"Бесы" - читать интересную книгу автора (Достоевский Фёдор Михайлович)IВ это утро Петра Степановича многие видели; видевшие упомнили, что он был в чрезвычайно возбуждённом состоянии. В два часа пополудни он забегал к Гаганову, всего за день прибывшему из деревни и у которого собрался полон дом посетителей, много и горячо говоривших о только что происшедших событиях. Пётр Степанович говорил больше всех и заставил себя слушать. Его всегда считали у нас за «болтливого студента с дырой в голове», но теперь он говорил об Юлии Михайловне, а при всеобщей суматохе тема была захватывающая. Он сообщил о ней, в качестве её недавнего и интимнейшего конфидента, много весьма новых и неожиданных подробностей; нечаянно (и, конечно, неосторожно) сообщил несколько её личных отзывов о всем известных в городе лицах, чем тут же кольнул самолюбия. Выходило у него неясно и сбивчиво, как у человека не хитрого, но который поставлен, как честный человек, в мучительную необходимость разъяснить разом целую гору недоумений и который, в простодушной своей неловкости, сам не знает с чего начать и чем кончить. Довольно тоже неосторожно проскользнуло у него, что Юлии Михайловне была известна вся тайна Ставрогина и что она-то и вела всю интригу. Она-де и его, Петра Степановича, подвела, потому что он сам был влюблён в эту несчастную Лизу, а между тем его так «подвернули», что он же — Я ел и пил не потому, что у меня не было денег, и не виноват, что меня туда приглашали. Позвольте мне самому судить, насколько мне быть за то благодарным. Вообще впечатление осталось в его пользу: «Пусть он малый нелепый и, конечно, пустой, но ведь чем же он виноват в глупостях Юлии Михайловны? Напротив, выходит, что он же её останавливал»… Около двух часов разнеслось вдруг известие, что Ставрогин, о котором было столько речей, уехал внезапно с полуденным поездом в Петербург. Это очень заинтересовало; многие нахмурились. Пётр Степанович был до того поражён, что, рассказывают, даже переменился в лице и странно вскричал: «Да кто же мог его выпустить?» Он тотчас убежал от Гаганова. Однако же его видели ещё в двух или трёх домах. Около сумерок он нашёл возможность проникнуть и к Юлии Михайловне, хотя и с величайшим трудом, потому что та решительно не хотела принять его. Только три недели спустя узнал я об этом обстоятельстве от неё же самой, пред выездом её в Петербург. Она не сообщила подробностей, но заметила с содроганием, что он «изумил её тогда вне всякой меры». Полагаю, что он просто напугал её угрозой сообщничества, в случае если б ей вздумалось «говорить». Необходимость же попугать тесно связывалась с его тогдашними замыслами, ей, разумеется, неизвестными, и только потом, дней пять спустя, догадалась она, почему он так сомневался в её молчании и так опасался новых взрывов её негодования… В восьмом часу вечера, когда уже совсем стемнело, на краю города, в Фомином переулке, в маленьком покривившемся домике, в квартире прапорщика Эркеля, собрались Пётр Степанович явился только в половине девятого. Быстрыми шагами подошёл он к круглому столу пред диваном, за которым разместилась компания; шапку оставил в руках и от чаю отказался. Вид имел злой, строгий и высокомерный. Должно быть, тотчас же заметил по лицам, что «бунтуют». — Прежде чем раскрою рот, выкладывайте своё, вы что-то подобрались, — заметил он, с злобною усмешкой обводя глазами физиономии. Липутин начал «от лица всех» и вздрагивавшим от обиды голосом заявил, «что если так продолжать, то можно самому разбить лоб-с». О, они вовсе не боятся разбивать свои лбы и даже готовы, но единственно лишь для общего дела (общее шевеление и одобрение). А потому пусть будут и с ними откровенны, чтоб им всегда знать заранее, «а то что ж будет?» (Опять шевеление, несколько гортанных звуков.) Так действовать унизительно