"Тайны древних руин" - читать интересную книгу автора (Пантюшенко Тихон Антонович)

2

Пришел я в расположение поста, когда все уже пообедали. Демидченко сидел на камне у края площадки и набивал махоркой скрученную из газетной бумаги длинную воронкообразную трубку, или, как мы называли ее, козью ножку. Меня он, казалось, не замечал, не реагировал даже на доклад о моем возвращении. За время вот такого нарочитого молчания подчиненный, как я заметил, приходил в уныние, а самого Демидченко начинала душить злоба. Но меня не так-то просто вывести из равновесия. Я же понимаю, что он просто ищет придирку. Но для чего?

—Где прохлаждались столько? Вы что, на курорт приехали?— спросил наконец Демидченко.

«Что ему нужно от меня? Ведь я же не претендую на его должность. Да о какой претензии может идти речь, когда я просто рядовой краснофлотец, а он — старшина второй статьи. Я не даю ему ни малейшего повода упрекнуть меня в неуважении к его авторитету командира. Самое большое мое желание состоит в том, чтобы он относился ко мне так, как относится к моим сослуживцам, не более. Но так не получается. Почему?— не раз задавал я себе вопрос.— Неужели есть такие люди, которые за твою помощь готовы преследовать тебя до конца своей жизни? Нет, я не верю в существование таких людей. Тогда что еще может быть причиной, которая заставляет Демидченко так остро ненавидеть меня?» Я теряюсь в догадках, но придумать ничего не могу.

—Отвечайте, когда вас спрашивает командир.

—А что ему отвечать, товарищ старшина второй статьи, когда вы его сами послали,— вступился за меня радист Лученок.

—Вас не спрашивают. Тоже мне адвокат нашелся. Я жду,— напомнил свое требование Демидченко.

—Неудобно было отказываться от угощения.

—Вы что, Нагорный, воинскую службу несете или дипломата из себя корчите? Последний раз предупреждаю!— пригрозил Демидченко и ушел на противоположный склон горы.

Не расстраивайся. Ну его к черту,— сказал мне Лученок.— Тут мы оставили тебе первое и второе.

—Спасибо, я уже пообедал.

—Га! Что я вам говорил?— крикнул Семен Звягинцев и перешел на скороговорку.— Он же тешшу заимел. А какая тешша отпустит своего зятя непообедавши? Когда Колька привел эту кралю, я сразу смекнул, что к чему.

Рядом сидевший Петр Музыченко отодвинул свой котелок и без подготовки ответил Звягинцеву четверостишием:

—Мы тэбэ поставым, Сеня, замисть кулэмэта, и строчы очэрэдямы из свого сэкрэта.

Музыченко был родом из Волыни и по своей внешности очень походил на Тараса Шевченко в молодые годы. Сходство с украинским поэтом дополняли усы и лысеющий лоб. А ведь Петру было всего двадцать лет. Добродушный, с мягким характером, Музыченко тем не менее становился едким, когда кто-нибудь наносил другому обиду. Особенно часто доставалось от него Звягинцеву. Донять Петра чем-либо невозможно, и это скоро усвоил Звягинцев. Семен, как только Музыченко начинал с ним вести словесную баталию, делал вид, что у пего полно неотложных дел, и уходил в другое место.

—Сам ты кулэмэт,— ответил Петру Звягинцев.

—Зачем ты с ним связываешься? Пусть бы трепался, пока не надоело,— сказал я Петру, когда Семен ушел.

—На кращэ закуры.

—Спасибо, Петя. Не курю, бросил.

—Колы?

—Может, с час тому назад.

Музыченко засмеялся, приняв мои слова за каламбур.

—Скоро заступыш на вахту, тоди знов почнэш курыты.

Я не стал разубеждать Петра и принялся за чистку карабина.

