"И будем живы" - читать интересную книгу автора (Горбань Валерий)

Грозный

В нескольких кварталах от дома, где жил свекор Мадины с остатками своего семейства, в тылу у занявших центр федералов (если такое понятие, как тыл, вообще можно было применить в этой обстановке) снова появилась большая группа боевиков. Они опять заняли пустующее, недавно «зачищенное» административное здание и оседлали важнейшую развязку дорог, в том числе и по направлению к аэропорту «Северный». Появилась эта группа ночью и уже в девять утра обозначила свое присутствие, расстреляв два БТРа с десантом мотострелков на броне.

Обе «коробки» сгорели настолько, насколько они вообще могут сгореть. То есть — до вплавленных в асфальт и просевших дисков колес, до вогнувшихся от лютого жара крышек люков и лопнувших сварных швов на соединениях бронелистов. Теперь эти, когда-то грозные машины больше всего напоминали две проржавевших баржи, каким-то чудом севших на мель на городском перекрестке. На их броне позади бывших башен были видны прикипевшие черные кучки, в которых только опытный глаз смог бы распознать останки не успевших спрыгнуть людей. А полтора десятка успевших — в разных позах лежали вокруг.

Но один из солдат уцелел. То ли он просто в рубашке родился. То ли его мать так страстно молилась за сына, что проложила своим словам прямую дорогу к сердцам святых заступников. То ли его просто спасли природная сообразительность и мгновенная реакция. Но он единственный, спрыгнув с бэтээра, не попытался убежать от огня, а рванул навстречу выстрелам. И оказался практически в мертвой зоне. Теперь, чтобы выцелить находчивого солдата, боевикам пришлось бы высунуться из окон. Но никто из них не захотел рискнуть. Ведь те из попавших в засаду, кто был ранен и не мог никуда убежать, даром умирать не захотели. Они стреляли в ответ до тех пор, пока их тела снова не пробивали автоматные очереди и хладнокровно-точные пули снайперов. Ответный огонь погибавших практически не причинил вреда врагам. Но спас жизнь их товарища.

И тот не остался в долгу Он вернулся в свой батальон не испуганный и подавленный, а яростный и возбужденный. Синяя татуировка из мелких осколков и порошинок подствольников испятнала его лицо, ухо было разорвано пулей, он хромал, припадая на ногу с опухшей от страшного удара стопой. Час назад ему было девятнадцать. Но сейчас на товарищей, из-под прилипших ко лбу прядей пшенично-седых волос, смотрели жесткие глаза взрослого мужика.

А еще через час группа мотострелков, которую он привел на место гибели друзей, провела разведку боем. Боевики оставались в здании и спешно укрепляли позиции, готовясь противостоять любым попыткам снова выбить их оттуда. Разведчиков они встретили плотным огнем. И тогда израненный «счастливчик», лежа за грудой кирпичей в здании напротив, радостно замотал отекшим, окончательно посиневшим лицом и в страшной улыбке, больше похожей на оскал, обнажил покрытые запекшейся кровью зубы.

— Здесь они, суки, на месте!

Лежавший рядом молодой лейтенант с легкой курчавой бородкой на худом, грязном лице, одетый в такой же, как и у остальных, черный от грязи и копоти бушлат без знаков различия, весело проговорил:

— Ну и зашибись!..

Он отполз назад, в коридор бывшей трехкомнатной квартиры. Там, прислонившись спиной к стене, сидел связист с полевой радиостанцией.

Лейтенант что-то коротко проговорил в манипулятор, и в конце длинной улицы, из-за угла, заревев дизелями, лязгая гусеницами, выкатились две самоходки.

Шквальный огонь мотострелков не позволил гранатометчикам боевиков сделать ни одного прицельного выстрела по плюющимся почти трехпудовыми снарядами, прикрытым броней могучим орудиям.

Залп! В глубине здания, занятого боевиками, вспухло два огненных облака. Они вырвались наружу багрово-черными вихрями, осыпали площадь перед домом тучами стальных, бетонных и стеклянных осколков, закрутили смерчи пыли.

— Беглым! Беглым давай! — возбужденно закричал лейтенант.

Снова тяжко бахали орудия, звенели, вылетая из самоходок на асфальт, огромные гильзы, надсадно взвывали, обжигали и рвали нутро здания снаряды. С грохотом рушились перекрытия, валились стены. Метались и падали под кинжальным огнем второй группы разведчиков те боевики, которые попытались уйти. Обращались в пепел, орали от дикой боли или мгновенно умирали, разлетаясь в брызги, те, которые остались.

