"Бесы" - читать интересную книгу автора (Достоевский Фёдор Михайлович)

IV

Я как-то говорил о наружности этого господина: высокий, курчавый, плотный парень, лет сорока, с багровым, несколько опухшим и обрюзглым лицом, со вздрагивающими при каждом движении головы щеками, с маленькими, кровяными, иногда довольно хитрыми глазками, в усах, в бакенбардах и с зарождающимся мясистым кадыком, довольно неприятного вида. Но всего более поражало в нём то, что он явился теперь во фраке и в чистом белье. «Есть люди, которым чистое бельё даже неприлично-с», как возразил раз когда-то Липутин на шутливый упрёк ему Степана Трофимовича в неряшестве. У капитана были и перчатки чёрные, из которых правую, ещё не надёванную, он держал в руке, а левая, туго напяленная и не застегнувшаяся, до половины прикрывала его мясистую, левую лапу, в которой он держал совершенно новую, глянцовитую и наверно в первый ещё раз служившую круглую шляпу. Выходило, стало быть, что вчерашний «фрак любви», о котором он кричал Шатову, существовал действительно. Всё это, то есть и фрак и бельё, было припасено (как узнал я после) по совету Липутина, для каких-то таинственных целей. Сомнения не было, что и приехал он теперь (в извозчичьей карете) непременно тоже по постороннему наущению и с чьею-нибудь помощью; один он не успел бы догадаться, а равно одеться, собраться и решиться в какие-нибудь три четверти часа, предполагая даже, что сцена на соборной паперти стала ему тотчас известною. Он был не пьян, но в том тяжёлом, грузном, дымном состоянии человека, вдруг проснувшегося после многочисленных дней запоя. Кажется, стоило бы только покачнуть его раза два рукой за плечо, и он тотчас бы опять охмелел.

Он было разлетелся в гостиную, но вдруг споткнулся в дверях о ковёр. Марья Тимофеевна так и померла со смеху. Он зверски поглядел на неё, и вдруг сделал несколько быстрых шагов к Варваре Петровне.

— Я приехал, сударыня… — прогремел было он как в трубу.

— Сделайте мне одолжение, милостивый государь, — выпрямилась Варвара Петровна, — возьмите место вот там, на том стуле. Я вас услышу и оттуда, а мне отсюда виднее будет на вас смотреть.

Капитан остановился, тупо глядя пред собой, но, однако, повернулся и сел на указанное место, у самых дверей. Сильная в себе неуверенность, а вместе с тем наглость и какая-то беспрерывная раздражительность сказывались в выражении его физиономии. Он трусил ужасно, это было видно, но страдало и его самолюбие, и можно было угадать, что из раздражённого самолюбия он может решиться, несмотря на трусость, даже на всякую наглость, при случае. Он видимо боялся за каждое движение своего неуклюжего тела. Известно, что самое главное страдание всех подобных господ, когда они каким-нибудь чудным случаем появляются в обществе, составляют их собственные руки и ежеминутно сознаваемая невозможность куда-нибудь прилично деваться с ними. Капитан замер на стуле с своею шляпой и перчатками в руках и не сводя бессмысленного взгляда своего со строгого лица Варвары Петровны. Ему, может быть, и хотелось бы внимательнее осмотреться кругом, но он пока ещё не решался. Марья Тимофеевна, вероятно найдя фигуру его опять ужасно смешною, захохотала снова, но он не шевельнулся. Варвара Петровна безжалостно долго, целую минуту выдержала его в таком положении, беспощадно его разглядывая.

— Сначала позвольте узнать ваше имя от вас самих? — мерно и выразительно произнесла она.

— Капитан Лебядкин, — прогремел капитан, — я приехал, сударыня… — шевельнулся было он опять.

— Позвольте! — опять остановила Варвара Петровна, — эта жалкая особа, которая так заинтересовала меня, действительно ваша сестра?

— Сестра, сударыня, ускользнувшая из-под надзора, ибо она в таком положении…

Он вдруг запнулся и побагровел.

— Не примите превратно, сударыня, — сбился он ужасно, — родной брат не станет марать… в таком положении, это значит не в таком положении… в смысле пятнающем репутацию… на последних порах…

Он вдруг оборвал.

— Милостивый государь! — подняла голову Варвара Петровна.

