"Прапорщик Щеголев" - читать интересную книгу автора (Сибагин Сергей Алексеевич)

Глава шестая

Ясным утром 8-го апреля на батарее заметили группу всадников, гнавших во весь опор.

Щеголев присмотрелся.

– Да ведь это генерал Есаулов и полковник Яновский!

Командир батареи подбежал с рапортом, но генерал махнул рукой.

– Не до рапортов, прапорщик. Скажите лучше, может ли ваша батарея немедленно вступить в бой?

– Так точно, ваше высокоблагородие. Разрешите спросить, почему...

– А потому, – прервал Есаулов, – что в море появился неприятельский флот вымпелов[8] в двадцать пять.

У Щеголева слова застряли в горле.

– Так вот, молодой человек, – генерал сделал ударение на этих словах, – может быть, вам тоже придется принять участие в бою.

– Вряд ли, ваше превосходительство, эта батарея будет сражаться, – сказал полковник. – Мелко здесь, неприятельские корабли не смогут подойти близко. В крайнем случае, – повернулся он к прапорщику, – дадут по вас несколько залпов и выгонят отсюда.

– Нас, господин полковник, отсюда не выгонят, – обиделся Щеголев. – Я и мои солдаты свой долг знаем. Если пушки будут целы, мы не уйдем отсюда живыми.

– Очень хорошо, прапорщик, очень хорошо! – Полковник покровительственно похлопал Щеголева по плечу. – Все мы неприятеля не боимся и свой долг знаем. Да, кстати, вам нужно будет передать половину запаса пороху на Пятую батарею. С нее легче будет брать, если понадобится, на другие. Будьте готовы его отправить.

От изумления и негодования прапорщик не нашел слов для ответа.

В этот момент из штаба прискакал гонец с сообщением, что вражеская эскадра состоит из многих линейных кораблей и пароходов-фрегатов. Общее число вымпелов – тридцать один.

Есаулов и Яновский заторопились в штаб.

А прапорщик тем временем устроил совещание со своими помощниками. Порох решили пока не вывозить. Все были уверены в том, что батарея в бою участвовать будет и порох ей самой понадобится.

Отсутствие ветра делало невозможным скорое прибытие вражеской эскадры, и в городе имели время приготовиться к ее встрече.

Был отдан приказ немедленно приступить к эвакуации.

В этот день к генералу Сакену чуть не силой пробился Луиджи Мокки.

– Как же насчет батареи, ваше превосходительство? – заговорил он с сильным от волнения итальянским акцентом. – Люди мои из пушек стрелять уже обучены, а разрешения нет. Разрешите, господин генерал... У меня есть и работники, и лошади – за три дня все построим.

– За три дня? – с сомнением посмотрел на него генерал. – Мы вот едва за три месяца построили, а ты хочешь за три дня!.. Да и неизвестно, будут ли у нас эти три дня... Впрочем, разрешаю. Делайте на этой батарее все, что хотите, мы сами ее уже не успеем использовать. Я назову батарею не Центральной, как было решено раньше, а имени Осипа Мокки. За работами будет присматривать прапорщик Артамонов – командир Второй батареи. Пушки возьмите на Шестой батарее, там остались из тех, что были откопаны; только их еще нужно привести в порядок и сделать лафеты.

Мокки в радостном возбуждении помчал по лестнице и, хлопнув дверью, выскочил на улицу.

После полудня узнали точно состав неприятельской эскадры и ее вооружение. На вражеских кораблях насчитывалось 1900 крупных орудий!

Получив эти сведения, Сакен покачал головой:

– Тысяча девятьсот крупных орудий против наших пятидесяти шести старых, малого калибра, и шести мортир! Ну, бог поможет, – не поддадимся.

Видя, что эскадра только подходит к Одессе и движется очень медленно, генерал бросился в собор, куда спешно были вызваны все свободные офицеры, отслужил молебен об избавлении от грядущей опасности и помчался проверять состояние батарей.

Только к шести часам вечера грозная эскадра подтянулась к одесскому рейду и стала на якорь. Вокруг кораблей сновало множество шлюпок.

Час проходил за часом, а враг не выказывал никаких намерений. Стало вечереть. На море стоял мертвый штиль. Генерал Сакен распорядился выставить на берегу усиленную охрану, опасаясь, что неприятель предпримет высадку ночью.

