"Михалыч и черт" - читать интересную книгу автора (Уваров Александр)

Раз пошел гулять вампир…

К вечеру кладбище опустело.

Докрошив куличи и яички, ушли старушки с могил.

Посидев и погрустив положенное время за оградами, выпив и закусив, побросав бумажные розы на проволочных стебельках на покосившиеся и просевшие после зимы холмы и бугорки, поскребав землю лопатой и подавив её в нужных местах каблуком, пустив положенную слезу и спешно затерев её, ушли с кладбища и все прочие посетители.

На ту Пасху набралось их не слишком много.

Видно, сказалась не по апрельски холодная погода.

С самого утра с неба сыпал мелкий, льдистый, колючий снежок, резкими порывами задувал морозный ветер; земля, слегка уже оттаявшая при первых весенних оттепелях, стала вновь покрываться ледяною коркой и лужи на присыпанных гравием дорожках, лужи, покрывшиеся было зябкой рябью, замерзали, застывали, замирали в зимней недвижимости.

Лёгкий хруст под ногами. Вновь вернулся иней.

Ветви верб с пушистыми «ёжиками», взъерошенными ветром, раскачивались из стороны в сторону и, тяжелея под налипшим снегом, клонились вниз.

Старый вампир Семён Петрович Безруков шёл по самой дальней от главного входа, пустынной уже в этот час аллее и зорко высматривал трофеи, кои лежали на надгробьях и могильных холмиках.

День Пасхи, для живых — день поминовения усопших родственников (языческий обычай, прости Господи!) и узаконенной древней традицией пьянки на местах их захоронений, для вампиров этого средненького пошиба районного кладбища был днём большого, халявного пира.

В руках Семён Петрович держал прочный, вместительный пластиковый пакет, в который собирал разную снедь (а то и выпивку), оставленную в тот день на могилах.

По правилу, принятому на том кладбище, дозволялось вампирам кормиться лишь на своём участке, за пределы кладбища не заходить, кровушкой лакомиться — лишь нападая на бомжей окрестных (во избежании скандалов за этим правилом и менты местные, и администраторы кладбища следили бдительно и в случае чего — карали жестоко, если, конечно, не удавалось откупаться)

Добычи в тот день было не слишком много. После двухчасового хождения по участкам в сумке у Семёна Петровича набралась кучка искрошенных куличей (за дурную привычку крошить полезный продукт Семён Петрович ненавидел живых лютой ненавистью), пяток крашенных яиц, пара целлофановых пакетов с творожной пасхой, свёрнутые вчетверо газеты (их можно было использовать и вместо скатерти) и самая большая драгоценность из всего найденного — початая, но лишь слегка пригубленная бутылка водки.

«Вот ведь душевный человек на поминки то приходил» думал Семён Петрович, заботливо и нежно поглаживая бутылку, проступавшую узким горлышком сквозь целлофан. «Открыть то открыл — да вот и не выпил. Грустил, видно, сильно. Чувства сильные испытывал! А вот ведь говорят, что, дескать, люди все сухие стали, чёрствые. О себе только думают. Переживать разучились. А вот ведь найдётся иногда такой человек, добрый, сопереживающий — и вот сразу как то теплее на душе становится, светлее как то…»

С настроением таким, хоть отчасти и лирическим, но в то же время и противоречивым (хоть бутылкой и разжился, но набрал то всё равно мало), и направился Семён Петрович к выходу с кладбища.

Конечно, не к главному выходу. Там в любое время суток народу было много (а что ж вы хотите, метро то рядом, да и вообще — место оживлённое), и фонарей там хватало и жилые дома стояли довольно близко. Появление в столь людном месте пожилого вампира в драном, измазанном грязью пиджаке и мятой, почти истлевшей уже рубашке с бурыми, застарелыми кровавыми пятнами могло бы весьма печально кончится. Для самого вампира, конечно. Мужики с ближайшего цветочного рынка забили бы его арматурой ещё до приезда милиции. Или же местные бомжи (знавшие прекрасно о данном вампирам от властей разрешении нападать на местных бродяг, рискнувших в позднее время забрести на кладбище) обязательно использовали бы подходящий момент и постарались бы отыграться за все прошлые обиды, и толпой озверевшей навалились бы на такого неосторожного кровососа, и били бы его, долго, жестоко и безжалостно.

Нет, старый, опытный вампир Семён Петрович Безруков, прекрасно знавший все правила и установления этого кладбищенского мира, пошёл туда, куда и следовало идти здешнему вампиру — к дальнему выходу, что вёл не на оживлённую улицу, а к заброшенному, безлюдному пустырю, куда свозили местные могильщики весь мусор, собираемый ими на кладбище.

Там, в неглубоком овраге с пологими, уступчатыми склонами, вплотную примыкавшему к двухметровому бетонному забору, отделявшему пустырь от дальнего угла кладбища, время от времени (и, как правило, по вечерам или глубокой ночью) собирались местные вампиры. Зажигали костёр (и кто это придумал, будто вампиры огня боятся?), делились друг с другом нехитрой снедью, выпивали, пели разудалые песни, рассказывали матерные анекдоты и небылицы о своих вампирских подвигах, а то и, вовсе раззадорившись, пускались в пляс.

Пасха же, день сытный, хлебный да пьяный, был и вовсе у местной кровососной братии днём особым. В такой день собирались обязательно все, и к огоньку подтягивались со всех уголков кладбища, и, бывало, даже и с других кладбищ гости подходили (что уж вообще редкость большая — тяжело ведь вампиру, пусть даже и глубокой ночью, через город то пробираться).

Так что чем ближе подходил Семён Петрович к заветной ржавой калитке с гнутыми прутьями, тем настроение у него становилось всё лучше и лучше. И день сегодняшний не казался ему уже таким скудным на подарки и бедным на радости.

Семён Петрович вампир был компанейский, любил пообщаться с собратьями своими, поругать (порядка ради и традиции) житьё тоскливое, погостное, опрокинуть стаканчик-другой, вспомнить деньки весёлые, да и потанцевать иногда мог, коленца выделать, под настроение то хорошее.

Жалко, редко дни такие выпадали. Всё больше по другому жизнь складывалась — дни тянулись длинные, однообразные, всё больше серые да чёрные. Серые — это осенью и вот такой вот холодной, пакостной весной. Чёрные — это зимой, тогда и темнеет рано, да и днём на кладбище полумрак какой-то.

Можно, конечно, сказать, что для вампира такая погода самая подходящая. Для прогулок, например. Солнечные лучи не досаждают. Но по старой своей, человечьей ещё привычке любил Семён Петрович на свет яркий, солнечный глядеть. Не гулять, конечно, при нём. Таких прогулок кожа то вампирская не выдержала бы. А просто спрятаться где-нибудь в тени и смотреть, поглядывать.

Вот такие дни только летом и выпадали. Да и то не всегда.

А почему не всегда?

Да потому что сторожа да могильщики, да прочие костоломы да придурки местные кладбищенские гоняли братию его в дневное время безжалостно.

Едва завидев — сразу руки в бока делали да орали матерно. Могли и камнем зашвырнуть. А то ловили — и шутки ради прямо на свет вытаскивали. Орёт кровосос, волдырями покрывается — а они гогочут да пинают страдальца. А то и к дереву с утра привяжут где-нибудь в укромном месте — и до обеда, а то и до вечера оставят.

За прошлый то год уж троих кровососов таким манером изничтожили.

Всё больше летом таким образом безобразничали.

Зимой, особенно в холода, шпана эта на кладбище не появлялась. Холода они не любили, всё больше в подсобке пьянствовали. Вылезали разве только на похороны да на халтуру какую (ну там, могилку поправить, крест подновить, подкрасить, памятник кому в бетон вделать). Понятно, зимой то, на холоде, пикники на лужайке не устроишь. Если ты живой. А вампирам да прочим мертвецам (да, не только вампирам в могиле не лежится, бывает, что и прочие мертвецы, не кровососного ремесла, по дорожкам кладбищенским шляются, да только они и вовсе забитые, никак за себя постоять не могут) холод не помеха, они его уже и не чувствуют. Им в такие дни спокойно гулять можно. Да и прохожие редко попадаются.

А то вот, скажем, нарвёшься на какую-нибудь дамочку истеричную, которая мужа своего покойного проведать пришла — она ж ведь с непривычки такой визг поднимет. Они же ведь, дамочки, слабонервные до невозможности. И успокоить её — и не пытайся. Прошлой то зимой вампир один, Аникеев его фамилия, на дуру такую нарвался. Она — орать. Он ей: «Тише, дескать, дура. Помер я, дескать, давно. У меня в теперешнем состоянии и на Мерлин Монро х. й не встанет, не то, что на мурло то такое. И кусать честных граждан нам законом запрещено. Цыть, дура!»

Вежливо ведь, популярно, понятно объяснил. А та — ещё пуще орать принялась.

Ну, Агееву то тогда пацаны местные, что на кладбище работают, рёбра здорово намяли. И действительно, ведь если всех клиентов распугают, да о кладбище слухи всякие пойдут — клиентов может здорово поубавиться. Всем, кто с кладбища кормится — прямой убыток.

Но, несмотря на относительную безопасность зимнего времени и опасность летнего, Семён Петрович лето всё таки любил, а зиму — ненавидел.

Сильны всё таки человечьи то привычки.

И в летние деньки, даже в солнечные, особенно для кожи его опасные, любил он, присев где-нибудь под деревце тенистое, смотреть издалека на похороны какие-нибудь красивые.

Не то, чтобы он смерти чужой радовался. Вовсе нет! Знал ведь Семён Петрович, что далеко не каждая смерть в рай ведёт. Или в ад.

И даже отдых даёт далеко не каждая. Бывает и такая смерть, что лишь краткая передышка, переход от одной суеты муторной к другой.

Но нравилось ему просто смотреть на шествия торжественные. И чтобы цветов было много. Чтоб музыка играла, красивая и печальная. Чтоб гроб с крышкой резной. Плывёт, плавно на плечах покачиваясь.

А за ним — люди идут. О делах своих земных, суетных рассуждают. Кого куда назначили, кого когда на повышение могут двинуть, или на место, что покойник при жизни занимал, продвинуть.

А если, скажем, женщину какую хоронят — так ещё и сплетен от подруг её можно наслушаться.

Похороны, красивые да многолюдные, иную передачу телевизионную заменить могут. Тем более, что сторожа к себе в подсобку телевизор посмотреть разве что за поллитру пустят. А здесь — красиво, натурально и бесплатно.

А вечерком на свежую могилу можно сходить.

Если выберется из неё кто — с новеньким или новенькой познакомиться. Может, сосед интересный попадётся.

Вот в позапрошлом году на его участке директора крупной строительной фирмы похоронили. Так Высшие Силы судом своим в вампирской должности его воскресили. Так он, воскреснув, вечерами в овраге, у костра, столько всего интересного про руководство городское наговорил… Томов на десять уголовного дела бы хватило! Или на роман какой…

Так и говорил: «Эх, мужики! Считай, что не помер я, а разорился вчистую. Денег у меня нет, собственности никакой нет. Бомжую на кладбище, от каждого мента шарахаюсь. А при жизни то ко мне другое отношение было! И ментов этих я по линейке строил! Эх, приплыл я, мужики… И про жизнь свою прошлую не рассказать теперь никому. Нет веры моим словам. Ни дома, ни в церкви, ни в прокуратуре, ни в суде. А ведь столько б я понарассказывал!..»

Да, интересный может сосед попасться.

А если и не вылезет никто — тоже не беда.

На могилах свежих иногда и полезные вещи попадаются.

Вроде весточки из другого мира: свечки обгоревшие, зажигалки (а костёр чем разводить? то то же…), платки носовые (ну и что? отстирать можно, с водопроводом на кладбище особых проблем нет), а о, к примеру, и вовсе что-нибудь необычное — журнал свежий, авиабилет (да, неиспользованный), а один раз даже калькулятор вполне приличный попался.

Калькулятор Семён Петрович подарил старшему вампиру кладбища, Лебедеву Ивану Сергеевичу, кровососу рассудительному и уважаемому. Размыслив при том резонно, что поскольку уж Ивану Сергеевичу приходится за всех остальных страдальцев кладбищенских, инфернальных с властями договариваться и за то отдуваться, то и калькулятор ему нужнее будет.