и опасно… Мы вовсе не потому что боимся, а если действует один, а остальные только пешки, то один наврёт, и все попадутся. (Восклицания: да, да! Общая поддержка.) — Чёрт возьми, чего же вам надо? — А какое отношение с общим делом, — закипел Липутин, — имеют интрижки господина Ставрогина? Пусть он там принадлежит каким-то таинственным образом к центру, если только в самом деле существует этот фантастический центр, да мы-то этого знать не хотим-с. А между тем совершилось убийство, возбуждена полиция; по нитке и до клубка дойдут. — Попадётесь вы со Ставрогиным, и мы попадёмся, — прибавил знаток народа. — И совсем бесполезно для общего дела, — уныло закончил Виргинский. — Что́ за вздор! Убийство — дело случая, сделано Федькой для грабежа. — Гм. Странное однако же совпадение-с, — скорчился Липутин. — А если хотите, произошло через вас же. — Это как через нас? — Во-первых, вы, Липутин, сами в этой интриге участвовали, а во-вторых и главное, вам приказано было отправить Лебядкина и выданы деньги, а вы что́ сделали? Если б отправили, так ничего бы и не было. — Да не вы ли сами дали идею, что хорошо бы было выпустить его читать стихи? — Идея не приказание. Приказание было отправить. — Приказание. Довольно странное слово… Напротив, вы именно приказали остановить отправку. — Вы ошиблись и выказали глупость и своеволие. А убийство — дело Федьки, и действовал он один, из грабежа. Вы слышали, что звонят, и поверили. Вы струсили. Ставрогин не так глуп, а доказательство — он уехал в двенадцать часов дня, после свидания с вице-губернатором; если бы что-нибудь было, его бы не выпустили в Петербург среди бела дня. — Да ведь мы вовсе не утверждаем, что господин Ставрогин сам убивал, — ядовито и не стесняясь подхватил Липутин, — он мог даже и не знать-с, равно как и я; а вам самим слишком хорошо известно, что я ничего не знал-с, хотя тут же влез как баран в котёл. — Кого же вы обвиняете? — мрачно посмотрел Пётр Степанович. — А тех самых, кому надобно города сжигать-с. — Хуже всего то, что вы вывёртываетесь. Впрочем не угодно ли прочесть и показать другим; это только для сведения. Он вынул из кармана анонимное письмо Лебядкина к Лембке и передал Липутину. Тот прочёл, видимо удивился и задумчиво передал соседу; письмо быстро обошло круг. — Действительно ли это рука Лебядкина? — заметил Шигалёв. — Его рука, — заявили Липутин и Толкаченко (то есть знаток народа). — Я только для сведения и зная, что вы так расчувствовались о Лебядкине, — повторил Пётр Степанович, принимая назад письмо; — таким образом, господа, какой-нибудь Федька совершенно случайно избавляет нас от опасного человека. Вот что́ иногда значит случай! Не правда ли, поучительно? Члены быстро переглянулись. — А теперь, господа, пришёл и мой черёд спрашивать, — приосанился Пётр Степанович. — Позвольте узнать, с какой стати вы изволили зажечь город без позволения? — Это что́! Мы, мы город зажгли? Вот уж с больной-то головы! — раздались восклицания. — Я понимаю, что вы уж слишком заигрались, — упорно продолжал Пётр Степанович, — но ведь это не скандальчики с Юлией Михайловной. Я собрал вас сюда, господа, чтобы разъяснить вам ту степень опасности, которую вы так глупо на себя натащили и которая слишком многому и кроме вас угрожает. — Позвольте, мы, напротив, вам же намерены были сейчас заявить о той степени деспотизма и неравенства, с которыми принята была, помимо членов, такая серьёзная и вместе с тем странная мера, — почти с негодованием заявил молчавший до сих пор Виргинский. — Итак, вы отрицаетесь? А я утверждаю, что сожгли вы, вы одни и никто другой. Господа, не лгите, у меня точные сведения. Своеволием вашим вы подвергли опасности даже общее дело. Вы всего лишь один узел бесконечной сети узлов и обязаны слепым послушанием центру. Между тем трое из вас