"Ночная смена" - читать интересную книгу автора (Dok)

Утро 13 дня Беды

Я здорово ошибся, подумав, что тут безопасно. Подвело это меня.

То, что меня атакует, не похоже на раньше виденных морфов, оно плоское и вроде не очень быстрое. Но я не успеваю реагировать на его резкие боковые броски, автомат зацепился за что-то и мне никак не удается его сдернуть, не получается и бежать — ноги скользят, просто даже проскальзывают, я понимаю, что вообще могу упасть и бегу — как бегают обычно молодые женщины — ноги семенят, все тело в движении, все трепыхается, развевается и дрыгается, сил уходит масса — а где начал бег — там считай и остался.

Я покрыт потом, взмок невиданно — но, наконец, удается сорвать автомат со спины. Серо-синяя мразь короткими рваными зигзагами несется на меня, бежать я уже не могу — сил нет совсем. Не могу дать очередь — на руке откуда-то взявшаяся варежка и указательный палец не пролезает к спуску, наконец, каким-то чудом просовывается, рву спуск, автомат глуховато странно бухтит, и я с огорчением вижу, что пули падают на землю буквально в метре от меня. Следующая очередь — и пули шлепаются туда же, атакующая меня мразь издевательски сипит каким-то странно-зудящим звуком, теперь остается только бежать, бежать и ждать громадной чудовищно увеличившейся во все стороны спиной победного рывка зубов сзади…

На пустыре перед глазами — косо заваливаясь и треща моторами, садится очень странный самолетик — это тот самый кургузый толстячок, оставшийся в Кречевицах, только диковинно разукрашенный — на его рыле намалеван усмехающийся рот с зубами-клавишами и разудалый самолетик весело поблескивает хитрющими глазенками — окошками. Дурацкая леталка грохается шасси об землю, подпрыгивает в воздух, откалывает еще пару козлов пониже и катится мимо меня, замедляя ход, дверца приветливо открывается и мне машут руками те, кто внутри, разъезжаясь сапожищами, бегу сломя голову к ним, меня втаскивают в салон, разукрашенный так же в дурацкие желто-розовые тона, что странным образом у меня ассоциируется с цветами человеческих внутренностей при полостной операции.

В салоне сидит и стоит человек двадцать — заметно, что все вооруженные и, судя по внешнему виду, тертые калачи. Приветливо ухмыляются, я приваливаюсь к вибрирующей стенке, перевожу дух и выдавливаю слова благодарности. Втянувший меня за руку мужик морщит нос, и я узнаю в нем прапорщика Луцяка. Вот никак не ожидал его тут увидеть, еще больше удивляюсь тому, что тут же и Ильяс, который горделиво улыбается пастью, полной сверкающих золотых зубов.

Правда, глянув на меня повнимательнее, он меняется в лице и злобно шепчет мне на ухо: «Ты что совсем сдурел — ну-ка быстро выкинь свой резиноплюй за дверь, ты что? На вот держи!»

Он сует мне пакистанский ТТ. Я недоумеваю — мой автомат вполне себе АК-74, какой-такой резиноплюй? Заслоняя меня спиной от остальных, Ильяс уничижительно смотрит на мне в глаза — в незаметно отстегнутом им магазине нелепые патроны с большими дурацкими серыми круглыми пулями.

Раз командир велит — осторожно выкидываю осрамившийся автомат за дверь.

Открывается дверца в кабину пилота, оттуда, сверкая белыми зубищами, высовывается кудрявая женская головка и весело кричит:

— Атанде трохи, зараз садимось!

— Валька, зараза, ты ж нас совсем угробишь! — орут суровые вооруженные мужики как-то очень испуганно.

Девчонка по имени Валька хохочет как ведьма, и мы проваливаемся вниз метров на триста…

Посадка еще более сатанинская, самолетик скачет, словно пущенный по воде блинчиком камешек. Пищат сочленения фюзеляжа, пищат шасси, пищат мужики, кувыркаясь по салону. Валька хохочет еще заливистее, пока мы старательно выпутываемся из кучи, сложившейся из наших тел и оружия, у кабины пилота.

— Вылазьте. Приехали! — и летчица ловко перемахивает через нас.

Вываливаемся из дверцы.

