"Тайны древних руин" - читать интересную книгу автора (Пантюшенко Тихон Антонович)

8

Свою кухню мы перенесли на западную часть склона горы, метров на тридцать ниже ее вершины. Во время приготовления пищи на старом месте вершина горы, бывало, курилась, как небольшой дремлющий вулкан. Это, конечно, сильно демаскировало нашу позицию, и мы решили переместить свою пищевую базу пониже. Выбрали место, можно сказать, с природными удобствами: большое углубление, защищенное сверху массивной плоской глыбой камня. После расчистки по­лучилась настоящая веранда. Там-то мы и соорудили нашу кухню, которая служила одновременно и столовой. В ней мы хранили кухонную посуду, запасы воды и хвороста.

Сегодня вновь моя очередь готовить ужин. В печурке, сложенной из камня, горит огонь. В кастрюле греется вода. Я сидел перед очагом и думал, что нужно сейчас делать. Нет, что варить ужин, это ясно. А вот как его приготовить? Вот этот вопрос меня и занимал. Можно было бы, конечно, поступить просто: вбросить в кипящую воду какую-нибудь крупу, очищенный картофель и пусть себе варится. Ну поели бы ребята варева, как, скажем, почистили карабины, и ни у кого не осталось бы после этого никакого воспоминания. А мне хочется сделать так, чтобы после ужина у всех было хорошее настроение, чтобы, скажем, тот же Звягинцев, закуривая, мог бы мечтательно сказать: «А я вот закончу службу, вернусь в свое родное село. Девчата будут смотреть и спрашивать: «Кто этот моряк? Неужели наш Сеня?» И даже сама Вера Самохина остановится и скажет: «Извините, Сеня. Можно вас на минуточку».

В кастрюле уже появляются и всплывают наверх маленькие пузырьки. Пора засыпать крупу. Но какую? У нас есть горох, гречневая и ячменная крупы. А если и то, и другое, и третье? Ведь в каждой из них свои достоинства, вкусовые свойства, и, если соединить их вместе, получится превосходный «букет». Но горох надо вбросить в кастрюлю раньше. Он так высох, что похож на крупную дробь, и для того, чтобы пропитался водой, нужно времени больше, чем при варении другой крупы. Горох уже в кипящей воде. Как только он чуть-чуть сделается мягче, я вброшу ячменную, а потом уже и гречневую крупы. Мелко нарезанный картофель немного подождет. А чем заправить мое блюдо? И тут я вспомнил, что вчера Музыченко получил из дому посылку. Когда он открывал ящик, перед нашими глазами промелькнули три куска сала, чеснок, домашняя колбаса. Аромат пошел такой, что даже дежурный сигнальщик Лев Яковлевич оставил свой пост, подошел к площадке и спросил: «Что это у вас?» Пусть пока варится, а я тем временем сбегаю наверх и попробую выпросить у Музыченко сала. Застал я его в тот момент, когда он «подкреплялся».

—Петруша,— обратился я к нему как можно .ласковее.— Там я готовлю для тебя ужин, так надо бы его заправить сальцем и чесночком. Перец и лавровый лист у меня есть. Можно было бы обойтись и маргарином, но это, сам понимаешь, не тот табак.

—Заправляй маргарыном.

—Петя, пойми же, я хочу сделать тебе приятность.

—Нэ трэба. Мэни приемный и маргарын.

—Лученок же всю свою посылку отдал на кухню,— и чтобы окончательно припереть Музыченко к стенке, добавил:— Для тебя, дорогой Петя, двойная выгода: во время ужина я угощаю тебя твоим же салом и чесноком и, кроме того, ты получаешь тминную колбасу Михася.