На юге сумерки короткие. Едва солнце скроется за горизонт, сразу же начинает темнеть. В безлунные ночи, когда небо затягивается облаками, темнота становится непроглядной. Опасны тропы в горах для тех, кого застает в пути такая ночь. Сегодня было полнолуние. Перед заступлением на вахту я поднялся на гребень горы и начал любоваться лунной дорожкой на море. Вспомнилась бывшая в ходу открытка «Ласточкино гнездо в лунную ночь». Почему-то стало немножко грустно. Может быть, от того, что еще совсем недавно я был школьником, ходил с одноклассниками в кино, пытался, правда, безуспешно, ухаживать за Наташей Миняевой. До чего же я был тогда наивным. Пытаться ухаживать за лучшей красавицей не то что класса, а, можно сказать, всей школы. В нашем районном центре стояла авиационная часть. Девчонки нашей школы с ума сходили от летчиков в сине-голубой форме. Однажды на школьном вечере наш класс выступал с литературным монтажом. Я играл роль военного летчика. Девчонки достали для меня форму. Если бы кто видел, что творилось в тот вечер: на меня смотрели во все глаза. Сине-голубые отвороты френча, белоснежная рубашка, галстук, лейтенантские знаки отличия в виде выпуклых вишнево-красных квадратных пластинок в голубых петлицах. Даже красавица Наташа и та не смогла равнодушно смотреть на меня в тот вечер. Но то был только один раз. Где они теперь, мои бывшие одноклассники?

Луна поднялась выше и теперь, когда западный горизонт потемнел, стала ярче, но по-прежнему холодной и таинственной. Таинственной? Почему это слово меня вдруг встревожило? Я лихорадочно начал перебирать в памяти последние события. Стоп! Первая встреча с Маринкой. «Что это?»— «Простой фонарик».— «А для чего он?»— «Освещать себе дорогу... ночи теперь безлунные».— «Ничего себе безлунная ночь»,— подумал я, всматриваясь в полную, особенно яркую по краям луну.

Только теперь я понял, что девчонка обманула меня, оставила в дураках. Да и не только меня, Демидченко— тоже. И зачем только понадобился ей этот фонарик? Наверное, какие-нибудь девичьи причуды. Но как я не сообразил тогда, что ночи теперь лунные. Интересно, как бы она вышла из положения, уличи я ее в обмане сразу. Придумала бы что-нибудь, нашла бы объяснение. «Я и забыла,— могла бы сказать.— По привычке все это, машинально». А почему бы и нет, если привыкла к прогулкам по склонам этой горы. О нашем приходе сюда знать она не могла. Так думал я, но не Демидченко. Встретив меня перед кубриком (так мы называем помещение, в котором размещалась радиостанция), он сказал:

—А эта птичка того...

—Какая птичка? — прикинулся я непонимающим.

—Не строй из себя дурочку. Понимаешь, о чем разговор.

Понимать-то я понимал, но еще не знал о его догадках. Неужели и он вспомнил о фонарике?

—Ты не забыл, что она нам плела?

—Нет, а что?

—Как что? Посмотри на эту безлунную ночь,— и он кивнул головой на ночное светило.

—Ну то, что она испачкалась, в этом, пожалуй, нет ничего особенного. А вот фонарик... Хотя что фонарик? Ну был бы он у вас или у кого другого. И что?

Демидченко начинала злить моя «непонятливость».

—Сам фонарик, конечно, ерунда, о нем не стоило бы и говорить. Но зачем ей понадобилось обманывать нас? Мы же не просто молодые парни, которых девчонка может водить за нос, а военные. И дело, стало быть, у нас военное, государственное.

—А причем тут она?

—Почему она оказалась в расположении нашего поста?

—Товарищ старшина второй статьи, а вам не приходила в голову мысль, что не она, а мы оказались в расположении ее привычных мест прогулок.

—Прямо беда мне с этими философами. И как это у вас получается? Ясное дело — и так вы его перевернете, что просто не узнать.

—Беда в другом.

—В чем же?— для Демидченко было ясно, о чем шла речь. Но ему нужно втянуть меня в такой разговор, который можно было бы использовать потом в своих неблаговидных целях.

—Беда в том,— ответил я ему,— что мы иногда наводим тень на ясный день.

—Кто это мы?

Демидченко явно принимал меня за дурака.

—Мы— это вы.

—Так,— произнес командир. Раньше, на курсах радиотелеграфистов, он звал меня Колей, в крайнем случае— Николаем. Теперь в минуты относительно хорошего настроения Демидченко называет меня по фамилии, в состоянии раздражения к слову «Нагорный» прибавляет еще одно слово— «товарищ». «Товарищ краснофлотец Нагорный» выражает чувство гнева. В состоянии ярости эти слова заменяются коротким «вы». При бешенстве все формы обращения ко мне принимают безличный, неопределенный характер. «Ну и разгильдяйство,— может сказать Демидченко.— И когда уже будет этому конец?» Стоит в такие минуты спросить: «А что я такого сделал?», как тут же последует такой же неопределенный, но полный угрозы ответ: «Когда-нибудь разберемся. Время— оно такое: все ставит на свои места».— «Это уж точно»,— соглашался я с командиром.