А что ж вы думали? И вампирам за место под солнцем платить приходиться. Хоть солнечных лучей прямых они и не переносят…

Да, и деньги зарабатывали. Разными, конечно, способами. Бывало и в могилах копались. Но это уж дело рискованное (на родственников покойничка нарвёшься в неудачное время — быстро кол в грудь загонят, и пикнуть не успеешь). Да и думать надо крепко — в какую могилу можно залезать, а за какую и всё кладбище могут раком поставить, не разбирая, кто тут помер уже, а кому это ещё предстоит.

Но зубки золотые, выдранные из покойницкой пасти, вполне могли и труд, и опасности, сопутствующие гробокопательскому ремеслу, вполне окупить.

А там уж наступала пора Ивану Сергеевичу на калькуляторе щёлкать да поблажки разные для вампирской братии выторговывать.

«Да, вот вроде и не живём мы вовсе» думал Семён Петрович «а жизнь наша при том весьма трудная. Парадокс? Ещё какой».

Вот что труднее всего осмыслить: то, что со смертью заботы и проблемы не кончаются. Их даже не становиться меньше.

Эх, мысли грустные… Шаги размеренные, ледок хрустит и снежная каша к подошвам липнет.

Холоден апрель, холоден.

И вдруг шум борьбы и крики донеслись до слуха Семёна Петровича, отвлекли его от грустных мыслей.

Был бы жив Семён Петрович — непременно бы сердце у него встрепенулось и забилось бы, часто-часто застучало бы. Заколотилось бы.

Но мёртв он был, и мёртвое сердце так и осталось недвижимым.

Но сознание… Живо же оно!

И понял Семён Петрович, осознал — звуки те знакомые очень. Много раз слышанные! Самые сладкие для слуха вампирского! Звуки удачной охоты!

На бег перешёл Семён Петрович, пакет в руках у него замотался из стороны в сторону.

На звуки побежал.

На бугорок взлетел, поскользнулся, съехал вниз, пальцами землю влажную и холодящую обдирая. Вновь на бугорок махнул (до чего ж тяжело с пакетом то бежать!) и там уже увидел…

В низинке, в месте глухом, что располагалось между крайней аллеей и забором, там, где кусты и низкие деревца плотным переплетением своим образовали лабиринт со сложными и прихотливыми изгибами, в месте том, и в летние дни сыром и тёмном (а сейчас то и подавно), в таком вот месте: матрас грязный, землёй перемазанный, в бурых и коричневых пятнах; сумка безразмерная, клетчатая, «челночная», в клочья разодранная; рюкзак рыжий, затёртый; бутылки (пустые, вроде) и стаканы пластиковые, смятые; пожелтевшие газеты; тряпьё да объедки какие-то…

И всё это разбросано в стороны, раскидано, размётано. Матрас отлетел и углом завернулся, рюкзак пинком отброшен, бутылки в землю втоптаны.

И посреди бардака этого двое, сцепившись, по земле катаются. С матом, воем и хрипом.

Одного из них Семён Петрович сразу узнал.

Старожил местный, Кошелев Дмитрий Иванович, кровосос, что известен был хваткою своею жёсткой и характером гордым, самолюбивым и суровым. Правила жизни кладбищенской соблюдал он строго, но унижения, коими полна жизнь простого вампира, смиренно сносить Дмитрий Иванович не желал, за что и был неоднократно бит как могильщиками местными, так и охранниками кладбища. Побираться и с могил кормиться он не любил и долю вампирскую, положенную ему по всем законам и установлениям, держал цепко. За норов сложный и скандальный и дирекция кладбища сильно его невзлюбила и потому пользовался Дмитрий Иванович заслуженной репутацией первого кандидата на остро отточенный осиновый кол (такая вот мера наказания была у дирекции для особо отмороженных и несговорчивых кровососов).

Второй же был неизвестный Семёну Петровичу мужичок, вида самого бомжеватого: штаны засранные (и на расстоянии запах говна чувствовался), пиджак заблёванный, явно с чужого плеча (рукавами его, не по размеру длинными, хлопал мужик, по земле перекатываясь, словно длинными, но здорово ощипанными крыльями).

Ручищами своим жилистыми охватил Дмитрий Иванович мужичонку за грудь, сжал стальной хваткой и в шею норовил вцепиться. Мужичонка же визжал, вертелся юлой, брыкался и непрестанно крутил и мотал головой.

Понял всё Семён Петрович, догадался. Кошелев лежбище бомжа местного отыскал, в засаду сел, а потом и хозяина лежбища выследил.

Стоянок таких бомжовых по кладбищу много было раскидано, в основном вот по ложбинкам и низинкам таким диким и прочим местам безлюдным.

Бомж — добыча законная и излюбленное вампирское лакомство. И правила местные охоту на бомжей вполне позволялина кладбище это вроде уборки мусора считалось. А для вампиров бомжи — конкуренты, так же норовили с могил кормиться. Да ещё и цветы воровали. А могли и порезать кого сдуру и докажи потом, что это не вампирских рук дело, а вовсе даже человеческих.

Вот только выследить шпану эту бездомную трудновато было.

Они же знали, кто на них охотится и на кладбище после наступления темноты старались не задерживаться, да и днём в потаённых местах отсиживались. И ночёвки свои постоянно меняли.

Но этот то мужичонка, видно, несколько дней на одном месте проторчал. Осел, освоился, капитально лежбище себе обустроил. Вишь, даже матрас себе откуда то притащил, аристократ хренов.

И на том попался. Выследил его Дмитрий Иванович, накрыл прямо тёпленьким.

И теперь орал и визжал мужичонка, смерть чуя, и рукавами мокрыми и грязными махал и по земле хлёстко хлопал.

— Прав не имеете! Суки кровососные! Мертвяки блядские! Жаловаться буду! Караул! Милиция!!! Убивают!!!

— Вечер добрый, Дмитрий Иваныч, — негромко и даже как-то неуверенно поздоровался Семён Петрович и мелкими шажками, боясь оступиться на глинистом склоне, спустился с пригорка в низину.

При этом язык его против воли облизывал губы, руки стали слегка подрагивать и в глазах появился зеленоватый огонёк.

— Кому добрый… кому последний, — прохрипел Дмитрий Иванович и клацнул зубами возле самой шеи мужичонки.

Потом, глаза скосив (но жертву не отпуская), глянул вбок — и узнал старого знакомого своего, Семёна Петровича Безрукова.

— А, это ты, Петрович… А я уж… тут вот… кровцой решил побаловаться…

— Нет законов таких!! — пуще прежнего заорал мужичонка и, ладонь из рукава длинного выпростав, схватился за выступавший из земли корень дерева, резким рывком попытавшись высвободиться из стальных объятий Кошелева.

Но корень был влажный и скользкий, да и всей массой своею Дмитрий Иванович бомжа к земле придавил, так что рука у того с корня спасительного соскользнула.

— Нет, ты посмотри, сволочь какая! — с искренним негодованием воскликнул Дмитрий Иванович. — Законов, видите ли, нет! А голодным три дня ходить — есть такие законы?! Я что, из-за прав твоих, от голода, что ли, подыхать должен?! Собак с помойки гонять?! Гад какой, эгоист паршивый!!

— Помочь может, Дмитрий Иваныч? — с искренним участием спросил Семён Петрович.

— Ни хрена, Петрович… Справлюсь!

И, извернувшись, прихватил таки Дмитрий Иванович бомжа зубами, в шею вцепился.

Длинной, тёмной струёю резко брызнула кровь; капли крупные, в темноте чёрные, хлестнули по ветвям (и качнулись ветки, словно от раннего, слишком раннего для холодной весны тёплого дождя), прожигая иней на мёрзлой прошлогодней траве, протекли до самой земли, но её растопить уже не смогли (слишком уж холодна была земля).

Бомж захлюпал прокушенным горлом, забулькал, давясь собственной кровью; тело его выгнулось дугой и ноги забились, задёргались так сильно, что башмаки стоптанные слетели с них и, отброшенные ударом, откатились куда-то прочь.

«Вот это и называется: копыта отбросить» подумал Семён Петрович.

А сам, на землю тихонько ступая, подобрался ещё ближе.

Дмитрий Иванович прицелился (теперь уж без спешки), вцепился в горло жертве своей, глубоко запустив клыки. Мясо рванул, сплюнул тёмный кусок плоти на землю — и кровь не хлестнула уже, а ровно и спокойно, широкой струёй потекла — с горла продранного на пиджачок замызганный и дальше вниз.

— Ой, Дмитрий Иваныч, продукт то… Продукт то ценный не переводи! — не выдержав зрелища такого, гастрономически соблазнительного, застонал Семён Петрович.

— Знаю, не учи, — буркнул Дмитрий Иванович (и действительно — уж кого-кого, а его то учить не надо было).

И, припав к горлу затихшего уже мужичонки, с наслаждением (хлюпнув даже) сделал длинный глоток.

Потом назад чуть откинулся, как гурман истинный и знаток вампирской кухни, остаток кровушки через горло мелкими глотками процеживая, и вновь надолго к ране рваной припал.

У Семёна Петровича ноги ослабли тут, ватными стали. Отбросил он пакет свой (эх, куличи крошёные, до вас ли сейчас?) и рядом присел, к пиршеству поближе.

Руками по пиджачку да рубашке бомжовой провёл, ткань отжимая, и ладони и пальцы стал облизывать — кровь пьянила солоноватая, вкусна была.

Дмитрий Иванович, отпив своё досыта, блаженно откинулся, спиной к дереву привалился.

Сквозь жидкие ночные облака, по небу расползшиеся, свет луны, слабый, бледно-голубой, вниз прошёл, осветил низину, уголок заброшенный — и в свете этом лицо у Кошелева стало вдруг белым, мучным, с потёками чёрными вокруг рта, а в тёмных провалах глаз (что скорее уж глазницами казались) то ли от света лунного обманчивого, то ли от энергии особой внутренней, что от крови выпитой рождается, загорелись ровно и грозно ярко-зелёные огоньки.

— Приложись, Петрович, — тоном радушного и щедрого хозяина предложил Дмитрий Иванович и тело бомжово к Семёну Петровичу откинул.

Бомж-мертвяк, голову на грудь уронив, замер на мгновение в позе сидячей и, вперёд подавшись, перевалился, прямо к Безрукову на руки.

Семён Петрович, кивнув благодарно, к шее припал, остатки крови допивая.

И, в свою очередь насытившись, так же блаженно назад откинулся и тело жертвы, холодное уже, от себя отбросил.

Труп о землю затылком стукнулся — и застыл, замер, рот в неслышном никому крике открыв и глаза, в лунном свете блеснувшие, выкатив.

«Хорошо то как» подумал Семён Петрович «тихо, спокойно, сытно. Много ли мертвяку для счастья то надо? Только чтоб люди хорошие иногда встречались… полнокровные, так сказать. Вот и существование станет тогда полнокровным и содержательным… да сытным…»

Посидев немного в полном молчании (лишь чувствуя, как кровь свежая по телу тёплым потоком идёт), решил Семён Петрович с другом хлебосольным о жизни поговорить (да и то — случай такой не часто выпадает, вампиры не так уж часто друг с другом то встречаются, всё больше поодиночке маются).

— А что, Дмитрий Иванович, — сказал Семён Петрович, — а п. зды нам не дадут власти местные за ужин то наш? На Пасху ведь… разговелись? На праздники то всякие… не приветствуется.

Дмитрий Иванович рукой махнул (не паникуй, дескать).

— Ничего, Петрович… За бомжа ничего не будет. Я его долго выслеживал… Он, срань такая, алкашей у метро обворовывал. Да пацанов на лежбище своё таскать пытался.

— Это как это? — переспросил Семён Петрович и даже привстал слегка от удивления.

— Да так, — ответил Дмитрий Иванович (и в голосе его, сытом и довольном, нотки особой гордости мелькнули). — Пацаны тут в колодце канализационном обжились. Колодец рядом с тем выходом, что на улицу к домам новым ведёт. Там колодец, коллектор рядом. Ходы широкие, место тёплое. Я и смотрю — пацаны там стайками бегают. А мудак это за ними послеживает. И вроде подходит, говорит им что-то, тянет вроде куда… Я сразу понял — сюда приманивает, на матрас свой обосранный… Ну, думаю, тянуть нечего. Кончать его надо. Опять таки, и праздник надо отметить. Христос воскрес, как говорится, и нам велел после смерти жить… Вот мы и живём, как можем…

— Да уж, живём… — согласился Семён Петрович, губы облизывая. — Существуем, так сказать, милостью божьей. Только человеку право дано… А зверям каким — ни-ни…

Ох любил Семён Петрович резонёрствовать, на сытый желудок в особенности.