— Ага, новые герои прибыли? Какая группа? — осведомляется у нашей летчицы дама посолиднее. Наша-то совсем девчонка и упакована в кожаный мешковатый комбез, а вот дама — вполне себе зрелая, бедрастая, задастая, грудастая, рукастая — ну и так далее в том же духе, включая, разумеется, и мордастая и щекастая — и на ней совершенно нелепый наряд, словно из оперы «Тангейзер» — водили нас на нее всем классом. И шлем у бабы на голове с дурацкими крылышками.

— Группа 14-5668935622. У меня еще вылет есть? — спрашивает, лукаво кося на нас, помятых, озорным глазом летчица Валька.

— Да. Возьмешь следующую — и поможешь второму крылу — у них запарка.

Валька козыряет, подмигивает и исчезает в самолетике.

— Так, и чего стоите? До вечернего Пиршества еще времени полно, идите, давайте, тренируйтесь, Рагнарек возможен в любой момент, и мы должны быть готовы и встретить его во всеоружии — заученно выговаривает дама.

Оппа! Это мы где?

— Вы прибыли в Астагард — холодно поясняет дама в нелепом шлеме с крылышками. Мысли она, что ли читает?

— Разумеется, читаю, входит в обязанности дежурного. Что тут непонятного! Все — нале — о, шагом арш!

Мы моментально оказываемся на не то стрельбище, не то полигоне. Жалко пригибаясь, улепетывает мужичок в каких-то диких шкурах.

— Гы, нибелунг! — посмеивается крепкий чувак рядом.

— А это он чего?

— Да меч у него отобрали да спрятали, а на ужин безоружных не пускают… Вот бегает ищет. Опять наверно гибеллины шутят, любят они такое. Мне вон тапочки прошлым утром коваными гвоздями к полу прибили, я как грохнусь… Вальки чуть животы не надорвали. Ладно, пошли, сейчас ростовые отработаем, потом ужин, чуешь — как пахнет.

В воздухе тянет ароматом жареной свинины.

— Постой, а эльфы тут есть? — спрашиваю я в спину уходящему.

— Гвельфы есть. А эльфов не встречал. Может у Фрейи в ее заведении?

— А тут вообще как?

— Терпимо. Питание однократное — только ужин, зато вальки замечательные…

Ильяс уже где-то разжился тройкой сабель, допотопным мечом, четырьмя разными автоматами, парой шлемов с перьями и какой-то позолоченной кольчугой. Уже и торговать собрался вроде.

— Слушай! Мы что — померли? Это же Астагард! Город, где Валгалла!

— Барабыр! Зато смотри — люди вокруг хорошие. И имей в виду — мы с тобой попали в Валгаллу 893, не перепутай, куда двигать. У меня там повар знакомый нашелся.

Я судорожно вспоминаю, что слышал раньше и удивленно спрашиваю уже обросшего всяким оружием напарника:

— Погодь, тебе же свинину нельзя! И откуда здесь повара? Сюда же токо тех, кто с мечом в руке?

— Откуда я знаю. Земляк и земляк. Может, он половником бился? А в Коране ничего не сказано, что мусульманин должен помирать голодной смертью! — Ильяс подмигивает.

— Эй, а вы как тут очутились? — подозрительно щурит раскосые глаза худенькая брюнетка, невесть откуда появившаяся рядом с нами.

— Куп селима, женщина! — высокомерно бросает Ильяс и поворачивается чтоб уйти. Но та цепко хватает его за рукав.

— Стой! Где у тебя знак эйнхирия?

— Да пошла ты!

Тут же откуда не возьмись, появляется та самая дама с крылышками на дурацком шлеме. Только сейчас вижу у нее повязку на рукаве «Дежурная по перрону».

— Это тут что?

— Рапортую: задержано двое подозрительных лиц. Нет, поправка — одно подозрительное лицо и одна подозрительная харя. Знаков эйнхириев нет, у этого (кивок в мою сторону) — пистолет из сыромятного железа — у этого (кивок на Ильяса) — пальто на курином меху.

Дама неожиданно краснеет.

— Думалки в строю отставить! А ну вон отсюда, прохвосты!

Лечу куда-то стремительно, трясет еще сильнее, чем при посадке самолетика.

— Проснулись? — спрашивает меня тетка в белом халате, все еще потряхивающая меня за плечо.

— А? Да, конечно, спасибо.

— Убирать тут можно?

