"Сожженные мосты. Часть 3" - читать интересную книгу автора (Маркьянов Александр В.)

26 июня 2002 года Варшава, университет

Звонок раздался как раз тогда, когда пан граф Комаровский сидел в своем кабинете в здании штаба округа, уставший как собака. Возможно звонили и до этого — граф обнаружил, что телефон у него был разряжен, и когда он разрядился — вспомнить не мог не до того было. Подзарядил…

— Слушаю…

— Господин Комаровский, рад вас слышать.

Ковальчек!

Граф Ежи все таки не был оперативником — он был армейским офицером и довольно разумным (когда не находило) молодым человеком. Ему и в голову не пришло задать себе несколько интересных вопросов. Например — куда делся Ковальчек после встречи в Летающей тарелке. Почему он не попытался поинтересоваться почему пан граф Комаровский, будучи приглашенным на сборище в Варшавском политехническом — не явился на него. И еще — куда делся полковник Збаражский, его куратор, который сначала прижимал его к стенке — а потом вдруг оставил в покое.

Ответ на этот вопрос мог быть только один — значит, он и так делает то, что нужно этим людям, его не надо подправлять и подстегивать.

Но граф Ежи не озадачился вопросом — потому и ответа у него не было.

— Пан Ковальчек.

— Верно. Мы вас ждали на собрании, я уже объявил всем о вас.

— У меня было много дел.

— Но сегодня — возможно их у вас будет меньше?

Какого черта?!

— Возможно…

— Одна юная особа интересуется вами. Мне бы хотелось, чтобы вы пришли к нам — а потом мы могли бы поговорить.

Елена?!!!

— О какой особе идет речь?

— Не телефонный разговор, сударь, не стоит компрометировать даму.

— Хорошо. Где и когда.

— На факультете химии. Мы собираемся сегодня, в семь вечера.

— Она там будет?

— Вам нужно встретиться на нейтральной территории и все обсудить. Она… кое в чем раскаивается…

— Я буду.

— Я буду ждать вас рядом с парадным. Иначе вас там не пропустят…

Варшавский политехнический университет.

Отстроенный фактически заново после боев восемьдесят первого года — там засели крупные группировки мятежников — он и сейчас был центром польского вольнодумства. По крайней мере — одним из центров. Увы, это не было чем-то необычным, по всей Руси великой цитадели знаний были одновременно и цитаделями вольнодумства. Студенчество всегда отличалось радикальными, революционными взглядами на общественное мироустройство, жаждая «все — до основания, и затем…». Проблема была в том, что многие, с жаром произнося «до основания» в сущности не представляли себе что это такое — до основания.

А до основания — это когда в твой отчий дом, выбив дверь, вламываются люди с оружием и выгоняют тебя из дома — просто потому, что окна твоего дома удачно расположены и здесь можно устроить огневую точку. А потом — в комнату влетает управляемая ракета, и ты разом лишаешься и жилья и всего нажитого. До основания — это когда ты просыпаешься под клеенкой в разбитом артиллерийским огнем здании, и слышишь, как к твоему хлипкому убежищу приближается боевая техника, слышишь хлесткие команды на незнакомом языке и скупые, деловитые очереди зачистки. Это потому, что ты разрушил до основания государство и на твою землю пришли враги, а армии, чтобы защитить тебя от них — нету. Ведь до основания — значит до основания. Или — ты просыпаешься, и узнаешь что все деньги, которые ходили в государстве, ничего не стоят, а вместо них какие то другие. И у тебя их нет.

Вот что значит — до основания! Кто хочет попробовать?!

Но думать молодым людям все равно не запретишь, и какая то отдушина должна быть — вот такой анархичной отдушиной и был университет. На его территорию не допускались вооруженные люди — полицейские, жандармы, казаки, военные. Его корпуса были на высоту человеческого роста в несколько слоев расписаны граффити, но это никого не волновало, хотя вообще то граффити в городе считалось хулиганством и каралось пятнадцатью сутками работ с метлой в руках. Тут по вечерам, после занятий, работали аж три дискотеки и с территории университета можно было не уходить круглые сутки. Здесь власть, за высоким забором создала особый мирок бунтарства и вольнодумства — и еще неизвестно, кого от кого охранял этот забор.

