжие, трясущиеся руки постольцев подхватили его за подмышки и вытянули наружу.

Все…

И всё…

— Иван, выходи!..

— Выходи, скорей!..

— Мы поможем!..

— Хватай!!!..

— Тащи его!!!..

— …позд…

С леденящим душу звуком медная плита опустилась лукоморцу на грудь, закрыла проем и стала могильной.

— …Ой, нешто не успели? — нервно пискнула девочка с тоненькими косичками, едва высовывающимися из-под застиранного выгоревшего платочка.

— Да как не успели? Успели, все успели, — успокаивающе погладил ее по головенке Голуб и продолжал: — Наш-то парень пуще прежнего рванул, вперед вырвался, а приятель-то споткнулся, упал да приотстал. Посмотрел рудокоп: сам-то он выскочить успевает, а вот друг его запаздывает. Выхватил он тогда третью монету и засунул в щель между плитой и аркой. Заскрежетала плита, замедлилась чуток, на мгновение ока, на воробьиный носок, а друг его как раз подбежать-то и успел, да под нее поднырнул. Оба они на свободу и выскочили, как один. "Так ты, выходит, без денег совсем остался?" — спрашивает его товарищ. "А что деньги? Не жили богато — нечего и начинать." "А как же коза, мурмелад, подарки матери с сестрой?" "Хорошая история — тоже подарок!" — смеется парень. — "Живы остались — уже счастье!" И только он хотел спросить у друга, как тот в неволе у горного духа оказался, как товарищ-то его и пропал, ровно в воздухе растаял!

— В смысле, совсем? — недоверчиво уточнила Воронья.

— Совсем, птичка, совсем, — усердно закивал старик. — Словно снежинка на сковородке.

— Так… как же… Он что, ненастоящий был? — захлопал короткими ресницами чернявый мальчонка.

— Морочный? — уточнил его сосед.

— Так, поди, это подземные мастера морок навели, вот что! — озарило Кыся.

— Точно они, больше некому!

— А я с самого начала так и подумала, что дело тут нечисто, — приговорила сурово Мыська.

— И я! — поддержал ее Векша.

— И я тоже! — донеслось со всех концов проницательной аудитории. — И мы!

— А то откуда ему вдруг там взяться, второму товарищу-то? — рассудительно повел острыми плечиками Крысик. — Засыпало-то его одного!

— Наверное, я разумею, это кто-нибудь из мастеров лично был? — предположил лопоухий мальчишка с щербатой улыбкой.

— Или волшебство ихнее? — загорелись глазенки Векши.

— Не иначе, — с видом главных экспертов царства по вопросам волшебства закивала ребятня. — Без волшебства тут не обошлось, это как пить дать.

— Ну, а дальше-то что-нибудь было, дед Голуб? — вопросительно взглянул на старика Кысь. — Или тут вся сказка и сказывается?

— Ну, отчего же, — усмехнулся старик. — Конечно, было. Видится нашему рудокопу дальше, будто подошли к нему все три мастера, вложили ему в руку что-то, и пропали, словно и вовсе не бывали. А паренек как в себя пришел, глядит — лежит он у входа в свою шахту, а в кулаке сжимает три кошелька, с золотом, серебром и медью. Удивился он тут, само знамо, обрадел, побежал домой — мать порадовать да сестру, и другу такое чудо рассказать. А его-то товарищ как про деньги услыхал, то все дела бросил, в шахту прибежал, киркой пару раз махнул, и кучку породы на себя живехонько обрушил. Засыпало, вроде. Лежит, глаза закрыл, ждет. Случилось тут всё, как друг его рассказывал. Но как попал второй приятель в зал с сокровищами, так от ума и стал. Зачем ему три жалких кошелька, подумал он, ежели тут такое богатство под ногами валяется? Схватил ведро…

— Простое?

— Конечно золотое, Крысик! Откуда там, у хозяев, простое возьмется? Там, поди, простое потруднее сыскать, чем у нас в чулане — серебряное, — улыбнулся старик. — Ну, так вот. Выкопал он из кучи сокровищ ведро золотое, да не какое попало, а с витой ручкой, топазами усыпанной, да полное тое золотое ведро золотых монет и нагреб. Выпускайте меня, говорит. Ничего на это мастера не сказали. Открыли пред ним дверь. Пошел он, довольный. В следующем зале увидел друга своего, который ему про трех мастеров рассказал — в неволе, на цепи прикованного. И ни монетки за него не отдал, только отмахнулся, как от мухи, да дальше поспешил. Идет, думает, как бы ему чудовище серебряное, не затратив ни денежки, обмануть, в узкий лаз незаметно проскочить, пока оно десятый сон досматривает. Подходит к развилке — а зверь-то и не спит. Набросился на него, и никакие деньги не помогли — сожрал, одно ведро с золотом и осталось. А приятель его стал жить-поживать — радости да счастья наживать.

— С деньгами-то радости нажить — невелика премудрость, — авторитетно хмыкнул Кысь, хоть у самого денег отродясь в руках не было, и первый раз увидел он их только недавно, на картинке в какой-то книжке на уроке.

— Ну, это ты зря, мудрец, — хитро прищурился дед. — Настоящая-то радость и деньги вместе редко ходят, друг друга стерегутся. Вот, про это и сказ есть… но не в этот раз, — вскинул он ладони, словно защищаясь от оживившейся при слове "сказ" ребятни.

— Ну, де-е-еда Голуб, — капризно захныкала любимица старика Воронья. — Де-е-еда…

— Ну, нет, сорванцы, — непреклонно покачал лысой головой старик. — На сегодня рассказов с вас хватит. Спать, спать, спать. А то меня матушка Гуся на арбалетный выстрел к вам больше вечером не подпустит. Да и меня в сон клонит уже давненько, по правде-то говоря… Так что, разлетайтесь по кроватям, воробьятки — и доброй ночи.

— Доброй но-очи… — сонно, вразнобой протянула ребятня и, зевая и хлопая слипающимися на ходу глазами, потянулась в указанном направлении.

"Здравствуй, дорогой дневничок. Извини, если разбудил, но у нас, у людей, принцип такой — сам не сплю, и другим не дам. Тем более что скоро утро и всё равно вставать.

Ночка сегодня выдалась — врагу не пожелаешь.

Только прилег, прибегает стражник городской, из бывших дворцовых, и как оглашенный орет, что разбойники грабят хлебный склад. Хорошо еще, успел ему рот закрыть, пока Ивана не разбудил. Сам, естественно, резко бросаю спать, одеваюсь на ходу и бегом за ним. По дороге подобрали Кондраху и еще троих, полуодетых, но до зубов вооруженных, взяли коней (тоже в одних подковах), и к месту совершения преступления против национального достояния поскакали.

Не доезжая метров пятьдесят спешились, смотрим — ворота открыты, у дверей — две телеги, над воротами — факел, сторож пришибленный у стены сидит, искры считает, которые у него из глаз сыплются, и на всё ему… всё равно. Только поближе подобрались, в засаду залегли, посмотреть, сколько их там, как видим — с другого конца склада такое же скрытное шевеление идет. Ну, думаю, конкуренты. Только чьи — татей или наши? В темноте-то не разобрать. Потом пригляделся — во главе отряда того кто-то здоровушший, вроде медведя, и в лапе у него, вроде, шестопер отблеснул. От сердца отлегло: Спиридон со своими.

К тому времени мы уже любителей дармовщинки человек двадцать пять насчитали, пока они мешки к своей телеге носили.

Многовато будет для нас, двенадцати.

А потом мысля умная в мою голову пришла (дверью ошибившись, не иначе), да, как ни странно, еще и вовремя.

Мы же в темноте-то не людей, а ходки считаем!

Кондрахе сказал, тот согласился и дал нам команду в атаку, пока расхитители не ожидают.

Рванули.

Конкуренты во главе со Спиридоном, нас увидав, тоже.

Они факел с косяка сорвали, мы светильники Находкины зажгли — и внутрь всей толпой заломились. Сюрпризик получился грабителям — закачаешься.

С мешками на спинах как стояли, злодеи, так под ними и сели.

Десять человек всего оказалось.

Спиридон — парень добрый, бить их не стал, сказал, что сразу повесит, прямо на воротах, как врагов народа.

А они на нас — глаза квадратные (хотя, если припомнить, то они у них сразу при виде нас такие получились, и стараться особо не пришлось). Вы чего, говорят, какого такого народа? Мы — сами народ, в смысле, евойные мстители. Мы царя Костея грабим, чтоб он тем хлебом, что ему не достанется, подавился. Тут форма и размер очей и у нас меняться начали. И выдали мы им пролитьинформацию, в смысле, лекцию про международное положение и прочие новости, включая прогноз погоды. А они нам — что первый раз такое слышат. Спирька им ни в какую не верит, говорит, вор должен висеть, особенно после того, сколько он с мужиками за ними бегал под дождем и снегом и по каким буеракам. Те кулаками себя в груди лупят и на жалость давят. Мол, не виноватые они, жизнь у них тяжелая, детство трудное, пряники деревянные, и вообще по случаю смены власти им амнезия причитается. В смысле, помилование.

И тут, пока перепирались, сторож снаружи очухался и орать начал. Сначала думали, что это у него по поводу ограбления сигнализация запоздало сработала. А потом слышим — он "Пожар!!!" голосит. Выскочили наружу…

Ёшкин трёш кедрова мама!..

Пять складов полыхают!

Сначала дернулись было все открывать, но вовремя сторожила вспомнил, что хлеб только в двух остался, в остальных — паутина.

Паук, конечно, тоже животное полезное, хоть и несимпатичное, но хлеб нужнее, и поэтому что спасать споров не было.

Разделились, кинулись ворота ломать, зерно выносить, глядим — а разбойнички-то наши с нами бок о бок работают! Позже выяснилось, что только один сбёг, да и то в город, на помощь звать. Потом вернулся, с подмогой.

Всю ночь провозились.

Склады те сгорели к ёшкиной кошке, с ними еще два, тоже пустые, а зерно уцелело, всё вынесли.