—Вы были у них дома,— немного успокоился Демидченко.— Как они?

—Люди как люди. По-моему, даже хорошие.

—Плохие сначала тоже кажутся хорошими.

Я все чаще задаю себе вопрос: почему так резко изменился характер Васьки? Теперь начинаю понимать, что не изменился, остался прежним. Да за такое сравнительно короткое время он и не мог измениться. Эгоист остается эгоистом всегда, при любых условиях, в любой обстановке. Он, как хамелеон, меняет лишь поведенческие реакции: в условиях зависимости угождает, приторно льстит, наушничает; в подходящей обстановке— мстит неугодным, создает атмосферу подозрительности, окружает себя такими же людьми, как и он сам. Как отличить эгоиста от порядочного человека? Как отличить от цветущих растений африканского хамелеона, который принимает окраску не только зеленых листьев, но и желтых цветов? Нелегкая это задача. Решение оказалось не под силу не только мне, но даже тем командирам, которые присваивали Демидченко звание старшины второй статьи. Теперь же моя задача заключается в том, чтобы, как говорят, не наломать дров. В моем положении, когда я не знаю истинной причины его ненависти ко мне, когда любой мой шаг можно истолковать так, как вздумается моему командиру, это тоже нелегкая задача.

В сложившейся ситуации с Хрусталевой возражать Демидченко, как я понял, бесполезно. Лучше взять инициативу на себя, разобраться во всем и потом спокойно сказать: «Все нормально, товарищ старшина второй статьи».

—Чтобы не оказаться нам ротозеями, разрешите, товарищ командир, разузнать все поподробнее,— обратился я к Демидченко.

—Вы, краснофлотец Нагорный, подбирайте выражения. Уж много вы на себя берете.

Напыжился индюк, распустил свои перья. Обиделся за «ротозея».

—Товарищ старшина второй статьи, ведь кашу заварил-то я, мне и расхлебывать ее. А значит, ротозеем могу оказаться именно я, а не кто-нибудь другой.

Это, кажется, немного успокоило Демидченко.

—Конечно, надо бы проверить. Но как? Сразу раздувать это дело, может, не стоит.

—А если сделать так,— предложил я, не очень веря в то, что Демидченко согласится с моим планом.— Схожу в школу, где учится Маринка. Под удобным предлогом узнаю, кто она и чем увлекается.

—Какой же предлог можно придумать?

—Связь с комсомольцами класса, в котором учится Маринка. По-моему, это стоящее дело.

—Пожалуй,— согласился Демидченко.— Пошлем для этого дела Звягинцева.

Я так и знал, что Демидченко, если в чем-то и согласится со мною, то сделает так, чтобы моего участия в этом не было.

—Товарищ старшина второй статьи,— сделал я еще одну попытку поправить дело,— кто пойдет в школу, это не имеет значения. Но важно другое, важно не испортить дела. Ну кому, как не мне, хорошо знакомому с семьей Хрусталевых, удобнее и проще довести дело до конца?

Шла бы речь о чем-либо другом, Демидченко, я глубоко убежден, ни за что не согласился бы с моим предложением. Но в этой ситуации он все же вынужден был пойти на уступку:

—Ладно. Только без фокусов.

Что он имел ввиду, говоря о фокусах, я так и не понял.

На следующий день в свободное от вахты время я привел в порядок свой гардероб: почистил фланельку и прикрепил к ней новый воротник, выутюжил брюки, заменил в бескозырке ленту, надраил до зеркального блеска бляху в поясном ремне, вычистил ботинки. Тут, как всегда, не обошлось без вмешательства Звягинцева. Первое, что я увидел перед собою во время чистки форменной одежды, нос Семена, длинный, как клюв у птицы ходулочника. Звягинцев был на редкость худощав. Над впалыми щеками выпирали скулы, между которыми темнели глаза, похожие на куски древесного угля. Многие удивлялись тому, что Семен ел за двоих и все равно оставался худым, как щепка.

—Так-так. Собираемся, значит? Интересно знать, куда?

—Выполнять дипломатическую миссию.

—Чего-чего?

—Больше сказать не могу. Секрет особой важности.

—Не трави. Знаем, какой секрет,— не поверил Семен.