Пан Ковальчек ожидал графа, как и обещал, на стоянке, у входа. Радушно улыбнулся, протянул руку…

— Рад вас видеть здесь, очень рад…

Типичная американская улыбка на тридцать два зуба. Русские обычно улыбаются одними губами, немцы совсем не улыбаются, итальянцы просто хохочут.

Внутренне содрогнувшись от омерзения, граф Ежи ответил на рукопожатие. Если бы это было возможно — он бы вообще отказался от общения с содомитом, ведь даже подать руку содомиту — это унижение. Но придется вытерпеть и это, если не ради ублюдка Збаражского, то хотя бы ради Елены…

— Я тоже рад вас видеть. У меня чертовское желание напиться и вольнодумствовать.

— А вот этого — не надо — неожиданно сказал пан Ковальчек — потому что вольнодумство студента это одно, а вольнодумство гвардейского офицера это совсем другое…

Странно…

— Где Елена? Она здесь?

— Обещала прийти. Но возможно и не придет. Пани Елена вольная птица, она вольнодумнее нас всех. Вы напрасно пытались поставить ее в рамки.

— Вы знаете?

— Знаю… Она мне рассказала.

Странно — но граф Ежи не разозлился.

— И что вы думаете насчет всего этого? Я должен был просто смотреть на все это?

— Ну… наверное нет. Но и в лоб так — нельзя.

— А как?

Они прошли мимо охраны на входе, вооружена она была только дубинками, и их никто не остановил.

— Как? Ну… есть специальные центры. Психологи.

— Ерунда это все. А почему вы ей не помогли — если знали?

— Я узнал об этом тогда, когда она поссорилась с вами и все мне рассказала. Мне пришлось клещами вытаскивать из нее причину.

— Она учится у вас?

— Хм… вы вероятно не знаете местной системы обучения. Студент должен набрать определенное количество баллов, посещая лекции и курсы, которые он сам выбирает. Это эксперимент, называется свободное обучение.

Граф Ежи попытался себе это представить — и не смог. Он учился в военном училище и прошел полный курс, а в будущем хотел попытать счастья с академией Генерального штаба, в нее конкурс — выше чем в любой гражданский университет. Но такого обучения он не мог себе представить.

Они шли по какой-то аллее. Везде валялся мусор: сигаретные пачки, пустые пластиковые бутылки, какие-то клочки бумаги — и никто это не убирал. Что хозяин в поместье, что командующий в части увидев такое — поставил бы всех в «позу номер раз» и приказал бы все вычистить до блеска. На вытоптанной траве то тут, то там лежали студенты, в одиночку и парами. Читали конспекты и книги. Кто-то работал на ноутбуке. Обнимались. Целовались.

— Что вы думаете насчет свободного обучения, пан граф?

— Просто Ежи. Безумие все это?

Профессор хмыкнул.

— Не скрою — я горячий сторонник этого проекта и активно участвую в его внедрении в жизнь. Вас не затруднит объяснить свою позицию.

— Не затруднит. Я учился в военном училище, там есть разные специальности — и на каждую есть набор лекций, курсов и практических занятий. Все это придумано не просто так. Например — если я прохожу подготовку на командира роты — то я должен уметь управлять ротой и каждым взводом по отдельности в обороне и в наступлении, получать задачи от вышестоящего штаба с помощью технических средств, пользоваться ротными средствами разведки, обрабатывать разведданные и передавать их в вышестоящий штаб, маскировать на местности приданные мне силы и средства, использовать приданные средства огневого усиления… В общем говорить можно много, что должен уметь командир роты. И все эти знания и умения являются, безусловно, необходимыми. Что если я, например, решу что мне не нужно знать, как использовать средства разведки? Тогда мои люди попадут в засаду и погибнут. А если я не смогу передать разведданные в штаб — тогда может погибнуть еще больше людей. Если бы что-то мне не нужно было знать — так этого бы и не было в курсе. Понимаете, о чем речь?

Профессор кивнул головой.

— Понимаю. Но здесь не армия.

— А в чем разница? Что, на гражданке знания не нужны. Это что за специалист такой, который то одно знает, то другое.

— Ну… мы должны предоставлять свободу выбора. Существуют разные специальности и студенты сами должны это понимать, и выбирать из списка возможных курсов то, что им действительно надо.

— А как они узнают, что им надо, что им не надо в будущей профессии, пока они не закончили университет, и не обучились? Ведь пока они не прошли весь курс обучения — их нельзя считать профессионалами, и откуда они знают, что им понадобится в будущем?