— Погодите, сейчас я тут соберу все…

С мешком кассет поднимаюсь наверх. Николаича и медсестричку уже увезли, на опустевшей койке сидит опер Дима, пишет что-то, пристроившись к тумбочке. И Бурш тут же.

Невесело здороваемся. Прошу прояснить ситуацию. Дима неохотно отрывается от писанины.

— Да собственно тут ничего особенно расследовать и не пришлось — все просто. Эта парочка подобрала ключ к запасному входу, халаты у них были с собой или тут подобрали не знаю — не смотрел на штампы, да это и не важно. Вышли на дежурную медсестричку, она молодая, глупая, все очевидно и рассказала, ей же скучно на посту ночью, а тут неизвестно кем они ей представились. Убита одним ножевым ударом, хорошо удар поставлен, умело. Дальше зарезали Николаича.

— Погоди, как зарезали? Я же видел — у него голова прострелена?

— Не торопи. Так вот и у Николаича — один грамотный удар. Потом по твою душу пошли, но ты ж ушел гулять на свое счастье. Ну а они фатально лажанулись, приняли тебя за пациента… Конечно никакие они не диверсанты, обученные тебе не дали бы себя расстреливать как мишени, да и за ручонками твоими шаловливыми бы присмотрели — скучным усталым голосом говорит Дима.

— Но у Николаича же огнестрельное ранение! — уж тут то я твердо уверен, своими глазами видел неторопливую струйку крови, стекающую из пулевого отверстия.

— Отупел от недосыпа? Разумеется — когда ты пальбу начал, публика в коридор выскочила — а там и Николаич, и медсестричка… Дошло? Вот и упокоили обоих. Что ж еще оставалось делать.

— А прибыли эти как? И откуда узнали? Про кассеты, имею в виду.

— Да нормально прибыли. Официально, по пропуску. Сейчас уточнят — те документы, что у них были — фальшак и липа или их собственные. Но мне кажется, я одного из них видел на каком-то из собраний. Лысый — из эмвэдэшных, так думаю. Кем служил — не скажу, но морду его лысую я видел уже. А уж узнать… Это же в секрете не хранилось, человек двадцать точно про кассеты знало. Да и не очень-то помалкивали, кто ж это секретом считал.

— Черт, я ведь мог видео это раньше глянуть. Родители все равно отказались сюда лететь. Могло бы по-иному сложиться…

— Не могло. Сложилось так, как сложилось. А везде соломы не настелешь. Вот и получается — нет бдительности — всякая рвань свободно ходит везде и гадит. А начинают накачивать бдительность — публике кажется, что это паникерство и глупость. Рвань-то уже не ходит и не гадит, зачем все предосторожности спрашивается, а как оно жутко было раньше — забывается быстро… Ладно, пойду я, дел до черта. Увидимся еще. Кассеты эти проклятые отдайте с пояснительной запиской заму начраза, когда он допрос закончит. Ты отметил на которых наша клиентура засветилась? Ну и ладно, отловим.

Дмитрий укладывает свою писанину в планшетку, встает, кивает. Мы остаемся с Буршем. Молчим.

— И все-таки не могу отделаться от ощущения, что мог этого не допустить…

— Меня больше удивляет то, что вы как-то ухитрились облапошить этих выродков, нашлись что сказать, в результате всего двое погибших, а не гораздо больше — замечает Бурш.

— Я и сам удивляюсь, что автоматически не ответил — дескать, вот он я… Но, стыдно сказать, так увлекся поисками туалета после этого гнусного растворимого кофе, что просто откровенно затормозил с ответом, о другом думал. А потом еще и морду одного из них узнал. Просто дважды повезло. Был бы свежим и не досмотрел бы кассету…

— Скажите, вам ведь доводилось разговаривать с пациентами, точнее с родственниками умерших пациентов?

— Да, а что?

— Они ведь считали, что недоглядели, не обратили внимания, виноватили себя. Так? Но вы при этом знали, что ни черта они изменить были не в состоянии. Причем практически во всех случаях?

— Конечно. Это нормально для людей, потерявших своих близких. Вы это к чему клоните?

— Да вы сейчас ровно так же себя ведете. При этом ровно так же ни черта бы вы не смогли сделать. Если так объективно посмотреть на вещи?

— Ну, наверное. Только вам легко говорить — чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу.