Видимо, упоминание о том, что Михась отдал на кухню все содержимое своей посылки, все же подействовало на Музыченко. Оп вытащил из ящика все три куска сала, чеснок и два кольца украинской домашней колбасы. Переложил их с места на место. Видно было, что у Петра боролись два чувства: сознание того, что надо поступить так же, как и Лученок, и желание оставить кое-что себе. Какое из них окажется сильнее? Нет,, не одолел себя Музыченко. Все-таки кусок сала и половину колбасы он положил на прежнее место, остальное отодвинул в мою сторону.

—Бэры на кухню. Тут бильшэ, чым у Лученка.

—Спасибо, Петя, и за это.

—Нэма за що.

Когда я пришел на кухню, вода в кастрюле кипела так, что заливала огонь. Пошли в ход картофель, а через некоторое время и лавровый лист. Под конец была опорожнена банка консервированной говядины. По первоначальному замыслу заключительным кулинарным аккордом должна быть приправа. Я отмел в сторону все устоявшиеся в этой части каноны и приготовил приправу по-особому: нарезал мелкими кусочками сало и чеснок, растолок эту массу пестиком, добавил немного измельченного в порошок красного перца и тщательно все перемешал. Половину приготовленной массы израсходовал как приправу, оставшуюся же часть употребил для приготовления бутербродов. Ну вот, пожалуй, и все. Нет, не все. У нас же есть украинская домашняя колбаса. Я нарезал ее ломтиками и на каждый бутерброд положил по два кусочка. Вот теперь все. Остается подать команду: «Кушать подано». Для этой цели рядом с кухней был подвешен обломок металлической пластины. Двенадцать склянок (двенадцать ударов по металлической пластине) оповестили о готовности ужина.

—Пожалуйста, дорогие сослуживцы, садитесь за стол. Это место для Пети Музыченко,— говорил я ребятам.— Сегодня он у нас вроде именинника. Правда, Петя?

—Та годи тоби, Мыколо.

—Что это?— удивился Лев Яковлевич.

—Блюдо по-Музыченко,— ответил я.

—Трипло ты, Мыколо,— обиделся Музыченко.— Знав бы, ничого нэ дав бы.

—Не трогай ты его, а то заберет все, что дал, обратно,— догадался, о чем идет речь, Лев Яковлевич.— А суп, или как его назвать, что надо.

—Если есть из чего — и дурак кашу сварит,— не согласился Звягинцев.

Этого я не ожидал даже от Семена. Столько старания и, выходит, все напрасно. Да нет же, я был уверен, что суп получился великолепный. А сказал Звягинцев так потому, что любит говорить наперекор. Даже обидевшийся на меня Музыченко, и тот решил защитить меня:

—Трипло ты, Сэмэнэ. Чого ж ты вчора нэ зварыв такого, як Мыкола? А було з чого.

Звягинцев, несмотря на то, что фактически осудил мое искусство в кулинарии, попросил добавки.

—Що, такый смачный? Щэ закортило?— съязвил Музыченко.

После супа были поданы бутерброды с растолченным салом, чесноком, перцем, а сверху еще и двумя кружочками украинской домашней колбасы. Первому я подал бутерброд (и не с двумя, а тремя кружочками колбасы) Музыченко.

—Петру Ивановичу,— сказал я почтительно,— особый бутерброд, так как все это из его посылки.

Музыченко промолчал, но по его тихой улыбке я понял, что он всем этим доволен. На этот раз даже Звягинцев не мог удержаться от восторга:

—Вот это да! К рюмочке бы такую закуску. Да ей бы цены не было.

Все сошлись на том, что ужин сегодня был почти праздничным. Я радовался, что у всех появилось хорошее настроение.

—Вот теперь можно и закурить,— сказал Звягинцев, доставая кисет.

Потянулись к своим запасам махорки и остальные. И, как водится, в такие минуты начинается беседа о том, кто и что видел или слышал от других, какие диковинные случаи были в жизни рассказчика, и вообще как много в мире вещей, которым человек никогда не перестает удивляться.

