Бэд Кристиан. Всадники

Иногда меня в шутку или всерьёз спрашивают: есть ли жизнь после смерти? Иногда я отвечаю. Ведь какими бы царями природы мы не считали себя, умирать страшно. И очень хочется уйти, зная, что там, за гранью, тоже «зеленые холмы» и слепящее солнце. Мне кажется, что я помню другие миры, там, ПОСЛЕ смерти, говорю я обычно. Я помню, как лучи солнца падают в пыль. И следы копыт. И ещё я помню, как купаю лошадь… И всё это очень далеко, в мире, где есть ВСАДНИКИ…

1. 

2. Каждая душа полна мыслей о странствиях… Кто из нас знает, где бывают души наши, когда мы спим? Спи, друг мой. Встретимся там, во сне. И там ты, может быть, мне поверишь…

Если бы пыль не клубилась ещё на дороге! Вот тогда бы он ещё мог сказать себе: «Окстись, Дмиор, не было никакого Всадника. Не было, и быть не могло! Всё это бабьи сказки, да выдумки рыбоедов с берегов Закатного моря. А нам, городским, не престало…» Но мелкая, словно пудра, пыль всё еще висела над дорогой. И первые солнечные лучи бежали по следам копыт… Первосвященник[1] Дмиор сплюнул в пыль, оттер безусый рот широким рукавом жесткой, просоленной рясы и зашагал назад, к морю: прочь от следов, прочь от морока на рыжем коне. Морока, которого не было, и быть не могло. Ибо в Книге Веры нет никаких Всадников, а значит… Дмиор обернулся, глянул через плечо и осенил себя охранным знаком…. Последние золотистые пылинки еще кружились… Морок, богохульство…

Вечные Всадники, как считали местные жители, возвещали мор, военный набег или иную какую напасть, надвигающуюся с той стороны, откуда появлялся Всадник. Дмиор посмотрел в сторону холма, именуемого Кошачьей головой. Именно там увидел он первоначально расхристанного босоногого парня на рыжем коне, нагло и безнаказанно проскакавшего после мимо Дмиора и растаявшего в воздухе через два на восемь шагов. Только пыль эта проклятая, пыль да следы, утверждавшие, что Всадник был, что не напекло башку первосвященнику, не верящему в Дикую Бабу, Всадников и прочую нечисть.

«Всадник с запада, — против воли подумалось Дмиору. — Значит: беды надо ожидать с запада». Он зашагал дальше, думая, сможет ли он НЕ возвестить деревенским о явлении ему Всадника…

3. Спи мой друг. Стоило мне начать сказку, а ты уже закрыл глаза. Спи, дорога сама поведет тебя в другой мир. Потому что, вижу я, ты не облегчил свою душу перед смертью. И в ушах твоих не музыка мироздания, а отзвуки далеких битв. А значит, дорога поведет тебя едва ли на много выше того мира, где мы прощаемся с тобой сейчас… Там тоже кипят страсти и лезвие ударяют о лезвие… И душа почти так же несвободна. И всё-таки…

«Баллада о кровавом мече» исполненная Эрэльрихом, песнопевцем

Иногда мне кажется, что каждую ночь я умираю. А каждый день воскрешаюсь к новой боли. И тогда тоска сдавливает мне грудь своими железными руками. И хочется не просыпаться. Спи друг мой, ты не знаешь, что мы никогда не встретимся. Ведь я начал умирать, когда ты ещё не рождался. Я променял вечный свет на схождение в материю, а ты… Если ты и вправду ничего не помнишь, может быть, твоя чистая и светлая душа зародилась на этой Земле… Для меня же ни здесь, ни там еще очень долго не будет ничего… Так долго, что это кажется вечностью… Хотя… Надежда безгранична. На то она и надежда.