Но у Дмитрия Ивановича не тот характер был, чтобы рассуждения такие спокойно выслушивать.

— Глупость ты говоришь, Петрович, — сердито прервал он своего собеседника. — Какая ещё милость божья? Где ты её видел?! По еб. льнику что ль три раза на день получать?! Да на х. й мне упала такая милость? Проще всё, Петрович. Проще и грубее всё в этом мире устроено. Просто пали мы с тобой, Петрович, после смерти. Пали, так сказать, на более низкий уровень бытия. Не навечно, я надеюсь. На время только. Закончится это всё когда-нибудь.

— Это как это? — спросил Семён Петрович (разговор такой умственный, а не просто сытая болтовня, захватывал его всё больше и больше).

— Да так это! Вот скажи: одна смерть у нас уже была?

— Да была, вроде…

Семён Петрович, в смущении от широты поднимаемой в разговоре проблемы, ответил даже с каким-то сомнением.

— Не вроде, а была, — поправил строго Дмитрий Иванович и продолжил. — А коли одна смерть у нас уже была, но при всём при том мы с тобой не в земле холодной лежим недвижимо, как вроде бы мертвецам полагается, а скорее даже наоборот, весьма активно живём и в настоящий момент валяемся тут под деревьями и перевариваем честно добытую кровь…

— Да, чуть не забыл! — и Семён Петрович по лбу себя хлопнул. — За угощение спасибо, Дмитрий Иванович.

— Не за что, Петрович, — тоном уже более благодушным ответствовал Кошелев, и продолжил. — Так вот, уж поскольку мы тут лежим, а не в земле, то и логично было бы предположить, что смерть является вовсе не тем, за что мы принимали её, когда были людьми.

— Ну да… Я так и думал, — согласился Семён Петрович. — Переход из одного состояния в другое и, так сказать, возмещение… или, вроде, возмездие…

— Опять х. йню городить изволишь, Петрович, — снова прервал начавшееся было морализаторство Дмитрий Иванович. — Вот ты кем при жизни был?

— Да я уж говорил вроде… Сначала конструктором в бюро, потом на стоянке сторожем, — ответил Семён Петрович. — Потом на рынке дворником… а там уж простудился, заболел и помер. Да чего про меня спрашивать то, Иваныч? И так всё известно.

— Вот, — удовлетворённо отметил Дмитрий Иванович. — Зацепило тебя, задело. Бестолковые мы люди и жизнь у нас бестолковая. Пустая от начала до конца. Я вот — пенсионер военный, да майора в своё время дослужился, а там и под сокращение попал. Пенсия — гроши, здоровья никакого. Тоже быстро окачурился. Сердце прихватило — и копец. Ну и кем мы стали с тобой после смерти? Глистами какими-то, прости господи, или пиявками. А то и побирушками кладбищенскими. И за что это, интересно, нам возмездие такое дано? И кто его придумал? Может, господь какой по милости своей? Дескать, маялся ты, Иваныч, при жизни, так и после смерти майся! А за что это мне, интересно? У меня за тридцать лет службы — ни одного взыскания. Ни одного! У меня батальон распизд. ев был — так ни одного крупного ЧП не было. Ну, самоволки то были, конечно, да и без драк не обходилось. Куда ж без этого. Но в петлю у меня никто не прыгал! Меня бы и на полк двинули, да там…

И Дмитрий Иванович махнул рукой, не желая разговаривать о вещах по его мнению очевидных, но оттого ещё более обидных и несправедливых.

Однако и Безруков позиции свои (особенно после трапезы столь сытной) просто так сдавать не хотел.

— Вот ты, Иваныч, мужик, конечно, принципиальный, правильный. Однако и не доволен ты при этом всем на свете, а это ведь уже неправильно. Неверно по сути своей. Я вот раньше, когда в конструкторском бюро работал, на «ящике» своём, тоже всё время думал: «Жизнь тоскливая у меня, однообразная. В восемь утра — у кульмана, в полдень — обед, в пять — домой. Устал, как собака, а дома — тоже не шибко отдохнёшь. И уроки у детей проверяй…»

— Так у тебя дети были? — оживился Дмитрий Иванович.

— А как же, — голосом даже слегка обиженным ответил Семён Петрович. — Двое пацанов, как положено. Всё было, и семья, и дом, и дети. Да что дети, я уж и внуков почти дождался. Если бы старший мой, охламон, со свадьбой не затянул, я бы может, и внука бы успел на руках то подержать. Или внучку. А теперь вот…

— А на могилу то приходят к тебе? Дети твои приходят? — спросил Дмитрий Иванович. — Ведь ты же здесь похоронен, на этом кладбище. Так ведь?

— Так, — ответил Семён Петрович и понурился. — Здесь, конечно. Да не приходит никто почему то. Я могилу то свою сам подновляю. Ну, травку там сниму, крест поправлю. Не знаю, забот, наверное, много, у моих то. Жена, наверное, к родственникам поехала. У неё сестра в Саратове, ей с сестрой то полегче будет… Я, когда болел, так ей и говорил: «Как меня не станет — езжай к сестре. Не у детей же на шее сидеть. А там хоть помогут тебе…» А дети…

— Так чего ты про «ящик» то свой говорил? — прервал его Кошелев, почувствовав, видно, что голос у Семёна Петровича начал подрагивать и сбиваться.

— Да, думал то всё, — вновь оживился Безруков, вернувшись к давним своим рассуждениям. — Перемены, дескать, нужны. Поменять её надо, жизнь то эту. Сломать рутину эту к чёртовой матери. Ну вот, настал момент — действительно поломалось всё, и действительно к чёртовой матери. И много ль радости от этого получилось? Кому хорошо то от этого стало? Может, кому и стало, да только не мне… Я вот теперь по другому уже думаю. Жизнь, досмертная или послесмертная, это ведь как поток. Поток, которым мы не управляем. И даже если кому то кажется, что он научился этим потоком управлять — это значит только, что утонул он уже по самую макушку, нахлебался воды и видения свои сумасшедшие принимает теперь за чистую правду. Всех, и правящих и управляемых, и больших и маленьких, и высоких и низких — всех одна вода несёт, и, что самое интересное, в одном направлении. И мы, кровососы, и те, живые, все барахтаемся в одном потоке. И любое желание перемен бессмысленно, Иваныч. Бесполезно. Вода то везде одна и та же, берега только по бокам мелькают. Но на берег нам не вылезти. Может быть потому, что вне этой воды мы и жить не в состоянии. Может, мы на самом деле рыбы какие? А, Иваныч? И не всё ли нам равно, возле какого берега барахтаться. Вот поймают нас, кровососов, да кол нам в грудь то всадят. Или на костре спалят. Окончим мы существование своё вампирское. И кем возродимся? Может, опять людьми. Ты — со взвода начнёшь, я — опять к кульману. Хотя, говорят, теперь уже на компьютерах больше… А, может, крысами какими будем жить. Но, будь я даже и крысой помойной, и тогда бы я жизни радовался. Этой, теперешней. А не переменам каким-то, которые все — ложь и самообман.

— Про боженьку вспоминаешь, а в рай не веришь? — ехидно осведомился Дмитрий Иванович. — Про рай ты что-то не вспоминаешь. Странно даже как-то. И сколько раз ты умирать собираешься? И существованием своим наслаждаться долго ли думаешь?

— А разве вампиров в рай пускают? — искренне удивился Семён Петрович. — Мы ж вроде… эти… как их… нечистая сила. Отродье сатанинское.

— Ну и гад ты, Петрович, — обиделся Дмитрий Иванович. — Я вот тебя угощаю, от всей души, можно сказать. А ты меня, офицера, тридцать лет в войсках прослужившего беззаветно, и отродьем сатанинским называешь. Ты за языком то хоть следи!

— Так ведь нас и так кровососами все называют, — примирительным тоном сказал Семён Петрович.

— Кровососом меня и при жизни называли, — сурово ответствовал Дмитрий Иванович. — Особенно когда я в наряд кого ставил или плац драить заставлял. Но я дело своё делал, как полагается. И сейчас делаю. Мне по должности положено шеи драть — я это делаю. Раньше у меня погоны были, теперь — клыки. Но я своей должности и тогда соответствовал, и сейчас соответствую. Видно, и в нынешнем моём положении устав какой-то есть, только вот никто его до меня не довёл. Сам я, своим умом, положение своё осознал и линию свою веду неуклонно и вести буду и впредь. А по поводу философии твоей отвечу я тебе просто и доходчиво. За образцово выполненное задание положено поощрение. Положено! Хочет командир или не хочет, живот у него болит или нога левая подгибаетсяа должен он найти возможность подчинённых поощрить, если они приказ чётко и правильно выполнили. И если мир устроен правильно (а будь он неправильно устроен — не протянул бы долго так), то и в целом, в мировом масштабе система такая действовать должна! Судя по тому, что положение наше хреновое — жизнью своей земной поощрение мы не заслужили. Стало быть, задание своё выполнили хреново и с должности нас вообще сняли к ёб. ной матери. Может, и правильно сделали, трудно мне судить. Я своё дело всегда старался выполнять от точки до точки, без поблажек и халтуры. Может, правда, дело я не то делал. Но тут уж ничего сказать не могу — не соизволил боженька в чёткой и ясной форме задание до меня довести. Может, решил, что сам домыслю. Я вот, видно, не домыслил. За то и повторно лямку теперь тяну, в должности только понижен. Ну да мне не впервой. У меня и хуже ситуации были… Ну а если, скажем, я своё нынешнее положение правильно понимаю и действую согласно обстановке — так неужели и не поощрят меня? Если и богов никаких нет, и ни ангелов с архангелами — так может, просто закономерность есть такая, что всякого, кто путь свой правильно осознал, непременно поощрить надо. А ведь есть такая закономерность, есть! А тебя, Петрович, послушать, так весь мир — это прям кусок говна какой-то в потоке жизни. Плавает, бултыхается… Наслаждается, одним словом. Да с такой философией ты ещё лет триста с могил крошки свои подворовывать будешь. И наслаждаться.

— Поощрение, говоришь? — призадумался Семён Петрович. — Может, и вампирам рай положен? А? Вампирский рай?

— Ладно, — Кошелев решительно встал и пошёл к откосу, отряхивая с пиджака комки глины, пожухлые листья и куски плотно, лежалого, потемневшего снега. — Давай, вставай. Наши, небось, костёр уж разожгли. Гудят вовсю. Так и водку всю без нас выпьют…

И, уже отойдя в сторону, с горькой усмешкой добавил:

— Вот, додумался… Вампирский рай…

И пошёл прочь, головой покачивая.

Семён Петрович поднялся с трудом, покачиваясь и кряхтя (и желудок непривычно полон, да и спину отлежал, а был бы жив — и радикулит прихватил бы от земли холодной), взял пакет свой (хоть и сыт, а доля общая) и пошёл вслед за ним.

Менялось небо.

Переменчива погода и весна капризна.

Прояснилось небо ненадолго, словно для того только, чтобы осветить трапезу их кровавую, и снова набежали тучи — и мелкий дождь моросящий вперемешку со снежинками колючими начал посыпать дорожки, кусты и поляны, прошлогодними листьями укрытые.

На полянах и других открытых местах таял снег, не держался. Развозило землю киселём, разводило водой.

А дорожки, плотно утоптанные, белели, на черном выделяясь — снег ложился на них мягко, но держался, не тая.

И под россыпью снега с дождём проступали тропинки в заброшенном, на лес похожем уголке кладбища, словно на снимке проявленном проступали из темноты.

— Ох, когда ж эта зима кончится, — вздохнул Семён Петрович, с шажками своими быстрыми, но мелкими с трудом поспевая за широко, размашисто идущим приятелем своим.

Дмитрий Иванович шаг замедлил и, вперёд показывая, сказал:

— Зато не заблудимся. Больше снега — в лесу светлее. А если ещё и луна выйдет — и без фонаря всё как на ладони будет… Э, да вроде и пришли уже. Глянь, Петрович, не калитка там впереди? Вроде забор за кустами проступает… и… Ну точно, калитка там. А ну, быстрее пошли!