Подошедший Музыченко прервал наш разговор экспромтом:

—Ты, Сэмэнэ, любопытный, лизэш скризь бэз спроса. Колы-нэбудь ты лышышся чепурного носа.

—Как это? — не понял Звягинцев.

—А так. Всунэш свий нис в щэлыну, а його можуть прыдавыты двэрыма. Зрозумив?

Музыченко не отступился бы от Звягинцева, если бы в это время его не позвал к себе командир отделения.

—Личы, що тоби повэзло.

—До чего же вредный этот хохол,— заключил Семен, когда ушел Музыченко.

—Ты напрасно обижаешься на него, Петр справедливый парень.

В полдень я уже был в школе, в которой училась Маринка. В коридоре и в учительской никого не оказалось, и я вынужден был ждать окончания урока. Что ж, пожалуй, это даже неплохо. Я успею прочитать школьную стенную газету. А вот этот стенд «Наши спортивные достижения», кажется, будет особенно интересным. В числе лучших спортсменов школы была и Марина Хрусталева, мастер спорта по стрельбе. На меня смотрели уже знакомые глаза. Выражение ее лица было немного удивленным, словно девушка хотела спросить: «А вы как сюда попали?»

Раздался звонок. Минуту стояла прежняя тишина. Затем появился приглушенный, временами прерывистый, как подземные толчки, гул. Первыми открылись двери пятого «А» и шестого «Б» классов. Тугой волной ударились о стены коридора голоса непоседливых мальчишек и девчонок. Вскоре коридор был похож на потревоженный муравейник. Не успел я опомниться, как меня уже дергал за рукав один пострел:

—Дядя, вам кого?

Ведь года же не прошло, как в школе, в перерывах между уроками, я щелкал по лбу вот таких же «чижиков», как этот сорванец. Года! А уже «дядя».

—А вы не с корабля — услышал я рядом такой же звонкий голос.

—Ты что, не видишь, что написано? «Береговая оборона»,— авторитетно разъяснил этим двум мальчишкам третий.

—Ребята,— решил я сократить начавшийся разговор.— Где находится комитет комсомола вашей школы?

Мне охотно показали комнату, на дверях которой была табличка с надписью «Комитет комсомола». Постучав и получив разрешение войти, я открыл дверь и увидел за столом двух девушек.

—Вам кого, товарищ — спросила одна из них (хорошо, что хоть не «дядя»).

—Мне бы поговорить с секретарем.

—Товарищ Зыкова в горкоме комсомола.

—Тогда с заместителем.

—Я— заместитель. Нуриева Зоя,— девушка протянула мне руку.— Слушаю вас, товарищ.

Я изложил цель своего прихода.

—Это очень хорошо. С каким же классом вы хотели бы установить комсомольскую связь?

—А Марина Хрусталева в каком классе?

—В десятом «В».

—Тогда с десятым «В». А где можно было бы увидеть комсорга?

—Валя,— обратилась Нуриева к другой девушке,— сходи, пожалуйста, за Хрусталевой.

—Раз этого требуют интересы береговой обороны, так и быть, схожу.

Острых на язык выбрали в комитет комсомола.

—Скажите, пожалуйста,— вновь спросила Зоя, которую, казалось, не вполне удовлетворил мой ответ.— А какую форму шефской работы вы могли бы предложить?

«В самом деле, какую? До сих нор я как-то не думал об этом. А надо бы. Иначе зачем же тогда я шел в школу?»— лихорадочно обдумывал все возможные варианты.

—Формы могут быть разные.

—Глубокая мысль,— не без иронии заметила Нуриева.— А конкретно?

—На первых порах можно было бы обучить комсомольцев меткой стрельбе,— и мысленно добавил:— Этой палец в рот не клади.

—Это уже кое-что.

В комнату вошли Валя и Хрусталева.

—Марина, ты знаешь этого товарища?— спросила Нуриева.

—Да,— покраснев, ответила Маринка.

Как ей идет румянец! Я на мгновение забылся. Почему-то вспомнилось поле с дозревающей гречихой и заря перед восходом солнца. Где-то совсем близко ошалело бьют перепела: «Так пойдем! Так пойдем!» Наступает час пробуждения природы. Я всматриваюсь в окружающее и вижу его таким, каким оно было вчера, и уже не таким. Появилось что-то неуловимо новое. Вот и Маринка. Ведь я видел ее совсем недавно. Тогда она казалась мне такой же девушкой, как и многие другие. Ну, может, чуточку лучше. А сегодня? Сегодня она уже другая.

