"Три мешка сорной пшеницы" - читать интересную книгу автора (Тендряков Владимир Федорович)12На гвозде возле дверного косяка висела военная фуражка. За столом плотно сидел незнакомый военный. — Вот и он! Ждем тебя, Евгеи… А у нас — сын приехал… — Адриан Фомич в чистой рубахе, с тщательно расчесанной бородкой поднялся навстречу. —Подсаживайся побыстрей к нашему праздничку. — Нога разболелась… Пришлось в Юшкове… — Э–э, брось, парень. Не спрашиваем — нога иль просто назад дорогу запамятовал. Всяко случается. — Пока молод, жизнью пользоваться следует, — подал из–за стола голос военный, — Кирилл! — Он чуть оторвался от лавки, протянул через стол руку. Кирилл массивен, рыжеват, усеян конопушками, и все в нем добротно — крутые плечи, ширококостные руки, ладная гимнастерка с твердыми погонами старшего сержанта. Все в нем выдавало служаку–удачника, из тех, кто не в больших чинах, по возле большого начальства, кого не посылают, ни в караулы, ни в очередные наряды, кому спешат услужить знакомые старшины — обмундировочка в первую очередь, питание не из общего котла, — с кем стараются завязать дружбу молодые офицеры. На столе — початая поллитровка, белый хлеб, вскрытая банка тушенки. На Евдокии кофточка с рядом стеклянных пуговиц на плоской груди. Даже старуха на печи надела на голову белый платочек. Действительно праздничек! — Признался я ему, — заговорил Адриан Фомич, — кого мы с тобой на дороге подобрали. — Сейчас его мельком видел, — сообщил Женька. — Гуляет!.. Да–а! — пробасил Кирилл. — По деревенскому сознанию я бы сейчас вскочить должен, кровушку пролитую ему напомнить. — Знал, что ты парень рассудительный, а все ж побаивался — по сорвешься ли тут. — Срываются те, кто в руках себя держать по умеет. Я закон чту. Может, закон тогда к этому Митрофану и не на всю железку применили. Может, следовало бы ему вышку дать. Могу теперь только сожалеть, а поправить закон не берусь. Что получится, коль всяк сам по себе порядок устанавливать станет. Голос у Кирилла был густой, покойный, немного даже сонный. — Ну, а ежели вам встретиться придется? — поинтересовался Женька. — Мимо пройду. — И в душе ничего не шевельнется? — Шевельнется — зажму. Адриан Фомич усмехнулся: — Это чтой–то у тебя за душа такая послушная? — Должна быть, отец, самодисциплина. Ежели каждый распустится, взбесится — порядок посыплется. — А все ж человек — не балалайка, взял себя в руки и сыграл, что схотел. Порой и пе получится. — Значит, сознательности в тебе маловато. Сознательный себе распуститься не дозволит. В это время за окном, на солнечной обсохшей улице, раздался громкий стук мотора, кашляние, лязгание расхлябанной машины. Адриан Фомич и Женька уткнулись лбами в стекло. Сокрушая затянувшиеся молодым ледком лужи, выплескивая из них темную воду, по безлюдной деревне шествовал трактор. Шпоры на колесах игриво поблескивали на солнце, труба, как вскинутая зенитка, постреливала в небо копотным дымком. Шествовал трактор, и грохот катился впереди него… — Неужели к нам?.. — удивился Адриан Фомич. — Вчера только позвонили, и нате — уже здесь. У нас пожарные тише ездят. — Порядок, отец. На следующее утро Адриан Фомич бегал спозаранку от избы к избе, стучал в окна, подымал баб на молотьбу. Баб раскачать удалось только к полудню. Сияло холодное солнце над заиндевелыми полями. Стыли угольно–черные леса в голубом мареве. Дремал сутулый омет — иней на нем, как седина в русой бороде. Под