Уделались, как черти полосатые. Едва ноги до управы дотащили, ни есть, ни пить, ни спать — ничего не хочется, просто сесть и сидеть, ручки сложив и очи вылупив, словно баба на чайнике.

Кондраха по дороге предложил разбойникам должность городских пожарных-трубочистов. В последнее время гореть частенько стало, особенно в старой части. Дрова появились, трубы от сажи старой не чищены, вот и полыхает, почем зря.

Мужики даже думать не стали — тут же согласились.

А что, хороший способ выдумал наш Кондрат. Чтобы избавиться от двух проблем, науськай одну заняться другой. Надо будет запомнить, может, когда и пригодится.

За всю ночь только одна добрая новость. Дом Вранежа тоже сгорел. Свиньи и куры разбежались, кто поймал — тот молодец."

Почти неподъемные волокуши, нагруженные тушами и их комплектующими, глухо царапали замерзшую землю, оставляя в буром слое павших листьев безобразные черные борозды. Выдыхая мутные облака пара сквозь стиснутые от напряжения зубы, охотники из последних сил тянули тяжеленный груз и ждали команды "привал".

Серафима, крякнув, поправила на занемевшем, бесчувственном плече мешок с мясом для детского крыла, заодно пощупала, на месте ли еще само плечо, и, получив обнадеживающий результат, вгляделась в метки на стволах:

— Ничего, мужики, потерпите еще чуток… Дорога уже совсем рядом. К ней выйдем — тогда и передохнем.

— Если раньше не передСхнем, — хохотнул обросший густой бородищей и ставший почти неузнаваемым бывший младший стражник Зайча.

— Что-то слаб ты стал, Заяц, — подначил его охотник сзади, впряженный в другие носилки. — Так тебя самого, глядишь, на волокуши скоро уложить придется лапками кверху.

— Кто слаб?! — притворно, но очень грозно возмутился Зайча. — Это я слаб?! А вот сейчас я тебе покажу, Борзай, кто из нас двоих едва ноги волочит! А ну, догоняй!

И — откуда силы взялись! — парень ринулся вперед, как беговой конь при звуке хлопушки, и мелкий хруст мерзлых листьев да сучки под носилками слился в сплошной захлебывающийся треск.

— Врешь, не уйдешь! — выкрикнул Борзай, гикнул, свистнул, подсунул большие пальцы под плечевые ремни, и понесся под улюлюканье и выкрики оставшихся позади товарищей вдогонку за Зайчей.

— Айда за ними, мужики! — поправил лямки упряжи и прибавил ходу третий в колонне. — А то этих бегунов не останови — так они город проскочат, не заметят!

— Давай, давай, Еноша, прибавь ходу!

— Э-эх, с зайцами да борзыми поведешься, так и еноты галопом забегают!..

— А ну его, этот привал! Так глядишь, потихоньку и до города дойдем, без передыху! Чай, дальше всё под горку будет, да под горку!

— А и верно! Чего уж тут осталось-то! Прибавь шагу, мужики!..

— Прибавь шагу!..

— Веселей, Бобрак! Чай, домой идешь, не на службу!..

— И-эх, зал-летные!..

— Поскакали!..

Но без остановки до города им дойти так и не удалось, потому что за первым поворотом дороги они нашли клад.

Если под кладом подразумевать скрытые кем-то ценности, то то, что они увидели, могло называться именно этим словом, и никаким другим.

Прямо поперек дороги лежала гора разбитых сундуков, из которых вытекли и застыли, покрытые матовым налетом утренней изморози, золотые, серебряные и медные ручьи.

А сверху все это богатство заботливо прикрывала опрокинутая на бок карета.

О том, что лошади предпочли свободу благосостоянию, говорили оборванные постромки и полное отсутствие конского духа в округе. А после беглого обхода места ночного ДТП Серафима пришла к выводу, что и дух человеческий, кто бы ни был его хозяином, по зрелому размышлению решил присоединиться к лошадиной точке зрения.

Следов вокруг — ни на дороге, ни в лесу, конечно, не было и в помине, но когда охотники общими усилиями, кряхтя, ухая и поминая недобрым словом не справившегося с управлением кучера поставили экипаж на колеса, стало ясно, что гладкий булыжник или крутой поворот вряд ли стали причиной аварии.

Бок кареты и дверца, смотревшие до тех пор в набрякшее очередным холодным дождем свинцовое ноябрьское небо, были разбиты в щепки, словно в них саданули не очень тяжелым, но чрезвычайно подвижным тараном.

— О-го-го… — с испуганным благоговением округлил глаза Еноша. — Не иначе, как кабанчик тот приложился…

Отряд охотников, словно по волшебству забыв о годовом бюджете большого города, рассыпанном у них под ногами, ощетинился стрелами и рогатинами.

— Эй, хозяин! — больше для очистки совести, чем в ожидании отклика крикнула, приложив ко рту руки рупором Серафима.

— Да какой уж тут хозяин, — нервно всматриваясь в ставший вдруг чужим и недобрым лес, пробормотал Борзай. — Он, поди, после такой встречи, куда ехал, уже пешком прибежал.

— А чья это карета, не знаете? — не рассчитывая на ответ, всё же поинтересовалась она. — Честно говоря, не думала, что в городе вообще остались кареты. И те, кто на них обычно раскатывает, кстати, тоже.

— Да как не знать, — переглянулись охотники. — Градоначальника Вранежа это карета, ваше высочество.

— Вон, черный лак — тройное покрытие, вороненые стекла, можно поднимать, можно опускать — внутри ручка специяльная, — стал загибать пальцы Тетеря.

— Четырехдверная, ручной тормоз, два фонаря — дальнего и ближнего света, на крыше — особый фонарь, сине-красный, всепогодный… — с азартом подхватил Зайча.

— Запятки на два лакея, усиленный расширенный багажник на восемнадцать сундуков, — тыкал пальцем в перечисляемые достоинства Хорьх.

— Двойной обод и спицы из настоящего черного дерева, рессоры — шатт-аль-шейхской стали, на заказ деланные!.. — мечтательно затуманился взор Борзая.

— Да и герб Постола на целой дверке нарисован, с той стороны, видали? Гора и река. Его герб, Вранежа, — закончил ряд отличительных признаков градоначальницкого экипажа Еноша.

— Вранежа? — непонимающе воззрилась сначала на них, потом на изуродованное транспортное средство Серафима. — А при чем тут Вранеж? Он же… Он ведь… С тех самых пор, как… как… Неужели сбежал?!.. Проворонили!!! Или?..

Нет.

Всему свое время.

В том числе, дурным вестям.

Ее взгляд оценивающе пробежал по медным копям, рудникам серебряным и золотым россыпям на сером неровном булыжнике: беглый голова явно не любил путешествовать налегке.

Всё до копейки Костей на войско забрал.

Честное слово.

Ага.

— Ну, что ж… Будем считать, что была команда "привал", — разведя руками, обратилась она к мужикам. — И теперь наша задача — ликвидировать утечку капитала, загрузить всё обратно и дотолкать колымагу до города.

Но скоро только сказка сказывается.

Расколотые падением с усиленного расширенного багажника восемнадцать сундуков годились теперь только на растопку, в шапки, карманы и за щеки такое количество благородного и не очень металла распихать было и думать нечего, и перед группой спасения золотовалютного запаса Постола встал глупейший вопрос ценой в несколько медяков: где взять новую тару?

После почесываний в затылках и потираний подбородков охотники, хоть и разными путями, пришли к одному и тому же выводу: надо идти в город за новыми сундуками, или, на худой конец, ящиками.

И тут Серафиму осенило.

— Надо под сиденьями посмотреть! В карете и у кучера! Может, там мешки какие завалялись!

И, не дожидаясь одобрения коллектива, она устроила быстрый обыск интерьера экипажа.

— Ну, как? Есть чего? — вытянул шею Зайча, пытаясь заглянуть под протертое пышными градоначальничьими формами сиденье.

— Пять жареных куриц, горшок сметаны, головка сыра и три каравая белого хлеба, — огласила весь список царевна разочаровано.

Если бы еще полчаса назад ей бы сказали, что это — единственное чувство, которое способны у ней вызвать пять жареных куриц, горшок сметаны, головка сыра и настоящий белый хлеб без отрубей и опилок, и что всё это богатство она будет готова с восторгом променять на два десятка самых прозаических мешков, она бы рассмеялась этому человеку в лицо[62].

Охотников же содержимое рундука навело на совершенно адекватные мысли, и с языка самого молодого и вечно голодного Тетери уже было готово сорваться предложение объесть подлого казнокрада, как в руке у ее высочества вдруг появился нож.

— А я чё… я ничё… я просто так… — испуганно заморгал парень при проявлении такой способности к чтению мыслей, и внезапно обнаружил, к собственному изумлению и полной конфузии чувств, что всё это кулинарное великолепие оказалось в его объятьях.

— Чтоб не мешалось, это можно съесть, — сообщила ему и остальным оживившимся мужикам царевна. — А я пока срежу обивку с сидений, стенок и потолка: вот нам и мешки!

Дальше дело пошло как по маслу.

Используя обломки сундуков как совки, охотники нагребли монеты словно гальку в распростертый на булыжнике бархат и замшу, связали в узлы и затолкали в раздетую и лишенную остатков былой роскоши карету. Оценивающе поглядев в салон и почесав в затылках, под самый ободранный потолок вслед за капиталом мужики упихали и несколько упирающихся окорочками туш со своих носилок. Хоть чуть-чуть меньше на себе тащить — и то веселее.

— Что дальше? — вопросительно взглянул на царевну Борзай, привязывая ремнем пострадавшую дверцу к рульке вольготно развалившегося на оголенных пружинах заднего сиденья кабанчика.

— Дальше потребуется один человек на козлы — работать ручным тормозом на случчего, один останется мясо караулить до возвращения народа, а остальные будут изображать парадный выезд эрцгерцога на именины императора.

— Что-что будут делать?.. — озадаченно захлопал глазами Тетеря.

— Тарантас толкать, — просто пояснила она.