А в доме напротив, яростно-торжествующе матерился, колотил в экстазе кулаками по бетонному полу, смеялся и плакал человек без возраста, с лицом, похожим на африканскую ритуальную маску, в грязном, иссеченном осколками бушлате и обгоревших ватных штанах.

В полукилометре от места, где весь день убивали друг друга вооруженные бойцы, пылали, стреляя шифером и выбрасывая снопы искр, сразу два дома.

Причитали женщины. Молча стояли у этих и у других домов старики, внимательно наблюдая за полетом огненных мух. Лежали под покрывалами, на стылой февральской земле, изуродованные тела четырнадцатилетней девушки и ее десятилетнего брата. Их выбросило наружу, когда в дом попал снаряд, пролетевший насквозь через бреши захваченного боевиками здания и упавший в гуще жилых кварталов. Все другие члены семьи остались внутри, и теперь их трупы обращались в пепел и прах вместе с родовым гнездом.

Люди, успевшие выбежать из второго дома, после того, как в окна ворвался огненный клубок взрыва, прекратили безуспешные попытки потушить пожар и остановившимися глазами смотрели на пламя. Очень скоро на месте новой трагедии, одной из тысяч, остались только груды углей в кирпичных коробках стен. Свекор Мадины подошел к погорельцам, взял за руки двух младших ребятишек, сидевших на принесенном кем-то ковре и сказал их матери:

— Пошли.

На следующий день, рано утром он объявил своей семье, что намерен немедленно вывезти их всех в Ингушетию, к дальней родне своей покойной жены. Туда, где войны нет вообще.

Мадина встретила эту весть молча. И только когда Хажар ушла одевать детей и собирать вещи, она коротко сообщила, что никуда не поедет.

— Я останусь там, где мой муж и мои дети.

Никогда раньше не слышавший от нее ни слова возражения свекор только кивнул головой и направился к двери. Но, у самого порога он резко развернулся и, подойдя к невестке, обнял ее. Его грудь ходила ходуном, разрываемая беззвучным криком. А глаза блестели сухим лихорадочным блеском. И не было в этот миг на всей земле никого ближе друг другу, чем не умеющий плакать гордый старик и разучившаяся плакать женщина, навеки связанные кровью ушедших.

Отец вернулся через три дня. Он привез хорошую новость. Родственники встретили их с Хажар и детьми хорошо, от чистого сердца. Они наотрез и с обидой отказались принять «в подарок» машину, понимая, что это была лишь попытка как-то компенсировать их расходы на содержание новых едоков. Более того, на обратном пути погруженный в свои мысли старик даже не заметил, что «Жигули» движутся как-то тяжеловато. А на пограничном блок-посту, открыв багажник для проверки, с удивлением обнаружил в нем мешок муки, мешок картошки и узелки с различными крупами.

Единственное, что вызвало тревогу в этой поездке — поведение Абдул-Малика. Сначала парень не хотел ехать, неожиданно взбунтовался, ссылаясь на пример тетки, заявил, что не может покинуть могилу своего отца и родной дом. Умолял взрослых, чтобы они разрешили ему остаться. А потом, замкнулся в мрачном молчании и за всю дорогу не произнес ни слова. Пришлось даже напомнить ему о долге вежливости перед принявшими их гостеприимными хозяевами. Но мальчишка, выдавив пару-тройку обязательных приветственных фраз и механически выполняя все, что от него требовали, так и продолжал вести себя, будто его смертельно обидели.

Но, ничего. Перетерпит, привыкнет. А потом, соблазны мирной жизни расшевелят его мальчишеское сердце.

Почему он сам не остался в Ингушетии, отец объяснять не стал. Они с Мадиной всегда хорошо понимали друг друга. А теперь какие-то слова были вообще ни к чему.

— Ну и как ты тут будешь без меня? За тобой ведь глаз да глаз нужен. Опять на зачистке куда-нибудь полезешь… — Василий пытался говорить весело. Но говорилось ему очень тяжело. Такое впечатление, что свои натужно-шутливые слова он пытался насильно вытолкнуть из глотки, а те упирались и никак не хотели выскакивать на свет божий.

