"Белый тапир и другие ручные животные" - читать интересную книгу автора (Линдблат Ян)

Фильм и ручные животные

Выше я уже упоминал, что разъезжал по стране и показывал свои короткометражные фильмы, а кроме того, готовил полнометражную ленту. Чтобы продолжить рассказ о ручных животных, пожалуй, следует сначала остановиться поподробнее на том, что делалось в этой области. Никуда не денешься, придется привести еще одну автобиографическую справку.

Из всего снятого мной за первые три года работы с кинокамерой вышло три короткометражных фильма. Сверкающая каплями росы паутина подсказала название одного из них — «Мерцающий луг», а темой была невеселая брачная жизнь крестовиков и судьбы других, больших и малых обитателей луга. Второй фильм, «Бабочка крылатая», рассказывал о дневных бабочках, об их развитии. Третий — «Так проходит день» — описывал весенний день в Сёрмланде с рассвета до заката. Первый фильм я, не особенно утруждая мозг, снабдил заурядным музыкальным сопровождением с драматическими и прочими эмоциональными пассажами, как это издавна принято для лент о природе. И сам же вскоре заметил, как утомляет такой звуковой фон. К фильму о бабочках аккомпанементом послужили изумительные импровизации замечательного гитариста Томаса Бирта, родившиеся прямо на записи. Эта музыка и теперь, хотя я слышал ее не одну сотню раз, радует мою душу. Для третьего фильма я использовал музыку самой природы Сёрмланда: изменяющийся с течением дня птичий хор при запечатленных на кадре солистах.

Сопоставляя звуковой ряд трех картин, я убедился, что последний из них, самый чистый, сдержанный, неназойливый, как ни странно, создает наибольший эффект присутствия и оттеняет изображение куда лучше, чем насыщенная чувством музыка профессиональных композиторов. Вообще, мне кажется, если фильм хорошо снят, то музыка, призванная подчеркнуть или усилить драматизм или же придать оттенок комизма целесообразным, но для непосвященного наблюдателя странным движениям, — такая музыка фальсифицирует, приукрашивает и опошляет действительность, которая при верном воспроизведении не нуждается ни в какой музыкальной косметике. В те годы кинорынок был наводнен множеством такого сорта фильмов о природе. Я считал и продолжаю считать, что кадр производит самое сильное впечатление, когда сопровождается подлинными звуками — и больше ничем. И с тех пор всегда добиваюсь, чтобы у документального фильма и звуковая дорожка была документальной. К тому же я убедился, что музыка накладывает на фильм отчетливую печать времени. А подлинные звуки не стареют, как не стареет снимаемая природа. Но они должны быть подлинными. Конечно, можно добавить на пленку выразительные звуки, так что зритель не отличит их от настоящих, но не греша против достоверности. Насколько меня коробит, когда в шведских игровых фильмах в августовские ночи поет соловей, настолько же невыносимо, видя на экране жаркий солнечный день, слышать голоса южноамериканских птиц, поющих только по ночам. Для человека посвященного это все равно, как если бы зов кукушки сочетался бы с февральским снегом.

Подобно тому как я тренировал свое тело, выполняя все более сложные эквилибристические номера, так и съемки стали для меня самоцелью. С первых шагов мной владело желание создать что-нибудь такое, что доставляло бы мне радость, запечатлеть то, что меня увлекало.

Но за кинопленку надо платить, и я быстро убедился, что для съемки всех привлекающих меня сюжетов понадобится куда больше денег, чем я могу заработать в народных парках. В это время я познакомился с чрезвычайно деятельным и находчивым молодым человеком по имени Алекс Свенссон. Он сотрудничал в газете «Фленс дагблад», которая потом, увы, приказала долго жить, и приехал на Каменный остров, чтобы сделать репортаж о моих лисах и совах.

— Пусть газета организует показ твоих фильмов в кинотеатре, — заявил он. — Я уверен, найдется много желающих увидеть на экране сёрмландскую природу. Продадим сотню-другую билетов, будут тебе деньги на пленку.

Сказано — сделано. Кинозал был набит битком, пришлось устроить повторный сеанс, потом еще один… В общем мы семь раз собирали полный зал; такой успех был для нас неожиданностью. Тут и другие газеты подключились. В Катринехольме и в Норрчёпинге — тоже полные залы, и в конце концов не проходило дня, чтобы я не выезжал куда-нибудь со своими фильмами по договоренности с той или иной газетой. У меня появилось гораздо больше денег на то, чтобы осуществить очередную мечту. А задумал я полнометражный документальный фильм, где звуковое сопровождение, как и в ленте «Так проходит день», должна была составить симфония самой шведской природы. Мне хотелось поведать о типичном уголке, сочетающем черты юга и севера Швеции, с упором на район Нос, но также с фрагментами из других подходящих мест.