— Вот в каком положении! — внезапно заключил он, ткнув себя пальцем в средину лба. Последовало некоторое молчание.

— И давно она этим страдает? — протянула несколько Варвара Петровна.

— Сударыня, я приехал отблагодарить за выказанное на паперти великодушие по-русски, по-братски…

— По-братски?

— То есть не по-братски, а единственно в том смысле, что я брат моей сестре, сударыня, и поверьте, сударыня, — зачастил он, опять побагровев, — что я не так необразован, как могу показаться с первого взгляда в вашей гостиной. Мы с сестрой ничто, сударыня, сравнительно с пышностию, которую здесь замечаем. Имея к тому же клеветников. Но до репутации Лебядкин горд, сударыня, и… и… я приехал отблагодарить… Вот деньги, сударыня!

Тут он выхватил из кармана бумажник, рванул из него пачку кредиток и стал перебирать их дрожащими пальцами в неистовом припадке нетерпения. Видно было, что ему хотелось поскорее что-то разъяснить, да и очень надо было; но, вероятно, чувствуя сам, что возня с деньгами придаёт ему ещё более глупый вид, он потерял последнее самообладание: деньги никак не хотели сосчитаться, пальцы путались, и к довершению срама, одна зелёная депозитка{42}, выскользнув из бумажника, полетела зигзагами на ковёр.

— Двадцать рублей, сударыня, — вскочил он вдруг с пачкой в руках и со вспотевшим от страдания лицом; заметив на полу вылетевшую бумажку, он нагнулся было поднять её, но, почему-то устыдившись, махнул рукой.

— Вашим людям, сударыня, лакею, который подберёт; пусть помнит Лебядкину!

— Я этого никак не могу позволить, — торопливо и с некоторым испугом проговорила Варвара Петровна.

— В таком случае…

Он нагнулся, поднял, побагровел и, вдруг приблизясь к Варваре Петровне, протянул ей отсчитанные деньги.

— Что́ это? — совсем уже, наконец, испугалась она и даже попятилась в креслах. Маврикий Николаевич, я и Степан Трофимович шагнули каждый вперёд.

— Успокойтесь, успокойтесь, я не сумасшедший, ей Богу не сумасшедший! — в волнении уверял капитан на все стороны.

— Нет, милостивый государь, вы с ума сошли.

— Сударыня, это вовсе не то, что́ вы думаете! Я, конечно, ничтожное звено… О, сударыня, богаты чертоги ваши, но бедны они у Марии Неизвестной, сестры моей, урождённой Лебядкиной, но которую назовём пока Марией Неизвестной, пока, сударыня, только пока, ибо навечно не допустит сам Бог! Сударыня, вы дали ей десять рублей, и она приняла, но потому, что от вас, сударыня! Слышите, сударыня! ни от кого в мире не возьмёт эта Неизвестная Мария, иначе содрогнётся во гробе штаб-офицер её дед, убитый на Кавказе, на глазах самого Ермолова, но от вас, сударыня, от вас всё возьмёт. Но одною рукою возьмёт, а другою протянет вам уже двадцать рублей, в виде пожертвования в один из столичных комитетов благотворительности, где вы, сударыня, состоите членом… так как и сами вы, сударыня, публиковались в «Московских ведомостях», что у вас состоит здешняя, по нашему городу, книга благотворительного общества, в которую всякий может подписываться…

Капитан вдруг оборвал; он дышал тяжело, как после какого-то трудного подвига. Всё это насчёт комитета благотворительности, вероятно, было заранее подготовлено, может быть, также под редакцией Липутина. Он ещё пуще вспотел; буквально капли пота выступали у него на висках. Варвара Петровна пронзительно в него всматривалась.

— Эта книга, — строго проговорила она, — находится всегда внизу у швейцара моего дома, там вы можете подписать ваше пожертвование, если захотите. А потому прошу вас спрятать теперь ваши деньги и не махать ими по воздуху. Вот так. Прошу вас тоже занять ваше прежнее место. Вот так. Очень жалею, милостивый государь, что я ошиблась насчёт вашей сестры и подала ей на бедность, когда она так богата. Не понимаю одного только, почему от меня одной она может взять, а от других ни за что́ не захочет. Вы так на этом настаивали, что я желаю совершенно точного объяснения.