—Товарищ Нагорный,— объясняла Курнева,— просит от имени комсомольцев своего подразделения разрешить шефство над вашей группой. Что скажешь на это, Хрусталева?

—Я за. Но надо посоветоваться еще и с ребятами.

—Будем считать вопрос решенным. Советуйся. Что еще требуется от комитета комсомола?

Вопрос был обращен ко мне, и я ответил:

—Теперь вроде бы все. Спасибо вам. До свидания. Из комнаты мы вышли вместе с Маринкой.

—Как это вы так сразу? — спросила она.

—Да вовсе и не я, а наш командир.

—Ах не вы?

—Собственно...

—Не будем больше об этом говорить. После уроков приходите в десятый «В». Там мы и обсудим ваше предложение,— и Маринка, дав попять, что разговор окончен, ушла к своим подругам.

«Э-э, да мы еще и с характером,— подумал я, спускаясь по ступенькам вниз.— Ох, эти женщины! Даже самые юные из них легко усваивают, что право на внимание— прерогатива женщин, и те из мужчин, которые забывают об этом, не достойны внимания женщин».

До окончания уроков в десятом «В» классе оставалось более двух часов, и я решил скоротать время за прогулкой по городу. Кроме того, мне как военному, подразделение которого расположено в непосредственной близости от Балаклавы, необходимо хорошо знать этот город. И чем скорее я это сделаю, тем лучше и для меня и в какой-то степени для самой Балаклавы, мир и покой которой я призван беречь так же, как и свой дом.

Набережная бухты в это время была пустынна. Лишь метрах в двухстах от меня, ближе к морю маячила фигура какого-то подростка. В одном месте я спустился по ступенькам вниз, к самой кромке берега. Вода в заливе чистая, прозрачная, сверху— теплая, глубже— холодная. Долго держать руку глубоко в воде нельзя: сводит пальцы. При попытке зачерпнуть пригоршней воду мальки, стайками плававшие у берега, юркнули в сторону. Я погрузил руку в воду и замер. Некоторое время они опасливо обходили ее, но потом осмелели настолько, что спокойно проплывали между растопыренными пальцами, стукались о них своими булавовидными головками.

Подросток, к которому я подошел, сидел и удил рыбу.

—Ты почему не в школе?— спросил я его. Мальчик оторвал свой взгляд от поплавка, посмотрел на меня, как на незваного гостя и, сплюнув сквозь зубы, ответил:

—А ты почему не на службе?

Такого вопроса я, признаться, не ожидал. Нахаленок, да и только.

—Ты почем знаешь, что я не на службе?

—Не видно, что ли. Я хоть каким-нибудь делом занимаюсь, а ты, вижу, только и знаешь, что камни шлифуешь. Ждешь кого?

Ну и чертенок! Все-то ему знать надо.

—Так почему же все-таки ты не в школе? Или бросил?

—Не-э. Отпустили раньше: физрук заболел.

В одном из ближних дворов женский голос звал какого-то Петю.

—Тебя, что ли?

—Не-э. Я живу в начале улицы.

—Севастопольской?

—Угу-у.

—Сосед Хрусталевых, значит?

—Угу-у.

—Выходит, ты знаешь и Анну Алексеевну, и Маринку?

—Угу-у.

—Ну, брат, заладил. Все «угу» да «угу». Ты что, других слов не знаешь? — этого не надо было говорить мальчику: мог обидеться, и тогда я и слова не вытянул бы из него. Но и одни «не-э» и «угу» тоже почти ничего не давали. Поэтому, чтобы сгладить впечатление от последнего замечания, я сказал:

—Мы вот беседуем с тобой, а я даже не знаю, как тебя зовут. Меня, например, величают Николаем Нагорным,— свою фамилию я сообщил умышленно, рассчитывая на то, что и мой собеседник сделает то же самое.

—А меня— Кирюхой,— ответил мальчик. Я уже начал досадовать на то, что расчет мой не удался, как Кирюха добавил:— Пуркаевым.

—Не ссоритесь с Хрусталевыми?

—Не-э. Анна Алексеевна как моя мамка.

—А Маринка?

—Так она ж дочь Анны Алексеевны,— в представлении Кирюхи этим было сказано все.

Сознаюсь, что поступил я нехорошо, начав расспрашивать о друзьях Маринки. Кирюха мог потом рассказать об этом самой Маринке, и я навсегда потерял бы ее уважение. Но что я мог поделать с собою?