Профессор задумался — аргумент был сильным. Оно и неудивительно — в училищах, готовящих Гвардию, преподавали, в том числе риторику. Лейб-гвардеец должен был быть не только отменным военным, но и отменным кавалером и собеседником, благо в дворянских родах немало девиц на выданье, а брак с офицером лейб-гвардии считался никак не мезальянсом, независимо от происхождения жениха.

— Возможно, если им будут нужны новые знания — они получат их на курсах и семинарах, существует такая вещь как постдипломное образование.

— Интересно… Насколько мне известно, профессор — за обучение по специальности университет берет полную плату — что с казны, что со студента — неважно. Если студент, после того как он обучится… свободно так что половину знать не будет, начнет работать по специальности, поймет что мало что знает — и будет ходить на эти ваши курсы. А они, как я рискну предположить — тоже платные. И так вы будете брать сначала деньги за работу, а потом еще и деньги за исправление своих огрехов… интересно, весьма интересно, пан профессор.

От полного разгрома в диспуте профессора спасла дверь кафедры — пришли…

На кафедре органической химии было свободнее, чем в других кабинетах — потому как кабинет химии в обязательном порядке оборудуется рукомойниками, и к нему пристраивается лаборатория. Как раз у ряда рукомойников то все и собрались, сдвинув все парты, чтобы освободилось достаточно места, и поставив полукругом стулья. Народа было человек двадцать, одеты все по-разному, кто в костюме, а кто и в рваных джинсах, у одной пани волосы в розовый цвет покрашены и хохлом поставлены — если бы не это, ее можно было бы назвать привлекательной. Еще у одной пани, покрасившей волосы в радикально черный цвет, и подобравшей такую же черную как деготь губную помаду, на футболке было написано: «Трахни меня прямо сейчас», хотя сидела она в объятьях не пана, а другой паненки. Паненок вообще было большинство, примерно две трети от общего количества собравшихся. Появление графа Ежи произвело среди них фурор: не может быть, чтобы они не знали что он москаль — однако офицер императорской Гвардии всегда привлекательнее местного студиозуса, от которого разит потом, дешевым пивом, а то и коноплей, и который «дабы самовыразиться» — одевается как с помойки.

Была там и пани Елена, демонстративно болтающая с подругой, и на него столь же демонстративно не обращающая никакого внимания.

— Это Ежи… — простецки представил его пан Ковальчек — я про него вам рассказывал. Он служит в армии.

На это никто особо не отреагировал — здесь личная свобода ценилась дороже всего, и если кому то по укурке пришла в голову блестящая идея послужить Отечеству — то это исключительно его личное дело и ничье больше.

Для графа моментально нашелся стул, поставили его не рядом с Еленой — а рядом с другой паненкой, довольно привлекательной и одетой без излишнего эпатажа. Граф Ежи сразу понял нехитрую уловку — поделиться с подругой. Сразу вспомнился поручик Скидельский… пан весьма охочий до женского пола, как он рассказывал, что выехал он по делам в Иваново-Вознесенск…а там известное дело… ткацкие фабрики, мужеска полу значит не хватает… вот и не ночевал он в гарнизонной гостинице ни дня, потому как отчаянные пани ткачихи его тело белое как трофей друг другу передавали. А он, конечно, потом эту историю всему полку поведал… в самых откровенных подробностях. Тогда сослуживцы откровенно позавидовали, и он грешным делом тоже, а вот сейчас… когда как трофей собрались передать из рук в руки его… как то нехорошо на душе стало, будто плюнул кто.

Кого ждали — выяснилось довольно скоро. Пан Ковальчек отзвонился куда-то по сотовому, уточнился у некоей дамы, где она попадает, а через некоторое время появилась и сама дама. Типичная североамериканка (или британка, там такие же взгляды) — мужеподобная, непривлекательная и одетая так, чтобы эту самую непривлекательность не скрыть — а наоборот показать и подать как какую-то особенность. Нет… скорее британка, типичное британское «лошадиное», вытянутое лицо — там оно почему то именуется «породистым», типичная косметика — ужасающий розовый оттенок помады. На ногах — не туфли, а ботинки, сработанные под мужские, грубой выделки и на тяжелой платформе. «Докеры» — не иначе так называются.