Пригляделся Семён Петрович — и впрямь прошли они уже остаток пути, вышли по тропинке к самому забору и уж почти прямо в него упёрлись.

И калитка впереди видна, та самая, заброшенная.

Металлическая, из прутьев сваренная, была она когда-то покрашена щедро, толстым слоем чёрной краски и на мощные петли, намертво к металлической основе приваренными, плотно насажена. Даже, говорят, петли эти когда-то маслом машинным были смазаны.

Но годы прошли, и немало прошло их, и сошла краска с калитки этой, петли проржавели и перекосило их — и сама калитка перекосилась вся, и край дверцы в землю упёрся, а потом и вошёл в неё, словно врос.

Ни закрыть, ни открыть калитку было уже нельзя, да и не ухаживал за ней уже никто — так что проход этот открыт был всегда.

Да только и он совсем уж безопасным не считался.

Знал Семён Петрович, как и другие вампиры со стажем да с опытом жизни кладбищенской, что сторожа да могильщики некоторые (из особо хитрожопых) любили именно в этом месте засады устраивать, дабы кровососа какого неосторожного на харч раскрутить.

Не всегда это, конечно, было и не во всякий день (место всё таки глухое, отдалённое, и не каждый тащиться сюда согласиться), но всё же — небезопасно было и тут ходить.

— Иваныч, может — через забор лучше? — предложил осторожный Безруков. — Тут овраг то прямо за забором начинается. Махнём — и мы там. А? А то ведь, сам знаешь, тут по разному бывает…

— Да не дрейфь ты, Петрович! — досадливо отмахнулся Кошелев и, смахнув с рукавов налипший снег, решительно пошёл к калитке. — Чисто тут. Сам, что ли, не видишь? Что мы, и дома у себя прятаться должны? Да не дождутся, суки! Вот ведь, чёрт, снег то липнет… Холодный я, вот он и не тает… Был бы жив — таял бы и стекал… Вот ведь херня то какая…

«И чего чёрта поминает?» подумал неодобрительно Семён Петрович. «Накличет ещё…»

Поведение Дмитрия Ивановича казалось ему совершенно безрассудным (впрочем, Дмитрий Иванович и в иных ситуациях вёл себя подобным же образом, от опасности не уклоняясь, и даже напротив, словно бы даже специально её выискивая), и пошёл он вслед за ним лишь из чувства долга и чувства вампирской солидарности, хоть и благоразумие его шаг подобный не одобряло и весьма громко роптало, напоминая, что никакая солидарность никого ещё от неприятностей на спасала.

Дмитрий Иванович прошёл калитку и почти уже был по другую сторону забора, как из кустов, что росли возле самой тропинки, с улыбкой широкой, открытой и весьма самодовольной, выбрался сторож.

Одет он был в коричневую куртку из плащевой ткани, с подкладкой на искусственном меху, толстую, но кургузую. Молния на ней была полурасстёгнута и задралась куртка при этом так, что самый низ её, скособочившись, стягивал живот где-то на уровне пупа. Куртка эта, дешёвая, нелепая, но надутая и вздёрнутая, словно флаг болталась она на тонкой фигуре сторожа.

Он широко развёл руки в стороны, словно бы желая обнять столь искренне и нежно любимую им кровососную братию и, сделав пару шагов, остановился аккурат посреди тропинки, преграждая путь Семёну Петровичу.

Потом (заметно покачнувшись) сложил руки на груди и голосом громким, но нетвёрдым, обернувшись вслед прошедшему вперёд Кошелеву, крикнул:

— Эй ты там!.. Куда пошёл?! А ну назад! Назад, еб. ть вашу маму!

Дмитрий Иванович остановился резко, словно налетев с ходу на какое-то невидимое ограждение, потом столь же резко развернулся и подошёл к сторожу, выступая при этом медленно и чётко, будто даже печатая шаг.

Оглядел его, проводя взглядом с головы и до ног, словно бы оценивая мысленно значимость столь необычной фигуры и её место в общей системе мироздания.

Потом Дмитрий Иванович оскалил клыки и самым радушным образом улыбнулся.

— Это ты мне кричал, х. есос сопливый? — протяжно и даже как-то ласково спросил он сторожа.

Семён Петрович, сообразив, что то самое несчастье, которого он так опасался, прямо сейчас на его глазах и начнёт происходить и опасения его начнут сбываться с самой неприятной полнотой и пунктуальностью, подошёл в сторожу вплотную и голосом самым задушевным (на который только мог быть спосбен вампир его стажа и положения) произнёс:

— Мил человек, чего тормозишь то? На праздник мы идём, никого не трогаем. И пустые мы. Чего взять то с нас? Чего злой такой? Замёрз, небось?..

— Это ты кого х. есосом обозвал?! — ещё сильнее качнувшись и уже с явной угрозой переспросил сторож.

— Тебя, кого ж ещё, — словно бы даже удивляясь непонятливости сторожа, охотно пояснил Дмитрий Иванович. — А ты на кого подумал?

И, принюхавшись, добавил:

— Да ты, сопливый, и наклюкался к тому же! Работничек хренов!

— Да это ж Колька, он на восточной аллее дежурит! — воскликнул Семён Петрович (в глубине души действительно порадовавшись, что вспомнил таки имя вредного сопляка, что устроился на работу сторожем недели три назад, но успел уже надоесть местной инфернальной братии своими затяжными запоями и сверхъестественным нюхом на поживу).

— Кому Колька, кому Николай Фёдорович, — важно заметил сторож. — А для мудаков, вроде вас, вообще царь и бог. И высшее начальство. Так чё ты мне сказал, я не понял?

— Оглох, в кустах сидючи, начальник? — с явной издёвкой спросил Дмитрий Иванович. — У меня такие начальники сортиры до дембеля пидорасили. Щенок ты, Николай Фёдорович!

— Так, понял, — резюмировал сторож, как будто и впрямь уяснив для себя всю сокровенную сущность Кошелева и потому враз потеряв к нему интерес. — Ну, ступай тогда, отец. С тобой завтра поговорят… Хорошие люди с тобой поговорят… Давай, родной, уёб. вай.

— Слышь, Иваныч, — поспешно заговорил Семён Петрович, — ты и впрямь… иди, что ли… Ты ж быстро ходишь — не успеваю я за тобой. Чего ты вправду… Не зли ты парня, продрог он…

— Ты, Петрович, в иных ситуациях прямо как говно себя ведёшь, — усмехнувшись, сказал Кошелев.

И, развернувшись, пошёл прочь.

Уходя же, добавил:

— Ладно, козёл… И с людьми твоими…

Сторож поманил пальцем Семёна Петровича и, дождавшись, когда тот подошёл вплотную к нему, притянул его полусогнутым пальцем за ворот рубахи и задушевным голосом сказал:

— Вот из-за таких то гоношистых всю ваши братию и гнобят… И гнобить будут! По уму ведь жить надо, правда?

— Святая правда, — искренне согласился Семён Петрович. — Понимать друг-друга надо, сочувствовать…

— А вот это не п. зди, — важно заметил сторож. — Так я тебе и поверил, что ты мне сочувствуешь. Ну ка, добрый ты мой, пакет то показывай!

«Эх, с Иванычем надо было уходить» подумал Семён Петрович. «Теперь уж точно обчистит. Зря я Иваныча разозлил, с ним надо было уходить».

И, вздохнув обречённо, раскрыл пакет.

Сторож с деловитым видом достал откуда-то из внутреннего кармана ручной фонарик и лучом узким и резким посветил вниз, поводя неспешно и ощупывая внутренности пакета.

Словно прошитые рентгеном, мелькнули тени и контуры крошёных куличей, яиц, пакета с пасхой творожной и, самое страшное, выхватил луч безжалостный и початую бутылку водки.

— Ну вот, — совсем уже добродушно сказал сторож, — не зря мок сегодня, не зря. Ну, доставай, батя, поллитру то. На могиле небось сп. здил? Эх, мародёры вы, кровососы, кол вам в сраку! Мародёры!

— Да мужикам несу, — вяло попытался было возражать Семён Петрович, — не надо бы уж так… А? Да и немного тут…

Сторож, вскинув фонарь, луч слепящий в глаза Петровичу направил, словно врезал наотмашь этим лучом.

— И ты в. ёбываться будешь, как дружок твой? — спросил он и в голосе его послышалось Семёну Петровичу грозное шипение. — Его завтра уроют — и ты туда же захотел?

— Да я… — продолжил было Семён Петрович.

— Головка от х. я! — оборвал его сторож.

И тут же, приглядевшись, воскликнул:

— Еттит твою! Да ты ж в кровище весь! Да… точно… Потёки кругом! И, небось, у другана твоего та же х. йня творится. Так или нет? Так! Жалко, на рассмотрел я его. Но ничего, завтра его по ниточке осмотрят. По косточке!

И, заводясь, закричал:

— Кого завалили, суки?! Говори! Быстро!!

— Бомжа, бомжа, — поспешно сказал Семён Петрович и, сунув руку в пакет, вытащил бутылку, — клянусь, бомжа местного. Хошь, прям сейчас тело покажу. Коля, правду ведь говорю!

И, протягивая сторожу бутылку, добавил:

— Пропустил бы ты меня? Заждались меня уж… Охота тебе из-за бомжа крик то поднимать?

Сторож зубами вытащил пластиковую пробку, которой была заткнута бутылка, принюхался, взболтнул её — и отпил длинным глотком, далеко запрокинув голову.

Вытер губы тыльной стороной ладони, подумал, взвешивая лишь одному ему известные обстоятельства и, наконец, сказал:

— П..здуй. Свободен…

Потом, качнувшись пуще прежнего, снова полез в кусты.

Семён Петрович, в чувствах растрёпанных и в печали великой, покинул пределы кладбища и вышел в чистое поле.

Поле, честно говоря, чистым не было. Разве что привычки ради можно было так сказать, потому только, что принято поля называть чистыми. Возможно, когда то они и были чисты.

Но то поле было классическим пустырём городской окраины, со всеми сопутствующими подобным местам атрибутами: ямами и оврагами, часть из которых заполнена была мутной, коричневой и грязно-жёлтой водой, часть — мусором, а часть — просто зияла в земле, как и подобает зиять заброшенным провалам. Были, кроме того, кучи пёстрого мусора, который в полном беспорядке раскидывался ветром по бескрайним пустынным просторам. Были склоны бугров и невысоких холмов, сплошь поросшие непроходимым бурьяном и чертополохом, верхушки которого торчали всю зиму даже из-под самых высоких снегов (к весне же стебли становились хрупкими и ломкими и крошились при малейшем нажатии, отчего продиравшийся сквозь них путник слышал лишь беспрерывный хруст и треск вокруг себя). Были там и мачты ЛЭП, что виднелись вдали, где-то на другом конце поля. И бегущие огни машин, что непрерывным потоком шли по трассе, что и отделяла пустырь от начинавшихся прямо за трассой пригородных посёлков.

Автотрасса проходила очень далеко от стен кладбища, даже дальше, чем линии ЛЭП, и потому была она для местной вампирской братии видимой границей всей их Вселенной, окоёмом мироздания.

Знали они, конечно, что и за трассой есть какая-то жизнь и огоньки машин бегут не просто так, и не только лишь для того, чтобы границу их Вселенной как то явственно обозначить, а едут они к цели своей, конечному пункту, и что у иных он близко к кладбищу расположен, а у кого-то и очень даже далеко, так далеко, что и представить бывает трудно. И память жизни земной в вампирах жила, особенно в тех, кто недавно к жизни кладбищенской приобщился.

Знали, конечно, но относились ко всему этому с полнейшим равнодушием, ибо весь мир, что на кладбище и пустыре не вмещался был для них полнейшей абстракцией, и даже будь он не объективной реальностью, а лишь задником огромной сцены, картинкой, на холсте нарисованной, или даже просто бредом и галлюцинацией — и тогда бы в жизни их едва ли что-нибудь изменилось, разве что спокойней и размеренней текло бы их существование при том условии, что границы их мира и впрямь совпадают с границами мира общего.

Но делился мир благами своими с кладбищем скупо, лишь приносил смерть в разноцветных и разнокалиберных деревянных ящиках, вместилище плоти, которая либо гнить будет (коли повезёт), а то и (если не повезёт) воскреснет всеми презираемым кровососом, которого родственники не допускают даже к собственным его поминкам.