—А вот я расскажу вам такое, чего вы наверняка не то, что не слышали, но даже не поверите,— заинтриговал всех Демидченко.— Как, по-вашему, какой мех самый дорогой?

—Из каракульских ягнят,— авторитетно заявил Музыченко.— Та щэ з бобрив та горностайив.

—Куда ты со своими бобрами,— возразил Звягинцев.— Соболю нет равных среди зверей.

—А по-моему, дело не в бобрах и не в соболях, а в том, кто и как выделывает мех,— заявил Лев Яковлевич.— Мой дядя может сделать из шкур простых дворняжек такой мех и потом пошить такую шубу, что ее не постесняется носить самая шикарная баба.

—Мастерство— это вопрос другой. А мы говорим, сколько стоит какой мех. Так вот,— продолжил Демидченко,— можете вы себе представить шубу, которая стоит, как ванна из чистого золота?

—Ты, командир, маленько того,— не согласился Лев Яковлевич.— В Одессе бы знали про такую шубу.

—Выходит, нет.

—Командир, ты не знаешь моего дяди.

—Да причем тут твой дядя? Разговор идет про ценный мех.

—Ну и сколько же она стоит?— проявил нетерпение Звягинцев.

—Сто тысяч долларов. На рубли не знаю.

—Мама! Сто тысяч долларов? Побожись.

—Ну зачем мне божиться?

—Что ж это за зверь такой?

—Шиншилла, называется. А мех у этого зверька густой, с голубым оттенком, крепкий и легкий, как шелк. Лектор рассказывал нам, что дикие шиншиллы купаются в пепле от вулканов. Чтоб мех, значит, держать в чистоте.

—А что, есть и ручные?

—Есть, говорит, и прирученные. Их разводят, как у нас чернобурых лисиц. Эти любят купаться в песке. Вот, значит, какое дело.

—Слушай, командир, а этот лектор не врет, что их можно разводить, как кроликов. В Одессе ж столько песку.

—Вот чего не знаю— того не знаю. Ну ладно, кончай баланду. Кто меняет Лученка и Сугако?

—Я и Нагорный,— ответил Музыченко.

—Между прочим, вы, краснофлотец Нагорный,— обратился ко мне Демидченко,— могли бы сменить своего товарища и раньше. Всегда ждете напоминания.

Огрызнуться? Не стоит. Увяжется потом, как дворняжка, не отцепишься.

Когда я подошел к рации, Лученок внимательно слушал какую-то передачу.

—Что, Михась, концерт слушаешь?— спросил я, присаживаясь к столу.

—Цс-с!— не отрываясь от шкалы настройки и не поворачивая головы, шепотом ответил Лученок.

Может, какой-нибудь личный разговор услышал. Рядом с нашей волной иногда слышатся радиотелефонные разговоры между какими-нибудь геологическими партиями или экспедициями.

—Ты ведаешь што?— заговорщицким тоном сообщил мне Михась, снимая наушники.— Быццам зусим недалёка працавала нямецкая рацыя. Цераз микрафон. Што гэта можа значыць, як ты думаеш?

—Как это недалеко? — не понял я.

—А вось так. Як наша дывизиённая.

—Ты что, Михась? Как же это может быть? На каком хоть языке шла передача?

—У тым-то и справа, што на нямецкай мове.

—А может быть, это какой-нибудь корабль или подводная лодка в нейтральных водах?

—Можа быць. Аб гэтым я не надумав.

—Ну, Михась, ты так можешь такого страху нагнать, что спать не будешь.

—Ды я сам напужався.

Лученок расписался в вахтенном журнале, передал наушники и уступил мне рабочее место.

—Не задерживайся, а то ужин остынет.

—Не, гэта ад мяне не уцячэ,— ответил Михась, направляясь к кухне.