— Сударыня, это тайна, которая может быть похоронена лишь во гробе! — отвечал капитан.

— Почему же? — как-то не так уже твёрдо спросила Варвара Петровна.

— Сударыня, сударыня!..

Он мрачно примолк, смотря на землю и приложив правую руку к сердцу. Варвара Петровна ждала, не сводя с него глаз.

— Сударыня, — взревел он вдруг, — позволите ли сделать вам один вопрос, только один, но открыто, прямо, по-русски, от души?

— Сделайте одолжение.

— Страдали вы, сударыня, в жизни?

— Вы просто хотите сказать, что от кого-нибудь страдали или страдаете.

— Сударыня, сударыня! — вскочил он вдруг опять, вероятно и не замечая того и ударяя себя в грудь, — здесь, в этом сердце накипело столько, столько, что удивится Сам Бог, когда обнаружится на страшном суде!

— Гм, сильно сказано.

— Сударыня, я может быть говорю языком раздражительным…

— Не беспокойтесь, я сама знаю, когда вас надо будет остановить.

— Могу ли предложить вам ещё вопрос, сударыня?

— Предложите ещё вопрос.

— Можно ли умереть единственно от благородства своей души?

— Не знаю, не задавала себе такого вопроса.

— Не знаете! Не задавали себе такого вопроса!! — прокричал он с патетическою иронией, — а коли так, коли так —

и он неистово стукнул себя в грудь.

Он уже опять заходил по комнате. Признак этих людей — совершенное бессилие сдержать в себе свои желания; напротив, неудержимое стремление тотчас же их обнаружить, со всею даже неопрятностью, чуть только они зародятся. Попав не в своё общество, такой господин обыкновенно начинает робко, но уступите ему на волосок, и он тотчас же перескочит на дерзости. Капитан уже горячился, ходил, махал руками, не слушал вопросов, говорил о себе шибко-шибко, так что язык его иногда подвёртывался, и, не договорив, он перескакивал на другую фразу. Правда, едва ли он был совсем трезв; тут сидела тоже Лизавета Николаевна, на которую он не взглянул ни разу, но присутствие которой, кажется, страшно кружило его. Впрочем это только уже предположение. Существовала же, стало быть, причина, по которой Варвара Петровна, преодолевая отвращение, решилась выслушивать такого человека. Прасковья Ивановна просто тряслась от страха, правда не совсем, кажется, понимая, в чём дело. Степан Трофимович дрожал тоже, но напротив, потому что наклонён был всегда понимать с излишком. Маврикий Николаевич стоял в позе всеобщего оберегателя. Лиза была бледненькая и не отрываясь смотрела широко раскрытыми глазами на дикого капитана. Шатов сидел в прежней позе; но что́ страннее всего, Марья Тимофеевна не только перестала смеяться, но сделалась ужасно грустна. Она облокотилась правою рукой на стол и длинным грустным взглядом следила за декламировавшим братцем своим. Одна лишь Дарья Павловна казалась мне спокойною.

— Всё это вздорные аллегории, — рассердилась наконец Варвара Петровна, — вы не ответили на мой вопрос: «почему?» Я настоятельно жду ответа.

— Не ответил «почему?» Ждёте ответа на «почему?» — переговорил капитан, подмигивая; — это маленькое словечко «почему» разлито во всей вселенной с самого первого дня миросоздания, сударыня, и вся природа ежеминутно кричит своему Творцу: «почему?» и вот уже семь тысяч лет не получает ответа. Неужто отвечать одному капитану Лебядкину, и справедливо ли выйдет, сударыня?

— Это всё вздор и не то! — гневалась и теряла терпение Варвара Петровна, — это аллегории; кроме того вы слишком пышно изволите говорить, милостивый государь, что́ я считаю дерзостью.

— Сударыня, — не слушал капитан, — я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принуждён носить грубое имя Игната, — почему это, как вы думаете? Я желал бы называться князем де-Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принуждён жить в лахани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!

— Вы решительно ничего не можете сказать определённее?

— Я могу вам прочесть пиесу «Таракан», сударыня!

— Что-о-о?

— Сударыня, я ещё не помешан! Я буду помешан, буду, наверно, но я ещё не помешан! Сударыня, один мой приятель — бла-го-роднейшее лицо, — написал одну басню Крылова, под названием «Таракан», — могу я прочесть её?