Остальные же блага приходилось вампирам таскать тайком, воровать, выклянчивать и лишь изредка — брать силой, как и подобает хищной нечисти.

Последнее — это о крови, конечно, речь. Кровь не своруешь…

Тропинка до оврага петляла, огибая холмы. В поле не удаляясь, шёл Семён Петрович вдоль забора, шагах в десяти от него, до места сходки праздничной добираясь.

Сколько же мыслей на таком вот пустыре в голову приходят, хоть бы даже и в мёртвую!

Незлобивый вампир был Семён Петрович, оттого гнев на вороватого Кольку и досада от промашки своей скоро его оставили, лишь жалел он, что на общий стол не много выложит.

Но и грусть эта отступала и стихала постепенно, заглушаемая течением мыслей философских и не по вампирски глубоких.

«А вот, к примеру, если и оборотни на свете существуют?» думал Семён Петрович, балансируя на влажной и скользкой тропинке и мелкими шажками продвигаясь вперёд. «Ведь они то с любого кладбища уходить могут. И по городу гулять. Среди людей. Даже родственников навещать. Хотя, наверное, родственникам лучше бы и не попадаться. Эти точно милицию вызовут. Перепугаются, допустим, или за наследство своё схватятся. Нет, если уж умер — общаться надо с посторонними людьми. Так спокойней… Но вот что интересно — оборотням, значит, можно, а вампирам — нельзя. Мы то никак не вылезем. Вот Иваныч во всякие силы высшие не верит, хотя тоже логику в существовании своём отыскать пытается. Но если сил никаких нет — то кто же судил нас так? И раньше жизнь по разному складывалась, а после смерти — и подавно. Но раньше понятней было — есть привилегии у кого то, есть у кого то обязанности, есть система, пусть нелепая, несправедливая, бестолковая подчас, но система. И логика у системы этой есть. А теперь что? Я мороза не чувствую и спать могу в сугробе — это привилегия? Болезней у меня нет — это привилегия? А вот то, что не существую я официально и потому никто я и ничто для людей — это наказание? А вечность моя — это наказание или привилегия? А вот если в аду бы я был… Там то как? Так же как здесь или по другому? А может…»

И Семён Петрович даже приостановился на мгновение, поражённый догадкой.

«А может, я уже в аду? Может, это мне только кажется, что я в том же городе сейчас нахожусь, в котором и жил? Может, ад страшен настолько, что сознание моё, не в силах сразу приспособиться к сверхъестественному ужасу потустороннего мира и ни в состоянии воспринять его, ибо аналогий нет для адекватного восприятия того места, где, возможно, ни один предмет и близко не напоминает предметы мира земного, вот так, постепенно, пошагово, и приспосабливается к новому существованию? И существование моё с каждым днём становится всё хуже и невыносимей не просто так, по случайному стечению обстоятельств, а лишь потому, что глаза мои всё более и более привыкают к тьме инфернального мира и видят в этой тьме всё лучше и лучше, и чувства мои лгут мне всё меньше и меньше и разум мой не цепляется уже за привычные ему образы? И вот так проснусь я однажды, а вокруг меня — пламя адское… А, может, я с самого рождения вот так прозреваю? От одного существования к другому? А вот если минус на плюс в рассуждениях моих поменять — то ведь и другая картина получиться может. Ведь так же и в рай идти я мог бы. Постепенно. А, может, и нет ничего такого… Просто я странствую. Из квартиры — на кладбище, оттуда — на болото какое-нибудь или в лес. Хотя… Кочевье какое-то получается бесконечное. Лучше бы определённое что-то. А совсем хорошо — взять и помереть. По настоящему… Ох ты, огоньки замелькали! Пришёл, что ли?»

И действительно, после очередного зигзага вывела тропинка Семёна Петровича прямо к оврагу, где по склонам горело штук пять костров (один большой, центральный, остальные — поменьше) возле которых сидели во множестве вампиры здешнего кладбища.

Горели костры ярко, весело, пламенем высоким и пляшущим. И доносились уже из оврага и песни разудалые, и крики весёлые, и взвизги бабьи, и смех громкий, что перекатывался от костра к костру и, круг пройдя по оврагу и почти затихнув уже, с новой силой вспыхивал и разносился эхом гулким по округе.

«Вовсю гуляют уже» подумал Семён Петрович и досаду лёгкую почувствовал. «А я пустой вот да и опоздал. Нехорошо, совсем нехорошо получается…»

— О, Петрович дошёл! — закричал радостно кто-то у костра крайнего и, поднявшись, пошёл навстречу Семёну Петровичу.

Когда же подошёл он ближе, узнал Семён Петрович вампира Саннеева, что через ряд от его участка обитал. Сосед почти.

— Ну, Петрович, тебя тут Кошелев обыскался! — радостно восклицал Санеев. — Говорил: «Как бы тюфяка моего не обчистили!» Это про тебя он говорил… Искать даже хотел, да мы удержали. Нечего по пою всем разбредаться. Так ведь? Чего там со сторожем у вас вышло? Нас он не подловил уже, запоздал. А вас, стало быть, за жопу то взял?

— Да вот, — неопределённо сказал Семён Петрович и выразительно потряс полупустым пакетом.

— А вываливай, — закричали у костра. — Не мнись, Петрович, у нас добра много!

С чувством некоторого стыда выложил Семён Петрович скудные свои трофеи на брезент, разложенный возле костра. И с надеждой подумал, что, пожалуй, никто уж и не глянет на общую кучу, где и затеряются его скромный взнос.

Так и получилось, да не совсем.

Гуляли все уже, конечно, вовсю, и подсчётами никто не занимался.

Да Санеев только глянул оценивающе и сказал:

— А выпивкой не разжился, Петрович? у нас уж скоро запасы к концу подойдут.

— Разжился, — вздохнул Петрович. — Да не донёс. Колька, гадёныш, выследил…

— Да ты отдал ему чего?! — раздался вдруг у него за спиной голос Кошелева.

Семён Петрович обернулся.

Кошелев, как видно, стоял совсем рядом, прямо у него за спиной, и последнюю фразу расслышал очень хорошо.

— Ну тебя, Петрович, как ребёнка маленького оставлять, — укоризненно сказал Дмитрий Иванович. — На сопляка какого-то повёлся? Кого испугался то? Да что ты, ей-богу!

— Да чего там, — слабо стал оправдываться Семён Петрович. — Попросил человек… Да и мы тоже хороши… В крови ходим, неприлично даже.

— Какая такая кровь? — с искренним удивлением спросил Кошелев, забыв уже, видно, про загубленного бомжа.

— Не помнишь уже? — переспросил Семён Петрович. — Бомжа то мы..

— И этот засранец заметил?! Кровь заметил, что ли? — воскликнул Кошелев.

— И чего?! Угрожал, шантажировал? Так, Петрович?

— Да не то, чтобы…

Семён Петрович понял, что ещё немного — и Кошелев серьёзно заведётся.

«Ох, не подумал, не подумал… Как бы он теперь и впрямь разбираться не полез. Втравлю ведь его в историю. Да, лишнего сболтнул, лишнего…»

И прикидывать уж стал, как бы из истории этой выпутаться.

Но тут, словно выручая его из ситуации неловкой, от крайнего костра баба к нему подошла, вгляделась — и руками радостно всплеснула:

— Ну, пропащий, пришёл таки! А я то всё боялась — прихватят тебя сторожа по дороге. Ты ж сроду, Петрович, не отболтаешься. Хоть и в годах мужик, а всё как мальчик, доверчивый.

И за рукав его потянула, к костру поближе. Там уж двигаться начали, место для него освобождая.

Узнал бабу Петрович, сразу узнал.

Катька — сосалка, вампирша по всему кладбищу известная и характером своим беспутным и весёлым, и загулами своими необыкновенными.

Вела себя Катька и впрямь так, будто и не на кладбище она вовсе, а на вечеринке на какой, или даже на пьянке бесшабашной. Водку доставала всегда, в любое время года, в любое время суток. Даже в самые солнечные и безоблачные дни совершенно безбоязненно разгуливала по кладбищу (хотя в тень, конечно, пряталась, если солнечные лучи совсем близко к ней подбирались).

Говорили даже, что её сторожа иногда водкой угощают. Но те, конечно, баб к себе водили, для развлечения и общения интимного, да чтобы ночь скоротать.

Но с чего им вампиршу приманивать? Тело у неё… Сами понимаете — у иной бомжихи красивей и свежее, не о говоря уж о соплячках, что возле пивнушек отираются и за портвейн в ближайших кустах тайский массаж делают по русской технологии. И зубы у Катьки во рту — самые что ни на есть вампирские. Не для развлечений рот то такой придуман, это и самый тупой да невзыскательный мужик поймёт.

Руками, конечно… Могла бы, да разве это кому понравится?

Так что или просто слухи то были беспричинные, или просто так угощали её, за характер лёгкий и весёлый.

А вот среди вампиров она и впрямь спросом пользовалась.

С одной стороны — органы да части тела, особенно если их иногда кровушкой свежей снабжать, действуют, и не хуже, чем у живых. А что вы думали? Ходить можно, говорить можно, даже думать можно — а как дело до баб, так вроде и нельзя? И до баб можно, и племя вампирское тут живым мало в чём уступит.

Другой вопрос — какая ж баба живая на кладбище пойдёт, да с вампиров.

Только такая же вампирша. Ну в крайнем случае — извращенка какая, да такие на том кладбище никому и никогда не встречались.

Так что Катька на что угодно могла бы пожаловаться, но только не на отсутствие мужского внимания.

Да она ни на что и не жаловалась.

Лёгкая да весёлая, то на одном месте кладбища была, то на другом, участка постоянного не держалась. Бывало — прямо посреди дня напивалась да песни орала, рот зубастый разевая.

Не раз людей на кладбище распугивала, ненароком в пьяном виде из кустов вываливаясь.

Иной раз и до скандалов доходило. У одного посетителя вроде даже и инфаркт случился, от такой то неожиданности.

Да и за Катьку боялись — выйдет спьяну на солнцепёк, да и сгорит к чёртовой матери.

Уж и предупреждали её, и отговаривали, и уговаривали глупости свои бросить — да всё напрасно.

Семён Петрович поначалу поведение Катькино осуждал. Не явно, конечно, явно никого не осуждал и никому с советами своими не лез. Но в глубине души хулиганство подобное и беспутство не одобрял категорически.

И только потом, и то случайно, узнал он, что попала Катька на кладбище при обстоятельствах весьма печальных.

Катька, мать-одиночка, воспитывала двух детей, дочку (та вроде постарше была) и сына (тот, говорят, совсем маленький был, года три от роду).

В город приехала она из какого-то глухого места, чуть ли не из деревни, и на родину свою малую возвращаться не хотела категорически.

В городе закончила училище (где под самый конец обучения и дочку прижила, вроде даже от преподавателя), получила почётную и очень нужную профессию маляра — и моталась с тех пор с одной стройки на другую.

Потом и сын у неё родился.

В общежитиях, конечно, с детьми было трудно, да и хозяйство с такой жизнью всё никак не налаживалось. С личной жизнью… Тут и рассказывать нечего, круг общения известный. Такие же, в основном, горемыки, как и она. Только и отличие, что мужики пьют больше. И сами приткнутся нигде не могут. Какая семья с ними? Никакая.

Вот так Катька и жила, до поры до времени.

Но однажды (дело, вроде, осенью было) в доме одном стены красила. Дом под сдачу уже шёл, так что дёргал их прораб, торопил. Сдавать надо было дом побыстрее, с отделкой заканчивать.

Сквозняки в доме, понятно, те ещё были. И холод. Шесть часов на холоде — и свалилась Катька.

Температура, кашель.

На работу выйти не могла уже. В первый день болезни до магазина только дошла (молока купить для каши), и всё — свалилась окончательно.

Лечения, понятно, никакого. Денег в обрез, на лекарства не хватит. Без прописки и страховки, да с температурой такой по поликлиникам не походишь и врача в общагу такую лимитную не вызовешь.

Совсем плохо Катьке и стала, лежит уже недвижно почти.

Вот тут она за детей и испугалась. За дочку в особенности. Дочку то и раньше в общаге мужики тискать пытались, да мать отбивала всё. Или на себя мужиков брала. А в такой ситуации, понятно, не отбила б уже.