— Это леди Алисия Гисборн, из университета Карлайла — представил даму аудитории пан Ковальчек — она из Великобритании, и хочет рассказать нам про политическую систему и обычаи этой страны. А потом мы все это обсудим, и леди Алисия ответит нам на вопросы. Леди Алисия, вы готовы?

Ничего не скажешь, подходящая тема для внеклассного факультатива на факультете химии.

— Да, конечно… — милостиво кивнула.

— Тогда прошу…

Леди Алисия рассказывала талантливо, сказать нечего — и она отлично владела как русским, так и польским. Свободно переходя с одного языка на другой в процессе рассказа, умело подбирая аналогии, которые можно было подобрать только если знаешь язык в совершенстве. Граф Ежи слушал ее вполуха, но запоминал откладывал для себя аргументы, и грешным делом вспоминал про себя другую пани — пани Марию, которая вела у них риторику. Для них, пацанов еще по сути — пани Мария была недостижимым идеалом женского совершенства, и они не пропускали ни единой ее лекции по риторике, а потом еще и спрашивали, что можно почитать по этой теме факультативно. Конечно, эта леди… непонятно откуда, хотя нет, как раз очень даже хорошо понятно — пани Марии даже в подметки не годилась.

А все-таки интересно будет ее проучить. Хотя бы на глазах Елены.

Леди Алисия вещала конечно убедительно — это если не вдумываться в смысл. Прежде всего — дикостью было то, что подданная (не гражданка, а подданная) Ее Величества столь вдохновенно вещает о некоей демократии. Можно много говорить про демократию — но власть монарха есть власть монарха, и какими бы ширмами она не обставлялась — все равно это есть единоличная и несменяемая власть. Британская монархия была уникальна тем, что в Соединенном королевстве была создана уникальная система сдержек и противовесов и власть «конституционного монарха» была более тайной, нежели явной. В Российской империи монарх правил открыто, не имея обязанности с кем-то советоваться или делиться полномочиями иначе как по собственному выбору — но он же единолично и отвечал за то, что происходило в стране. Единоличная власть позволяла быстро и оперативно принимать решения, длительная с самого детства подготовка наследника престола к принятию Короны делала эти решения осмысленными и опирающимися на нужные знания, а осознание своей ответственности делала эти решения осторожными и взвешенными. В Британии было то же самое — монарх, аристократия со своими закрытыми и полузакрытыми учеными заведениями, тайные фонды, институты — один Королевский институт международных отношений, известный рассадник самой разной заразы чего стоит. Не было только ответственности — вся ответственность ложилась на Парламент и Кабинет министров, оболваненные подданные ходили на выборы и считали, что голосуя за ту или иную партию они чего-то решают, хотя на самом деле они не решали ровным счетом ничего…[79]

Если так разобраться в этих велеречивых сентенциях — то их можно было свести к нескольким основным утверждениям, повторяющимся в разных вариациях.

Демократия — это высшая форма политической власти (при этом без раскрытия, а что собственно понимается под словом «демократия»).

Волей народа можно все изменить (опять-таки — не раскрывается что именно).

Насилием ничего не решить, имеет смысл только ненасильственное сопротивление, потому что применяя против режима насилие вы дискредитируете себя и становитесь на одну доску с ним.

В процессе изменений имеет смысл обращаться к опыту соседей, прислушиваться к их рекомендациям (великолепно!), впитывать их опыт (понятие «соседи» опять-таки не раскрывается).

При этом, у графа Ежи появилось настойчивое ощущение, что вокруг — какой-то другой, непонятный ему народ и общаются они скорее невербально, чем вербально. Вот сейчас — все сказанное агитаторшей можно было уместить в краткую пятиминутную речь, если убрать повторы одного и того же в различных вариациях. А смысла в этой речи не было вовсе, поскольку из нее невозможно было понять — а что же все-таки нужно делать, и к чему конкретно это приведет. Не было никакой конкретики, кроме туманного «влиться в семью наций», и «стать наконец народом». Тем не менее — по виду все вокруг были довольны услышанным, и что-то из этой речи вынесли. Решительно непонятно — что.[80]

Когда отгремели восторженные отзывы, и из уст пана Ковальчека прозвучало сакраментальное «вопросы, прошу» — при этом он опасливо посмотрел на графа — тот поднял руку.

— Разрешите?

Британка поощрительно улыбнулась ему.

— Леди Алисия, а не могли бы вы поточнее сказать, что именно вы собрались менять?