— Конечно. Что такое Хиросима? Это когда нарыв у меня на пальце! Или как там писали — олень израненный хрипит — а лани горя нет, тот веселится, этот спит, уж так устроен свет. Так вот, мне кажется, что вы и сами знаете, что надо делать.

— Да я уже вижу, что вы меня в одиночестве оставлять не намерены. И будете настаивать, чтобы я выговорился, а вы все это будете слушать?

— В тютельку. Сами же знаете, что это единственное, что может помочь. Пока не выговоритесь — толку не будет. Не будет толку — будет у нас депрессивный врач, а депрессия гробит людей как пулемет. Мне вам надо рассказывать, что больше 90 % людей с болезнями сердечно-сосудистой системы еще и от депрессии страдают, причем скорее депрессия первична в развитии болезней? И то, что лечат сердце, а депрессию не замечают, сводит все лечение к нулю?

— Ну не знаю… Психосоматику никто не отменял, доказанная вещь… Но толку-то мне сейчас речеизливать? Я ж ничего уже не изменю и никого не воскрешу.

— А для чего вы убеждали выговориться других?

— Ну не знаю… Легче им становилось после этого, потому, наверное…

— Не придуриватесь?

— Да с чего бы это?

— Просто очевидно же — когда потерявший близкого человека выговаривается у него самого в ходе этого действа получается внятная картина — ни черта он не мог исправить, ни черта не могло ситуацию изменить. Все произошло так, как и должно было произойти. Никак иначе. Для этого и нужно, чтобы пациент говорил. Он же сам себе и прокурор, и адвокат, и судья, никак иначе. И когда он сам себе все выложит — убеждается в том, что не виновен в смерти. Разумеется, при условии, что действительно не виновен — случаи типа того, что внучок бабушку специально в окошко выпихнул, чтоб квартирку получить — сейчас не рассматриваем…

Потому берем те случаи, когда «о я мог бы быть всеведущее бога и все было бы отлично». Итак — что бы вы могли сделать, чтобы сегодняшнего инцидента не было вовсе? Давайте разбирать по пунктам.

— С чего начнем день? — спросила за завтраком Вера.

— С составления плана — фыркнула Ирка.

Бабка и Витя посмеялись тоже. Вчера в несколько мясорубок накрутили благополучно привезенной лосятины и закатили два пира — один для рабов, другой для себя. Сгоряча наготовили в два раза больше, чем могли съесть, но это совсем не пугало.

Даже Витька неожиданно для себя подумал — а ему как мужчине, вождю и раненому сделали котлеты даже с дефицитным луком — что жизнь не так и плоха, как ему казалось в последнее время.

— Что с УАЗом? — спросил он.

— Завтра будет готов. Но этот чайнажап ездит пока неплохо. Если никуда особо не соваться — то и ладно.

— Стекол для него нет?

— Валентин обещал из оконных нарезать. Эрзац, конечно, и открыть будет невозможно, но все-таки.

— Лучше бы не оконное — режется сильно.

— Лучше бы приличную машину завести, а не это дырявое угребище. Там же все в кровище, сейчас тепло станет — запахнет, как пить дать.

— Тогда в город ехать надо, а у нас отец-командир пока не боеспособен — отметила ускользнувший от других факт Вера.

— Значит, я окружаю отца-командира заботой и лаской — твердо намекнула Ира.

Остальные намек поняли правильно, и бабка легонечко улыбнулась, что называется «себе в усы».

После чего принялись прикидывать, что делать первоочередно, что потом. И Вера наконец-то стала записывать пункты на листок бумажки с оглавлением «План».

Как ни странно — выговориться действительно помогает. Не могу сказать, что сильно полегчало, но полегчало. Может быть и потому, что когда говоришь — вынужден строить фразу, это не куски и огрызки мыслей. В итоге получается — когда проговариваешь ситуацию, слепые эмоции превращаются в проверяемые логические построения.

— Продолжим? — осведомляется Бурш.

— Ну, так ведь я все уже изложил вроде.

— Это да. Но еще с горем бороться помогает интенсивная трудовая деятельность. Так чтобы думать приходилось о другом. Знакомо?

— Ну знаете, мне пока вот так терять близких не доводилось… Так, теоретически — да, сам советовал — признаюсь я.