ометом, опустив к земле брезентовый хобот, — молотилка. В стороне — трактор, мазутно–грязный колесник, настолько удручающе ветхий, что не верилось — добрался сюда своим ходом. Тракторист — девка в картузе и ватных, лоснящихся от масла штанах. Бабы сбились молчаливой, отчужденной кучкой, — платки по самые глаза, рваные шубейки с торчащей овчинной шерстью, мужские телогреи, одна в допотопном гречишном азяме, одна в пехотинском загвазданном бушлате, и разбитые, перекореженные сапоги, и опорки, и березовые «туфли в клетку»… Бабы, приодевшиеся на работу «во что похуже», смахивают сейчас на переселенок, которые уже много–много дней находились в пути. Их подняли обмолачивать обмолоченное, переделывать то, что было уже ими сделано. За такую работу нечего ждать награды — ни горсти тебе зерна, ни копейки денег. Среди баб — Евдокия, невестка Адриана Фомича. Дома у нее не только мальчонка, не только больная старуха на печи, которая без подмоги не спустится и по малой нужде, но еще и гость. Бросить гостя без призору — кукуй себе один — по деревенским понятиям хуже, чем бросить без присмотру малого ребенка. Но Евдокия — родня председателя, не выйти на работу ей просто нельзя — целый год не оберешься попреков: «Мы–то ломи, они в закутке отсиживаются…» Евдокия принесла старику перекусить — утром не успел даже присесть за стол. Адриан Фомич пристроился возле молотилки, подстелив соломки, разложив на коленях белый плат, торопливо жует… Те же оладьи — картошка с травкой. Гость привез хлеба — две буханки черного и буханку белого, Евдокия могла бы выделить толику свекру, но как можно на глазах всех этих баб есть чистый хлебушко. Кусок в горле камнем застрянет. Женьке видны со спины вздернутые костистые плечи и тощая стариковская шея. И почему–то эта шея, исхудавшая, старчески беззащитная, вызывает сейчас жгучую жалость. Даже скучившихся, устало молчащих баб не столь жаль… Женька вспомнил Кистерева, его слова на совещании актива: «Страх в людях давно умер, а совесть жива…» Случилось все как–то само собой. Сжимая палку в потной руке, изнемогая от жалости, от любви к склонившемуся над своей снедью старику, к бабам, сбившимся в сонную кучу, Женька подковылял вплотную и заговорил сколовшимся голосом: — Бабы! Родные вы мои! Знаю — голодны!.. И бабы оживились: — Да ты что, мил человек, масленых блинов дома наелись! — Обожди, Манька, не хвались, поверит еще… — Он, может, любушки, накормить нас хочет. — Сейчас тебе скатерку раскинет! — Нас целая деревня, заботушка, на всех–то хватит ли? — Нет, матери вы мои, не могу вас накормить. И вас, и ваших детишек. Рад бы, да нету! В страшное время живом — война! Вы хлебаете, я тоже нахлебался… — Да уж верим, нанюхался дымку. — И дымку, и мертвечинки… — Гляжу на вас — не веселы, устали — сердце сжимается. — Может, попляшем вместях заместо работы? — Плясать, знаю, ни сил, ни желания нету, но и горевать нам сейчас не по времени, бабы. Уж просто потому, что живы мы. Скажете, мол, какая это жизнь! Да какая бы ни была все великое счастье. Тот, кто сейчас лежит в окопах, вот о таком счастье и мечтает — жить. Меня ранило, а сорок восемь моих товарищей лежать остались. Захотите с ними поменяться судьбой? Нет! Дышите, видите, землю топчете. Вспомните о тех, кто погиб, чтоб мы дальше дышали. В войну всем не сладко, только у одних это горькое пройдет, у других беду уж ничем не поправишь. — Что уж, правда. — И то, нам себя отпевать рано. — Гос–по–ди! А