Слушая эфир, я почему-то вспомнил, как врач, выходя из дома Хрусталевых, остановился, внимательно посмотрел на меня и сказал: «Да-с. Идите, молодой человек, вас там ждут». А потом еще эта Лида: «Скажите, Коля, а вам очень нравится Маринка?» И надо же такое сказать. Не просто «нравится», а «очень нравится». Как будто вопрос о том, нравится ли мне Маринка, для Лиды совершенно ясен. Дело лишь в том, сильно или просто так. А вообще, если честно признаться, Маринка— девушка хорошая, самостоятельная и, кажется, с характером. А как она обрадовалась, когда я принес ей цветы. Но где она могла простудиться? Даже мать ее недоумевала. А ведь Анна Алексеевна чуткая женщина и понимает, что к чему.

Солнце уже повисло над горизонтом, как вдруг я услышал чью-то команду «В ружье!». В рубку, которая служила нам и спальней, вбегали, хватали карабины и строились на площадке все, кто был свободен от дежурств.

—Краснофлотец Звягинцев,— услышал я приказ Демидченко,— немедленно заменить на радиовахте Нагорного.

—Что-то стряслось,— шепнул мне подбежавший Семен.— Сдавай вахту и становись в строй.

Я быстро передал наушники Звягинцеву, расписался в вахтенном журнале и стал в строй. Перед нами медленно прохаживался незнакомый морской офицер. Немного в стороне стояли командир радиовзвода из нашего дивизиона главный старшина Литвин и Демидченко. Стал в строй наконец и немного опоздавший Сугако.

—Смирно! Товарищ старший лейтенант, отделение поста номер один построено. Командир отделения старшина второй статьи Демидченко.

—Вольно.

—Вольно!— повторил команду Демидченко.

—Товарищи краснофлотцы,— обратился к нам старший лейтенант.— Наши радиопеленгаторы обнаружили в квадрате тридцать семь вражеский радиопередатчик. Это почти рядом с вашей высотой. Командование отдало приказ: разыскать и обезвредить заброшенного лазутчика. Командир вашего дивизиона выделил на поиски врага и ваше отделение в составе шести человек. На посту останется один радист, который будет и вести наблюдение за воздушным пространством, и держать связь с вашей штабной радиостанцией. Ваша задача— прочесать полосу шириной в сто пятьдесят метров и глубиной в три километра. Вашими соседями будут военные из других подразделений. Ясно?

—Стрелять можно?— спросил Лученок.

—Только в крайнем случае. Вы должны понимать, что для нас очень важно захватить врага живым. Еще вопросы?

—Ясно.

—Разъясняю порядок прочесывания. Держаться парами с интервалами в пятьдесят метров. Проверять все естественные укрытия, в которых может спрятаться человек. Через каждые пятьдесят метров условным поднятием руки поддерживать связь между собою. Не разговаривать, не курить. Какие будут вопросы?

Все было понятно, и поэтому все молчали.

—Командир отделения, распределяйте бойцов.

—В паре со мной идет Нагорный,— отдал приказ Демидченко.— Соседи справа— Лученок и Сугако, еще правее— Танчук и Музыченко. Старшие в парах: я, Лученок и Танчук.

—Сбор вон у той вышки,— пояснил старший лейтенант.— Сейчас все спукаемся вниз по восточному склону горы. У подножья рассредоточиваемся и цепью, начиная вон от тех развалин, идем на юго-восток. Командуйте, товарищ главный старшина.

—Отделение, на исходный рубеж— марш!

Спускались вниз молча. Лишь иногда к дробному стуку башмаков присоединялся звук осыпавшихся камней, и тогда главный старшина шепотом распекал провинившегося:

—Вы что, спите? Внимательнее смотреть под ноги. Уснешь тут, когда все нервы напряжены, как струны. Рядом шедший  Лученок легонько толкнул меня локтем и шепотом произнес:

—А нейтральный воды аказваюцца зусим пад бокам.

—Разговорчики, Лученок.