подговаривали к пожару шпигулинских, не имея на то ни малейших инструкций, и пожар состоялся. — Кто трое? Кто трое из нас? — Третьего дня в четвёртом часу ночи вы, Толкаченко, подговаривали Фомку Завьялова в «Незабудке». — Помилуйте, — привскочил тот, — я едва одно слово сказал, да и то без намерения, а так, потому что его утром секли, и тотчас бросил, вижу слишком пьян. Если бы вы не напомнили, я бы совсем и не вспомнил. От слова не могло загореться. — Вы похожи на того, который бы удивился, что от крошечной искры взлетел на воздух весь пороховой завод. — Я говорил шёпотом и в углу, ему на ухо, как могли вы узнать? — сообразил вдруг Толкаченко. — Я там сидел под столом. Не беспокойтесь, господа, я все ваши шаги знаю. Вы ехидно улыбаетесь, господин Липутин? А я знаю, например, что вы четвёртого дня исщипали вашу супругу, в полночь, в вашей спальне, ложась спать. Липутин разинул рот и побледнел. (Потом стало известно, что он о подвиге Липутина узнал от Агафьи, липутинской служанки, которой с самого начала платил деньги за шпионство, о чём только после разъяснилось.) — Могу ли и я констатировать факт? — поднялся вдруг Шигалёв. — Констатируйте. Шигалёв сел и подобрался: — Сколько я понял, да и нельзя не понять, вы сами, в начале и потом ещё раз, весьма красноречиво, — хотя и слишком теоретически, — развивали картину России, покрытой бесконечною сетью узлов. С своей стороны, каждая из действующих кучек, делая прозелитов и распространяясь боковыми отделениями в бесконечность, имеет в задаче систематическою обличительною пропагандой беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что́ бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, как средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние. Ваши ли это слова, которые я старался припомнить буквально? Ваша ли это программа действий, сообщённая вами в качестве уполномоченного из центрального, но совершенно неизвестного нам до сих пор и почти фантастического для нас комитета? — Верно, только вы очень тянете. — Всякий имеет право своего слова. Давая нам угадывать, что отдельных узлов всеобщей сети, уже покрывшей Россию, состоит теперь до нескольких сотен, и развивая предположение, что если каждый сделает своё дело успешно, то вся Россия, к данному сроку, по сигналу… — Ах чёрт возьми, и без вас много дела! — повернулся в креслах Пётр Степанович. — Извольте, я сокращу и кончу лишь вопросом: мы уже видели скандалы, видели недовольство населений, присутствовали и участвовали в падении здешней администрации и, наконец, своими глазами увидели пожар. Чем же вы недовольны? Не ваша ли это программа? В чём можете вы нас обвинять? — В своеволии! — яростно крикнул Пётр Степанович. — Пока я здесь, вы не смели действовать без моего позволения. Довольно. Готов донос, и, может быть, завтра же или сегодня в ночь вас перехватают. Вот вам. Известие верное. Тут уже все разинули рты. — Перехватают не только как подстрекателей в поджоге, но и как пятёрку. Доносчику известна вся тайна сети. Вот что вы напроку́дили! — Наверно Ставрогин! — крикнул Липутин. — Как… почему Ставрогин? — как бы осёкся вдруг Пётр Степанович. — Э, чёрт, — спохватился он тотчас же, — это Шатов! Вам, кажется, всем уже теперь известно, что Шатов в своё время принадлежал делу. Я должен открыть, что следя за ним чрез лиц, которых он не подозревает, я, к удивлению, узнал, что для него не тайна и устройство сети, и… одним словом, всё. Чтобы спасти себя от обвинения в прежнем участии, он донесёт на всех. До сих пор он всё ещё колебался, и я щадил его. Теперь вы этим пожаром его развязали: он потрясён и уже не колеблется. Завтра же мы будем арестованы, как поджигатели и политические преступники. — Верно ли? Почему Шатов знает? Волнение было неописанное. — Всё совершенно верно. Я не в праве вам объявить