стонем — жизни нетути! Как нетути, когда дышим. — Стон–то который год по всей стране стоит. Только давайте, бабы, пораскинем мозгами — не прошло ли время стонать нам? Терпели четыре года без малого, сколько еще терпеть? Столько же?.. Да нет! Сами знаете — война–то кончается. Каждый день теперь нашу беду уносит. Мир–то — вот–вот… Он стучится, бабы. Он близко… А раз так, то близко и жизнь настоящая — пироги пшеничные, пляски с гармошкой, работа без надрыва и трудодни выше прежних! — Ох, и не говори, любой, не верится… — Врете! Верится! Каждая сейчас верит, что войне конец. Тянули из последних сил, а уж теперь–то дотянем. Еще немного, еще чуточку. Подумайте только: это же последняя такая осень без хлеба. Иль кто не согласен, кто возразит мне, — мол, до следующей осени война протянется? Нету таких. В голову не придет сомневаться… А раз так, то нам ли унывать?! И бабы заволновались, зашумели: — На крохах дотянем, на карачках доползем! — Мы–то семижильные, а вот у Гитлера тянулка лопает… — А не хватит ли болтать, бабы, нас дело ждет… — Поговорили — что хлебушка наелись. — Доброе слово душу кормит. — Давай по местам стройся! Тракторист — девка в картузе — налегла на ручку, и разбитый трактор словно сам подогрелся вместе с бабами, чуть ли не с первого оборота чихнул, взревел, жестоко затрясся. Адриан Фомич торопливо сунул в карман платок с недоеденной лепешкой, встал, пошел к молотилке. Женька скинул шинель, по прислоненной лесенке полез на верх омета. Ему снизу подбросили деревянные вилы: — Держи–и, мужичок! Перехватил вилы наперевес, как оружие, распрямился до хруста в спине… Солнце косматилось над хвойно–сплавленными сумеречными лесами. Насквозь промороженные, разбегались заиндевевшие поля, синими переполненными озерами копились среди них тени. Не шевельнется воздух, не мелькнет живое — не в дреме мир, в обморочном сне из сказки о спящей царевне — все замерло, все сковано. И только внизу, под самыми ногами — звонкий шабаш. Плюется грязным дымом трактор, лихорадит его, беднягу, до того, что вот–вот развалится. А громоздкий зверь — молотилка с хоботом — пока молчит, она–то поголосистей трактора. Толкутся, переругиваются, разбираются кто куда бабы, по захватанным до глянца держакам грабель плескается солнце. И Женька не выдержал, задрал голову, захлебнул сколько мог воздуха и заголосил — бабам, Адриану Фомичу, солнцу, сумеречным лесам: — На–ача–ли! Заводи граммофон! Оперся покрепче на здоровую ногу, подцепил вилами охапку соломы — баньку можно накрыть, — сбросил на головы баб: — Держи–и! И взвыла молотилка, запричитала, покрыла рычание трактора. Замелькали солнечные держаки грабель. На омете появилась одна кургузенькая, коротконогая бабенка в пехотинском бушлатике. — И–ех! В хорошей компании постою… Но стоять не стала — где там! — бойко замахала вилами, покряхтывая, поохивая: — И–ех! И–ех! Берегись, бабы! Завалю! И–ех!.. Снизу кричали: — Эй, Манька! Столкни к нам лапушку–то! — Ой, нет, бабы, не грабьте! Я туточки хоть понюхаю, чем мужичок пахнет… И–ех! И–ех!.. Адриан Фомич в нахлобученной на брови шапке скупенько пошевеливался возле молотилки, совал в барабан перепутанную солому. И озверевшая молотилка то давилась, с глухим скрежетом пережевывала, то звонко, голодно взревывала, пока Адриан Фомич не затыкал жадную пасть. Жарко. Ныла нога. Приловчился опираться в солому коленом, давал отдых раненой ступне. И, словно крот, рылась в соломе