— Вы хотите прочесть какую-то басню Крылова?

— Нет, не басню Крылова хочу я прочесть, а мою басню, собственную, моё сочинение! Поверьте же, сударыня, без обиды себе, что я не до такой степени уже необразован и развращён, чтобы не понимать, что Россия обладает великим баснописцем Крыловым, которому министром просвещения воздвигнут памятник в Летнем саду, для игры в детском возрасте.{43} Вы вот спрашиваете, сударыня: «почему?» Ответ на дне этой басни, огненными литерами!

— Прочтите вашу басню.

— Господи, что́ такое? — воскликнула Варвара Петровна.

— То есть когда летом, — заторопился капитан, ужасно махая руками, с раздражительным нетерпением автора, которому мешают читать, — когда летом в стакан налезут мухи, то происходит мухоедство, всякий дурак поймёт, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите… (он всё махал руками).

Тут у меня ещё не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан, — Никифор берёт стакан и, несмотря на крик, выплёскивает в лахань всю комедию, и мух и таракана, что́ давно надо было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: «почему?» — вскричал он, торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» — Что́ же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.

Варвара Петровна рассердилась ужасно.

— А в каких деньгах, позвольте вас спросить, полученных будто бы от Николая Всеволодовича и будто бы вам не доданных, вы осмелились обвинить одно лицо, принадлежащее к моему дому?

— Клевета! — взревел Лебядкин, трагически подняв правую руку.

— Нет, не клевета.

— Сударыня, есть обстоятельства, заставляющие сносить скорее фамильный позор, чем провозгласить громко истину. Не проговорится Лебядкин, сударыня!

Он точно ослеп; он был во вдохновении; он чувствовал свою значительность; ему наверно что́-то такое представлялось. Ему уже хотелось обидеть, как-нибудь нагадить, показать свою власть.

— Позвоните пожалуйста, Степан Трофимович, — попросила Варвара Петровна.

— Лебядкин хитёр, сударыня! — подмигнул он со скверною улыбкой, — хитёр, но есть и у него препона, есть и у него преддверие страстей! И это преддверие — старая боевая гусарская бутылка, воспетая Денисом Давыдовым. Вот когда он в этом преддверии, сударыня, тут и случается, что он отправит письмо в стихах, ве-ли-колепнейшее, — но которое желал бы потом возвратить обратно слезами всей своей жизни, ибо нарушается чувство прекрасного. Но вылетела птичка, не поймаешь за хвост! Вот в этом-то преддверии, сударыня, Лебядкин мог проговорить насчёт и благородной девицы, в виде благородного негодования возмущённой обидами души, чем и воспользовались клеветники его. Но хитёр Лебядкин, сударыня! И напрасно сидит над ним зловещий волк, ежеминутно подливая и ожидая конца: не проговорится Лебядкин, и на дне бутылки вместо ожидаемого оказывается каждый раз — хитрость Лебядкина! Но довольно, о, довольно! Сударыня, ваши великолепные чертоги могли бы принадлежать благороднейшему из лиц, но таракан не ропщет! Заметьте же, заметьте наконец, что не ропщет, и познайте великий дух!

В это мгновение снизу из швейцарской раздался звонок, и почти тотчас же появился несколько замешкавший на звон Степана Трофимовича Алексей Егорыч. Старый чинный слуга был в каком-то необыкновенно возбуждённом состоянии.

— Николай Всеволодович изволили сию минуту прибыть и идут сюда-с, — произнёс он в ответ на вопросительный взгляд Варвары Петровны.

Я особенно припоминаю её в то мгновение: сперва она побледнела, но вдруг глаза её засверкали. Она выпрямилась в креслах, с видом необычной решимости. Да и все были поражены. Совершенно неожиданный приезд Николая Всеволодовича, которого ждали у нас разве что через месяц, был странен не одною своею неожиданностью, а именно роковым каким-то совпадением с настоящею минутой. Даже капитан остановился как столб среди комнаты, разинув рот и с ужасно глупым видом смотря на дверь.

И вот из соседней залы, длинной и большой комнаты, раздались скорые приближающиеся шаги, маленькие шаги, чрезвычайно частые; кто-то как будто катился, и вдруг влетел в гостиную — совсем не Николай Всеволодович, а совершенно не знакомый никому молодой человек.