—А много у Маринки друзей?

—Так они ж всем классом дружат.

—И мальчики?

Кирюха посмотрел на меня, словно хотел уточнить, в каком смысле следует понимать мой вопрос, и ответил:

—И ребята тоже,— а потом добавил:— Недавно Генка Козлов из десятого «А» начал насмешничать над Маринкой. Так ребята зазвали его вечером на берег и как будто нечаянно толкнули в воду. А когда он вылез, сказали: «Если будешь нахальничать, спрячем тебя так, что не найдет самый лучший водолаз Черноморского флота».

—Теперь не нахальничает?

—Не-э.

—Молодцы ребята. Ну, Кирюха, кончился перерыв в моей службе, теперь я должен идти. Так что, будем друзьями?

—Будем. А где я тебя найду?

—Я сам тебя найду. Давай твою пуркаевскую руку и до встречи.

В то время, когда я вернулся в школу, занятия во многих классах уже закончились. Раздался последний звонок. Открылись двери и десятого класса «В». Пересекая коридор, я почувствовал, что робею. Этого только и не хватало. Я окончательно смутился, когда при моем входе в класс все ребята встали. Кажется, меня никогда еще так не бросало в жар, как в тот момент. На передней парте, ближе к учительскому столу, сидели две девчонки. Одна из них, с челкой до бровей, повернув голову в сторону своей подруги и не отрывая взгляда от моего красного лица, посмеивалась и о чем-то быстро говорила.

Маринка стала за стол и сказала:

—Наговорились, девчонки? А теперь к делу,— она представила меня классу и коротко сообщила о цели моего прихода.— Всем понятно? А теперь высказывайтесь. Мальчики!

—Почему только мальчики?— выразила недовольство Лида, девчонка с челкой до бровей.

—Потому как дело это серьезное,— бросил реплику паренек, которого, как я потом узнал, звали Иваном Бобром.

—Мужское, значит?— последовал иронический вопрос.

—Во всяком случае не женское.

—А скажите, товарищ Бобр, вырастить урожай сахарной свеклы по пятьсот центнеров с гектара— это много или мало?

—Смотря где. В Балаклаве, например, ты не получишь и центнера.

—А установить рекорд в полете на дальность — это как, по-твоему, серьезное дело?

—Серьезное, ну и что?

—А то, дорогой товарищ Бобр, что все это сделали женщины и теперь Мария Демченко— награждена орденом Ленина, Гризодубова Валентина, Раскова Марина, Осипенко Полина— Герои Советского Союза. И выходит, Ваня, твоя мама напрасно на тебя тратилась: ты зря протирал штаны в школе.

—Налегай, Бобр, на лопатку и скорее прячься в хатку,— бросил кто-то рифмованную реплику и сам первый засмеялся.

В классе поднялся смех. Напрасно Маринка старалась успокоить ребят. То тут то там слышались новые реплики, шутки, колкие прибаутки.

—Да тише, вы!— стукнула Лида книгой об парту.— Вам бы только посмеяться. А если серьезно, то мы уже взрослые люди и относиться к делу должны серьезно.

—Правильно, Лида! Им лишь бы позубоскалить.

—А конкретно,— обратилась ко мне Маринка,— чем бы вы могли помочь нам?

Я повторил свое предложение, высказанное в комитете комсомола.

—Понимаешь, матрос,— поднялся со своего сиденья сосед Лиды Толя Кочетков,— в этом деле есть одна маленькая заковыка.

—Какая ещё заковыка?— не понял я.

—Дело в том, как бы это мягче сказать...

—Да чего уж там, говори, как есть.

—Дело в том,— повторил Толя,— что обучать меткой стрельбе можно. Но лучше, если это будем делать мы, а не вы.

—Ну и Кочетков! — удивилась Лида.— Да ты-то хоть понимаешь, что говоришь?

—Не волнуйтесь, товарищ Михеева, мы тоже с понятием,— ответил Толя и добавил, обращаясь ко мне.— Наша Хрусталева— мастер спорта и не по какому-то там бегу на короткие дистанции, а именно по стрельбе. Разъяснять это, по-моему, не стоит.

Чертов Кочеток! Кто бы мог подумать, что он способен на такой финт. Даже класс замер, ожидая, что же я отвечу на этот коварный вопрос. Но тут выручила меня Лида Михеева:

—А какая специальность у вас, если это не военная тайна?