Без отдельных намеков и объяснений, как-то само собой все поняли, что сама Серафима не будет входить ни во вторую, ни в третью группу. И когда оставленный караульщиком Еноша пристроился под разлапистой елочкой и попытался спрятать за поднятым воротником от ледяного ветра покрасневшие свежемороженые уши, парадный выезд городского управделами уже медленно, но неотвратимо двигался к распростершемуся под горкой городу.

Девять охотников, уцепившись за что ни попадя, не глядя нащупывали ногами в мостовой щербины, упирались в них носками сапог, натужно, на "раз-два", толкали неподъемный, неповоротливый экипаж, попутно впервые в жизни сочувствуя нелегкой участи лошадиного племени.

Перегруженное средство транспорта одышливо скрипело натруженными рессорами, скрежетало чем-то металлическим под днищем, постукивало треснувшим ободом, щелкало осями и, грузно переваливаясь с боку на бок на выбоинах, тяжело катилось по дороге, не спеша набирать ход.

Серафима с видом бывалого капитана на мостике боевого галеона положила одну руку на рукоятку тормоза, поднесла другую за неимением подзорной трубы козырьком к глазам и стала вглядываться в малолюдные, окутанные матовой морозной дымкой улицы Постола, расстилающиеся у них под ногами.

Похоже, этой ночью добрым горожанам снова скучать не пришлось: в низкое серое небо вяло поднималось грязными кляксами несколько дымков на окраине, пара-тройка в кварталах ремесленников и один — вот забавно! — почти в центре Нового Постола. Интересно, чему там гореть? Ведь дома бывшей знати необитаемы. Ну, да невелика потеря. Одним дворцом больше, одним меньше… С горящими складами и жилыми домами никто, наверное, этого пожара и не заметил. А вот с сажей в остальных трубах города надо что-то делать… Может, теперь, когда пастухи пригоняют овец на продажу и охотники немного высвободились, попросить их… попросить их…

Ну-ка, ну-ка, ну-ка!..

Ага!

Наконец-то!

Колымага Вранежа прибавила ходу!

А то уж, я думала, мы в город только к вечеру такими темпами доберемся.

Какой лукоморец не любит быстрой езды!..

Старый рыдван междугороднего сообщения после десяти минут отчаянных усилий людей кажется, понял, что он него требуется, примирился с мыслью, что его упряжка теперь находится не спереди, а по бокам и состоит не из четверки породистых вороных, а из девяти вспотевших бородатых мужиков, и согласился выполнять свои прямые обязанности.

Вздыхая и скрежеща всеми сочленениями на колдобинах, приседая и подскакивая на напряженных до предела рессорах, карета стала потихонечку ускоряться, и внезапно почувствовала, как ровная доселе дорога медленно уходит у нее из-под колес вниз, к Постолу.

— Ско-рей. Ско-рей. Ско-рей, — торопливо застучали по булыжнику двойные обода.

— Э-ге-гей!.. — не удержались от ликующего восклицания кони. — Пошла, пошла, залетная!.. Шевели колесами!.. Скоро дома будем!..

Будто поняв слова людей, экипаж приободрился, скрипнул всем корпусом и стал весело набирать скорость.

Город Постол радостно устремился ему навстречу.

То, что скорости набралось слишком много, гораздо больше, чем было бы надо, кони и кучер поняли слишком поздно.

— Перестаньте толкать!.. — встревожено оглянулась назад царевна, туда, где еще несколько минут назад располагался двигатель кареты в девять человеческих сил, но никого не увидела.

Охотники, отчаявшись угнаться за экипажем, судя по всему, вообразившим себя чем-то бесколесным, из далекого будущего, с твердотопливным трехступенчатым двигателем, попадали и бессильно остались лежать в живописных позах несколько метров назад.

— Тормози, высочество, тормози!.. — задыхаясь и кашляя, поднял голову и отчаянно выкрикнул Зайча из положения "на локтях лежа поверх головы Тетери". — Мы ее удержать не можем!..

Но и не дожидаясь совета, Серафима вцепилась в рукоятку тормоза и, что было сил, рванула ее на себя.

— Ах, чтоб тебя!!!..

Изукрашенная резьбой костяная ручка, возомнив вдруг себя отдельным произведением искусства, отделилась от рычага и осталась у нее в руках, а распоясавшийся тарантас восторженно подпрыгнул на выбоине, чем-то звонко хрустнул, брякнул, звякнул и понесся вниз, туда, где его ждал родной сарай.

— Пры-ы-ы-ы-ыга-а-а-а-ай!!!.. — донеслось истошно из-за спины царевны, но и в этой подсказке она не нуждалась.

— Прыгать надо было, пока она стояла, — мысленно отмахиваясь от незваных советчиков, сосредоточено пробормотала она, приподнялась, словно жокей в заезде, на полусогнутых над жестким кучерским сиденьем и вцепилась обеими руками в передок.

Дорога из Постола — или в Постол, кому как — шла узкой серой каменной рекой, утопленной меж двумя высокими берегами, густо поросшими лесом и спутанным колючим кустарником, в котором стыдливо притаились пузатые живописные глыбы с плешинами лишайника.

И сейчас все это пейзажное великолепие, словно взбесившись, проносилось мимо нее со скоростью набитой до отказа кареты, метеором летящей под гору.

Исход так неожиданно начавшегося путешествия был бы печален и ожидаем, если бы не одно "но".

Эта дорога, кроме недостатков в виде щербин и негостеприимных человекоубийственных обочин имела и достоинство, пусть одно, но большое: она была абсолютно прямая.

Словно граница, прочерченная добросовестным, но неизобретательным государем, булыжная лента спускалась с горы текучей линией и точно также, не дрогнув, входила в город. Там она вливалась в аккуратно, словно по трафарету очерченные кварталы Нового Постола и терялась среди точно таких же ровных булыжных товарок под нависающими переходами и ажурными арками.

На которых, если забраться на крышу беглого экипажа и вовремя подпрыгнуть, можно было с комфортом повиснуть и подождать, пока всё самое интересное закончится без ее участия.

— Пры-ы-ы-ы!.. — слабо донес издалека нечаянный порыв ветра.

— Щаз, — едва заметно кивнула царевна и впилась взглядом в приближающиеся дома.

Арок впереди пока не было.

Зато, заслышав приближающийся грохот, повернулись в ее сторону и застыли на месте трое прохожих.

— Раз-зой-ди-и-и-и-ись!!!.. С доро-о-о-о-оги-и-и-и-и!!!..[63]

Прохожие взвизгнули и прыснули в разные стороны, как тараканы из-под тапка, а первая безлошадная самодвижущаяся повозка в мире, гулко и грозно громыхая по камням, промчалась мимо, обдав их упругой воздушной волной и острыми кусочками льда из раздавленной лужи.

— Арки, арки… Да где же эти несчастные арки, от которых неба не видать, когда их не надо?!.. Раз-зой-ди-и-и-и-ись!!!.. Раз-зой-ди-и-и-и-ись!!!..

Стайку детишек как ветром сдуло с проезжей части.

— Раз-зой-ди-и-и-и-ись!!!..

Тарантас пролетел пятый перекресток, снова подскочил на выбоине, угрожающе качнулся влево, выпрямился, и, казалось, всё снова прекрасно обошлось…

Как вдруг под днищем внезапно что-то предательски сочно хрустнуло, и он просел.

Серафима пятой точкой или шестым чувством поняла, что натруженной задней оси с секунды на секунду придет бесславный конец.

Арка!!!

Никогда в жизни царевна ни одному архитектурному излишеству не радовалась самозабвеннее.

— Раз-зой-ди-и-и-и-ись!!!.. Раз-зой-ди-и-и-и-ись!!!..

Отряд гвардейцев, переходящих улицу перед долгожданной аркой, кинулся врассыпную на тротуары… а за ними рванул тощий кривобокий мужичок.

Оставив поперек дороги ручную тележку с большущим облезлым комодом размером с лукоморскую печку.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!..

БАМ-БАХ-ТРЕСЬ-ХРЯСЬ- Х Р У С Ь!!!!!!..

— …а-а-а…

Улица на мгновение исчезла в грохоте фонтана из мяса, щепок, колес и денег.

А когда всё осело и стихло, ошеломленные Наум, Захар, Кондрат, Прохор и держащийся обеими руками за сердце мужичок отлепили себя от стены дома и на негнущихся ногах приблизились к месту столкновения неопознанного катающегося объекта с приданным мужичковой дочери. С осторожным ужасом склонились они над бездыханными, обезглавленными и окровавленными телами жертв страшного ДТП, проглядывающими из груды бесформенных обломков…

— П-пульс надо п-поискать… п-пульс… — заикаясь и зажимая теперь уже рот, сдавлено посоветовал гвардейцам кривобокий и мягко повалился в обморок.

— Л-лестницу надо п-поискать… л-лестницу… — раздраженно поправил его недовольный глас с неба.

Или, всё-таки, с арки?

Возвращение с небес на землю для Серафимы было безрадостным.

Россыпи разноцветных монет с веселым гомоном собирала в дождавшиеся своего часа сундуки городской казны ребятня из детского крыла. Тут же трудились, очищая туши от щепок и мусора, добровольцы, случившиеся в городской управе, когда кривобокий мужичок, лишившийся комода, прибежал туда за подмогой.

Неподалеку с долей разочарования и сожаления наблюдала за происходящим Находка. Она так спешила помочь, что впопыхах забыла закрыть на замок дверь своих апартаментов. Результат не замедлил сказаться, а, вернее, объявиться: через три минуты после начала работы на место катастрофы прикосолапил довольный своею сообразительностью и предприимчивостью Малахай, и с этого момента единственной работой октябришны стало не давать ему мешать работе других.

И только гвардейцы стояли рядом с ней, сконфужено переминались с ноги на ногу и старательно избегали глядеть ей в глаза.

Они только что закончили излагать события прошедшей ночи.

— …И с тех пор Ивана абсолютно никто не видел? — угрюмо уточнила она.

— Нет… совсем никто… Мы всех переспрошали… Макарша на себе волосы клочками дерет, говорит, это он его прокараулил, не углядел, не уследил…

— Кстати, о "прокараулил", — запоздало спохватилась царевна, скрепя сердце отодвигая пропавшего супруга на второй план. — Вранежа вы отпустили, или сам удрал?