Оживление. Небывалое оживление царило в маленькой рыбацкой деревушке. Рыбаки снимали вывешенные на просушку сети, рыбачки увязывали скарб, сновали туда-сюда босоногие ребятишки…

С растущим раздражением смотрел на эту суету первосвященник Дмиор. Губы кусал бы, если б не муштра монастырская. Так и не обжился он, выходит, в этой деревне, так и не стал для этих людей отцом духовным и наставником. Никто он им. И они ему — никто. Почему снимаются? Куда уходят?… Как мыши болотные, что иной год вдруг сбиваются в стадо и кочуют в северных землях. И эти туда же, скудоумные! Год учил, окормлял, в холоде, в нужде — совета не спросили… Дмиор стоял до тех пор, пока не сумел отбросить прочь дурные обиды. Читал: «Чистый светел, да охрани и наставь…» («Мнэто мэтэри, унто бэ анамиори. Прэсто…») И дурные мысли ушли. Тогда твердо и широко шагая, отправился он на поиски старейшины. Нашел быстро. Тот торопился сдержанно, без суеты. Оно и тяжело ему было суетиться — крупен был старейшина, широкоплеч, рукаст, телом и умом страшен. Но сердце имел доброе и терпеливое. За то и почитали.

— Собираетесь? — спросил Дмиор без приветствия, хоть и отсутствовал два дня ради молитв и размышлений.

Старейшина неторопливо проверил узел на потертом ремне, глянул в сторону моря и ударил в лоб, без экивоков:

— Всадник был о восходе. Набега ждем. «Мнэто мэтэри…» — забормотал Дмиор, не молитвы для, а успокаиваясь. Не могли же они, в самом деле, видеть Всадника? Не видно от деревни Кошачьей головы. С моря? Да кто успел бы в море, Всадник-то был о самом восходе.

— Я спешил, думал — вы не видели, — против воли вырвалось у него. Старейшина скупо кивнул:

— Знаю, несведущ ты. Как не увидишь Всадника, когда свет от него, словно ножом по сердцу? Жилы вспучило… Собирайся и ты. Мальчишек помогать пришлю. Дмиор, всё еще в расстроенных чувствах, заспешил к скудному своему жилищу — каркасу, обтянутому кожами. Невелико добро. Старейшина послал вслед ему двух подростков. Они стали увязывать нехитрые пожитки Дмиора, повинуясь его указаниям. Шептались между собой. Первосвященник прислушался и понял, что они гадают, как звали Всадника. А он и не знал, что у всадника может быть имя. Как-то не снисходил до местных суеверий. Да, откровенно говоря, и не слышал ни разу про Всадников от деревенских. В городе байки ловил — а тут…

— А что, разные они бывают, ваши всадники? — не сдержался он. Мальчишки умолкли. Дмиор ощутил, что словно бы натолкнулся на стену. Словно бы… Да нет, не могло суеверие про всадников быть той таинственной религией, что препятствовала проникновению на побережье насаждаемого протекторатом культа Чистого. И всё-таки… Мальчишки прятали глаза — не отвечать старшим считалось здесь делом сильно далеким от вежливости. Дмиор ждал.

— Восемь и шесть, — буркнул белобрысый мальчуган. — Восемь добрых, а шесть…, — он осекся и снова спрятал глаза.

— Почему ж так? — искренне удивился Дмиор.

— Наставник говорил, что даже при равенстве сил должно быть восемь чистых на шесть нечистых, — пояснил мальчик постарше. — Потому что мало победить зло. Нужно, чтобы кто-то мог посадить новые семена добра. Добро кто-то должен возродить, а зло… Зло заведется само.

Мы сидели у костра вместе с наставником, готовые слушать очередную балладу. Однако Эрэльрих был сегодня мрачнее обычного, молчал, смотрел в костер и словно ждал чего-то. Многие из нас истомились.

— Скажи, Эрльих, а существуют ли взаправду Всадники? — спросил кто-то.

— Что значит, «взаправду»?

— Ну…было ли всё это? То, что поется в балладах?

— Во что мы верим, то и было, — отрубил наставник. — А каждый, не верящий в свет, считай, сидит уже в корзине нечистого. Как наполнится корзина — так и миру конец.

И тут, словно аккордом к тишине после его слов, со стороны моря донесся вдруг конский топот. Топот нарастал, мы вскочили с криками, ведь кто-то скакал прямо на нас. Лишь Эрэльрих остался сидеть у едва мерцающего костра. И топот угас, не коснувшись углей.