— Тогда приводите себя в порядок, умойтесь, побрейтесь — и через двадцать минут прибудет очередная партия проверенных с Завода. Дополнительные руки нам очень пригодятся. Кофе, надо полагать, пить не будете?

— К черту кофе! Погодите, мне ж переодеться не во что…

— Это решаемо. Главное, что оружие есть. Это уже полдела. Сейчас что-нибудь добудем.

Через двадцать минут я и впрямь уже вполне прилично выгляжу и вместе с Буршем стою у больнички, ждем транспорт с больными и ранеными. Неожиданно вылезает солнце — рахитичное такое, питерское, но даже и греет. Тут же начинает капать с крыши.

— Не хотите завести себе щенка? — неожиданно спрашивает щурящийся от солнца Бурш.

— Нет, не думал как-то. А зачем? — растерянно отвечаю я.

— По нынешним временам полезно — никто не подберется незаметно. У меня как раз есть возможность вам подарок такой сделать. Немецкая овчарка ощенилась, детеныши замечательные. Заодно помогли бы мне общество организовать, а то у нас публика трудно организуется, это на западе они привыкли чуть что, тут же создавать клубы-комитеты, у нас народ сырой в этом плане. Не слепляется.

— Погодите, а что за общество?

— Кинологическое разумеется. Для обучения и дрессуры тягловых собак. Ездовых.

Я определенно теряюсь. Недоуменно смотрю на коллегу — нет, точно не шутит.

— Ничего не понимаю. Это ж на Крайнем севере только. Джек Лондон, Аляска…

— Ничего подобного. В Европе до Первой Мировой войны собаки вполне во многих местах лошадей замещали, особенно там, где лавочка маленькая и лошадь держать накладно, а товар надо разводить ежедневно. Мясники, молочники, зеленщики. Возили тележки — тот же ротвейлер — это тягловый пес. Для того и вывели. Пес мясника…

— Вы что, серьезно?

— Абсолютно. Да кстати во время 2 мировой — точно так же пользовали. И связные собаки и ездовые — что мы, что немцы. Скажете, не видели санитарных собак? С волокушами и тележками?

— Видел, но как-то не заострил внимание. А ведь действительно! Точно — были. Некоторые вообще ухитрялись сами работать — раненых отыскивали, ждали пока заберется в волокушу и тащили к месту сбора. Прямо сенбернары.

— Вот я о том же. Так что подумайте. Немцы — настоящие собаки, не пожалеете. Дрессировать, конечно, придется, зато потом не нарадуетесь. С дрессировкой помогу.

— А без дрессировки — никак?

— Никак — твердо говорит Бурш. Думает минутку и продолжает: «Собака хороший зверь. Но все же — зверь. Это надо учитывать. Человека же тоже надо дрессировать — и то не факт, что после этого он человеком станет, а не продолжит быть хищной обезьяной».

Не успеваю ему ответить, как прибывает обещанный транспорт с ранеными и больными. Лежачих, к счастью, ни одного, все худо-бедно, но ковыляют самостоятельно.

Первый же раненый хорошо знаком — это толстяк-повар, так удививший меня рассуждениями об Англии в самый гнусный момент первой ночи после взятия Завода. У него наспех замотаны кисти рук, куртка накинута на плечи.

Ошпарился, оказывается, супом. Замечательно, что супы на Заводе постные. Значит, ожог кипятком, без жира, а это гораздо лучше и в лечении, и в прогнозе.

Эх, порадовался бы Николаич, хотел ведь чтоб толстяка сюда перетянули, виды какие-то имел. Поди-ка узнай, что за комбинацию задумывал. Эх…

Не успеваю перемолвиться с толстяком парой слов, как мое внимание отвлекает сценка рядом — проходящая мимо нас молодая мамаша тянет за руку симпатичного дитенка лет трех. Дитенок чем-то заинтересовавшись, таращится на нас, начинает задерживаться, мама дергает его резко за ручку, детеныш пускается в рев, мамаша волочет его дальше, ругая на все корки, как у нас принято — и дураком, и недотепой, и всяко разно — мамашки обычно не стесняются.