— Вранежа?!..

— Понятно, — мрачно поджала губы она. — Сначала Иван, теперь еще и этот гусь…

— Вранеж сбежал?!

— Ну, если никто ему вольной не давал…

— Да кто ему!..

— Да кто его!..

— Да кому он!..

— Демоны его задери!..

— Постой, а откуда ты знаешь, что он утек?.. — прервал поток красноречия друзей Кондрат.

Царевна обвела театральным жестом следы аварии.

— Это была его карета, ребята. И его деньги. Мы с охотниками их сегодня на горке нашли. Правда, ни лошадей, ни кучера, ни хозяина нигде рядом не было…

— Демоны задрали? — с робкой надеждой воззрился на нее Прохор.

— А у него сегодня ночью дом сгорел, — ни с того, ни с сего вспомнил вдруг Захар.

— Поджег и сбежал? — нахмурилась Серафима.

— Сбежал и поджег? — предположил Наум.

— Сбежал, поджег и сбежал, — сурово вывел окончательную версию происшедшего Кондратий.

— Но где же тогда может быть Иван, где?!.. Интуицией чувствую, что это как-то связано, но как, как, как, как?!..

— Ваше высочество Серафима?..

Царевна почувствовала, как кто-то несмело, но настойчиво потянул ее за рукав сзади.

Она раздраженно оглянулась, и на уровне плеча встретилась взглядами с тремя парами серьезных детских глаз.

— Ваше царственное высочество, надо говорить, — с негодованием прошипела единственная среди них девочка на своих друзей и сделала попытку изобразить реверанс, держась за подол нового армячка.

— Да, то есть, ваше царственное высочество, — быстро отпустил ее рукав и поправился курносый мальчишка.

— Мы хотели… — заговорил было третий.

— А теперь про погоду надо, — так же сердито цыкнула на второго невежду девчонка и, не сводя преданного взора с озадаченной царевны, с выражением продекламировала:

— А погода сегодня холодная, ваше царственное высочество. Скоро конец ноября, как — ни как. Снег должен уже вовсю лежать…

— А он все никак не уляжется, — степенно присоединился к светской беседе курносый. — Смотрю я, небо темное, смурное, а ни шиша нету…

— Может, хоть сегодня снег пойдет? — нерешительно предположил парнишка с поцарапанной щекой.

— Какой снег? При чем тут снег? — непонимающе сморгнула Серафима и перевела встревоженный взгляд с одного знатока придворного этикета на другого, потом на девочку. — Вы что-то про Ивана знаете, так?

— Да… То есть, нет…

— Мыська хочет сказать, что мы видели его высочество Ивана после того, как все в управе разошлись, — пояснил курносый мальчик.

— Но мы не знаем точно, куда он ушел… — развел руками его поцарапанный товарищ.

— Но нам кажется…

— Скорее всего…

— Хотя мы не знаем точно…

— Потому что он ничего про это не говорил…

— Это просто мы думаем, что он думал, вы не думайте…

— А точно мы и не знаем никак…

— ЧТО?!

— Что он хотел пойти в тюрьму поговорить с Вранежем, — расстроено завершила девочка, повернулась уйти с чувством выполненного долга[64], и мальчишки потянулись за ней.

Гвардейцы вскинулись.

— Откуда?!..

— Кто?!..

— Как?!..

— Когда?!

— Тихо, тихо, Кондрат, Захар, прекратите! Вы же их так только перепугаете! — укоризненно замахала руками на солдат как на драчливых мальчишек Находка.

— Но мы должны!..

— А мы не боимся!..

— Что?.. Что эти пострелята опять наваракосили? На минуту отвернуться нельзя!..

Это подоспели дед Голуб с матушкой Гусей.

— Ничего…

И тут Находка, последние несколько минут недоуменно вглядывавшаяся в лицо тощей пигалицы с косичками, точно вспоминая нечто важное, наконец это важное вспомнила, и с пытливо заглянула Мыське в лицо:

— Как дела у тебя в новом доме? Собаки твоего отчима теперь ведут себя хорошо?

— Так это вы?!.. Вы знали?!.. В мешочке был не… То есть, это вы нарочно?.. В смысле, специально?.. — вытянулась и заиграла недавними моральными страданиями Мыськина физиономия.

Из всего мини-разговора попечители бездомных постолят уловили только три ключевых слова.

— В твоем новом доме?!.. — глаза деда увеличились в диаметре размеров на пять.

— Какие собаки? Какого отчима?!.. — посоперничать с ними могли только изумленные очи старшей воспитательницы.

Мыська втянула голову в плечи и густо покраснела.

— Мы сейчас все объясним! — поспешно пришел на выручку боевой подруге Кысь.

— Мы же как лучше хотели!.. — беспомощно обвел отчаянным взглядом озадаченно-суровую аудиторию Снегирча.

— Мы же для всех старались… — прошептала девочка.

— Вот и хорошо, — с холодным неподвижным лицом снайпера, замершего у прицела, обвела всех стальным взглядом Серафима, и пальцы ее сжались и закаменели на рукоятке меча. — Тогда мы сейчас отойдем в сторонку, и вы расскажете всё быстро, с начала и по порядку.

Серафима, Находка и четверо гвардейцев застыли у закопченных, местами еще дымящихся руин некогда роскошного белого особняка.

Малахай жалко ссутулился и, горестно вздыхая и отфыркиваясь, прижался к хозяйкиным ногам, уткнув черный мокрый нос в колючую шерсть юбки.

Черная копоть…

Провалившиеся черные перекрытия, продавленные безжалостно изломанными огнем бугристыми черными балками…

Вонзающиеся вопиющими об отмщении одинокими перстами в серое небо черные каминные трубы…

Безобразные черные проплешины, выгоревшие в бурой пожухлой осенней траве…

Горький черный запах гари, расползшийся и отравивший собой всю улицу, всю землю и весь воздух вокруг…

Черный день.

Черное время.

Черное место.

Живых здесь быть не могло.

С неба, как замерзшие слезы холодного бога, стали медленно падать огромные белые снежинки.

— Ваше высочество…

— Серафима…

Октябришна и солдаты заговорили одновременно, толком даже не зная, что хотели сказать — утешить, убедить, подбодрить, или отвлечь, но только чтобы разбить, порвать это безжизненное черное молчание, которое гнело, сжимало, давило на них словно огромная обугленная балка. Но царевна яростно вскинула на них блеснувший то ли сталью, то ли слезами взгляд, и голоса нерешительно смолкли.

— Сейчас мы возвращаемся. К тому месту, где нашли карету. Ищем следы. Любые. Я уверена. Разгадка там.

— Мы с тобой, — быстро кивнули гвардейцы.

— А я вернусь в управу, травки разберу, чайку вскипячу, бульончика сварю с корешками, чтобы, когда его высочество вернется с мороза, хворать не вздумали и согрелись незамедлительно, — прижимая замершие руки к груди, плавно, нараспев, словно читая заговор, проговорила ученица убыр.

— С-спасибо… — сглотнула что-то и отвернулась царевна. — Н-надо спешить.

— А я сейчас айда к конюшням бегом, пока вы подойдете, мы пятерых коней заседлаем! — Прохор с места в карьер, не хуже любого скакового жеребца, бросился вперед.

— Шестерых! — гневно выкрикнула ему вслед Серафима, и тот кивнул на бегу, услышав и признав оплошность.

— Побежали! — махнула она гвардейцам, и те, повинуясь сигналу, кинулись за Прохором по пустой, морозно-звонкой улице.

— Стой, ты куда!!!.. — испуганный вскрик Находки заставил их оглянуться.

Принял ли Малахай команду царевны на свой счет, или были у него иные соображения, но именно в этот момент смирно сидевший косолапый вскочил, чихнул, фыркнул и бросился в зияющий темный провал парадного так, словно за ним гнались все гигантские кабаны Белого Света.

— Малахай?.. — приотстал Кондрат.

— Вернись, придавит!.. — панически взвизгнула октябришна и, пренебрегши своим собственным предупреждением, подхватила в горсть юбку, взлетела по парадной лестнице и пропала в дверях.

"Находка!!!" и "Помоги ей!!!" прозвучали почти одновременно, и, благодарно кивнув царевне, Кондрат развернулся на сто восемьдесят градусов и помчался к пожарищу за октябришной и ее шалопутным медвежишкой.

— …и с тех самых пор лежит, ровно мертвый…

— Он?!..

— Да нет, нет, Серафимушка, живой он, дышит, и не обгорел нисколечко, что само по себе невероятно… ведь в самом пепелище нашли… Просто… ну, как спит… Почти сразу, как вы на гору ускакали, от сгоревшего дворца Кондратий прибежал за каретой… Говорит, медведь ваш его отыскал… Чудо какое-то… В смысле, что нашли, чудо… А если подумать, то и звереныш этот чудо тоже…

Пауза.

Тишина.

Кто-то склонился над ним…

Рука осторожно, медленно, словно боясь спугнуть трепещущую на ветру бабочку, потянулась к его щеке…

Прикоснулась…

— Ванечка…

Горячая тяжелая капля плюхнулась ему на нос.

Потом, почти сразу, еще одна — на лоб.

— В… В… Ванька…

— Се… Се…Се?..

— Ваньша!!!

— С-сеня?..

— А как ты догадался? — хитрый игривый голос, словно и не было этих двух соленых капелек, и дрожащей руки не было.

Веки его дрогнули, и из едва видных щелочек из-под коротких белесых ресниц блеснули на нее серые удивленные глаза.

— Ага, так нечестно, ты подглядывал! — изображая капризное недовольство, прищурилась его дражайшая супруга, но через секунду, отбросив все игры и шутки, под протестующий дуэт Находки и Щеглика накинулась на своего благоверного и чуть не задушила его в объятиях.

— Ваньчик!!!.. Ванюшик!.. Ивашечка!.. Живой, живой, живой…

Недоуменно хмуря брови и моргая, Иванушка ухитрился выглянуть одним глазом из подмышки пришедшей в экстаз супруги и вопросительно оглядел собравшийся вокруг места его упокоения… в смысле, отдохновения, кабинет министров в полном составе и почти всех гвардейцев.