Ну и слух же у командира взвода. Я и то еле разобрал, что сказал Михась. Хотя одно дело— разобрать и совсем другое— просто услышать звук. Тишина. Я люблю тишину, спокойную, безмятежную. Такая тишина бывает в мирный рассветный час, когда ничто тебя не тревожит. Над восточным горизонтом появляется светлая розовая полоска. Низины и пойменные луга затянуты неподвижной пеленой тумана. Размеренный шум морского прибоя не мешает молчанию. К нему привыкли, как привыкли к сонному бормотанию лесного ручья обитатели леса. Он как тихая колыбельная песня матери, убаюкивающая засыпающего ребенка. Но есть и другой род тишины, пугающей, тревожной. Те же низины, те же пойменные луга, тот же размеренный шум морского прибоя, но после наступления темноты. Плачущий крик филина в полночь леденит душу. Звук от нечаянно сломанного сучка заставляет учащенно биться сердце. Человек, прислушиваясь к тревожной тишине, невольно задерживает дыхание. И хотя поднятая за день пыль давно уже осела и воздух стал чистым, как после грозового дождя, чувство легкого удушья не покидает человека. Именно такой была тишина, когда мы спускались к подножию нашей горы.

Спуск закончился. Шедший впереди старший лейтенант остановился и поднял руку вверх— условный знак «стой».

—Первая пара,— негромко произнес старший лейтенант,— начинает прочесывание прямо отсюда, остальные рассредоточиваются вправо с интервалами в пятьдесят метров. Движение,— командир посмотрел на свои часы,— начнем через десять минут. Крайние пары должны к этому времени установить зрительную связь с соседями. Всем ясно?

—Ясно,— тихо ответили мы.

—Тогда за дело. Первая пара остается на месте, остальные— на исходные рубежи.

Лученок, Сугако, Танчук и Музыченко ушли по направлению к морю, мы с Демидченко остались на месте. Вокруг по-прежнему было тихо. Вскоре, мы знали, кольцо замкнется и на прибрежных отрогах Крымских гор начнется скрытая охота на «лис». Во время ожидания минуты тянутся долго. Особенно долгими они кажутся, когда не знаешь, что тебе угрожает, с какой стороны надвигается на тебя опасность. Оттого в такие минуты мы начинаем волноваться, нервничать. Вот когда проявляются характеры у людей. В минуты опасности внешнее спокойствие человека— только кажущееся. В нем так же, как и у других, все обострено, напряжено до предела. И разница лишь в том, что внешне спокойный человек находит в себе силы подавить волнение, точнее не дать ему проявиться в реакциях, заметных для окружающих людей. Я смотрю на старшего лейтенанта и не замечаю, чтоб он волновался. А ведь хорошо знаю, что это не так. Неужели он из числа людей, которые отличаются от других особой силой воли? Может быть. Но я думаю и о другом. Сознание, что ты командир, что на тебе лежит особая ответственность за порученное дело, помогает человеку мобилизовать силы духа и вести себя так, как подобает командиру.

Демидченко заметно нервничает. И хотя он молчит, видно, что в душе у него творится неладное. То бушлат одернет, то поправит воротник, то переложит руку на карабине с одного места на другое, то переведет взгляд с командира взвода на старшего лейтенанта, будто хочет спросить: «Ну чего мы стоим? Уже давно пора идти».

—Возьмите себя в руки,— сделал ему замечание старший лейтенант.— Ваш подчиненный и то ведет себя спокойнее.

Подействовало, успокоился Демидченко.

—Пора,— сказал старший лейтенант, взглянув на часы.

Я посмотрел влево. Точно, метрах в пятидесяти от нас стояли два морячка, один из которых— с поднятой рукой, что значило: «Вас вижу». Справа от нас на таком же расстоянии стояли Лученок и Лефер. Мы с Демидченко двинулись в путь: я впереди, он— метрах в десяти от меня. Как в авиации— он прикрывает ведущего.