— Сядьте! — властно сказал тогда наставник. Я спою вам сегодня о Всаднике, который бродит во тьме как ветер.

Его негибкие уже пальцы коснулись струн. Сильно и больно зазвучали струны. Но баллады всё не было.

— Это тот, из чьей песни родился ветер?

— Ветер старше этого мира.

— А в балладном своде написано: «И из песни его родился ветер»…

— Пора бы вам знать, что такое метафора, — наставник отложил инструмент и с раздражением поначалу стал рассказывать, как в далеком мире полюбил один юноша прекрасную девушку. Но лучше бы он полюбил ветер, тот чаще бывает ласков. Когда юноша понял это, он решил сложить лучшую из песен и подарить ее любимой. Но и лучшая из песен не согрела ей сердце, ведь никто не знает, было ли оно. И тогда ветер подхватил песню юноши. И юноша ушел дорогами ветра. И до сих пор блуждает между мирами. Эрэльрих стал, наконец, плести сложную вязь звуков. И, когда мы были захвачены ею, запел.

4. Ну вот и всё. Иди. Я не буду плакать, чтобы ты не думал о том, как горько будет тут без тебя.

Там тебе и так найдётся, что вспомнить: запах травы, ладони солнца на коже… Да мало ли, чем еще запоминается каждому это путешествие. Лишь бы не горечью, лишь бы не болью. И не слезами… СЛЕЗА… Она, вроде как, зов обратно… Ты слушай. Сказка еще немного поведёт тебя. А дальше ты уж сам. Впрочем, возможно, ты и не слышишь меня уже…

«Вины считают, что солнце — это неупокоенный воин с пылающим мечом. Каждый день он обходит землю в поисках зла. Но зло движется по следам его», — так думал «босоногий парень на рыжей лошади». И еще он думал: «Даже если тот, в рясе, понял из нашей встречи единственное слово — «пыль», можно ли считать, что была она зря?» Конь босоногого, Прибивающий Пыль, шел сам по себе, каким-то собственным хитрым аллюром — не рысь, не иноходь, так… На то и был он «Прибивающим Пыль» — с чудной поступью тяжелого редкого дождя… И время, как и конь, бежало неторопливо. Всадник уже начал задремывать… Но вдруг Прибивающий Пыль всхрапнул, уловив дверь между мирами, и тут же ворвались в нее звуки далекой битвы… Всадник спешился, обнял коня… Они стояли недвижно, вслушиваясь в грозный, звенящий мрак… Там, в другом мире битва велась уже при свете факелов… Самое время — пронестись мимо галопом, возвещая чью-то победу или поражение, но Всадник медлил. Занимался рассвет…

Тьма упала внезапно. Рыбаки, покончившие с нехитрой едой, собрались у большого костра. Если бы Дмиор не провел среди них год, он посчитал бы теперь, что никто из мужчин вокруг не испуган столь страшным поворотом судьбы: два дня назад они, откочевывая с насиженных мест, натолкнулись на ополчение наместника Гражина, отказались следовать за ним, и были согнаны, как стадо, в середину войска. В суматохе, вместе с мужчинами оказались священник и две женщины, не говоря уже о мальчишках, едва ставших подростками. От страха Дмиор ощущал удивительное равнодушие к своей дальнейшей судьбе.

Первый раз первосвященник сидел у общего костра, где принимались решения, и пел мрачноватый, длиннорукий песнопевец Эрэльрих. Ни одной из баллад, что звучали в ту ночь над немым кругом огня и искрами стреляли в небо, Дмиор раньше не слышал. Эрэльрих плёл странные, заставлявшие сжиматься сердце рассказы о людях, любивших и страдавших так сильно, что опускались небеса и звёзды начинали плакать. Он пел о людях, чьи чувства были сильнее древних богов-Стихий: ветра, дождя, радуг и сполохов.