— Всё… в порядке?.. — просипел он спекшимся от долгого простоя горлом мучавший его вопрос. — Золота… на что хватило?.. Там ведь еще и бадья… была…

— Бредит… — озабоченно покачал лысеющей головой Щеглик.

— Я не бредю!.. То есть, не брежу!.. — хриплым шепотом возмутился царевич, и Серафима, наконец, отпустила его отдышаться и хлопнулась на край кровати рядом с ним.

— Конечно, не бредишь, какие разговоры! — успокаивающе погладила она его по руке. — А про что конкретно ты не бредишь, я прослушала?

— Про то ведро с золотыми монетами, которое мы с постольскими министрами вынесли из подземелья, — немного успокоившись, пояснил Иван. — И оно, кстати, тоже было золотое.

— С витой ручкой, топазами усыпанной? — припомнив старую шахтерскую сказку, невольно усмехнулся министр полезных ископаемых Медьведка.

— Вот-вот! — обрадовался Иванушка. — Точно! Вы запомнили! А они говорят — я брежу!.. бредю…

Медьведка поперхнулся набранным в грудь воздухом.

— Но… ваше высочество… — осторожно приблизился к страдающему от неведомого заболевания или просмотренной травмы Щеглик. — Ни мы, ни вы никогда не были ни в каких подземельях… А вас нашли на пожарище дома Вранежа. В самом центре.

— Вранежа?..

Взгляд лукоморца остановился, будто устремился куда-то внутрь черепа, что-то выискивая там, выглядывая, высматривая, нечто знакомое, но очень важное…

Все замерли.

— Вранежа… — повторил едва ли не по слогам Иван. — Вранежа… Так ведь это он привел меня к себе, сказал, что в подвале у него спрятаны деньги, украденные им у Костея… и что он хочет отдать их городу… Мы спустились… Там действительно было несколько сундуков… с монетами… как он обещал… А потом… Он сказал, что в конце подвала есть потайной ход… в секретное хранилище… и надо только нажать камень на стене… Я подошел… и… и…

— Вранеж сбежал вместе с челядью и деньгами той ночью, когда ты пропал, — тихо проговорила царевна. — А дом его сгорел дотла. Наверное, они сами его и подожгли. Перед побегом. Чтобы никому не достался.

— Чтобы следы скрыть, — угрюмо поджал губы Кондрат.

— Но… я не помню никакого пожара!.. — робко попытался сопротивляться показаниям свидетелей Иванушка. — Там были подземелья… сокровища… какие-то уродцы… Они держали вас в цепях! — впился он взглядом в Коротчу, призывая его в свидетели. — Потом серебряный тигр… Коридор… длинный и узкий… и арка с медной пли… той.

Теперь он вспомнил всё.

— Так я не умер?.. — изумленно оглядел он скучившихся вокруг его кровати костеев. — Там… плита… опустилась… и…

— Конечно, нет, — мягко, как малышу, начитавшемуся на ночь страшных сказок, прошептала ему на ушко Серафима. — Тебе это всё приснилось. Дыма надышался. Или орясиной по макушке приложило.

— И… мы не были в подземелье?..

— Нет.

— И ведра… не было?..

— Нет.

— И золота?..

— И золота.

— А меч? — встрепенулся он. — Я там сломал меч!..

Сенька покрутила головой, нашла на полу около кровати ножны с торчащей из них знакомой рукояткой и потянула за нее — меч вышел легко и полностью, матово отблескивая вороненой сталью, как новый.

— Но… но… — Иванушка сосредоточенно наморщил лоб, заморгал, поднял к глазам руку, словно желая отогнать наваждение…

И замер.

— Что?

— Что случилось, ваше вы…

— Вот.

Лукоморец не без усилия разжал судорожно сведенные в кулак пальцы и показал жене то, что лежало на ладони.

— Что это? — пришедшие навестить больного костеи сдвинулись, едва не стукаясь лбами, чтобы рассмотреть…

— Золотой ключ. Серебряный камень. Медный зуб, — четко проговорил царевич.

Руки потянулись к миниатюрным предметам, рассыпавшимся по ладошке, но Серафима успела первой.

— Желтый ключ. Белый камень. Красный зуб, — бесстрастно поправила она супруга, разглядев поближе его трофеи.

— Они все каменные, просто покрашены, — подтвердил Воробейник, которому удалось подобраться к странным вещицам ближе остальных.

— Откуда они у вашего высочества? — с любопытством посмотрел на Ивана Барсюк.

— Каменные?.. — растеряно переводил взгляд с одного человека на другого Иванушка, словно не слыша вопроса. — Каменные?… Но… они были настоящие!.. А старички сказали, что это — золото, серебро и медь… Для Постола… И страны Костей…

— Какие старички? — насторожился Медьведка.

— Какое золото? — насторожилась Сенька.

— Слушай, Иван, — осторожно склонился к нему Кондрат. — Ты можешь прекратить говорить загадками и рассказать всё по порядку?

— Как?.. Еще раз?..

— …И смотрю — из стены выходят те самые старички, и за то, что напрасно плохо обо мне подумали, извиняются, и говорят, что теперь знают, в чьих руках их подарки пользу людям принесут. И дает мне желтобородый дед золотой ключ, седой — серебряный слиточек, а рыжий — медный клык… или зуб… А дальше я ничего не помню. Ни как из подземелья выбирался, ни пожара, ни как вы меня отыскали.

Когда повествование царевича было завершено, в комнате повисла напряженная тишина, звенящая, клубящаяся и светящаяся такими возможностями и горизонтами, что ни в одной сказке не сказать, ни в генплане геологоразведки не описать.

Набрался духу или просто собрался с мыслями и разорвал ее первым Воробейник.

— Но это же небылица есть такая… старая… про двух рудокопов… А вся эта история ее шибко напоминает… Правда, Медьведка?

— Почему это небылица? — вместо просимой поддержки взял и обиделся тот. — Сам ты — небылица! А это — истинная правда. Про трех подземных мастеров у нас все с пеленок знают. Только редкий рудокоп их встретит. Слышать, или помощь от них принимать — это да, это бывает, хоть и не часто. То об обвале они предупредят, то о затоплении, или о рудном газе, чтобы рудокопы убежать успели. Вот мой дед, помню, рассказывал одну историю длинную…

— Ты лучше вспомни, железная душа, не рассказывал ли тебе твой дед, что их подарки, вроде этих, означать могут, — не слишком любезно прервал его воспоминания остроносый Коротча.

— Нет, — не задумываясь, помотал головой рудокоп. — Не рассказывал. Ничего подобного. Они в загадки никогда не играли. Понравился им человек — наградили деньгами. Не понравился…

— Ну не может же быть, чтобы старички просто так Ивану эти штучки дали, после стольких-то мытарств!

— Погодите, погодите… — наморщил вдруг лоб министр угля. — Красный зуб… К северу от Постола… у тропы углежогов… есть скала одна красноватая… как сейчас помню. По форме на этот камешек шибко похожа. Да вы, поди, и сами там бывали? Мы, углежоги, ее Красным Зубом называем.

— И что? — непонимающе уставился на него Макар.

— А километрах в двадцати-тридцати на закат в горах большой родник есть! Желтый Ключ! — почти радостно воскликнул министр теплоснабжения, бывший главный лесоруб. — Их там много рядом, и они быстро объединяются, и речка получается, Ключевая!

— А белый камень? Кто-нибудь, может, видел такой где?.. — умоляюще, с заново вспыхнувшей надеждой оглядел постольцев Иван.

— Белый камень?.. — напряженно задумались те. — Белый камень…

— Дом Вранежа, кажется, единственный в Постоле из белого камня был построен, — неуверенно проговорил хмурый старик в синем, потертом почти до прозрачности армяке — министр капитального и временного строительства. — И когда я маленьким был, помню, его еще отец с артелью, и не только они, белокаменными палатами называли…

Костеи пожали плечами и переглянулись.

Может, и есть такая скала.

И родник такой имеется.

И дом прихлебателя царя Костея и впрямь единственный в городе белый был.

А дальше-то что?

И тут слово взял молчавший доселе в задних рядах учитель дед Голуб.

— А еще старые люди сказывали, что давным-давно под Новым Постолом шахта была серебряная. Только потом ее затопило, да обвал пошел за обвалом — не угодили чем-то подземным мастерам те рудокопы. Вои и бросили ее наши предки да забыли. Так, я думаю, может, твое лукоморское высочество в ее старый шурф провалилось? Что в подвале Вранежевом оказался, когда дом строили? А иначе откуда там трем подземным мастерам было взяться? Они ведь по всяким подвалам, погребам да глупым Вранежевым подземельям-то не ходят — лебеди в лужах не плавают…

"Здравствуй, дорогой дневничок.

Вроде, с прошлого раза не много времени прошло, а новостей у меня накопилось столько, что не знаю, вспомню ли все сейчас, чтобы записать.

Начну-ка я в хронологическом порядке. То есть, с той истории, когда Иван сходил к Вранежу в гости.

Когда Серафима и парни помчались искать следы кареты, повалил такой снежище — словно снегохранилище прорвало. И, естественно, ничего они не нашли — ни следов, ни людей, ни, тем более, кабана, который на ту карету напал. Впрочем, последнее, я бы сказал, к счастью.

Которое не заставило себя ждать.

На следующий же день министерство полезных ископаемых отправило лучших рудознатцев на Красный Зуб и Желтый Ключ, пока все окончательно снегом не занесло и пройти можно. А сами господин министр Медьведка полезли в руины Вранежева дворца вход в шахту искать. И представь — нашел-таки, когда полпожарища разворошил! Тут ему шахтеры на скорую руку клеть соорудили, подъемник, и он самолично в провал тот опустился, от нетерпения едва не подскакивая. Через час дал сигнал поднимать. Вытянули его — он и минуты на роздых не взял, в пляс пустился. На головешках чуть ногу не сломал, отделался трещиной и вывихом, и сейчас с костылями по городу шкандыбает с таким видом, будто это он серебряную шахту отыскал, а не Иван. А рудокопы наши свое железо позабросили, и прямо посреди Нового Постола устье шахты оборудуют по всем правилам, как будто так и надо!