Я рассчитывал собрать материал на полуторачасовую ленту за три года; на самом доле ушло шесть лет, и ведь нельзя сказать, чтобы я занимался фильмом «в свободные часы». Дело оказалось таким трудоемким, что я еле-еле довел его до конца. Сезон начинался в середине апреля, когда токуют тетерев и глухарь, дальше напряжение возрастало вплоть до июля, постепенно спадая к сентябрю. Пора эта насыщена событиями, а мне хотелось все втиснуть в свой фильм, и я почти не спал. Первые утренние минуты посвящались звукозаписи, а как только позволяло освещение, я брался за кинокамеру. И к июлю, когда буйное клокотание жизни в лесах и полях начинает стихать, я каждый год от бессонных ночей был словно выжатая тряпка — жертва своего рода стресса, вызванного старанием рассказать о мире, не знающем стрессов!

В каких только местах не устраивал я свои тайники в эти годы! Изучая семейную жизнь филина, однажды провел трое суток подряд в шалаше площадью в один квадратный метр; сидел и парился на солнцепеке в мазонитовом ящике на скальной полке около гнезда сапсана; наблюдал в упор, как трудятся тетеревятники, перепелятники, канюки, осоеды, чеглоки, кормя своих отпрысков; соблюдая мертвую тишину, проводил дни и ночи возле гнезд болотной совы и дуплистых стволов, служащих обителью для длиннохвостой неясыти, сыча-воробья и мохноногого сыча. Наблюдал через видоискатель полные хлопот будни множества обремененных потомством больших и малых граждан «диких дебрей» — от лесной завирушки, снегиря и трехпалого дятла до журавля и краснозобой гагары. Когда снимаешь таких редких и пугливых птиц, как филин, сапсан или журавль, ничего не стоит спугнуть их с гнезда; неосторожные фотографы погубили не один выводок. Я же с радостью могу доложить, что мои дикие артисты, несмотря на пристальное наблюдение, не только благополучно выкармливали птенцов, но и гнездились на следующий год на том же месте — лучшее свидетельство того, что я им не мешал.

За эти шесть лет я смог прослушать все части природной симфонии, внимательно изучил плавно сменяющие друг друга звуковые картины весны, лета и остальных времен года, с отдельными темами ночи, утра, дня и вечера. Для того, кто умеет слушать, каждый фрагмент — описание ситуаций, которые иногда можно наблюдать воочию, но чаще всего угадываешь или представляешь себе, исходя из прежнего опыта. Ты учишься распознавать доходящие до тебя звуки, и часы ожидания в тайнике не выматывают душу, как думают многие, а наполняют ее предвкушением.

Верно передать в готовой картине звуковой фон стало для меня непременным и весьма непростым требованием. Подчас на звукозапись уходило больше времени, чем на съемку. Зато сколько удовольствия я получал! Никакая музыка на свете не сравнится с концертом северной природы, строгие закономерности которого не исключают, однако, вариации и импровизации. Тут не бывает фальшивых нот, плохих исполнителей, дисгармонии. Похоже, теперь мы начинаем понимать то, что я давным-давно открыл для себя: насколько нужно человеку это сверкающее созвездие звуков как фон для его деятельности. Оно составляло неотъемлемую часть мира первобытных людей, и достоин великого сожаления тот, чья душа уже не отзывается на эти звуки, кто живет в искусственной изоляции, в отрыве от природы, которая породила и человека, и всех прочих животных.

Многие тайны «диких дебрей» может подсмотреть кинокамера — многие, но не все. Так, для нее остается сокровенным ночной мир. Лунного света довольно для нашего глаза, но еще не создана достаточно чувствительная пленка, чтобы работать при таком освещении. Мой фильм должен был преимущественно повествовать о совах, об этом говорит и его рабочее название «Совиная гора, совиный лес». Для эпизодов в ночном лесу, где охотится сова, где бродит барсук и другие четвероногие, я использовал выкормленных мной ручных животных; так поступает большинство операторов у нас и за рубежом. Но как же так, спросите вы, — человек, который настолько придирчив, что не жалеет времени на специальные звукозаписи, только бы верно передать шорох листьев осины или березы, дробь дождевых капель о поверхность различных тропических растений, и вдруг со спокойной совестью снимает ручных животных! Отвечаю: на мой взгляд, я не грешу против документальности, пока остаюсь верным биологическому прообразу и знаю свой предмет, особенно если этот способ позволяет представить действие или поведение, которого иными средствами не отобразишь. Например, без моих ручных филинов, привычных к вспышкам яркого света, не удалось бы не только снять, но и просто описать никем не наблюдавшиеся ранее особенности поведения этой птицы при устройстве гнезда. К сожалению, в Швеции использование ручных животных для съемок стало притчей во языцех, поэтому стоит остановиться подробнее на этом вопросе.