Я срываюсь. Не, обычно-то я смирный, но тут что-то все вместе накатило и я напускаюсь на мамашку едва ли не гуще, чем она на своего детеныша. Успеваю проинформировать ее, что она дура еловая и таким рывком вполне выдерет у дитенка руку из плечевого сустава, что бывает очень часто, что дитенка ругать нельзя и так далее…

Лаемся минуты две, потом безобразную сцену пресекает Бурш, вмешиваясь с грацией бронетранспортера и разводя враждующие стороны. Мамаша утаскивает ревущего вовсю дитенка, обещая мне всякие кары — и обязательно пожаловаться на меня всем подряд, и моему начальству особенно…

От этого я как-то сдуваюсь. Лежит мое начальство на каталке…

Бурш вздыхает, выдает совсем неожиданное:

— Святого пастыря, сущностями безмысленными бурчаща, смело сливной трубе уподоблю. Идемте лучше работать.

Работы оказывается не так, чтоб много. Кисти толстый повар и впрямь нехило ошпарил, пришлось повозиться. Теперь мы сидим втроем в комнатушке, которую Бурш приспособил для своих изуверских иголочно-терапевтических упражнений. Спит он тоже тут. Ну, неплохо вообще-то устроился, и до работы совсем близко, и безопасно сравнительно — да и отдельная комната, как ни крути. Даже и уютно, насколько может быть уютно в жилом кабинете.

— И что вы так завелись? — укоризненно спрашивает Бурш, разворачивая сверток из подарочной бумаги.

Черт его знает, чего… Словно раньше такого не видел.

— Ну, я не знаю. Очень уж не хотелось еще и вывих плеча дитенку вправлять, часто такое бывает — а тут как раз возраст подходящий. Ну и чего она его так ругает, дура, ей же потом бумерангом. Нельзя так детей ругать.

— Вы-то не меньше ее старались. Женщин вроде тоже ругать не с руки — улыбается повар.

— Ну, я вообще-то читал, что у детей очень сильно срабатывает психосоматическое при такой ругани. Американцы до войны вон поставили такой инцидент — половину сиротского дома заиками сделали только тем, что каждый день им говорили — они дураки и заики.

— Да? Было такое? — рассеянно спрашивает Бурш, доставая из свертка бутылку коньяка и свертывая пробку.

— Эксперимент с участием 22 детей в 1939 году поставил профессор Уэнделл Джонсон из университета Айовы и его аспирантка Мэри Тюдор. Детей поделили на контрольную и экспериментальную группы. Контрольной группе говорили только похвалы, особенно радовались тому, как дети чисто и правильно говорят. Экспериментальную группу, наоборот, постоянно попрекали мельчайшими ошибками, и все время называли заиками. В результате у детей, которые никогда не испытывали проблем с речью, но на беду оказались в экспериментальной группе, развились все симптомы заикания, которые сохранялись и дальше, у многих на всю жизнь. Нечто подобное позже проводили немцы в концлагерях, с такими же результатами. Вы этот эксперимент имели в виду?

— Ага.

— Надо же — вертит головой Бурш, расставляя более-менее чистые мензурки на покрытой полотенцем табуретке и ломая плитку шоколада. Шоколад «врачебный», с сединой — почему-то часто именно такой лежалый шоколад и конфеты пациенты лекарям дарят.

— Что — надо же?

— Век живи — век учись. Нежелающий учиться останется безобразен, мерзок и затхл. Вы мензурку сможете удержать? — обращается Бурш к повару.

— Лучше во что-нибудь побольше. И небьющееся.

— Пластмассовый стаканчик подойдет?

— Подойдет. Много не наливайте.

— Ну что, почтенный служитель Эс. Ку. Лаппа — каков будет тост? — осведомляюсь я у Бурша.

— За то, что мы живы. Пойдет?

— Пойдет! Будем здоровы.

Коньяк оказывается неожиданно хорошим. Мягко греет глотку и сворачивается теплым уютным клубком в желудке.

— И, тем не менее, получается, что мамку эту вы поставили в такое же положение.

— И она теперь тоже поглупеет…

Это приводит меня в смущение. Эк они оба на меня насели.

— Ну, хорошо. А как было надо?

Мы принимаем по второй стопочке. Биологу — повару шоколад закидывает в пасть Бурш, пользуя для этого пинцет.

— Может быть, стоит поступать по правилу любимых мной англосаксов. Они никогда не ругают себя и своих. Принципиально.

— Обоснуйте, Федор Викторович.