Плавильщики тоже как с цепи сорвались: печи погасили, совещание на три дня устроили, орут друг на друга, руками машут, схемы чертят, на пальцах высчитывают да дедовские предания перетряхивают — придумывают, как серебро выплавлять. Семь раз ученый диспут до рукоприкладства доходил. Три раза Щеглика вызывали носы вправлять. Двое у нас в гошпитале лежат с черепно-мозговым сотрясением.

Ох, и опасное, оказывается, ремесло — металлургия…

И это они еще не знают, что полчаса назад экспедиторы вернулись с родника и из леса — и тоже с золотым песком и медной рудой!

Может, не говорить им сразу, подождать, пока хоть эти плоды дискуссии заживут?

Кстати, эту руду я сам видел и в руках держал — каменюка как каменюка, мимо прошел бы, и если никого огреть не надо, так и не заметил бы. А Хвилин (министр плавок, или как там его для важности по-новому обозвали), Воробейник и Медьведка как увидели, так и от ума стали.

Да уж…

Сойдешь тут с ума…

Не было ни гроша — да вдруг серебряная шахта, золотая речка и медный рудник!

Не обманули, стало быть, нашего лукоморца подземные мастера.

В смысле, не приснилось ему всё приключение.

Сказка, да и только!

И еще, пока не запамятовал: когда Медьведка серебро на пожарище искал, нашел подвал — продуктовый склад Вранежа. К счастью, в целости и сохранности.

Побывал я там.

Поглядел своими глазами.

Всё в точности, как Кысь со товарищи описывали.

Ну, что я, культурный интеллигент столицы, могу сказать по этому поводу?

ВОТ ГНИДА!!!!!!!!

Если он всё еще где-нибудь живой — чтоб он подавился!!!

Кхм.

Ладно, ну их, шакалов, к веряве.

Продолжим.

Во-вторых, еще одна новость, и тоже замечательная.

Городской рынок открылся.

Из северных деревень стали приезжать крестьяне с продуктами, с кожами, с шерстью, с птицей живой и битой, овец пригоняют на продажу, коз, коров. Из южных — от октябричей — вчера пришел обоз с рыбой вяленой, грибами сушеными и медом. Все, что на топоры-косы-гвозди выменяли. Купчики наши отдохнут вот, железяки соберут, и снова туда собираются. Шибко хорошо торговля идет, говорят.

А еще сегодня после обеда купчина Хверапонт из Хорохорья большущий обоз с зерном привел, как договаривались. Рожь, пшеница, и гречихи два воза. И, клянется, еще один через неделю прибудет, тоже уже оплаченный — его брат приведет. Спрашивал новых амулетов, согласился посидеть, подождать. А как деньги, реквизированные у Вранежа, увидал, да про серебряный рудник услыхал — так вообще растаял, будто масляный, и моментом стал лучшим другом костейского народа. В поставщики царского двора стал набиваться. А то в толк, чудик, не возьмет, что ни двора у нас в Постоле, ни царя. Иван не хочет, говорит, морально не готов, и права не имеет, а насильно только замуж можно выдать — царем не сделаешь.

Вот, кстати, подумаешь об этом — и иногда даже обида берет. Достанется же кому-то такое царство "под ключ" за просто так!

Ну, и в-третьих, самое необычное.

Дед Голуб — кладезь преданий старины глубокой, в библиотеку не ходи — утром в присутствии Ивана обмолвился, или нарочно сообщил, что скорее, что раньше в Стране Костей обычай был первого декабря праздновать праздник старинный. День Медведя называется. В это день, наши предки считали, медведь в берлогу ложится, и новый год начинается. И устраивали костеи в День Медведя ярмарку превеликую, с каруселями, скоро… скомо… скромо… мохами? и прочими забавами — в основном, на потеху детишкам, но и себя не забывали. Только из наших, современных костеев, по понятным причинам никто не припомнил не только какие именно такие прочие забавы в этот список входили, но и что такое ярмарка вообще.

И тогда Серафима изрекла, что если настоящую костейскую ярмарку организовать не представляется возможным, то они могут организовать настоящую лукоморскую. И предложила всем — и гвардейцам, и деду Голубу — собраться сегодня, как стемнеет, во дворце на горке и всё как следует обсудить.

А потом первый раз за полмесяца выспаться до обеда на настоящих кроватях под настоящими одеялами, если кто-то еще помнит, что это такое.

Я — нет.

И, кстати, о потемках — за окном уже сумерки опускаются, надо дописать скорее, да бежать.

И не забыть спросить у лукоморцев, как эти скоромохи правильно пишутся.

И кто они такие."

Волшебные восьмерки, подвешенные за ниточки на фамильных подсвечниках ушедшей династии костейских царей, хоть и покачивались на забредшем невзначай гуляке-сквозняке, но сияли ярко и ровно, освещая обитый выцветшим малиновым шелком кабинет, малиновые бархатные портьеры с золотыми кистями, стыдливо лысеющий ковер и большой овальный стол посредине.

На лицах восемнадцати человек, собравшихся в этот морозный ветреный вечер за сим шедевром безвестного краснодеревщика, на всеобщее обозрение были представлена вся гамма выражений — от изумления и мечтательной улыбки до сосредоточенной суровости и нетерпения.

Третий час без перерыва в царском дворце на холме шло заседание оргкомитета ярмарки, посвященной празднованию Дня имени Медведя, как гласила надпись на бумажке, приколотой на двери со стороны коридора.

Надпись сопровождалась требованием загадочной администрации не беспокоить, и все слуги, еще остававшиеся во дворце, покорно и с благоговейным трепетом обходили этот отрезок коридора стороной, и даже другим этажом, если могли.

Творение Макара — алые, подтекающие жидковатыми чернилами буквы на стильном черном пергаменте, прикрепленном к двери всаженным почти по рукоятку кинжалом, производило нужное впечатление даже на неграмотных.

— …Ага, записываю… — пробормотал Иванушка, внося в колонку под названием "Развлечения" последнее предложение оргкомитета — "Качели и карусели, украшенные лентами". — Что еще?

— Еще?.. — Серафима и Находка задумчиво переглянулись, гвардейцы пожали плечами, а Кондрат уставился в воображаемую точку, находящуюся внутри его черепной коробки, честно стараясь придумать новое развлечение для никогда им не виденной ярмарки.

Медвежонок под столом обреченно вздохнул, понял, наконец, что этим вечером людям не до него, и пошел извлекать из сего грустного факта максимум удовольствия, в смысле чего-нибудь погрызть.

— Ну да, еще, — нетерпеливо кивнул царевич и обмакнул перо в чернила.

— А разве того, что мы уже придумали, мало? — удивилась Серафима.

— Да нет, не мало, конечно, но у меня такое впечатление… — он сделал рукой неопределенный жест, — что мы что-то упустили из виду… Что-то, что обычно для наших ярмарок, а для костеев — диковинка… Ну, Сеня, вспоминай, что еще на ярмарках бывает?

— Качели мы записали, — старательно начала загибать пальцы Серафима. — Столбы с призами — тоже. Комнату смеха. Жонглера кинжалами на лошади — то есть, меня. Скоморохов. Лабиринт. Бои мешками, бег на ходулях, борьба вслепую и прочие соревнования. Ученого медв… Кстати, где он?..

Царевна подскочила и закрутила головой, заглядывая под стол, стулья у стены, пытаясь обнаружить лохматого разбойника прежде, чем он нанесет непоправимый ущерб обстановке дворца или, что еще хуже, себе. Хотя шансов на последний вариант почти не было: за время своего пребывания среди людей косолапый успел сжевать несколько пар сапог вместе с подковками, три мебельных гарнитура, седло со стременами и потником, два тулупа, ухват, четыре каминных экрана, пять дверей, шесть подоконников, дюжину портьер и ковров, недожеванных молью, а свечи с подсвечниками считали уже десятками.

— Малахай!!!.. — сдвинул брови и прорычал сердито Кондрат. — Быстро иди сюда! Вот я тебе сейчас, обормоту, задам!

Никто, конечно, ни на секунду не поверил в эту грозную сердитость, включая самого топтыгина, и гвардеец, возмущенно ворча и тщетно скрывая улыбку, был вынужден отодвинуть кресло и отправиться на просторы дворца в поисках своего шкодливого подопечного.

Улыбка расползлась и по всей физиономии Серафимы, пальцы разогнулись, мысли разлетелись, словно бабочки, выпорхнувшие из кулака неуклюжего ловца.

— Кхм… О чем это мы?

— Об ученых медведях, — ухмыляясь, напомнил Захар.

— А, ну да… — царевна махнула рукой и устремила взор на супруга. — У тебя же все записано, чего еще десять раз перечислять одно и то же! Давай на этом сегодня закончим! Спать охота — страсть!

— Нет, — упрямо мотнул головой Иван. — Мы что-то забыли. На наших ярмарках всегда были качели, карусели, медведи, скоморохи, столбы, состязания и… и… и… Вспомнил!..

Лицо Иванушки осветилось радостной детской улыбкой, словно увидел он перед собой нечто хрупко-воздушное, сияющее добрым волшебством, переполняющее счастьем и восторгом, затмевающее все заботы и обиды…

— Мы забыли кукольный театр! — упоенно скрипя пером по пергаменту, возгласил он. — Когда я был маленьким, я всегда с нетерпением ждал представления кукольного театра! Какая же это ярмарка без него! Детям понравится, я уверен!

Лицо Серафимы также на мгновение приобрело отстраненное мечтательное выражение ребенка перед афишей кукольного представления, но быстро посерьезнело.

В восхищениях новой идеей она была осторожна.

— У нас нет ни одной куклы, Вань.

— Их можно сделать!

— У нас нет пьесы.

— Придумаем! Вспомним что-нибудь! Это обязательно должна быть сказка, причем веселая, и чем смешнее, тем лучше!