пути мои и как открывал, но вот что покамест я могу для вас сделать: чрез одно лицо я могу подействовать на Шатова, так что он, совершенно не подозревая, задержит донос, — но не более как на сутки. Дальше суток не могу. Итак вы можете считать себя обеспеченными до послезавтраго утра. Все молчали. — Да отправить же его наконец к чёрту! — первый крикнул Толкаченко. — И давно бы надо сделать! — злобно ввернул Лямшин, стукнув кулаком по столу. — Но как сделать? — пробормотал Липутин. Пётр Степанович тотчас же подхватил вопрос и изложил свой план. Он состоял в том, чтобы завлечь Шатова, для сдачи находившейся у него тайной типографии, в то уединённое место, где она закопана, завтра, в начале ночи и — «уж там и распорядиться». Он вошёл во многие нужные подробности, которые мы теперь опускаем, и разъяснил обстоятельно те настоящие двусмысленные отношения Шатова к центральному обществу, о которых уже известно читателю. — Всё так, — нетвёрдо заметил Липутин, — но так как опять… новое приключение в том же роде… то слишком уж поразит умы. — Без сомнения, — подтвердил Пётр Степанович, — но и это предусмотрено. Есть средство вполне отклонить подозрение. И он с прежнею точностью рассказал о Кириллове, о его намерении застрелиться и о том, как он обещал ждать сигнала, а умирая, оставить записку и принять на себя всё, что́ ему продиктуют. (Одним словом, всё что́ уже известно читателю.) — Твёрдое его намерение лишить себя жизни, — философское, а по-моему сумасшедшее, — стало известно Раздались сомнения. Повесть показалась фантастическою. О Кириллове, впрочем, всё более или менее несколько слышали; Липутин же более всех. — Вдруг он раздумает и не захочет, — сказал Шигалёв, — так или этак, а всё-таки он сумасшедший, стало быть, надежда неточная. — Не беспокойтесь, господа, он захочет, — отрезал Пётр Степанович. — По уговору, я обязан предупредить его накануне, значит, сегодня же. Я приглашаю Липутина идти сейчас со мною к нему и удостовериться, а он вам, господа, возвратясь, сообщит, если надо, сегодня же, правду ли я вам говорил или нет. Впрочем, — оборвал он вдруг с непомерным раздражением, как будто вдруг почувствовал, что слишком много чести так убеждать и так возиться с такими людишками, — впрочем, действуйте как вам угодно. Если вы не решитесь, то союз расторгнут, — но единственно по факту вашего непослушания и измены. Таким образом мы с этой минуты все врозь. Но знайте, что в таком случае вы, кроме неприятности шатовского доноса и последствий его, навлекаете на себя ещё одну маленькую неприятность, о которой было твёрдо заявлено при образовании союза. Что́ до меня касается, то я, господа, не очень-то вас боюсь… Не подумайте, что я уж так с вами связан… Впрочем, это всё равно. — Нет, мы решаемся, — заявил Лямшин. — Другого выхода нет, — пробормотал Толкаченко, — и если только Липутин подтвердит про Кириллова, то… — Я против; я всеми силами души моей протестую против такого кровавого решения! — встал с места Виргинский. — Но? — спросил Пётр Степанович. — Что́ — Вы сказали — Я, кажется, не сказал — То? Виргинский замолчал. — Я думаю, можно пренебрегать собственною безопасностью жизни, — отворил вдруг рот Эркель, — но если может пострадать общее дело, то, я думаю, нельзя сметь пренебрегать собственною безопасностью жизни… Он сбился и покраснел. Как ни были все заняты каждый своим, но все посматривали на него с удивлением, до такой степени было неожиданно, что он тоже мог заговорить. — Я за общее дело, — произнёс вдруг Виргинский. Все поднялись с мест. Порешено было завтра в полдень ещё раз сообщиться вестями, хотя и не сходясь всем вместе, и уже окончательно условиться. Объявлено было место, где зарыта типография, розданы роли и обязанности. Липутин и Пётр Степанович немедленно отправились вместе к Кириллову. |
||
|