А Старейшина молчал, хотя Дмиор считал, что это ему положено что-то сказать в ночь перед боем. Да и песнопевец плёл далекие от войны кружева. Только один мрачный ритм запал Дмиору в душу отдаленным звоном мечей и привкусом соли на губах. Ритм был очень простым, и зазвенел лишь тогда, когда Дмиор ощутил, что сердце успокоилось и предстоящие на рассвете испытания не разорвут его. И тогда он понял, от чего молчит старейшина. Ведь ни от кого и так не сокрыто, что на рассвете войска Гражина начнут сходиться с «веером» кочевников, и рыбаков они погонят перед собой, прикрываясь живым щитом от конных лучников. И будет чудо, если хоть кто-то из них встретит закат. Чудо? Бывает ли оно? Голос певца вселял надежду. И не только рыбаки внимали ему. Мощный баритон резал на куски ночь, и многие из солдат Гражина, не обремененные караулом, поднимали глаза к звёздам. И, когда Эрэльрих скользнул во тьму, никто не задержал его — песнопевец прошел через посты Гражина, как ветер из его баллад.

Укрепившись духом таким странным для себя образом, Дмиор вспомнил и о молитвах, и подступил с этим к Старейшине.

Обычно Старейшина терпел Дмиора, как бык терпит слепня, отмахиваясь хвостом и заходя поглубже в грязь. Сроду не спорили они о богословии, хотя Дмиор нутром чуял в старейшине идейного противника и даже врага. Но бык терпел, и слепень пил кровь помалу. Но в эту ночь старейшина неожиданно ответил на укоры Дмиора: что, мол, надо бы и помолиться перед последней битвой.

— Ты оскорбляешь Бога, первосвященник, мыслями о том, что ему нужны-де твои молитвы! — сердито сказал он. — Бог не питается эманациями служащих ему людей, не пьет черный дым кровавой жертвы. Ты видел Всадника, первосвященник? Само существование его противоречит духу всей вашей церкви.

— Значит, это вера во Всадников мешала мне всё это время вести вас к Чистому

Богу?! К Чистому и Светлому! Который создал нас! Дарит нам экстаз любви своей! — воскликнул Дмиор, совершенно искренний перед смертью. Однако пафос его речей не разгорячил старейшину. Отвечал он так же сердито и почти равнодушно:

— Мы верим в Чистого. И потому мне не о чем с тобой спорить.

— Почему же тогда не идете вы в лоно матери-церкви, создающей храмы истинного света и… Взмахом руки брезгливым и скупым оборвал Дмиора Старейшина.

— Ты видел Всадника, — повторил он. — Ты слышал баллады Эрэльриха, о том, как вошли Всадники в наш мир. К чему пришли они в погоне за страстями безумной силы — любви ли, ненависти ли, веры ли?

— Веры? — удивился Дмиор.

— И веры. Страсти или властны, или не властны над нами.

— Я не понимаю, — сказал Дмиор.

— Не понимаешь? — удивился старейшина. — Или силишься не понять? Тогда я объясню тебе, как объяснил бы ребенку. Где-то…в далеких мирах, давно, Всадники были людьми. Но эти люди были одержимы чудовищной силы страстями. Такими, что выбросили их из мира людей. И теперь им суждено блуждать между мирами, искупая свое существование отсутствием для них людского мира страстей. Они очень сильно верили. И очень сильно любили или ненавидели. И ты давно уже понял это,

первосвященник. И понял, что страсть твоя к Богу порочна. Место ей там, в холоде между мирами. Возможно, завтра мы все умрем. Но разве это повод для слез или радости? Солнце заходит и всходит, зерно умирает в земле, чтобы возродиться в колосе… Иди спать, первосвященник. И да будут с тобой твои молитвы, если они помогают тебе. Завтра нас ждет трудный день. Старейшина сгреб угли в центр костра, завернулся в плащ из рыбьей кожи, и Дмиору не оставалось ничего иного, как тоже искать место для сна. Но еще долго звучал в его ушах, пробиваясь сквозь дремоту, бьющий прямо в сердце ритм баллады Эрэльриха…