— Ты знаешь так много смешных сказок? — охладила его пыл царевна. — Всё, что приходит на ум лично мне, так это про богатырей, царевичей, царских дочек, подвиги, странствия, и… и еще подвиги… короче, слишком много подвигов. Не для постольских детей, ты же сам говорил. Если, конечно, мы хотим, чтобы славный Постол был одним куском на следующее утро.

Иван объяснений не попросил, потому что слишком хорошо знал, что его жена имела в виду. "Выехал на поле бранное Еруслан-богатырь биться с чудо-юдиным войском, махнул направо мечом — стала улица, махнул налево — переулочек. Отсек он чуду-юду голову и сделал из нее пресс-папье"…

При таком руководстве к действию дружина королевича Кыся и кандидаты в нее от города камня на камне не оставит, это к бабке не ходи.

Но ведь было огромное количество и иных сказок!..

— А помнишь сказку про дурака, который лошадь березе продал? По-моему, очень забавно! — загорелись глаза Иванушки.

— Ага, особенно когда он своих братьев в реку в мешках кинул, — саркастично кивнула Серафима.

— Кхм… Ну, тогда… тогда про лисичку с лаптем!

— Она же всех обманула! Мне, например, зверей всегда было жалко.

— Или что-нибудь про вора Митроху… Это уж точно уморительно! Как он в сено завернулся, чтобы в конюшню к боярину попасть, и про кувшин, и про сапоги…

— Ты имей в виду, что Кысь со товарищи потом в это играть начнут, — снова прервала полет воображения супруга царевна. — Непедагогично.

— Эх, жаль дед Голуб не пришел… — грустно вздохнул Иванушка.

— У него прострел случился в обед, — виновато развела руками Находка. — Говорит, дернула его верява с детишками играть во взятие огненного замка дружиной какого-то не то царевича, не то королевича… Он в защитниках был — парик из пакли соорудил, рога присобачил настоящие, лосиные, и хвост конский к армяку пришил. С мечом деревянным по стенам бегал и в трубу трубил — сам как лось. Правда, защитил — не защитил, сказать не могу. Но что теперь разогнуться, бедненький, не может — это надолго. Я, конечно, что смогла, сделала, и Щеглик тоже, но дня два полежать ему все одно придется.

— Да ладно, мы и без него сейчас сказку вспомним, — уверенно пробасил Фома и в поисках подтверждения своей правоты воззрился на Ивана.

— "Солнце, Месяц и Ворон Воронович"? — не захотел подвести его тот.

— Не зрелищно, — упрямо мотнула головой Сенька.

— "Спящая красавица"?

— Не оригинально.

— "Семь Симеонов"?

— А где там смешно?

— Ну, хорошо, а ты что предлагаешь? — отложил перо в сторону обиженный Иван.

— Я?.. — таким вопросом она была явно застигнута врасплох. — Я?.. Хм… Когда я была маленькой, мне нравилась сказка про умную Дуню…

— Не знаю такой, — всё еще дуясь, покосился на нее Иванушка.

— Ну, это как брат на заработки ушел, а ее по дому хозяйничать оставил, и сказал ей дверь караулить, а она сняла дверь с петель и пошла гулять, а еще она у всех горшков зачем-то днища повышибала и на палку их нанизала, и… и…

— И что?.. — восхищенных шепотом выдохнула Находка, и глаза ее округлились с предчувствии чуда.

— А дальше я не помню, — с виноватой гримасой неохотно призналась царевна. — Но там было очень смешно, правда! Я перечитывала ее раз двадцать! Но мне тогда было пять лет…

На Иванушку, который только "Приключения лукоморских витязей" перечитывал двадцать раз за год, причем каждый год, и это не считая остальных "Подвигов", "Походов", "Странствий" и прочих "Путешествий", цифра впечатления не произвела, но остальные с сожалением закачали головами.

— Наверное, это была очень смешная сказка, — расстроено проговорила Находка и вздохнула. — А у нас все сказки только про леших, да водяных, да зверей… Они, конечно, интересные, но ничего смешного в них нет.

— Какие, например? — с веселым любопытством взглянул на нее подоспевший Кондрат.

Мохнатый хулиган был пойман в Зеленом зале, оторван от разжевывания ноги неосторожно деревянной статуи, изображающей кого-то очень сердитого с толстой книгой наперевес, препровожден под арест в чуланчик, и его опекун мог, наконец, вернуться к обсуждению дел государственной важности.

Находка потупилась, зарделась, но стала послушно загибать пальцы:

— Почему рыбы в воде живут, почему грибы не цветут, почему комары мух не кусают, куда у кур руки подевались, отчего…

— Руки?! У кур?! — в один голос расхохоталось почтенное собрание.

— Ну, вы даете!..

— Да рази ж у них руки когда были?..

— Ну, и куда они подевались, по-вашему?..

— Так это же сказка, — с терпеливой улыбкой напомнила октябришна.

— Расскажи? — попросил Кондрат и лукаво заглянул окончательно покрасневшей ученице убыр в лицо.

— Так она для детей…

— А мы чем хуже? — уморительно надулся Спиридон.

— Ты — ничем! — толкнул его в бок Макар, и тут же получил ответный тычок.

— А сам-то!..

— Расскажи, Находка! — стали просить все. Проблема отсутствующих куриных рук, кажется, заинтриговала народ не на шутку.

Находка вздохнула, собралась с мыслями, первой и главной из которой было, что теперь ей не отвертеться, и начала повествование.

— Давным-давно куры жили самостоятельно, и были у них вместо крыльев руки. Все птицы смеялись над ними, что они не похожи на них, что не умеют летать и не могут переселяться на зиму в южные края. Но зато курицы были очень работящими: они строили себе на зиму теплые удобные курятники и делали запасы: рыли червей, заготовляли семена и плоды, ловили и засушивали насекомых… Но вот однажды увидел кур человек и подумал, что неплохо бы ему иметь у себя дома таких птиц: никуда не улетают, не уплывают, не убегают, когда надо — всегда под рукой. Пришел человек к старосте-петуху и говорит: "Айдате ко мне на двор жить. Что вам в диком лесу делать?". "Но в лесу у нас курятник", — отвечает староста-петух. "А я вам такой же на дворе построю, даже лучше!" "Но в лесу у нас запасы!" "Если ко мне пойдете, я о вас заботиться буду, еду вам приносить три раза в день, каждый день!" "Нет", — говорит петух. — "Нам и тут хорошо. От добра добра не ищут. Не пойдем мы к тебе на двор жить". Но это был очень хитрый человек. Он покачал головой и зацокал языком: "Ой-ой-ой… Как мне вас, бедных, жалко…" "Это почему?" — удивились куры. "Так ведь тут над вами все смеются, что у вас крыльев нет, и никто поэтому с вами дружить не хочет". Понурились куры: правда это. "А ты что сделать можешь?" — стали они его спрашивать. "А я вам помогу", — говорит человек. — "У вас крыльев потому нет, что вы все время трудитесь. А вот если бы вы ничего не делали, только на насесте сидели, да по двору гуляли, то у вас бы перья выросли, руки в крылья обратились, и стали бы вы летать, как все птицы". Подумали куры, и согласились. Построил человек курятник, как обещал. И кормить их стал три раза в день, да так щедро, что в лесу они такого и во сне не видали — тоже слова не нарушил. И куры довольны, целыми днями только и делают, что на насесте сидят, да по двору гуляют: ждут, пока у них перья расти начнут. И тут человек не обманул — стали перья расти, и постепенно руки их стали крыльями, как у всех птиц. Осень наступила, стаи птичьи потянулись на юг. Обрадовались куры — вот, мол, теперь и мы с ними полетим. Вышли они на двор, взмахнули новыми крыльями… Да выше забора, дальше корыта улететь и не смогли. Растолстели они от безделья да обильной еды, что не заработали, ослабели, обленились. Теперь у них и крылья есть — да лететь нет сил. Так и остались они у человека жить-поживать, ему, хитрецу, да его семейству на радость.

— И впрямь, очень интересная сказка, — одобрительно кивнул Захар.

— И поучительная, — подхватил Кондрат.

— Ага… Только не смешная… — слегка пожав плечами, как бы извиняясь, признала Находка. — Я же говорила…

— А если нам смешную сказку придумать самим? — осенило вдруг Ивана, и он обвел победным взглядом оргкомитет. — Например, про дурака. Который все путал.

Гвардейцы осторожно переглянулись, и на лицах их зародились и стали шириться и расплываться озорные улыбки.

— Жили-были три брата. Двое старших умные, а третий — дурак, — начал Иванушка.

— И пошли они как-то раз… в другую деревню… на заработки… — нерешительно предложил Кузьма и вопросительно посмотрел на товарищей, не имеют ли они чего против заработков их общих героев по другим деревням.

— А они что, жили бедно? — встревожился за братьев Терентий.

— Да нет, — пожал плечами Кузьма. — Нормально они жили. Просто им надо было корову купить, вот они деньги и копили. На корову ведь просто так не скопишь. А если еще и с теленком…

— Это точно, — согласно закивал Прохор. — А ведь еще им и лошадь не помешала бы… со сбруей… и с телегой…

"…со сбруей… и с телегой…" — дописал строчку Иванушка.

— Ну, ты даешь! Да откуда у простых крестьян деньги сразу и на корову с теленком, и на лошадь, да еще со сбруей и с телегой! — возмутился Назар. — Так даже в сказках не бывает!

— Эт точно, — со вздохом признал правоту друга Прохор и невесело обратился к Ивану:

— Вычеркиваем лошадь, стало быть. В следующий раз купят.

Тот послушно вычеркнул неровной линией несостоявшуюся покупку и подвел итог непростой жизненной ситуации трех братьев:

— А дурака хозяйничать оставили.

— На свою голову! — заулыбался в предвкушении неразберихи Спиридон.

— И… наказали ему сварить похлебку из картошки, капусты и морковки! — на мгновение задумавшись, выдал Панкрат.

— И покормить очистками свинью! — вступил Макар.

— Насыпать зерна курам, чтобы поклевали? — предложила Серафима.

— А гусей выгнать на речку… — робко подсказала Находка.