—Да нет, какая же это военная тайна,— ответил я, хотя не был убежден, что следует говорить всем о моей военной специальности.— Радист.

—Так это ж здорово! И вы знаете азбуку Морзе?

—Ну а как же. Без этого нам нельзя.

—И радиотехнику?

—Само собой.

—Девчонки!— в восторге воскликнула Лида.— Это ж такая специальность! Представляете? Разные там позывные...

—Представляем,— прервала Михееву Маринка.— Ты, конечно же, будешь «ромашкой».

—Маринка! — произнесла Лида так, будто открыла какую-то тайну.— Мы начинаем сердиться. Что это значит?

—Михеева! Что за глупости ты говоришь?

Маринка, поняв, что поступила опрометчиво, сердито посмотрела не только на Лиду, но и на меня. Ну а я-то причем? Чтобы сгладить возникшую неловкость, я сказал:

—Товарищи, я понял, что вы согласны обучаться радиоделу. Ну, может быть, не все, а хотя бы часть. Мы посоветуемся в нашей комсомольской группе. Доложим командованию. Думаю, что нам не откажут. И последнее,— добавил я.— Чтобы разговор у нас был поконкретнее, надо выяснить, сколько у вас желающих заниматься в радиокружке. Вам это нужно для учета, нам— для аргументов в беседе с командованием.

—Это мы мигом,— Лида быстро извлекла из портфеля тетрадку, вырвала из нее два листа и спросила Хрусталеву:

—Тебя записывать?

—Я еще не знаю.

—Запишу, а там как хочешь.

—В списке оказалось двенадцать человек. Нормально. После собрания ко мне подошла Лида Михеева и спросила:

—Скажите, пожалуйста, а девушек принимают в береговую оборону?

Подружка, с которой Лида сидела за одной партой, услышав ее вопрос, подошла к нам поближе и сказала вполголоса:

—Тебе, Лида, пора уже выходить замуж и рожать детей, а не служить в береговой обороне. Ты идешь домой или нет?

—Иди, я тебя догоню,— ответила Лида.

Замечание подруги не произвело на нее ни малейшего впечатления. Михеева и в самом деле выглядела вполне созревшей для материнства. Даже своеобразная прическа подчеркивала в ней строгую, неброскую красоту. Длинные волосы сзади были подвернуты внутрь и, казалось, в таком виде чем-то закреплены.

—Болтушка,— незлобиво заметила Лида.— Нет, а в самом деле, есть в ваших частях девушки?

—Конечно есть. Возьмите, например, санитарные части. Там медицинские сестры— женщины.

—Нет, я имею в виду не медицину, а другие специальности.

Хрусталева уже ушла домой. Я собирался было проводить Маринку и договориться о том, где и когда мы начнем занятия, но ее и след уже простыл. Видно, Лида все же заметила мою плохо скрытую досаду и сказала:

—Извините, что задержала вас. Догоняйте Хрусталеву. Она, наверное, ждет вас где-нибудь у выхода.

Я было поверил этому наивному с моей стороны предположению, наивному потому, что у Маринки, как я уже успел заметить, гордости было хоть отбавляй. У выхода школы Хрусталевой не оказалось. Все правильно. Так оно и должно быть. Ну нет, так нет. Лично мне все это безразлично. И если я сейчас зайду к ней домой, то лишь с единственной целью — согласовать дни и часы занятий по радиоделу.

Во дворе Хрусталевых меня встретила Анна Алексеевна.

—А, матрос? Заходи— гостем будешь.

—Я только на минуточку, поговорить с Маринкой по общественным делам.

—Она еще не пришла, хотя по времени уже должна быть дома. Подожди, если хочешь. А вот и она. Мы ее ждем со стороны улицы, а она из виноградника пожаловала. Уж не задержали ли тебя снова на горе?

—Нет. Заходила к Пуркаевым.

Анна Алексеевна сослалась на занятость делами и ушла в дом. Странное чувство овладело мною. Как будто я в чем-то провинился перед этой девушкой. И, удивительное дело, она, казалось, понимала мое состояние и терпеливо ждала, с чего я начну.

—Я рассчитывал, что после собрания мы пойдем домой вместе и по дороге договоримся о занятиях.

—И кто же расстроил ваши планы?

—Да Лида задержала.