бойкая Манька в пехотинском бушлатике: — И–ех! И–ех! Завалю, бабы!.. Бабы! Рваные, усохшие, морщинистые, кормленные силосными лепешками. Бабы, давно переставшие быть бабами, исстрадавшиеся над некормлеными детьми, выплакавшие слезы над похоронками… Переставшие быть бабами, но не матерями, сестрами, любящими женами. Будет еще у вас в доме пахнуть печеным хлебом! Вырастут ваши дети здоровыми! К кому–то из вас вернутся мужья. К кому–то — даже молодость, даже красота… И солнце катилось над зубчатой хвоей дальних лесов, и пластались поля, и в ложбинках стыли нерасплесканные синие–синие тени. Рычала голодно и звонко молотилка, выплевывала изжеванную солому, гимнастерка прилипала к спине. Очнулся он у самой земли. Омет осел, было уже темно, бабы собирали вилы и грабли, переговаривались, смеялись, поглядывали на него из–под платков. — Горяченький мужичок нам попался! — На ночку бы… — У тебя, бедовая, ночное–то, поди, поприсохло все. — А пусть проверит, може, и не присохло. Женька, с трудом разгибая неподатливую спину, подумал: «А ведь они, наверное, не старухи, так только кажутся…» Хотел спрыгнуть лихо на землю, но вовремя спохватился — нога! Хорош бы он был, если б его после такого праздничного дня потянули в деревню волоком. Слезал бережно, с ощупочкой, по–стариковски солидно. По другую сторону от молотилки вырос новый омет. Ничего себе горку перекинули! Подошел Адриан Фомич; даже в сумерках было видно, что старик пропылен с головы до ног. Лицо и борода сейчас одного цвета — серые. — Ну вот, — сказал он без воодушевления, — два мешка полных намолотили да еще в третий насыпали чуток. — Значит, все-таки было зерно! — восторжествовал Женька. — Значит, прав Божеумов! Адриан Фомич хмыкнул: — Выходит, что прав. — А у вас еще три омета стоят! Если с каждого по два мешка — шесть! Немного, но помощь какая–никакая. В стороне собирались бабы: — Корова–то дома не доена. — У тебя корова, а у меня одни зверушки голозадые по избе шастают. Того и гляди сами себя подпалят. — Косточки чтой–то… Пока работали — ничего, а теперь вот не разогнусь. Одна за другой бабы потянулись в темноту. И вдруг Женька вспомнил слова Веры: «Зимой бы каждый по охапочке в дом носил. С охапки — по щепоточке…» Эти бабы носили бы эту солому. Так вот почему Адриан Фомич сдержан! Три омета — шесть мешков (еще наберется ли?), на всю деревню — крохи, но и того теперь не будет. Зима впереди, весна, лето — только к будущей осени вырастет новый хлеб. Бабы знали это до начала работы. Знали и согласились остаться без хлеба. Он, Женька, сам того не ведая, убедил их. Работали дружно, весело, не жалея себя. Сейчас идут темной дорогой, и наверняка каждая прикидывает, как выжить без этих «с охапки — по щепоточке». Зима впереди, весна, лето… Как выжить до будущей осени? Прав оказался Божеумов — был в деревне хлеб. Чуть–чуть, но был. И уж Божеумов будет торжествовать! Теперь–то уж можно не сомневаться — бабы отдали последнее, если не считать тех трех мешков сорной пшеницы, что Адриан Фомич на свой страх и риск оставил к весне для работников. «Страх в людях умер, а совесть жива…» Кистерев, оказывается, хорошо знал баб. — Сейчас лошадь придет, Евген. С мешками уедешь, — озабоченно произнес Адриан Фомич. — Намял, поди, ногу–то. Пока ждали лошадь, Женька лазал на коленях по холодной земле, искал в темноте запропастившуюся палку. Без палки нельзя — раненая нога и в самом деле сильно пыла — перетрудил. |
||
|