— Могу и обосновать. Недалеко ходить — известны вам такие выражения как «красная тонкая линия» или «атака легкой бригады»? Или не менее известная чисто английская формулировка настоящих джентльменов при катастрофе на море: «женщины и дети вперед!»

— Конечно известны. «Тонкая красная линия» — это английский полк, построенный в две шеренги, а не в четыре, потому как русских было невероятно много и фронт было не закрыть, символ невероятных усилий на пределе возможностей, «атака легкой бригады» — опять же героическая атака на позиции русских пушек, символ героического самопожертвования, ну а последнее — это сначала спасают на шлюпках женщин и детей, а уж мужчины — как получится, символ джентльменства. Итак?

— Итак вы — образованный человек — знаете про героизм английского полка. А можете привести пример такого же героизма, против превосходящих сил врага, ставшего нарицательным, но уже из нашей истории — и чтоб об этом символе знали и инглиши? Затрудняетесь? А ведь у нас таких полков не меньше наберется, чтоб сражались как минимум не хуже. Но кто о них помнит? Вот, например Апшеронский пехотный полк носил сапоги с красными отворотами — как символ того, что в бою стоял по колено в крови. Кто из вас двоих может вспомнить — в каком сражении это было?

Мы с Буршем переглядываемся. Вздыхаем хором.

— Атака легкой бригады — вообще праздник. Не было там никаких русских пушкарей — пушки русские есть только в стихах Тениссона и в отчете о бое английского генерала… Русские увозили захваченные на редутах трофейные турецкие пушки, которые к тому же не стреляли, ибо турки успели заклепать орудия, сделав их негодными для стрельбы (до сих пор в потерях по Балаклаве в английской литературе указываются их и русские потери, союзники-турки за людей там не считаются). С конницей Кадригана разобрались фактически пара рот пехоты, Севские драгуны и казаки. И никаких пушек. Это англичанам просто показалось, от скорости резни, что их орудиями трепали, на деле обошлось стрелковым оружием. Да и атака была нелепой и по глупому приказу. Но вы в курсе только о героизме.

Что касается параходофрегата «Биркенхед», то и с ним все неладно. Чудо техники для своего времени — на 1852 год самый большой металлический пароход. Везли морскую пехоту и пассажиров — частью семьи военных. Напоролись на подводную скалу — и капитан дал приказ — «Задний ход!» Ошибочный приказ — в дыру хлынула вода. Стали быстро тонуть. Возникла паника — и вот тут-то и прозвучал приказ — военным построиться на корме, женщинам и детям — сесть в шлюпки. Далее — по английской легенде все женщины и дети спаслись, а морская пехота ушла под воду вместе с кораблем, что дало шанс спастись всем гражданским. Когда судно уходило под воду — военные пели гимн Великобритании. Красиво все, тонно, величаво.

Проблема только в том, что среди спасенных не было ни одной женщины и ни одного ребенка. Трагедия была вот в чем — две самые надежные гребные шлюпки крепились к кожухам гребных колес. Кроме затопления отсеков от столкновения на корабле возник пожар в машинном отделении, отчего машины нельзя было остановить — колеса вращались, и он так и шел себе. Как на грех обе шлюпки, куда посадили женщин и детей, затянуло при спуске под работающие колеса, а некоторое количество стоявших на корме морских пехотинцев спаслось благодаря кускам деревянной обшивки палубы — как на плотах. Фамилия капитана была Сальмондс.

Вот и смотрите, насколько легенды и гордость Англии соответствует действительности. Но — даже если эта страна не права — это моя страна! На том и стоят.

— Я теперь понимаю, почему Старшой охотничьей команды хотел вас сюда привезти.

Толстяк конфузится, спрашивает, где нынче этот его поклонник.

— Погиб сегодня ночью.

— Жаль, давайте помянем.

Мы поминаем Николаича, молчим…

— А теперь — какие намеренья? — смотрит вопросительно Федор Викторович.

— Какие тут намеренья могут быть. Жить дальше.

— И по возможности так, чтоб легенды о нас не пришлось исправлять и дополнять — заканчивает за меня Бурш.

Мы выпиваем за это, убираем остатки буйного пира и идем — повар в палату отсыпаться, а мы — на сбор, где должны нам рассказать что-то новое, в некрофауне появившееся. И что самое смешное — нам не очень это нужно, остаться в легендах. Просто прожить свою жизнь по-человечески…

Не так много.

Не так и мало.