Понятие «ручной» отождествляют с понятиями «неверный», «искаженный», «научно некорректный», противопоставляя его «дикому» поведению. Но реакции животного в свойственной ему среде, как я уже говорил, зависят прежде всего от ситуации и генетически запрограммированных инстинктивных функций, идет ли речь о дикой или о «ручной» особи. Конечно, если животное долго живет в искусственных условиях, не получая надлежащих стимулов, особенности видового поведения могут сгладиться, даже вовсе вытесниться и исчезнуть. Скажем, в животном-охотнике — об этом я тоже говорил — необходимо с самого начала развивать охотничий инстинкт. Столь же важны «традиционные» звуки, которые позволяют совам и многим другим птицам, а также млекопитающим выполнять свои социальные и сексуальные функции. Издаваемые родителями сигналы тревоги учат птенца, каких животных надо остерегаться. Правда, в некоторых случаях механически происходит инстинктивная реакция, скажем, на хищных птиц (желтый глаз, характерный абрис крыла вызывают тревогу у большинства нехищных птиц) или на змей — к ним даже человек инстинктивно относится почти с такой же опаской, как и шимпанзе, лиса или канюк.

В том-то и закавыка: животное, которому его сородичи многократными сигналами внушили, что человек опасен, очень трудно, а то и невозможно приручить. А выключить это внушение — животное быстро привыкает не бояться человека. Как другие нервные реакции усугубляются мощными стимулами и приглушаются слабыми, так от степени опасности зависит готовность издавать сигналы тревоги. Если вести себя спокойно и шаг за шагом, очень осторожно приближаться к дикому животному или группе животных, вас воспримут как безопасное существо. Я убеждался в этом много раз. На одном токовище тетерева ясно видели меня в нескольких метрах и не пугались; наблюдая краснозобую гагару, я позволял себе двигаться в трех-четырех метрах от гнезда, и птицы никак не реагировали. Самые примечательные, широко известные примеры такого приглушения традиционных реакций — работа Джорджа Шаллера с дикими тиграми и потрясающий контакт, который Джейн ван Лавик-Гудолл установила с не менее дикими шимпанзе. Примерно такую же программу этологических экспериментов выполнила Дайан Фоссей, завоевав полное доверие горилл.

Так что же означает слово «ручной»? Да всего-навсего то, что животное не боится человека.

Как я уже говорил, точка зрения охотника обусловила наше традиционное представление о типичных реакциях «дикого» зверя, но чаще всего эти реакции отнюдь не совпадают с естественным поведением, не искаженным внешними факторами.

«Ручные» животные, то есть выкормленные человеком, помогают науке получить чрезвычайно важные данные. Кстати, сейчас, когда пишутся эти строки, в Шварцвальде, в ФРГ, исследователь Эрик Зимен работает с ручными волками.

Словом, я считаю вполне корректным с научной точки зрения показывать на «ручных» животных то, что происходит в природе, но чего иначе не запечатлеешь.

Мне скажут, что это сильно упрощает съемки. Когда как! Вопреки распространенному суждению, иногда с фильмами, где участвуют «ручные» животные, куда больше работы, чем с дикими артистами, если звери, как это бывало в бесхитростных фильмах нашего детства, не резвятся среди посуды, мебели и прочего человеческого реквизита, а «играют» самих себя, демонстрируют настоящий образ жизни вида в свойственной ему среде. Думается, у меня есть право это утверждать, ведь я уже девятнадцать лет снимаю как ручных, так и диких животных. Конечно, токование глухарей и тетеревов, игры скалистых петушков, семейная жизнь алого ибиса, мир гоацина крупным планом, сумеречное существование гуахаро, которое можно отобразить только инфракрасной съемкой, — все это требует немалых усилий, и все-таки больше всего меня привлекает «невозможное», то, чего не увидишь и не снимешь без ручных животных, на что уходит уйма физического и умственного труда. И ВРЕМЕНИ.

Вспоминаю, как в Суринаме миссионер Дин Форд рассказывал мне про единственный случай, когда ему довелось увидеть ягуара в девственном лесу, где Форд ежегодно совершает «рискованные» экспедиции.

Конечно, мог бы. Но что именно? Как ягуар лежит, встает, уходит. И только. А с ручным ягуаром можно подробно проследить то, что несравненно интереснее: как этот зверь берет след и находит добычу, как сочетает работу зрения, слуха, обоняния с изысканнейшими движениями, выполняя специальную роль, отведенную ему в природе. В таких вот случаях ручное животное — более надежный объект для того, кому кинокамера нужна как источник знаний. К сожалению, многие понимают съемку природы как трудный спорт, марафонское испытание силы духа, умения переносить лишения и трудности. В некоторых случаях это необходимо — знаю по собственному опыту, — но трудные условия работы сами по себе еще не залог лучшего результата или большей научной достоверности.