Метров через пятьсот начался подъем на соседнюю возвышенность. Никаких признаков присутствия вражеского лазутчика мы пока не обнаружили. Шли, как и прежде, молча. Я посмотрел назад, чтобы выяснить, где старший лейтенант и главный старшина, не остались ли они на исходном рубеже или же следуют за нами. Нет, идут «во втором эшелоне». Разделили между собою сто пятьдесят метров пополам и оба с пистолетами в руках следуют за нами. Не успел я повернуть голову, как огромная каменная глыба с грохотом проскочила мимо меня, увлекая за собой лавину более мелких камней. Но оказалось не совсем мимо, все-таки зацепило и меня. Рывок был настолько сильным, что я не смог удержаться на ногах и свалился, увлекаемый скользящими мелкими камнями. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы на моем пути не оказалось кустарника. Я вначале не понимал, кто и что мне говорит. И лишь минуты через полторы осознал, что меня разносит Демидченко:

—Раззява! Идти, как следует, и то не может. Ну и напарничка я себе выбрал. Где карабин?

Я осмотрелся. Карабин лежал внизу, метрах в двадцати от нас. Прибежал главный старшина.

—Что случилось?

—Вот полюбуйтесь, товарищ главный старшина. Вместо того, чтобы выполнять боевой приказ, он смотрел вверх и считал ворон. А места здесь опасные. Вот и досчитался.

—Как же это ты так неосторожно?— обратился командир взвода непосредственно ко мне.

Я все еще никак не мог толком осмыслить происшедшего. Действительно в тот момент я посмотрел назад. Но чтобы оступиться, такого я не припомню. Предположим, что оступился. Ну и что? Ведь до кустарника, за который я зацепился, всего каких-нибудь два-три метра. Да и что могло рвануть меня с такой силой? Чертовщина какая-то. Вдруг резанула меня мысль: «А что, если... Да нет, ты что? Такого не может быть».

—Ну как самочувствие?— спросил командир взвода.

—Да вроде ничего,— ответил я уже бодро.

—Ас ногой что? Покажи.

Я поднял свою рваную штанину и успокоился.

—Пустяки. Маленькая царапина.

—Считай, что тебе повезло. Могло быть гораздо хуже. Иди на пост и смени Звягинцева. Пусть бежит аллюром сюда.

—Товарищ главный старшина, да не найдет он вас. Я же чувствую себя вполне нормально.

—Не врешь?

—Как можно, товарищ главный старшина?

—Ну ладно, пошли дальше. Только брось к черту этих ворон, лучше смотри под ноги да по сторонам.

—Есть бросить к черту этих ворон и лучше смотреть под ноги и по сторонам.

Главный старшина ушел к старшему лейтенанту доложить о происшествии, а мы с Демидченко продолжали двигаться вперед. И чем выше, тем гора становилась круче, и под конец пришлось карабкаться по ее каменистым выступам в буквальном смысле этого слова.

Раздумывая над случившимся, я повернулся к командиру.

—Почему остановились?— шепотом спросил  подошедший Демидченко.

—А что если,— предположил я,— этот камень свалил на меня чужак?

—Хоть другим не говорите этой ерунды. Засмеют. Стал бы чужак выдавать себя этим камнем,— потом примирительно добавил.— С перепугу в голову полезет и не такое.

Может, Демидченко и прав. И все-таки мысль, что я не просто оступился, а попал под уже катившийся сверху камень, не давала мне покоя. «Могло ли все это быть случайностью?»— «Могло,— отвечал я самому себе.— Дожди и ветры подточили выступ скалы и он рухнул. А если нет?» Успокоил себя тем, что прочесывание местности идет сплошной цепью моряков и к каким бы хитростям лазутчик не прибегал, спрятаться ему все равно не удастся. Дошли чуть ли не до самой тригонометрической вышки. Нигде никаких следов чужака. Подходивший к нам старший лейтенант вдруг остановился. Где-то у самого берега моря прорезал тишину одиночный выстрел. Гулкое эхо долго плутало, пока не исчезло в сумрачных расщелинах северной гряды Крымских гор.