Подозвала Катька дочь, рукой на сумку показала:

«Деньги там, в сумке. Бери их давай, Саньку хватай — и чеши отсюда, из общаги этой. До Григорьевского… На вокзал, билет на электричку возмёшь, до Голутвина. Там попутку какую… Помнишь, как летом к бабушке ездили?»

«Помню» дочка кивнула. «Не лето сейчас вроде, мам».

«Не болтай» Катька сказала. «Слушай внимательно. Вещи тёплые бери, сумку собери. Кашу в кастрюле доешьте… Апельсин там, на окне… В дорогу».

«А ты как, мам?»

«А мамка в больницу поедет… Бабушке привет передавайте… Скажите: мамка велела у неё жить. Я то потом к вам… приеду… Бабушку слушайтесь… тяжело ей… с вами то двумя… Собирайся, Лен, не стой…»

Собрались дети кое-как, уехали.

Вовремя уехали. Мужики то как раз в Катькину комнату шастать начали.

Баба одинокая да больная — пожива лёгкая. Когда в постели Катьку трахают, когда и из постели вытаскивали. Втроём, впятером… Бывало, и к себе затаскивали, так что она чуть и не ползком возвращалась.

Вещи, конечно, у неё из комнаты потаскали почти все, да и пьянки у неё устраивать повадились. Накурят, бутылок набросают…

Тяжело Катьке, кашель мучает. Задыхается…

«Ничё, Кать» мужики смеются. «Полечим тебя сейчас!»

Полечили…

Недели через две после отъезда детей померла Катька. Отмучилась.

Так и не узнала — добрались дети до бабушки или нет.

Телефон, конечно, в деревне есть. В магазине местном. Если продавщицу попросить — можно позвонить. Только в общаге телефона нет. И друзей у Катьки в городе не было с телефонами. С городскими Катька так и не сошлась близко.

Ну, там уж «скорую» вызвали, а те труп Катькин и увезли.

Комнату, так сказать, освободили.

Документы в морге оформили, труп положенное время подержали — и на кладбище свезли. Там как раз участок новый прирезали, так что для Катьки место нашлось.

Копнули землю экскаватором, потом закопали Катьку, потом столб с табличкой номерной поставили.

А там Катька и воскресла, вампиршей местной.

«Хоть теперь то я прописку постоянную получила» шутила Катька, о жизни своей прежней рассказывая.

А через год участок её почти уже освоен оказался.

Деревья там посадили. Цветы.

Жаль только — столб её номерной подгнил и упал.

И могила с землёй сравнялась.

Вровень.

А так — ничего у неё уже дела пошли. За доброту её, да в шутку больше, сосалкой её прозвали. Так что, и впрямь прижилась…

Вспомнил всё это Семён Петрович, к костру садясь, и даже взгрустнул чуток.

Да только всем уж не до грусти было.

Где Катька — там всегда весело.

И как она только умудрялась марку то так держать, при бедах то её?

Вот уж мужики подвинулись, место освобождая. Кружок образовался. Земля утоптанная.

Баян откуда то достали. Вампир один, что чуть в отдалении сидел, в тени (так что и лица его не разглядеть), совсем молодой вроде парень (так, по крайней мере, Семёну Петровичу показалось), меха растянул.

Музыка разлилась, сначала плавно и неторопливо (вступление вроде), а потом — быстро вдруг пошла, заливисто, словно с места сорвалась и понеслась, понеслась без удержу, без остановки.

А там и Катька-сосалка в круг влетела, пританцовывая.

Пальцы в рот, присвистнула. Ох, дело будет!

И запела частушки вампирские:

И — в круг, к Катьке поближе, мужик один выскочил. Танец, с вывертами. Даже с присвистом.

Показалось на миг Семёну Петровичу, будто нет уже у Катьки бледности её вампирской. Вроде даже раскраснелась она от танца.

Глупость это, конечно. Иллюзия. С чего краснеть то ей? В ней и кровь то уже давно не течёт. Чужая разве только, по пищеводу, да и то — редко.

А вот клыки у танцоров в свете костра поблёскивают. Это уже не иллюзия. Это уже взаправду.

И грозно, вроде, поблёскивают уже.

И как будто доля вампирская — не проклятье уже, не самое низкое да подлое место дано им во Вселенной.

Доля та, как будто, почётная, и клыки их — не позорное клеймо гнусной нежити, а оружие. Опасное. Всесокрушающее. Всераздирающее.

И баянист как будто настроение такое уловил.

Сменился темп у музыки. По другому он заиграл. Медленно, торжественно даже.

Катька с мужиком тем остановились, танцевать перестали.

Нет у вампиров одышки, но кажется, будто дышат они оба глубоко и тяжело.

Или взволнованно?

И голоса, тихие поначалу, а потом всё более и более слышные песню запели.

Торжественную. Вампирский марш.

Всё громче, громче, громче.

И вот уже по всему оврагу, у всех костров подхватили — единым хором.

И словно эхом, от одного склона оврага до другого, ещё раз прокатилось, сурово и мужественно:

Вампиром я воскрес,

Умру я вурдалаком!

— Эх, не твари мы всё ж дрожащие, — услышал Семён Петрович голос Кошелева. — Не твари, особенно когда вместе соберёмся.

— Да уж, — ответил Санеев, скептически. — Попоём вот так, раза три в году. Пар выпустим да разойдёмся. Не так ли, Дмитрий Иванович?

Не ответил Кошелев. Промолчал.

А с другой стороны — разве тут чего возразишь?

И в прошлом году так же пели. И в позапрошлом.

Один раз вроде даже морды сторожам бить порывались.

Это года три назад было.

До рукопашной, понятно, дело не дошло. Народ то пуганый и битый неоднократно.

А если б дошло? Сколько б от колов потом спаслось? Немногие.

— Не наш это мир, не наш, — сказал Санеев. — И кто нас тут держит только? И какого хрена так долго?

— Чего бурчишь то? — спросила его Катька, к костру подсаживаясь. — Всё не весёлый, Санеев?

— Не люблю, Катя, ложного веселья, — ответил Санеев. — Чего мы тут распелись? То гимны, то частушки… Нас ведь тут за дурачков держат. Специально ведь погулять дают, а потом опять пригнуть. К самой земле. Так ведь?

— Может и так, — ответила Катька. — Ты знаешь, так думать… Ведь и помереть захочется, а потом…

— Ангелом воскреснешь, — досказал за неё Санеев. — С крыльями белыми. Тебя то, Катя, за что Христос мучает? Мало у тебя распятий было, в прежней жизни?

— Всё смысл ищете? — и Дмитрий Иванович голос подал. — Что ты, что Безруков. Да нет тут никакого смысла. Я сколько раз вам говорил — нет никакого бога. Нет твоего Христа!

— Подожди, Иваныч, — возразил Санеев. — Вот ты говоришь всем подряд, что срок надо отбыть. Или выслужить, я уж точно не помню. А кто этот срок даёт? Кто выслугу учитывает?

— Он мне уж объяснил, — подал голос Семён Петрович. — Закономерность есть какая то. Так он мне и сказал.

— Ну тогда, Дмитрий Иванович, у тебя нестыковка выходит, — сказал Санеев. — Смысла нет, а закономерность есть.

— Философы вы хреновы, — завёлся Дмитрий Иванович. — Я вам совсем просто скажу: закономерность в том, что я сам для себя определяю, справедливо ко мне судьба или нет. Должен я такую судьбу принимать или нет. Принял — живу. Не принял…

— Ох, скучно ж с вами, — Катька рукой махнула. — Опять шарманку завели. Бог да судьба, принял — не принял… Водочки б лучше приняли да меня угостили. Вот сорвусь я от вас да к детям поеду, в деревню. В лесу, может, поживу… Хоть издали на них посмотрю… Чем с вами тут…

— Многие так, Катя, говорят, — грустно Санеев ей ответил. — Да не уходит что-то никто. Мы с тобой — вроде сказочных персонажей. Гномов или троллей. Да что-то чудес сказочных в нашей жизни не происходит. Ну что, и впрямь выпьем?

— Наливай, — решительно рукой рубанул Кошелев.

А потом добавил, неожиданно:

— Мы вот, когда живые были, всё в книжках читали: вампиры — это нечистая сила. Вроде чертей. А где она, эта нечистая сила? Кто тут её видел? Ну ведь несправедливо это, мужики! Ладно, ангелов мы тут не наблюдаем, но чертей то..

— И ещё раз типун тебе на язык! — заявил Семён Петрович. — Ты, иваныч, кликал, кликал — и докликался. Поллитру уже потеряли. Чего ты по чертям соскучился?

— Договор, небось, подписать решил, — усмехнувшись, сказал Санеев, разливая водку по пластиковым и бумажным стаканчикам.

— Какой ещё договор? — спросила Катька, с явным интересом.

— Известно, какой, — ответил Санеев. — С дьяволом договор. Послужить, что ли захотел, Иваныч? Да на хер мы кому нужны! Отработанный материал… Ну, дамы и мужики, вздрогнули!

Подняли все стаканчики свои. Выпили, не чокаясь.

Не принято на кладбище чокаться.

— Ну договор то — хрен с ним, — сказал Дмитрий Иванович после минутной паузы. — А в глазёнки то я заглянул бы. Всё равно кому — богу или чёрту.

— Зачем? — спросил Семён Петрович.

— Просто заглянул бы, — ответил Кошелев. — Мне интересно — мой взгляд эти суки выдержат?

— Твой взгляд, Иваныч, ни одна сука не выдержит, — с уверенностью сказал Санеев, разливая по новой.

— И чего вы к богу то привязались? — с недовольством и даже обидой в голосе сказала Катька. — Может, он вам жизнь по новой дал. Этого мало разве? Живите да радуйтесь. Всё вы недовольны… Может, нам всем другая жизнь и не нужна…

— Не созрели, что ли? — Санеев улыбнулся. — Нет, Катя, созрели и перезрели. Возможно, прав Кошелев. Нет бога, нет чертей, нет никаких сложных вопросов. А мы все — просто сложный и наукой не изученный природный феномен.

— Паноптикум, что ли? — спросил Семён Петрович, и от слова этого стало ему противно и тошно.

Тошноту эту водкой запил.

— Может, и так, — выпив так же, согласился Санеев. — Со стороны посмотреть — паноптикум. Кунсткамера. Или цирк. А в овраге если сидишь — всё это видится обычной пьянкой. Ну что, хищники ощипанные, а споём ка мы…

— Милиция!! — крик вдруг донёсся со стороны кладбища.

Вроде кто-то прямо возле забора стоял и кричал.

— Менты сюда идут! Человек десять!

Всполошились все. С мест повскакивали.

Некоторые (и Кошелев в их числе) по склонам наверх полезли.

А до верха добравшись, увидели — по тропинке, в цепочку вытянувшись, люди идут. Фонариками светят.

Голос. Низкий, с хрипами. Да это ж рация! Переговоры ведут? Зачем?

Серьёзные ребята пожаловали.

Ближе подходят. В свете фонариков бронежилеты замелькали. Стволы автоматные.

Спустился вниз Кошелев.

— Интересные дела, мужики, — сказал он. — Похоже, и впрямь человек десять. Вооружены, в бронежилетах.

— Не из-за бомжа ли, Иваныч? — с опаской спросил Семён Петрович.

— Да на хер он кому нужен! — отмахнулся Кошелев и даже на землю сплюнул.

— Так, спокойно только, — раздался голос Лебедева Ивана Сергеевича. — Разговаривать я буду. Вы все тихо сидите. По кострам разойдитесь и сидите тихо! И вы там, наверху, спускайтесь быстро! Быстро вниз все и по кострам расселись!

Те, кто наверх поднялся — сразу вниз понеслись. Да так, что и земля мёрзлая у них из под ног комками полетела.

И вовремя.

По краю оврага фонарики замелькали.

Со всех сторон замелькали.

Понятно стало — окружили их. Сразу в кольцо взяли.

Вот это уж точно — необычное дело. Никогда ещё менты их не обкладывали. Ни к чему вроде было, и так обо всём спокойно договаривались.

Шаги послышались. Топот.

Со стороны тропинки лучи замелькали.

И точно. Трое в о враг спустились по тропинке.

Двое — милиционеры. И впрямь — в бронежилетах и с автоматами. А третий…

Третий — Колька! Сторож.

Он то чего припёрся, жук навозный? Нахватал мало, что ли?