Пожалуй, дело тут вот в чем: когда фотоохота только входила в моду, многие смотрели на нее как на пустую забаву. Естественно, что первые фотографы, которые серьезно занялись съемками природы, при каждом удобном случае подчеркивали, что речь идет о тяжелом труде для настоящих мужчин. А затем, само собой, сделали следующий шаг, стали требовать, чтобы фотограф непременно снимал природу ценой упомянутых лишений. Конечно, снимать, как ягуар лежит, встает, уходит, гораздо легче на ручном звере. Если вы не ставите себе более высоких целей, какие ставит тот, кого волнуют проявления жизни, обычно недоступные человеческому глазу. А они волнуют всякого разумного оператора, если им не движут сугубо материальные или практические соображения.

Вот как я смотрю на съемку животных.

…Работа над «Дикими дебрями» потихоньку продвигалась, являя собой смесь невезения и удач, которая образует увлекательный, но иррациональный фон таких съемок. Госпожа Фортуна не скупилась на улыбки, но финансировать мою затею становилось все труднее. Для частного лица снимать полнометражный фильм — дорогое удовольствие, а ведь еще никогда в Швеции цветной кинофильм не обходился так дешево, как этот. Минули намеченные мной три года, я начал четвертый сезон, и тут меня постигла серьезная беда. Мы бродили вечером по лесу в поисках гнезда сыча-воробья, и мой товарищ неожиданно отпустил еловую ветку так, что она с силой хлестнула меня по левому глазу. Роговица над зрачком была повреждена; пока я добрался до врача, она успела воспалиться, и хотя я дважды ложился в больницу, зрение так и не восстановилось полностью. В то лето все мои тайники пустовали, я не мог всерьез заниматься съемками, отменил часть гастролей, да и того, что осталось, было достаточно, чтобы раненый глаз заболел еще сильнее. Урожай с моих короткометражных фильмов был почти полностью собран, я побывал с ними едва ли не во всех уголках страны. Понятно, мне было нелегко в одиночку кормить жену с двумя детьми и одновременно осуществлять свой кинозамысел. За что я только не брался — писал статьи о природе и животных, делал учебные фильмы и диафильмы, преподавал в школах биологию, химию, математику, географию, даже черчение! К редактированию фильма, конечно, следовало бы привлечь опытного монтажера, однако я вынужден был обходиться своими силами. Нет худа без добра: финансовые соображения в первую очередь, но и интерес к делу побудили меня освоить монтаж и все тонкости озвучивания, чему я теперь только рад. Зачем зависеть от других в производстве своих фильмов, лучше все делать самому, вплоть до показа готовой продукции по телевидению.

Я продержался еще одно лето и завершил съемку материала для полнометражного фильма. А когда закончил черновой монтаж — удар: вдруг оказалось, что ни одна кинокомпания больше не заинтересована в фильмах о природе! Рынок насыщен и перенасыщен, дело перестало быть прибыльным.

Пять лет труда, прерванные занятия в университете, измотанный организм, тяжкое материальное положение… Мечта о полнометражном фильме обратилась кошмаром.

Нашелся у меня в кино друг, который верил в мой фильм и думал не только о прибыли. Речь идет о Кенне Фанте, он как раз стал исполняющим обязанности директора «Свенск фильминдюстри». Как я уже говорил, он просматривал мою продукцию, а работая над «Нильсом Хольгерссоном», и сам познал, что значит снимать животных. Кенне горячо убеждал правление «Свенск фильминдюстри» заняться моей лентой, но не встретил отклика. От проката ждут прежде всего дохода, а тут надо приносить жертвы на алтарь культуры… На мое счастье, как раз тогда шла организация Шведского киноинститута, и на сцену выступили новые факторы, можно было рассчитывать на премию, а значит, и на компенсацию из средств института, если лента окажется убыточной. Упирая на эти обстоятельства, Кенне в конце концов уговорил правление участвовать в производстве картины и выпустить ее на экран. Спасибо тебе еще и еще раз, Кенне, за помощь и веру в мой фильм!

Летом я еще поснимал, потом сел заново редактировать ленту, ведь ее надо было перевести на 35-миллиметровую основу. Никогда не забуду тот вечер, когда я в единственном числе просматривал свой фильм в огромном кинотеатре на две тысячи мест с великолепным звуковым оборудованием. Все получилось именно так, как было мной задумано. Я был счастлив — после шести лет упорного труда мечта стала явью.

Закончена работа, и на душе такое чувство, словно рухнула стена на моем пути. Когда снова пришла весна, было даже как-то странно, что не надо приступать к очередным съемкам на природе. Я начал подумывать о том, чтобы сделать новый фильм на родине моей матери, в Вестерботтене. А может быть, забраться еще дальше на север? Все решил один телефонный звонок из Норрботтена…