— Прибить спинку скамейке во дворе…

— И наколоть дров! — сразу понял, куда клонит Фома, Наум.

— Подмести избу, а сор вынести во двор! — лукаво улыбнулся Кондрат.

— Собаку, если в огород полезет, посадить на цепь, а овечку постричь! — дуэтом закончили Захар и Кузьма.

Иванушка склонился над чистым пергаментом и только успевал записывать. Перо его так и металась по листу, брызжа блестящими, как синие бусины, капельками чернил, а царевич усердно помогал и ему и себе языком, отчего подбородок и даже язык очень скоро покрылись крошечными синими точками.

Но никто не замечал таких мелочей, когда на глазах у всех рождалось новое диво — их общая сказка.

"…и поставил он варить очистки, а овощи вывалил в корыто хрюшке. Потом выгнал кур на берег реки и стал загонять в воду, чуть всех не перетопил. Куры разбежались. Тогда он вернулся во двор, насыпал на землю зерна гусям и стал ругать их, что они не хотят его клевать. Махнув рукой на глупых птиц, он принялся подметать двор, а мусор носить в дом. Потом он взялся приколачивать поленья друг к другу, а когда гвозди кончились, порубил скамейку на дрова. Но пока он возился с молотком, овечка зашла в огород. Дурак увидел, схватился за голову и быстрее посадил ее на цепь. После чего принялся стричь наголо собаку."

— Замечательная сказка у нас получилась! — царевич вывел последнюю букву, поставил точку и оторвался от записей.

Лицо его сияло.

— По-моему, очень смешно! — улыбнулся Лука.

— Ага! — поддержал его Никанор. — Особенно когда он кур в воду загонял!

— И овечку на цепь сажал!

— Представляешь, она там, бедная, на цепи: "бе-е-е… бе-е-е…"

— Вот умора!..

— А, по-моему, не смешно, — мрачно надула губки Серафима. — Ведь братья-то, когда вернутся, наподдают ему по первое число, а что в этом смешного?

— М-да… Жалко дурака-то… — всерьез запечалился Захар, словно речь шла о его хорошем знакомом или родственнике. — Ведь как пить дать, наподдают.

— Я бы точно наподдавал, — пробасил Фома.

— Тогда… тогда… — Иванушка задумчиво почесал в макушке кончиком пера, и русая прядь окрасилась в радикально синий цвет. — Тогда надо сделать так, чтобы он оказался молодцом! Всё исправил, например…

— Или совершил что-нибудь похвальное…

— Ага, совершит он!..

— Уже насовершал!..

— Ну, тогда чтобы так получилось, что это похвальное произошло само по себе.

— Это как?..

— Ну, чтобы то, что он натворил, обернулось к пользе, — пояснил царевич.

Друзья приумолкли и неуверенно запереглядывались: такой тарарам к пользе обратить — уметь надо…

— А что, если в дом ночью пришли воры? — пришло вдруг в голову Находке.

— Молодец! — обрадовался Иванушка, и отдохнувшее перо снова забегало по пергаменту.

"…Так проработал он до вечера, умаялся, посмотрел кругом — сесть не на что, в доме грязно, в чугунке не похлебка, а помои, всё нехорошо, все недовольны. Кроме свиньи. Запечалился дурак и ушел спать на сеновал, а дверь открытой оставил. А ночью гроза началась, звери и птицы испугались и в дом побежали. Свинья в подпол забралась, собака — на сундук, куры на печку, гуси над притолокой на полке примостились, овечка с цепи сорвалась и спряталась под лавку.

А когда совсем стемнело, на двор прокрались воры. Глядят — дверь открыта, кругом ни души, обрадовались. Думают, хозяев нет, и в дом вошли…"

— И первым делом — в печку полезли, похлебку пробовать! — выкрикнул с дальнего конца стола Егор.

— Да зачем им в печку лезть, они же воры?

— Так они же глядят — хозяев дома нет, значит, отдохнуть можно, перекусить… Целый день воровать, поди, тоже умаешься!

— Да и похлебку из очисток задействуем, — поддержала его Серафима.

"…и первым делом полезли в печь. Видят — чугунок. Попробовали — чуть не подавились!.."

— Как они видят, у нас же ночь на дворе? — не понял Игнат, и перо зависло в воздухе.

— Щупом они чугунок нашли, щупом, — нашел простое объяснение феномену Спиридон.

Иванушка подумал, кивнул, зачеркнул что-то, и накарябал сверху: "нашли на ощупь".

— Вот теперь дело, — согласились все.

После этого сказка быстро стала приближаться к своему логическому завершению.

Поклеванные, покусанные, облаенные и обхрюканные воры сбежали, поклявшись перестать воровать совсем. Споткнувшись о цепь овечки, они выронили уже где-то раньше наворованные деньги. А в доме, оказалось, хранилась шкатулка со сбережениями на корову. Братья на утро вернулись, обнаружили, что финансы целы и еще даже прибыло, обрадовались, и не стали дурака ругать. А на следующий день поехали на ярмарку и купили и корову с теленком, и лошадь со сбруей, и еще на телегу осталось.

— "…вот и сказке конец, а кто слушал — молодец", — теперь уже неспешно вывел красивым почерком внизу листа Иванушка и с гордой улыбкой окинул взглядом коллектив соавторов. — И кто сочинял — тоже молодец!

— Полдела сделано, — удовлетворенно откинулась на спинку кресла царевна и откинула волосы со лба. — Осталось за малым: сделать декорации и кукол, найти артистов и отрепетировать.

— А чего артистов искать? — весело качнул лобастой головой Захар, — Мы сами — артисты!

— И репетовать будем сами! — поддержали его все.

— И декорации сами сошьем и сколотим, — с энтузиазмом закивала Находка. — Я шить могу! Только размеры надо, и материю…

— А сколотить — к нам обращайся, — выпятил грудь Панкрат.

— А я знаю, кто может кукол сделать, — удивил всех Иванушка. — Дед Голуб как-то упоминал, что в учении у последнего кукольных дел мастера два года провел! Я утром с ним поговорю!

— Вот и завертелась наша карусель, — довольно выдохнула Сенька и рывком поднялась на ноги. — А теперь можно и на боковую. Завтра нас ждут — не дождутся великие дела.

— Дождутся! — радостно заулыбались все и повалили к выходу.

Иванушка широко и со вкусом зевнул, зажмурился, дунул на свечку, и та, распространяя в моментально нахлынувшей темноте приятный аромат горелого фитиля и горячего воска, погасла.

— Во сколько завтра встаем? — спросил он у жены.

— Во сколько добрые люди разбудят, — сонно пробурчала Серафима. — Это во-первых. А, во-вторых, почему завтра? Сейчас, наверное, уже не меньше двух. То есть, уже сегодня. Давно и бесповоротно.

Вздохнув, Иван признал правоту супруги по всем пунктам, включая и то, что люди добрые со своими делами, как правило, даже до семи часов ждать не желают, а поэтому им осталось на сон и прочий отдых, в лучшем случае, часов пять, и стал нащупывать во тьме спиной подушку.

— Спокойной ночи…

— С-спокойной… н-ночи…

— Тс-с-с!!!.

— Что?..

— Тихо, не возись, говорю… Мне кажется, или…

Благодушная мирная темнота за дворцовой оградой в один миг вдруг взорвалась истеричным ревом трубы и заполошным барабанным грохотом, которые было, наверное, слышно не только в Постоле, но и на заимке Сойкана.

И весь этот шум едва умудрялся заглушать звон стали о сталь.

— Враги!.. — Иван скатился с только что найденной подушки, прихватив с собой на пол простыню и одеяло, и походя завалив на лопатки прикроватную тумбочку вместе со всем ее содержимым и грузом.

— Чтоб им повылазило!.. Не могли напасть утром!.. — последовала за ним, но, главным образом, за одеялом, супруга.

— Где…

— …мои…

— …штаны…

— …свечка…

— …носки…

— …меч…

— …сапоги…

— …куртка…

Стук-стук-стук.

— Ваши высочества?.. Вы уже спите?..

— Он издевается? — прекратив на секунду поиски меча-свечки-штанов-сапог-курток и обращаясь голосом великомученика в гремящее раскатами музыки боя пространство, полюбопытствовала царевна.

— Это я, Карасич! Из караула на воротах! — нервно пристукивая в дверь при каждом ударном слоге, продолжал, оставаясь в неведении относительно происходящего в царских покоях, стражник.

— Что случилось, Карасич? — оставив попытки найти впотьмах хоть что-нибудь, из того, что было действительно необходимо сию секунду[65], Иванушка предпринял новую авантюру — поиск двери.

Через несколько минут искомое открылось без участия Ивана, и большой факел осветил встревоженное лицо едва не подпрыгивающего от волнения караульного.

— Ваши высочества! — чуть не плача заголосил он в смятении, узрев перед собой насупленный лик полуодетого лукоморца. — Ваше высочество!.. Там такое… такое…

— От-ставить "такое"! — Серафима вынырнула из-за плеча полностью готовая ко всем ночным сражениям, какие только на свою вражью голову собирался предложить им предполагаемый противник. — Дол-ложить по существу! Кому там жить надоело?

Напугал вид воинственной Ивановой супруги Карасича или успокоил, но стражника словно подменили: он резко кивнул головой, щелкнул каблуками и, как-то ухитряясь перекрывать ни на минуту не прекращающийся уличный тарарам, четко отрапортовал:

— В темноте их там толком не видать, но по предварительным оценкам в отряде человек тридцать-сорок! Кроме того, с ними четыре барабанщика и три трубача!

— Кто бы мог подумать… — не удержалась от комментария царевна.

— Чего им здесь надо? — воспользовавшись светом факела в дверном проеме, Иванушка экстренно отыскал и напялил большую часть предметов своего туалета[66] и поспешил присоединиться к жене.

— И кто командир?

Стражник смешался, побледнел, мучительно сглотнул, словно у него была летальная форма ангины в последней стадии, потом медленно посерел под цвет обоев в коридоре и, наконец, сипло выдавил:

— Он говорит, что он — законный царь страны Костей. И пришел получить то, что принадлежит ему по праву.