— Здесь они, здесь! — радостно закричал Колька и пальцем стал на всех показывать.

Как будто в первый раз в жизни увидел. Чудак прямо, ей-богу!

Милиционеры поближе подошли. Фонарик выключили.

И действительно — и так костры хорошо всё освещали.

Милиционеров Семён Петрович сразу узнал. Да и другие вампиры сразу узнали. Местные милиционеры, всем хорошо известные.

Главный из них — лейтенант Бубенцов, с ним — старший сержант Прохоров.

Местные — с одной стороны хорошо. Лучше, чем совсем чужие. С другой стороны — какого чёрта их принесло? Сроду ведь в овраг этот не ходили.

— Ну здорово, кровососы, — сказал Бубенцов.

Негромко сказал. Без крика. Но голос его прозвучал недобро, угрожающе.

Семён Петрович поёжился даже.

— Здравия желаем, лейтенант, — ответил Лебедев. — Рады, что к огоньку пожаловали… Не случилось ли чего? Может, помочь надо?

— Может, и надо, — тем же тоном Бубенцов ответил. — А чего случилось — тебе лучше знать. Шалить суки твои кровососные начали. Вести себя стали не по правилам. А ты чего, не знаешь, что под носом у тебя творится?

— Не в курсе, — сказал Лебедев. — Объясни, будь добр.

— Сейчас объясню, — и Бубенцов осматривать стал тех вампиров, что к нему ближе сидели, в лица их вглядываться. — Егорыча завалили говнюки твои… Вот, свидетеля привели… Опознание сейчас проводить будем..

— Мои? Егорыча?! — искренне удивился и возмутился даже Лебедев. — да что ты, лейтенант. Кровососы тут, но не психи же собрались! Не самоубийцы! Да когда мы кого тут трогали?! Бомжей разве только, да и то редко. Ты же сам всё не хуже нас знаешь!

«Егорыча! Егорыча завалили!» шёпот тревожный по кострам понёсся.

Климёнок, Пётр Егорович.

Директор кладбища. Царь местный. Бог.

Бог мира их малого, заоградного, зазаборного.

Как богу и положено, редко когда в мире своём появлялся он.

Снисходил, так сказать. Из вампиров — по пальцам одной руки пересчитать, кто его больше трёх раз видел. Хоть многие из кровососов годами по аллеям да участкам мыкаются.

Семён Петрович бога этого только один раз видел. Прошлой осенью.

Со свитой тот по к сорок второму участку шёл.

Знал Семён Петрович, что с сорокового по пятьдесят пятый участок — места блатные. Большие участки, зеленью аккуратно обсажены. Вход — с центральной аллеи, но не сразу, а ещё мимо живой ограды пройти надо. Из кустов, кубом стриженных.

Семён Петрович близко подойти, конечно, не решился.

Наоборот, глянул только мельком (высокий мужик, дородный, усы, волосы тёмные с единой, пальто дорогое, длинное, чёрное такое, полы развеваются… подходящий бог, солидный) — и ушёл Семён Петрович от греха подальше.

А вот теперь… Покусился кто-то на бога то этого. «Завалили…»

Да кто б из вампиров решился на такое?

Это живому есть где отсидеться. А вампиру где?

Это же самоубийство для вампира. Ему же не сбежать, не скрыться.

Да и мысль одна, что бог этот… в пальто своём… где-то на кладбище…на земле прямо… под дождём вперемешку со снегом…в крови, может даже…в луже крови.

От одной только мысли, что убили Егорыча и подозрение пало… Да что там подозрение, уверенность у ментов, что вампиры это сделали… И трясти их будут сейчас по крупному…

От мыслей таких Семёну Петровичу стало плохо. Показалось ему на мгновение, будто и не апрель сейчас холодный и не ночь тёмная. Показалось ему, что лето сейчас, июль, полдень с солнцем палящим. И стоит он, Безруков Семён Петрович прямо посреди широкой поляны, на самом солнцепёке. А солнце, не жёлтое уже, белое. Над головой у него. Белая смерть вампирская. И далеко до края поляны… Влево далеко. И вправо далеко. И прямо. И назад. Не добежать. Даже если быстро. Не добраться. И грудь что-то давит. Острое. Тяжелое. Кол обточенный?

Белое… Смерть белая…

Да нет, не смерть пока.

Менты опять фонарики свои включили.

«Встать! Быстрее! Рожу не опускай! Колян, смотри давай. Этот? Сесть! теперь ты давай!..»

Идут менты, фонариками светят. И сверху, с краёв оврага, тоже лучи вниз бьют. Лица вампирские высвечивают.

Встают вампиры. От света жмурятся. Опять садятся.

Кого прошли — те не радуются. Знают — если не найдут менты виновных… или тех, кто виновным покажется, то по новой пойдут.

Пока пару-тройку кровососов подходящих не выберут.

Колька-сторож рядом крутится… Стой-ка!

Не крутится, не крутится он. Колька то и опознаёт.

Свидетель он, что ли? Что за ерунда?

— Да чего там, командир, — это Лебедева голос. — Сами вопрос бы решили… Разобрались бы. Если наш — к утру найдём, не позже. Точно говорю.

Лебедев сзади идёт. Говорит непрерывно.

Отговорить пытается.

Да не та сейчас ситуация. Не та. С ментов самих за Егорыча шкуру снимут. Так что просто так они не уйдут. Может, другая группа бомжей так же шерстит? Тоже по своему задницу прикрывает. Так что прихватят кого-то, обязательно прихватят.

«Колька… Свидетеля выискали… На ногах еле стоит. Этот козёл и на маму родную сейчас покажет» шепчет кто-то.

Санеев, что ли? Он, вроде.

— Чей голос там? — Бубенцов прикрикнул. — Доп. здитесь у меня! Следующий! Встать!

— Баб тоже досматриваешь, начальник? — спросила Катька. — А, может, некрофила какого поищешь? Меня вон щупал один, на прошлой неделе… Мало извращенцев тут гуляет? Чего на нас то сразу думать?

— Катька, я же просил молчать всех! — Лебедев крикнул. — Чего разболталась? Чего умничаешь? Работают люди, не отвлекай.

Луч фонарика к костру прыгнул. Осветил их всех. Всех, кто возле костра сидит.

Лица в луче замелькали. Тени, контуры…

— Катька, говоришь? — спросил Бубенцов. — Надо будет, и Катек ваших досмотрим… и Манек с Таньками…

И к их костру пошёл.

— Колян, сюда давай. И там, сверху! Сюда подсвети! Здесь сейчас посмотрим!

На таком расстоянии Бубенцова хорошо видно.

Рассмотреть можно даже.

Да только у Семёна Петровича взгляд рассеянный какой-то стал. Расплылось всё вокруг. Пятна пошли, туман какой-то.

Лицо у Бубенцова… Гримаса только какая-то. Бесится что ли? Рот дёргается?

Отсвет в бубенцовских глазах. Фонарик отсвечивает. Белый, ледяной отсвет.

От костра то другой был бы. Весёлый. Оранжевый.

А это — белый.

Плохо Семёну Петровичу от такого белого света. Страшно.

Капли… Слюной, что ли, брызгает?

Или дождь пошёл?

Дождь, дождь. Капли часто пошли. Потеплело, похоже. Скоро и снег окончательно стает. Трава расти начнёт. Зарастёт всё травой. Молодой, мягкой.

— Да тут осмотрел вроде всех…

— Молчи, бля! Ты, козёл, своих не выгораживай. Если я сюда пришёл — значит, знал. Знал, куда идти. Встать! Быстро!

Луч теперь уже медленно ползёт. На каждом лице подолгу задерживается.

Знает Бубенцов, что не приятно вампирам обхождение такое. И без фонаря, в принципе, обойтись мог бы. А вот светит. Власть показывает. Силу.

А чего показывает? И так все всё понимают.

Власть… Над нежитью? Над мертвецами ходячими? Неужели и такая власть сладка бывает?

— Встать!

Это уже до Семёна Петровича лучик добрался.

Встал он. Улыбнуться попытался. Да вспомнил вовремя, что не просто зубы — клыки у него во рту, и улыбку вампирскую в иное время и за оскал угрожающий принять можно. Не стал улыбаться. Стоял. Глядел прямо, но без вызова. Как и положено на таком вот опознании.

— Он! — Колька заорал торжествующе. — Точно он! Узнал! На рубаху смотри! Лейтенант, на рубаху смотри!

Чего орёт? Спятил? Или перепил, у вороту своих в кустах сидючи?

— Сюда свети! Серёга, подсвети сверху! Кровь тут! Свежая! Вот бл. ди то, а!

Какая кровь? Ах ты, чёрт! Бомж!

Ствол автоматный Семёну Петровичу прямо в лицо упёрся. Понял Семён Петрович — первый он, кто влип сейчас по крупному. Оправдываться надо. И поскорее.

— Лейтенант, я же объяснил Кольке. У ворот ещё объяснил… Бомжа завалили… Труп могу пока..

— Ни х. я, лейтенант, — Колька радостный, старается. — Он, бля, мне сказал, что с Егорычем встречался. Я сразу вспомнил.

— Чего ты, мудак, вспомнил? — Бубенцов морду колькину ладонью сгрёб и мотать начал из стороны в сторону. — Х. ле ты у ворот дежуришь? Х. ле ты на своём месте не стоишь? У вас, мудаков, директоров режут, а мы тут п. здюли огребать должны? По помойкам ползать?

Отпихнул Кольку. И вновь — к Семёну Петровичу.

— На землю! Мордой на землю! Руки за спину! Быстро, пидор кровосоный!

— Да я..

— Быстро!

Удар. Ещё один. В пах, по коленям, снова в пах.

Потом стволом по зубам. Клык сбили…

Упал Семён Петрович, к земле прижался (пусть хоть по бокам бьют, не по животу хоть, не по паху). Болевая чувствительность у вампиров не такая, как у живых. Пониже будет. Но боль, к несчастью, и они чувствуют.

Наручники щёлкнули. Сталь вокруг кистей сжалась.

Круг… Поляна… Не добежать…

— Командир, да бомжа они… На свежатину…

— Катька, сука, молчи! Молчи! — мечется Лебедев, дёргается. — Разберёмся… Разберёмся…

А чего разбираться? Кто его теперь вообще слушать станет?

— Слышь, Бубенцов! Чего разошлись то? Точно, бомжа мы завалили. Я завалил. Петрович позже подошёл. Правду он говорит. Мы Егорыча и в глаза не видели.

Это… Точно, Иваныч, как обычно, на рожон полез. Голос подал. Не стал отсиживаться, не стал.

— Второй! — Колька пуще прежнего обрадовался. — И этот в крови. Свети сюда! Это тоже в крови!

— Ты не командуй тут, мудила! — Бубенцов его осёк. — Серёга, вправо посвети… Не сюда! На третьего с краю свети! Да, на этого!

И к Кошелеву кинулся.

— Точно, и этот в крови! Прохоров, наручники сюда! Быстро кидай!

Удар! Чего это? Фуражка слетела? Кто кого ударил то? Неужто Иваныч…

— Трое вниз! Лейтенанта бьют! — заорал Прохоров.

Щёлкнуло что-то. Выстрелы!

Очередь землю прошила, комки земляные подлетели и Семёну Петровичу на волосы посыпались.

Шум. Топот сапог. Потасовка.

Вновь удар. Ещё один. А потом — градом удары посыпались.

— Бл. ди мусорные! Берёте кого попало! Суки, у вас полгорода так перережут!

— Мужики, в сторону, в сторону отойдите! — Лебедев братию кровососную отводит, от греха подальше.

— Наручники! Вали!.. Не добивай пока! Потом разберёмся! Покажем…

— Чего?

— Глебу кровь покажем! К машине их обоих тащи!

Подняли Семёна Петровича. За руки подхватили. Потащили.

Мельком увидел он: Кошелев волокут так же, руки заломаны, голова на грудь упала, болтается.

— Не укусил он кого? — Бубенцов спрашивает.

— А чё, лейтенант, заразные говорят, кровососы то? Так сам начнёшь по ночам ходить…

— На бомжей охотится!

— Не, Катек местных трахать!

Смеются.

И волокут. Наверх. Из оврага.

— Ладно, п. здоболы. осмотритесь потом. Если рана какая — сразу к врачу. Эти мудаки падаль всякую жрут, столбняк ещё схватите. Слышь ты, кровосос главный! Своих до утра в овраге держи, никого не выпускай! Утром придём, разговор продолжим. Уйдёт кто — всем врежу по полной программе! Всем подарки будут, от меня лично!