Утро растеклось красным. Войско Гражина выстроилось в видимости «веера» кочевников — широкого построения, удобного для быстрой атаки или внезапного наскока. Трудно было кому-то первым перейти невидимую черту битвы. Враги выкрикивали что-то насмешливое, но ветер, поднявшийся к утру, относил их слова. Такой ветер, — думал Дмиор. — возможно помешает и стрелам. Вот по рядам кочевников прошло волнение — видно вызывали воинов, которые решились бы выехать перед войском. Но выбор что-то шел вяло. Рыбаков, как и ожидал Дмиор, вытолкали вперед. Впрочем, дали телегу с трофейным, видимо, оружием — разномастными мечами, щитами, копьями, связками дротиков… Однако, почти никто из рыбаков оружия не взял. Они словно бы ждали чего-то, глядя на неровный вражеский строй… И Дмиор тоже вперился взглядом, и вдруг … на миг ослеп, а потом увидел. Увидел того же босоногого парня… Он выскочил внезапно, как заяц порой выскакивает из-под копыт… Конь спотыкается, и, в замедляющемся времени, ты видишь самого себя, летящего через голову оступившегося коня… Дмиор всё смотрел не отрываясь. Всадник несся наперерез войску кочевников, навстречу чему-то иному… Да! Словно бы марево задрожало перед ним, марево страха, что гнало впереди себя вражеское войско. Словно лопнула неведомая струна, связующая небо и землю, и перед полчищем врагов встал Другой Всадник! На плечи его была наброшена волчья шкура с желтыми стеклянными глазами. Восседал он не на коне, а на огромном грязно-буром звере, похожем и на медведя, и на гиену сразу. Казалось бы, войско Гражина должно дрогнуть, увидев этого нового, страшного врага, но случилось по непонятным Дмиору причинам, наоборот. Рыбаки же, до того безучастные, как стадо, гонимое на бойню, стали вдруг разбирать с телеги оружие, готовясь к обороне. Всадники словно внушили им надежду, вдохнули боевой дух. Дмиор видел, как охочие до гарпунов разбирали с повозки копья, а бьющие рыбу острогой — дротики. Мечи же рыбаки брали больше короткие, похожие на привычные им разделочные ножи.

— Что происходит? — спросил первосвященник, протолкавшись к Старейшине.

— Всадники, — коротко бросил тот, не отрывая взгляда от скакавшего к «предводителю» вражеского войска босоногого парня. Босоногий приблизился к ужасному Всаднику в волчьей шкуре на длину копья и замер. Не видно было, говорили ли они о чем-то, но, похоже, просто стояли друг против друга. Всадник в волчьей шкуре был широкогруд, с могучей бычьей шеей. Зверь под ним легко мог подмять тяжеловооруженного латника вместе с конем… Однако, босоногий знакомец Дмиора чувствовал себя рядом с ним далеко не былинкой, пригибаемой ветром. Вся его поза — расслабленная и свободная — говорила о том, что в мире Всадников есть более значимые ориентиры силы. Два войска и два всадника стояли друг против друга. И вот Вселенские весы качнулись, и свершилось что-то неведомое для людей и непостижимое ими, но ударившее сразу по всем шести чувствам. Кто-то ослеп на миг, кто-то ощутил острый чужой запах… И тут же между Всадниками вспухла чернота и оба они сгинули. Войско кочевников, точно одурманенное неровно качнулось вперед, видно кони понесли, не выдержав напряжения.

— К бою! — взревел Старейшина. — Все видели, что Восемь — на нашей стороне! Воодушевление рыбаков подействовало и на солдат Гражина. То тут, то там прокатились боевые кличи воинских родов. И, наконец, забухали тяжелые военные барабаны — Гражин отдал приказ латникам выступать… Расстояние было еще велико, ветер сбивал прицел и относил стрелы… Но вот взвизгнула первая, раненая дротиком лошадь и всё смешалось. Кровавое безумство гуляло по полю. Латники сшибались тяжело, до самых костей земли отдавались удары железа, останавливаемые плотью и доспехом. Дмиор лишь слышал битву, но не видел ее — кто-то силой впихнул его под телегу, где он прикрыл собою двух женщин. Однако вскоре Дмиор с удивлением отметил, что рыбаки не были смяты кочевниками. Они держались вместе, брезговали правилами боя, бросали в ноги лошадям плащи с завязанными по краям камнями, а всадникам швыряли в глаза песок, но всё это не в пылу битвы, а расчетливо. Дмиор понимал, что рыбаки используют повозку, как ориентир, по сути — защищают ее. Барабанщики Гражина, намеренные гнать рыбаков впереди, давно уже сломали строй. И в водовороте сражения, образовался маленький остров, обозначенный телегой, груженной копьями и мечами. Мало разгоряченные битвой, словно стоящие у длинного разделочного стола, рыбаки не бились. Они выполняли тяжелый кровавый труд. Одно было плохо — не хватало звуковых сигналов, которые стянули бы силы рыбаков еще плотнее к повозке — сражающиеся уже начали распадаться на отдельные группы.