—Он, гад!— определил старший лейтенант.— Заворачивай левое крыло к берегу моря. Интервалы сократить до двадцати метров.

До берега моря было километра два. Весь оставшийся участок представлял собой плоскогорье, покрытое редколесьем. Начинались сумерки. А на юге они короткие, и это знали все.

—Быстрее, ребята,— торопил нас главный старшина.— Скоро станет совсем темно и тогда враг может уйти.

—Теперь не уйдет,— ответил старший лейтенант.— Наши ребята подходят и со стороны Байдар и со стороны моря.

Точно. Только теперь я увидел два легких катера, курсировавших на взморье южнее Балаклавы. Чуть дальше от берега стоял сторожевой корабль. До наступления темноты был тщательно прочесан весь участок. Но ни мы, ни соседние подразделения, принимавшие участие в этой операции, лазутчика так и не нашли. Он был и исчез. Как сквозь землю провалился. Как в воду канул. «Да как же это получилось, что мы его не нашли?— спрашивал незнакомый капитан второго ранга.— Что же он, невидимка, что ли?» Мы молчали, словно неудача случилась по нашей вине.

—Можете возвращаться в свои подразделения,— сказал капитан второго ранга.

Шли мы мимо Балаклавы строем. Командовал отделением не Демидченко, а главный старшина. Он решил, что возвращаться в Севастополь ночью не имеет смысла. Лучше переночевать у нас. Утром легче встретить попутную машину, а нет, так и пешком пройтись— небольшой труд.

—Товарищ главный старшина, разрешите обратиться с вопросом,— сбиваясь с ноги, нарушил молчание Танчук.

Начался подъем в гору, и командир взвода, прежде чем ответить на обращение Льва Яковлевича, отдал команду:

—Вольно. Можно идти вне строя. Обращайтесь, краснофлотец Танчук.

—Мы вот ни разу не были в городе. Посмотреть бы да и себя показать. А вы повели нас в обход.

—Кого показать? Нагорного с рваными брюками и синяками на лице?

Все засмеялись, но громче всех Демидченко. Подумать только, кому я помогал и с кем, кажется, дружил. Ирония судьбы, да и только. Рассказать бы сейчас всем, что представляет он собою в действительности. Но кто этому поверит? Ведь нет же ни одного свидетеля. Демидченко непременно воспользовался бы этим, потребовал бы наказания за клевету. Бывает же так. Тебе человек делает гадость, и он же потом в насмешку обвиняет тебя в невнимательности, приписывает тебе самые худшие качества, которыми может быть наделен человек. Ирония судьбы, да и только. Но ирония-иронией, а мне от этого нисколько не легче. Танчука словно подменили. Раньше он никогда не нападал на меня, а сейчас будто черт в него вселился.

—А мы причем, что он все время присматривался, далеко ли ему бежать, если вдруг лазутчик нагонит на него страху.

—С перепугу дал такого деру, что еле удержал его за бушлат,— грубо съязвил Демидченко.

—Товарищ главный старшина,— вновь заговорил Танчук.— Надо бы Нагорного проверить повнимательнее. Может, в его брюках, кроме дыр, есть еще какие неполадки.

Шутки этой не приняли. Смеялся только Демидченко.

—Эх, Лев Яковлевич, хорошо тебе ходить в львиной шкуре. В моей бы ты взвыл не так, а может, чуток погромче.

—Это у тебя звериная шкура,— тут же окрысился Демидченко.— А на таких, как Танчук, держится вся береговая оборона.

—Прекратить разговоры,— вмешался главный старшина.

Оставшуюся часть пути шли молча. Настроение у меня совсем упало. До сих пор я чувствовал себя нормально, а тут почему-то разболелась ушибленная нога, неприятно заныли синяки и ссадины.