Тропинка. Вьётся всё так же.

Повернул Семён Петрович голову, назад посмотрел.

Овраг за спиной остался. Отблески костров.

А там, дальше, на самой границе Вселенной — мачты ЛЭП. Чуть видны в пелене дождя и темноте ночной. И ещё дальше — огни бегут. Один за другим.

Жаль, не дошёл туда ни разу. Не посмотрел.

Там, за трассой… Что там? Дома сразу начинаются? А, может, ещё одно поле. А если сразу дома — вдруг в окна можно заглянуть? Хоть издали…

Рывками тащат, неровно. По ногам бьют. Эх, дураки! Отпустить могли бы. Семён Петрович и сам бы пошёл. Куда ему бежать то? Да ещё и в наручниках.

Вот и калитка.

Сколько раз так проходил. Туда и сюда.

А сейчас что? Похоже, только сюда.

Не будут больше с ними разговаривать. Не будут слушать. Не будут.

Решили уже всё — и что делать с ними, и как оформить их.

Поворот. Ещё один.

По рации что-то говорят… Машины надо подогнать… Мешки… Какие ещё мешки?

Впереди — опять свет. Поярче, чем от фонарей.

Фонари. Ветки мелькают. По лицу бьют.

По аллее уже идут. Центральной? Точно.

Быстро вышли.

Понял Семён Петрович — прямо к главному входу их волокут. Да, вот уже и площадка близко.

Днём цветами на ней торгуют и венки продают. Старушки стоят. И молодые женщины стоят.

Люди ходят, приценяются.

Говор стоит, а иногда — и гомон даже. Самое шумное место на кладбище, площадка то эта.

Семён Петрович любил где-нибудь рядом с этим местом посидеть. Подобраться как можно ближе. Посмотреть, разговоры чужие послушать. Бывало, и новости какие таким вот образом узнавал. Да и вообще, интересно тут было.

Но это ведь днём. А сейчас, посреди ночи, пустынно тут было.

Только милиционеры у входа.

И отсветы мелькают… Сигнализация, вроде? Ах да, маячки проблесковые, милицейские. Машины вплотную, видно, к входу подогнали.

— Здорово, мужики. Улов тащите?

— Старшой заловил… В овраге там…

— Кровососы, что ли? Ну, бляха-муха!

— Стой здесь, — Бубенцов скомандовал.

И, по рации:

— Мешки сюда! И Глеба там позовите. Пусть сюда подойдёт.

Глеб… Что за Глеб такой?

Вспомнить попытался Семён Петрович. А ведь знакомое имя то. Ведь слышал раньше. Точно слышал! Но где?

— Суки мусор… — Кошелев промычал.

— Может, на кол их, командир?

— Тихо всем! Глеба ждём!

Безрукова и Кошелева на асфальт кинули. Прямо посреди площадки.

Менты в сторону отошли. Закурили вроде. Глеба своего ждут.

Не услышал Семён Петрович, да и Кошелев не услышал, как лейтенант Бубенцов, отойдя подальше, Прохорова к себе поманил.

— Значит так… Сейчас Глебу покажем. Потом Колька расскажет, как всё было. Пока шли, я ему коротко всё объяснил. Решим с Глебом, как дело закрывать. Колька протокол подпишет… За этих — бомжара какой-нибудь нарисует… Потом — кровососов в мешки, и в крематорий быстро. Спалим их — и считай, что решили вопрос.

— А преступник где тогда? — спросил Прохоров. — Как тогда объяснять то будем, куда преступник делся? И стрельбу могли слышать.

— Овраг — место глухое.

— Так и стреляли очередью.

— Ладно, хер с ним, — сказал Бубенцов. — Кровососов по любому показывать никому нельзя. Глебу только. По кладбищу пошуруйте. Замочите там бомжа какого-нибудь. Скажем — сопротивление при аресте. Кольке объясним, как показания подправить… Этих — по любому в печку. И тех мудаков, в овраге, тоже поучить надо… Чтобы молчали и тихо себя вели… Погонять их, вломить… Может, на кол парочку… Таньки, Маньки…

Не слышал всего этого Семён Петрович.

Лежал он на асфальте. Мок себе тихо под мелким дождём. Смотрел в небо.

Всё думал: тучи сейчас высоко ли? Долго ли каплям вниз лететь?

А за этими тучами… Ещё выше…

Вот чёрт, опять фонари свои включили!

Менты склонились над вампирами. Снова в лица фонариками своими светят.

— Глеб! Вот красавцы то эти!

Ещё один над ними склонился. В лица вглядывается.

Кто этот Глеб то? Чего его ждали?

— В овраге их взяли. Со шпаной своей отсиживались. Думали, не доберёмся до них.

Луч слепит. Трудно разглядеть Глеба этого.

Но на пару секунд буквально фонарик отвернули…

Глеб! Вспомнил Семён Петрович.

Осень. Ветер. Мужик дородный, представительный, в длинном чёрном пальто (дорогое оно, наверное) по дорожке идёт. Свита за ним поспешает.

Мужик то на один участок покажет. То на другой. Говорит что-то. Медленно, внушительно говорит. Слушают его внимательно. Кивают.

Вот поближе подошли. Отдельные фразы долетать стали до Семёна Петровича.

— И здесь вот… Фундамент под надгробие… Там полтонны будет, как минимум… Бетон не пойдёт, там гранит нужен… Здесь траву убрать… Выровнять… Глеб, тебе под личный контроль!

Глеб! Егорыч именно этого мужика Глебом называл. Тот прямо за его спиной шёл. Тоже головой кивал.

Заместитель, что ли? А теперь кто? Уж не директор ли новый, без двух минут? Смотрит на них. Разглядывает.

— Одного узнаю, — Глеб сказал. — Точно, из вампиров он. Выёб. вался много, мне на него постоянно жаловались. Довыб. вался, видно… Они, значит?

— Точно, они, — Бубенцов кивнул. — Их Колька опознал. И кровь на них свежая. И ещё пара человек их опознали… из местных…

— Из местных… — Глеб лишь рукой махнул. — а то я местных не знаю. Ладно, чего с ними делать будете? Не в КПЗ же держать?

— С этими решим. До утра решим, точно тебе говорю. А дело… Найдём, как закрыть.

— Ну ладно, мужики, — сказал Глеб. — Кровь, допустим, я видел. Свидетели у вас тоже, я думаю, найдутся. Но закрывать всё аккуратно. Без хвостов.

— О чём речь! — Бубенцов даже слегка обиделся.

Глеб отошёл. Мобильный достал. Звонить куда собрался, что ли?

Дальнейшего не увидел уже Семён Петрович.

Развернули мешки чёрные, полиэтиленовые. Зажужжала застёжка-«молния».

Подхватили вампиров менты.

Кинули в мешки.

Сомкнулись края мешков, застёжкой схваченные.

Мир исчез.

И раньше он маленьким был. А теперь и вовсе крошечным стал. И очень, очень тёмным.

Похоже, в машину их бросили. Пол ровный. Ментовская машина? Или автобус-труповоз? А что, могли ментам с кладбища выделить.

Тронулись с места. Поехали. Повезли их куда-то.

Голоса долетают. И в мешке их слышно.

— Далеко тут?

— Да не… Объехать только… Здесь налево… В объезд… Тут прямо… Ещё налево — и к воротам сразу…

Трясёт. Пол прыгает.

Недалеко ехать, стало быть. В объезд.

А что тут недалеко то? Морг, например. А ещё? От морга недалеко…

Дёрнулся в мешке Семён Петрович, от догадки своей. Господи, неужели туда их везут?

Остановились. Водитель разговаривает с кем-то. Вроде, объясняет что-то.

Звонить должны были… Срочно… Сейчас вызовут… Готово всё… Что у них там готово?

Опять поехали. Пол снова качнулся. Ворота, кажется, проехали.

Опять встали. Водитель двигатель заглушил.

Дверь хлопнула. Вышел, что ли?

Сзади шум. Ещё одна машина подъехала. Менты, что ли, за ними вслед ехали?

Трудно понять, догадаться если только. По звукам.

— Петрович… А Петрович… Здесь ты? — это Кошелева голос.

— Помолчал бы, Дмитрий Иванович, — Безруков сказал укоризненно. — И тут тебе всё неймётся… Ты уже и так накликал себе.

— Да вышли вроде все, Петрович… Слышь, я дорогу то узнаю. В морг нас, что ли, привезли Петрович?

— Морг у другого поворота. В крематорий нас, похоже, доставили, Дмитрий Иваныч. Не иначе.

— Жечь будут? Или как?

— Да уж не знаю. Мне не докладывали…

Полежали они в молчании ещё минуты две.

— Петрович, — Кошелев опять голос подал, — а мне эти суки клыки выбили. Напрочь. Стволом в рот врезали… и сапогами ещё потом добавили. Хреново мне как-то, Петрович.

— А мне что, хорошо разве? — Семён Петрович ответил сердито. — Помолчи уж. Неугомонный ты какой-то прям, ей-богу!

— Петрович!..

— Да чего тебе?

— А о чём ты сейчас думаешь то, в мешке своём?

Помедлил с ответом Семён Петрович. Думал он… И вправду, подумалось ему…

— О жизни будущей думаю.

— А что, Петрович, эта, полагаешь, кончается уже? А, может, наручники снять попробуем? И врезать им напоследок, гадам этим. А?

— Не получится, Дмитрий Иванович. Это только в сказках кровососы сильные такие. Не пули их не берут, ни оковы не останавливают. А в жизни…

— А чего ты о жизни то новой думаешь? Где мы опять воскреснем? Может, получше какое кладбище найдётся… А, может, я командиром полка воскресну… Как полагаешь, Петрович, могу я командиром полка воскреснуть?

— Пиратом тебе надо воскреснуть, Иваныч… Или гангстером каким… А в новой жизни… Я ведь думаю, если сожгут нас — так уж точно по прежнему не будет. Не получится просто по прежнему.

Опять шум. Прислушался Семён Петрович.

Подходит кто-то. Двери открывают. Схватили их, тащат.

На землю бросили.

За «молнию» тянут. Мешок приоткрыли.

Лишь на мгновение свет мутный увидел Семён Петрович, с непривычки зажмурившись, и — зубы ломая и выворачивая, лом ему в рот вошёл, до горла почти.

И тут же — по голове удар. Ещё один.

Поплыло всё вокруг… Тьма опять… Мешок опять застёгивают… Сознание теряя, услышал Семён Петрович вскрик рядом чей-то. Кошелева?

Снова подхватили их, тащат.

— Слышь, мешки не открывать!

— Чего там, начальнички?! Чего спешка такая?

— Не болтай, мужик. Спецоперация. Понял? Меньше вопросов — спокойней спишь.

— Понял… Как не понять… Сорганизуем всё, как договаривались…

Тащат.

Маленький мир, тёмный. Качается. Боль.

Кончится… Скоро и это кончится.

А там? Рай.

Ведь наверняка же рай.

Вампирский рай.

И, то ли в озарении каком-то, то ли в бреду и тумане от боли страшной, увидел вдруг Семён Петрович рай… сад неувядающий… Эдем вампирский.

Будто идёт он по саду этому. А вокруг — реки текут кровавые, фонтаны крови струи свои вверх взметнули. Бьют фонтаны, словно кровь из аорты разорванной хлещет, пульсируя.

Красный свет вокруг… мягкий… тёплый. Не жжёт совсем, не больно. Красное солнце в дымке. Тихое, вампирской.

Деревья растут вокруг. Нет, не деревья — шеи то вытянулись. Огромные. Длинные. Плоть напрягшаяся, вены вздутые.

Ах, охотник, нежить несчастная! Приложись, приголубь… Отдохни… Испей…

— Наручники надо снять! Тормози, бля!

— А раньше о чём думал?! Газ уже пошёл, поздно уже… Слышь, заслонку там…

Ах, тихо как! Озёра волною красной плещут.

Ангелы кровь из чаш льют, песни поют, гимны торжественные.

Осанна! Благ ты и справедлив, бог крови и отдыха!

Бог, рай сотворивший!

Рай любви. Нежности. И тепла.

А ведь и правда.

Тепло в раю то как! Жарко даже!

Горячо то как, Господи!..