Продолжая улыбаться (как нервный тик-то не начнется от такой улыбки) британка переспросила.

— А разве я не рассказала об этом.

— Рассказали. Но я здесь в первый раз и немного не понял сути.

— Хорошо. Мы, прежде всего, говорим о Польше, как о народе с европейской историей, некогда оказывавшем влияние на политику в мировом масштабе, а теперь пребывающем в некоей пассивной роли. Мы должны изменить именно это, поляки должны пробудиться и возвысить свой голос, они должны войти в семью народов на равных правах.

— А вы считаете, что сейчас они не входят в семью народов на равных правах? И что такое, кстати — семья народов? Я слышал, что так иногда называется Британское содружество наций.

Англичанка бросила взгляд на пана Ковальчека, быстрый и недобрый.

— Да… начала она… так нас иногда называют.

— Позвольте… — моментально перебил граф Ежи — то есть вы считаете, что Польша должна войти в Британское содружество наций?

— О нет… конечно нет, мы говорим о другом содружестве наций, в мировом масштабе. Вы знаете о существовании Лиги Наций?

— Да, знаю, и мне кое-что напоминает эта организация. Речь Посполитая была разделена как раз по решению мирового сообщества в том виде, в каком оно тогда существовало. Большую часть моей страны отдали Российской Империи, потому что боялись ее. Какие-то части получила Австро-Венгрия и даже Пруссия. Речь не идет о завоевании Речи Посполитой, речь идет именно о ее разделе по согласованному решению участников мировой геополитической игры.

— Но ведь Польша потом восставала и не раз.

— Да, восставала. Но кто-нибудь хоть на мгновение задумывался — а что было бы, если бы восстание имело успех? Мы бы оказались в ловушке, у нас нет ни единого выхода к морю. С одной стороны — русская граница, которую нам пришлось бы защищать. С другой — австро-венгерская, а Австро-Венгрия будет относиться к нам враждебно хотя бы потому, что и сама имеет кусок Речи Посполитой и вряд ли захочет его отдавать. С третьей стороны — граница Священной Римской Империи Германской нации, которая всегда рассматривала наши земли как возможный объект для поглощения. Кто и как планирует оказать нам помощь, леди Алисия, мне бы хотелось уточнить именно это, если вы конечно сможете это рассказать.

Обсуждение закончилось по воле пана Ковальчека, видимо опасающегося скандала, а возможно — вмешательства полиции. Все было понятно — такие вот политические лекции, проводимые иностранными волонтерами балансировали на самой грани «подстрекательства к бунту» — а то что не произносилось вслух, домысливалось каждым самостоятельно. Граф Ежи отметил, что далеко не все в этой дискуссии стали на сторону британской лекторши — благо память о геноциде поляков в Австро-Венгрии силами молодчиков Павелича была очень даже жива. Это тоже было — мировое сообщество, и о том не следовало забывать.

Елену он поймал уже на выходе, утащил в какой-то закоулок, образованный стеной и мебелью, вынесенной из аудитории видимо на время ремонта, и составленной друг на друга до потолка.

— Отпусти… — сказала Елена без злобы — мы все прояснили.

— Выходи за меня замуж — вдруг неожиданно даже для самого себя выпалил граф.

Елена фыркнула как кошка.

— Отпусти… Иезус Мария что за глупости… ты пьян?

— Ты знаешь, что нет.

— Ну что ты говоришь такое? У нас не будущего… я не смогу быть тебе супругой, просто не смогу. Мы будем мучить друг друга и в конце концов разойдемся.

— Лучше год счастья, чем жизнь полная тоски о несбывшемся.

— Глупости. Как ты не понимаешь — мы просто разные, и это надо прекратить. Тебе нужна супруга, чтобы сидела в твоем поместье и рожала детей, ждала тебя со службы. Я такой быть не смогу, я живу на полной скорости. И если я разобьюсь об стену, это мой выбор и мое решение, тебе этого просто не понять.

— Тебе наркотики дороже меня?

— Ай… что за глупости. Отстань!

Высвободившись, Елена направилась к выходу…

Весьма невежливо освободившись от внимания пани Гражанки, которая сидела рядом с ним, граф уже направлялся к выходу, дав зарок больше сюда ни ногой — как рядом оказался профессор. Непонятно почему он решил, что можно сделать свой ход, возможно он сделал неправильные выводы из сцены между графом Ежи и пани Гражанкой… а может он людей по себе судил… как бы то ни было, профессор оказался рядом.