Их командировка закончилась. Но, сегодня командир сводного отряда попросил остаться нескольких стрелков-операторов БТР еще недели на две. Где-то кто-то прокололся в расчетах, и часть экипажей, прибывших по замене, осталась без пулеметчиков. Приказывать в этой ситуации руководство могло: куда денешься, если погоны носишь? Но телеграммы с приказами хорошо смотрятся при кабинетном освещении. А когда перед тобой, на фоне разрушенных домов, стоят почерневшие, вымотанные, вооруженные до зубов люди, с недобрым прищуром не раз убивавших, и не раз побывавших под смертью профессионалов? И нужно сообщить им, что их мечты поскорей вырваться из этой каши накрылись одним неудобообозначаемым органом… Правда, командир сводного, здоровый мужик, заросший бородой и очень похожий ухватками на своих подчиненных, пугливостью не отличался. В Грозном страх произрастает в таких количествах, что к нему быстро привыкаешь. Как к любому другому наркотику. И чтобы снова его ощутить, каждый раз нужны все большие и большие дозы. Вплоть до ситуации, когда душа умирает от передозировки, и отупевшему, со стеклянными глазами существу, все, в том числе и собственная жизнь, становится абсолютно безразличным.

Так что, в данной ситуации, просьба командира была действительно просьбой. И он правильно поступил, когда добавил к своим словам:

— Дело не только в нехватке людей. Вы же видите, опять нагнали необстрелянных. Опять они будут повторять то, что мы прошли. Опять начнут влазить в то говно, в которое мы уже не раз вляпались. И остановить их будет некому.

Тогда Дэн повернулся к Василию и сказал:

— Я останусь. Добьюсь, чтобы поставили с нашими, они вот-вот должны подойти. Мне обязательно надо остаться. А то полезут подвиги совершать… Кстати, Игорь говорил, что и омоновцы наши к 1 апреля подтянутся. Может быть, удастся и их увидеть, рассказать, что почем. А получится — и показать.

А вот механики-водители были больше не нужны. И поползновения Василия остаться в качестве обычного бойца командир решительно пресек:

— Если останешься без приказа, да не дай Бог, шлепнут тебя, семье ни хрена не дадут. Добровольцы в счет не идут. Их кранты — их личное дело. Понял? И меня еще начальство от…т, что неучтенные бойцы тут шарахаются. Так что, дуй, отдыхай. Еще навоюешься. Эта херня надолго.

Да. Уж в этом ни Василий, ни его товарищи не сомневались. Хотя к концу февраля основные силы дудаевцев были выбиты из города, и даже на окраинах редко встречались многочисленные отряды боевиков, уже разворачивался очередной акт этой кровавой драмы. Благодаря многочисленным непонятным и бесплодным перемириям, дерганым командам из Москвы и прочим проявлениям предательства на самых верхах, боевики сумели перегруппировать свои силы и подготовиться к новым схваткам, теперь уже в горах. И группы собровцев из комендатур, уже освоившиеся на закрепленных территориях, стали все чаще привлекаться к различным войсковым операциям или мероприятиям «на выезде» — в пригородах и близлежащих сельских районах.

«Домовой» тоже оставался. Вопреки суеверному предсказанию водилы-вэвэшника, пока что он и выглядел и бегал бодрее всех своих собратьев, пригнанных на эту войну из Астрахани. В его металлических потрохах давно прижились-приработались и чужая трубка гидроусилителя и другие запчасти, добытые заботливым хозяином самыми различными способами.

Василию до боли в сердце хотелось подойти к своему бэтээру и погладить, потрепать его ласково, сказать «Домовому» что-нибудь такое, что сумеет проникнуть сквозь броню к самому сердцу умной и могучей машины. Но он только положил ладонь на борт и, будто проверяя напоследок, попинал огромное грязное колесо раздолбанным на грозненской щебенке ботинком. И вдруг почувствовал, что «Домовой» чуть слышно отозвался добродушным, резонирующим рокотом. Легкая дрожь передалась от стылой стальной брони к живой, теплой человеческой ладошке.

— Ах ты, мой красавец! Ты Дэна береги… — шепотом сказал Василий. И, повернувшись, с размаху бросился в прощальные объятия подошедшего друга. Замер на секунду. А потом, отстранившись, молча ткнул напарника кулаком в мягкую под «Снегом» и пропотевшим свитером грудь и, наклонив голову, чтобы никому не показать закипающие слезы, зашагал к урчащей моторами колонне.