Маринка промолчала. Я не люблю молчаливых реакций. Не люблю прежде всего за их неопределенность. Молчание может означать все что угодно: готовность выслушать твои доводы, согласие с ними, сомнение к правильности твоих суждений. Чаще же молчанием выражают осуждение. Как тут разобраться в этой смеси значений? На что можно опереться в состоянии невесомости? Ты хочешь привести аргументы и не можешь, так как не знаешь, что нужно аргументировать. Все это очень похоже на игру, в которой один партнер, с повязкой на глазах, должен поймать другого— с колокольчиком в руках. Ты идешь на звон колокольчика, но партнер оказывается в стороне, а иногда и сзади, с вытянутой вперед рукой. И если бы в молчании было только осуждение, а то в нем часто выражается еще и превосходство над тобой.

—В чем ты меня упрекаешь?— спросил я Маринку.

—С чего вы взяли, что я упрекаю вас?

Вот та неопределенность, которая присуща молчанию.

—Ладно, извини, пожалуйста, если что не так. Ты проводишь меня?

—Проведу за виноградник.

Как и вчера, мы шли по тропинке, которая разделяла виноградник на две части. Виноградные лозы, казалось, только теперь пробудились от зимней спячки. Еще вчера здесь стояли голые прутики, а сегодня на них появились буроватые почки, а кое-где и прорезающиеся листочки. Зато на обочинах тропинки во всю весеннюю мощь буйствовало разнотравье. Вытянув руки в стороны, я легонько касался молодых побегов виноградника. Они, проскользнув между разведенными пальцами, долго затем качали своими верхушками, словно недоумевали: «И ветра нет, а неспокойно».

Кончился виноградник, и мы вышли к каменистым уступам подножья горы.

—Вон лежат ваши папиросы,— указала рукой Маринка на пачку, выброшенную мною вчера.— Скажите честно, хотите курить?

—Хочу, но не буду. Если бы я нарушил слово, то перестал бы уважать себя. Говорят, что совесть человека ни с кем так не сговорчива, кар; со своим хозяином. Не знаю, может, это и так, но лично у меня отношения с ней строгие,— я только сейчас обратил внимание на то, что обращаюсь к Маринке на «ты» уже в третий, если не в пятый раз. И она не делает мне замечаний. Но сама говорит мне «вы».

—Интересно, где вы вычитали слова о сговорчивости совести с человеком?

—Не помню. Может, это моя фантазия,— сказал я, всматриваясь в какие-то развалины у берега моря.—Это что у вас, заброшенная стройка?

—Да, что-то в этом роде,— ответила Маринка.

—Любят же некоторые руководители выбрасывать деньги на ветер.

—Какой с них теперь спрос?

—Что, разбежались?

—Кто куда.

—А почему сразу за руку не схватили?

—Как бы не так, схватишь их, когда они разбежались еще пять веков тому назад.

Только теперь я понял, что Маринка меня разыгрывала. Ну откуда мне было знать, что это— руины древ них генуэзских башен? Рассмеялись мы оба: я— немного натянуто, Маринка— до слез. Немного успокоившись, Маринка сказала:

—Теперь я разыграю свою маму. Она у меня депутат горсовета и, сами знаете, несет определенную ответственность за порядок в городе. Сейчас приду и скажу: «Кто в городе хозяева?»— «Все,— ответит она и добавит,— в том числе и вы, юная гражданка Хрусталева».— «Это фактически, а юридически? Ты, дорогая мамочка. Так вот, на тебя поступила жалоба от военнослужащего Нагорного».— «Какая жалоба?» — встревожится она.— «Краснофлотец Нагорный, глядя на руины древних генуэзских башен, возмущался тем, что городские власти Балаклавы забросили стройку. Говорил, что нерадивых руководителей надо привлекать к строгой ответственности». Ну как?

—Здорово получится,— согласился я.— Но после этого мне нельзя будет показываться на глаза Анны Алексеевны.

—Ничего, покажетесь, если захотите.

—Маринка, если уж и придется гореть со стыда из-за этих чертовых башен, то хоть покажи мне их, а заодно и расскажи, что знаешь.

—Рассказать я в другой раз расскажу, но пойти к ним— я не пойду.

—Почему?

—Я не могу этого объяснить.

«Вот тебе и обмен знаниями»,— подумал я и сказал:

—Не веришь, значит. Ну что ж, это, как говорится, дело такое: хочу— верю, хочу— нет. Бывай, как говорит наш Михась.