— Признаться, я был несколько… огорчен вашим выступлением.

— Что думаю то и говорю — огрызнулся Ежи — это здесь принято если помнить, то избирательно, если говорить — то с двойным подтекстом.

— История это национальный миф… — задумчиво сказал пан Ковальчек — не отнимайте его у поляков, это одно из того немногого, что их объединяет. Не проводите меня… Я живу на авеню Ягеллонов.

Ягеллонов! Ах ты…

Если бы он назвал другой адрес — граф с негодованием отверг бы его «недвусмысленное предложение». Но авеню Ягеллонов… Ну, смотри — сам напросился…

— Конечно, провожу…

Из корпуса они уже выходили, чуть ли не рука об руку. Никто на это не обращал здесь никакого внимания — каждый был волен жить, как хочет и спать с кем хочет. Было уже темно, на территории включили фонари — но половина из них не работала. Стоянка и вовсе не освещалась…

Профессор эффектным жестом вскинул руку — и, отзываясь на зов брелка автомобильной сигнализации, приветливо мигнула фарами маленькая круглоглазая Альфа-Ромео.

— Прокатимся?

— Я на своей…

— Как желаете… — чуть обиженно ответил профессор.

Польский ФИАТ был хоть и родственником Альфа-Ромео — но дальним. Графу Ежи надо было другое — в бардачке лежал заряженный семью патронами Наган прадеда. Запустив мотор, он протянул руку, достал из бардачка револьвер. Подбросил — и сунул во внутренний карман блейзера.

Несмотря на то, что Альфа могла запросто «сделать двести» даже на узких, забитых транспортом улицах Варшавы — профессор вел машину медленно и осторожно, то ли опасаясь чего, то ли просто желая сохранить в чистоте водительские права. Ежи без труда держался у него на хвосте, даже со своим ФИАТом, который на пятой передаче ехать не желал вовсе, а при переходе на пониженную. — дергался как паралитик. Ехать было недалеко, уже через десять минут показалось знакомое авеню Ягеллонов. Как он и ожидал, профессор свернул примерно там, где недавно стояла желтая Веспа, и где он недавно схлопотал штраф. Дворы в Новой Праге были темными, тихими, дома — дорогими и пристойными. Совсем рядом был зоосад и парк русской армии,[81] район считался престижным.

Профессор легко выбрался из кабриолета даже не закрывая дверь, вручную поднял тент. Было какое-то странное очарование в старинных кабриолетах, в которых есть настоящий тент, который надо поднимать вручную, а не сервоприводами. Напоследок, профессор погладил машину по крылу, будто коня, сослужившего верную службу…

Опасения графа не подтвердились — консьержа в подъезде не было, и камеры видеонаблюдения тоже — по крайней мере он ее не заметил. В подъезде было светло и уютно, на ступеньках лежала красная ковровая дорожка, прикрепленная медными гвоздиками к полу. На каждом этаже была настоящая цветочная галерея.

— Уютно тут… — как бы вскользь заметил профессор.

— Я к другому привык.

— К чему же?

— Либо поместье — там все свое, родное, руками сделанное. Либо съемная квартира недалеко от полка — там какая обстановка есть, так и ладно.

— Квартира в Варшаве все же удобнее поместья.

— Не спорю…

Оказалось — третий этаж. Дверь у профессора была вычурная, деревянная, какая то наборная из дерева разных пород. Перед дверью — коврик.

Цвета радуги.

Замок был только один, да еще английский. Очевидно профессор не придавал значение обращения варшавской полиции к домовладельцам о необходимости ставить на двери как минимум два замка разных систем.

— Прошу!

Холл — довольно большой, просторный, выполнен в технике минимализма. Очень необычные светильники — как световые колонны, в каждом углу, от пола до потолка. Квартира явно дизайнерская, пример дизайнер поработал необычный.

Граф Ежи оглянулся в поисках сменной обуви.

— Не беспокойся. Здесь чисто, домработница приходит каждый день. Ненавижу грязь, знаешь ли…

Вот как?

— Проходи вон туда…

За дверью, сделанной из металла и стекла оказалась комната, видимо гостиная. Большая и холодная, выполненная в серо-синих цветах, почти без мебели. Жалюзи вместо штор и тюля, диваны какой-то странной формы — большие, кожаные. Журнальный столик, тоже из металла и стекла, который профессор ловко подкатил к одному из диванов.