И Дмиор вылез из-под телеги. Ноги сразу стали у него ватными, от страха, и он начал снова сползать под свое ненадежное укрытие. Но тут Старейшина закричал, созывая своих, и Дмиор пересилил себя. Втянув голову в плечи, как черепаха, он начал копаться в телеге, содрал кожу на пальцах, но добыл-таки круглый щит конного лучника и небольшую секиру, комлем которой сподручно было бить, словно колотушкой. Теперь оставалось выбрать ритм, чтобы его поняли. И Дмиор не раздумывая начал лупить по щиту, выкрикивая для верности те пять-шесть строк, что врезались ему в память вчерашним вечером.

По рукоять. Бей, бубен, бей! За жизнь, за мать. Бей, бубен, бей! За ратью рать. Бей, бубен, бей! Пей, меч мой, пей!

Дмиор кричал еще какие-то слова. Похоже, он сам сбивал их в строки по ходу ритма, что было для него чудным и странным. Но завораживающим. До самой глубины естества. Рыбаки, благодаря неистовым воплям впавшего в транс Дмиора, всё теснее сжимали кольцо вокруг телеги. Поток кочевников иссяк. Привычные к тактике наскока и быстрого боя, они накатились волной, а теперь отступали малыми ручейками, обтекая, ощетинившийся копьями «островок» рыбаков. Конечно, многие широкогрудые, русоголовые рыбаки лежали уже в руках матери земли, и раны их не кровоточили. Но многие и уцелели. И это было чудом. Вот несколько рук ухватили осипшего первосвященника и стянули его с телеги. Кочевники отступили. Латники Гражина собирались в десятки и сдваивали ряды — похоже, решено было гнать кочевников, в надежде, что они бросят обозы. Но рыбаков больше не интересовала битва. Они собирали убитых и раненых… Ополченцы

Гражина обходили их стороной, посчитав видно, что Всадники — это рыбачьи боги…

Дмиор шёл за маленьким обозом и думал. Думал о Чистом. И о том чудном ритме, который изменил его сердце.

5. Вот и всё, братишка. Сказка как всегда закончилась хорошо. Пусть и твой путь будет достойным тебя. Ведь, что такое, в сущности, жизнь? Просто маленькая попытка заглянуть в зеркало собственной души…

Ты знаешь, моя душа трепещет. Наверное, когда кто-то уходит, всегда тянет пойти следом. И оставаться так же тяжело, как и уходить. И мне мучительно больно порой чувствовать, что вот это мое чудное тело умрет, разрушится, и только маленькая божественная искра может быть, пройдя земным путем, возродится, наконец, для понимания. Потому что… Может быть, ты вспомнил сейчас, зачем мы сюда пришли?.. Все вспоминают потом. И только я наказан помнить об этом здесь. Ткань мироздания трещит по швам, и моей тонкой шкуры вряд ли хватит, чтобы затянуть все разрастающиеся дыры. Но ведь насколько-то хватит, правда? И я не отступлю, потому что вера и изначальный свет питают меня.

Правда иногда вдруг подступает тоска, и я начинаю вглядываться в мутные глаза прохожих в надежде уловить хотя бы ещё один ищущий взгляд. Но это минутная слабость. И я всё равно верю, что мы были правы. И вера эта умрёт вместе со мной, но не с телом моим.

Ну, да ты понял теперь, что есть для нас вера. И страх для тебя позади уже. Значит, я сделал всё, что мог. Счастливого пути тебе, брат!