— Располагайся. Какую музыку включить?

— Не знаю… что-нибудь погромче.

Чтобы соседи не услышали. Урод.

— Вот как… Рэп подойдет? Мне подарили кассету, я ее еще не слушал.

— Вполне.

По ушам ударили громкие, бестолковые аккорды. Господи, как люди могут слушать это, это же не музыка? Единственное е достоинство — она может заглушить все, даже вопли.

Профессор подмигнул.

— Я сейчас вернусь…

Тварь…

Граф Ежи досчитал про себя до двадцати, еще раз погладил рукоять револьвера в кармане. Потом крадучись, и стараясь не шуметь — пошел вперед…

Пана Ковальчека хватило ненадолго — ровно до того момента, как граф Ежи на его глазах смыл в биде его недельный запас дури, найденный в ванной комнате, а потом и самого профессора сунул головой туда же и включил воду. Отплевываясь грязной водой, профессор раскололся как арбуз, который несли-несли — да и уронили неосторожно.

Пан Ковальчек был распространителем дури, распространял ее в университете и неплохо зарабатывал на этом. Взялся он за это потому, что был иностранным гражданином и оппозиционером — если бы полиция арестовала его за распространение наркотиков — моментально поднялась бы волна, что еще одного оппозиционера схватили и подкинули ему наркотик, чтобы отправить за решетку. Такое вот алиби.

Наркотики пану Ковальчеку поставлял некий пан Жолнеж Змиевский, у него была квартира в Мокотуве, как и у Елены — богатый надо сказать район. Кем был пан Змиевский, где он работал — того пану Ковальчеку известно не было, но он подозревал, что пан Змиевский является полициянтом, или того хуже — служит в безпеке. Самое интересное, что пан Змиевский регулярно передавал на реализацию только кокаин и синтетические опиаты — а вот героин у него был только время от времени, но если он появлялся — то в большом количестве и по выгодной цене. Это граф Ежи узнал, когда макнул пана Ковальчека в биде еще раз, а заодно узнал и имена тех, кому пан Ковальчек продавал героин. Вывод из этого из всего был простой — пан Змиевский действительно служит в полиции и имеет канал с запада, по которому переправляются наркотики. А вот с Востока он ничего не получает, но если изымается какая-то партия наркотиков — то он каким-то образом получает часть ее на реализацию.

Короче говоря — преступная шайка налицо.

Закончилось это тем, что граф Ежи сунул Ковальчеку в рот ствол Нагана и весьма подробно объяснил, что он с ним сделает, если он, или еще кто-то продаст пани Елене еще хоть грамм какой-либо дури. Если это будет — то он просто пристрелит пана Ковальчека, а потом и того наркоторговца, который продаст ей дурь. Таким образом — пан Ковальчек теперь в ответе за дела всех своих собратьев по ремеслу, и в его интересах — сообщить о нем, как о человеке, с которым лучше не связываться всем панам наркоторговцам Варшавы.

Вытерев ствол револьвера полотенцем — иначе его просто противно было бы класть в карман — граф Комаровский покинул сей гостеприимный дом с ковриком цвета радуги на входе, оставив его хозяина размышлять о вечном, сидя на полу ванной в одном халате и отплевываясь слюнями и кровью из разбитого рта.

Размышлять ему пришлось недолго — почти сразу после ухода графа Ежи раздался новый звонок в дверь — громкий, требовательный.

Пан Ковальчек запахнул на себе халат (дамский, кстати), включил воду, набрал воды в сложенные ладони и осторожно промыл лицо. Болели глаза, лицо, саднило десны. До сих пор во рту оставался медный такой привкус… жутковатое ощущение револьверного ствола во рту не давало покоя. Вспомнив глаза этого… садиста, пан Ковальчек внутренне содрогнулся — как бешеный. Такой — и в самом деле пристрелит, не надо было с ним связываться.

Снова звонок. Как в голове отдает…

Пан Ковальчек прошел в прихожую, глянул в глазок — и отшатнулся.

А этому то что здесь надо… Он же здесь никогда не был! Иезус Мария, он же не должен знать этот адрес!!!

Но и не пустить — нельзя. Тем более — не уйдет по-хорошему, а если и уйдет — потом такая беда будет, не расхлебаешь…

Пан Ковальчек повернул собачку замка, отступил в сторону. Гость — в длинном, сером плаще — прошел в прихожую.

— Я решительно отказываюсь! — заявил дрожащим голосом пан Ковальчек, закрывая дверь.

— От чего же? — поинтересовался гость.

— От этого! Я же просто продаю, какого беса?! Сегодня тот пан, о котором вы мне говорили сунул мне ствол в рот! У него был револьвер! Он сунул мне его в рот и сказал, что если я еще раз продам, или кто-нибудь другой ей продаст — он придет сюда и убьет меня! А потом он пойдет и устроит бойню в городе, Иезус — Мария он сумасшедший!

Гость мрачно усмехнулся.

— Это он тебе лицо разбил?

— Да, он! Он безумен!

— Может, ты ему просто не понравился?

Обидевшись, пан Ковальчек развернулся и отправился в гостиную, где по-прежнему долбил по ушам рэп.

— Он сумасшедший! Я с такими не имею дела, он и убить может!

— Да кому ты нужен, содомит поганый, пся крев!

От неожиданного и хлесткого оскорбления профессор повернулся — и увидел направленный на себя пистолет.

— Что…

Пистолет плюнул огнем. Потом раз, и еще раз…

Профессор умер почти сразу, в этом Господь был милосерден к нему. Неожиданный гость подошел к распростертому на ковре телу — он не боялся, что кто-то услышит выстрелы и вызовет полицию, если кто что и услышал — так подумал, что это музыка так играет. Пистолет он не стал бросать рядом с телом, это было бы слишком демонстративно, и наводило бы на мысль о подставе — он аккуратно обернул его платком и положил в карман плаща. Дело в том, что пистолет был табельным, а все табельные пистолеты отстреливаются, и данные о них собираются в специальную картотеку. Как минимум десяток свидетелей покажет, что профессор сегодня из университета ушел не один — он следил за ними всю дорогу, и все это видел. Опознать, с кем именно он ушел — на это уйдет примерно день, подгонять процесс не следует. Еще два часа — установить, какое именно оружие закреплено за этим человеком как табельное и поднять данные из картотеки. Еще часов двенадцать — на срочную экспертизу, сравнение пуль, извлеченных из тела профессора и пуль, выпущенных при отстреле табельного пистолета.

Сразу родится и версия — довольно правдоподобная. Известный по всей Варшаве содомит профессор Ковальчек решил «объездить» очередного мальчика. «Мальчик», которого привлекал только женский пол, не понял порывов тонкой чувствительной натуры профессора, и в ответ на предложение предаться истиной мужской любви, дабы забыть о несчастье — набил ему морду. Потом, когда профессор не отстал — он трижды выстрелил в него из оказавшегося под рукой табельного пистолета. Пистолет он конечно унес с собой и выбросил в Вислу — но о том, что все пистолеты отстреливаются перед выдачей — он запамятовал. Убежал потому, что если бы его задержали на месте — сразу бы возникли… разные слухи, и если в Варшаве эти слухи мало что значат — то в Гвардии больше никто не подаст ему руки, да и из самой Гвардии его выкинут.

Мало того — это даже поможет их общему делу. Скандал! Дворянин и гвардейский офицер застрелил известного интеллектуала, оппозиционера и по совместительству — содомита. Все шляхетство, особенно то, что связано с русским престолом встанет на защиту, подумав, что здесь просто имела место защита чести от грязного на нее посягательства. С другой стороны — начнется истерика содомитов, содомитских обществ и организаций, особенно зарубежных — эти паны основным методом защиты почитают публичную, омерзительную истерику по любому поводу. Их тоже можно понять — как то неуютно искать себе «сердечных друзей», если знаешь, что ошибка может кончиться тремя пулями в грудь. Поднимутся все оппозиционеры — особенно если аккуратно подкинуть в общество слушок, что известного человека просто попросили под благовидным предлогом избавить государство и Престол от известного оппозиционера. Поднимется вся загранка, особенно если попросить британских друзей — да даже если и не просить. В Британии, в Североамериканских соединенных штатах полно и содомитов с их обществами, и групп по продвижению демократии…

Славный будет скандал!

Гость наклонился, не снимая перчатки прижал два пальца к тому месту на шее, где была сонная артерия, стараясь уловить, хоть слабый пульс жизни. Но пульса не было…