К охране немедленно присоединились тысячи добровольцев, вооруженных чем попало. Вся береговая линия была занята войсками и добровольцами.

Поздно вечером спешным маршем в Одессу прибыло несколько батальонов Колыванского и Житомирского полков, а также полк улан.

Всех прибывших Сакен расположил возле Михайловского монастыря. Кроме того, войска в полной боевой готовности стояли на Соборной и Биржевой площадях. Горели костры, по улицам разъезжали патрули: в городе было объявлено военное положение, и всех подозрительных немедленно забирали на проверку.

Было уже совсем темно, когда на батарею прибежал Ваня.

– Я теперь остался в доме один – все уехали, и папенька тоже хлопочет где-то об отъезде. Разрешите остаться у вас?

Щеголев замахал на него руками.

– И думать не смей! Лучше вот тебе дело: завтра, если будет тихо, притащи нам чего-нибудь поесть, а то нам за суетой забыли прислать продовольствие. Сегодня мы обошлись еще, но на завтра уже ничего не осталось.

Ваня покрутился некоторое время и ушел.

Ночь на батарее прошла напряженно. Спали не раздеваясь прямо на мешках. Все время горела калильная печь. Чтобы с моря ее не так было заметно, солдаты приготовили из досок и мешков укрытие.

Наступил рассвет.

Вражеская эскадра по прежнему в мрачном молчании стояла на рейде. Лениво дымили пароходы, сновали шлюпки, возвышались грозные стопушечные линейные корабли. С берега было видно, что шлюпки делают промеры.

Едва стало светло, как по молу загрохотали две телеги – доброхоты привезли на батарею кашу и хлеб.

– Кушайте, касатики, кушайте. Не знаем, когда еще свидеться доведется.

Ночь на 9 апреля генерал Сакен провел на одной из дач под Одессой, наблюдая за эскадрой. Утром, как обычно, он заехал в собор. Зная эту привычку командующего, офицеры в штабе шутили иногда:

– Уж не пригласил ли наш генерал господа-бога к себе в начальники штаба?

Но генерал не забывал и военных дел. Его можно было видеть всюду, где стояли войска или батареи.

В десять часов утра генерала спешно вызвали из собора: прибыл ультиматум союзников. Был он не запечатан, и многие офицеры уже знали, о чем писал неприятель.

Сакен молча читал послание. Вокруг толпились генералы, офицеры и высшие гражданские чиновники. Стояла тишина, только на куполах собора ворковали голуби, да издали, с Дерибасовской, доносилось ржание лошадей и лай собак.

Окончив чтение, генерал пожевал губами, сложил лист и передал адъютанту.

– Спрячьте, голубчик, – сказал он тихим голосом. – Эту бумагу надобно будет переслать государю, – и повернулся, чтобы идти в собор.

– А ответ? – единым дыханием пронеслось в толпе.

– Ответ? – Сакен снова повернулся. – Судя по вашим лицам, вы уже знаете содержание сего документа... Так вот, ставлю всех в известность... – Командующий внезапно выпрямился, глаза его засверкали, голос зазвенел (так когда-то генерал командовал, громя Наполеона под Лейпцигом и Краоном). – Сей ультиматум нахожу возмутительным. Отвечать на него считаю несовместимым с достоинством великой России. Ответа не будет!.. – повторил он, резко повернулся и скрылся в темноте притвора.

Толпа стояла, пораженная словами генерала. Адъютант по просьбе окружающих громко прочел ультиматум. Союзные адмиралы писали:

Ультиматум подписали вице-адмиралы Гамелен и Дундас.

Часу не прошло, как о содержании ультиматума стало известно всему городу. Возмущению не было предела. Сакена хвалили за решительность. Некоторые уверяли, что ультиматум направлен только для запугивания, а бомбардировки не будет:

– Не станут просвещенные европейцы громить мирный город!

Однако иностранные консулы и резиденты, забыв о том, что еще совсем недавно они говорили Сакену, заявили иное:

– Союзники обязательно разгромят город. Надобно послать к генералу депутацию с требованием удовлетворить ультиматум и выдать союзникам корабли. Генерал должен понять, что бомбардировка причинит убытки и нам, иностранцам.

Сакен был непреклонен.

– Я русский генерал, коему вверена оборона города и всего имущества, в нем находящегося. Сей постыдный ультиматум есть ничто иное, как разбойничье «смерть или кошелек»! Решения своего изменять не намерен.

Как только в городе узнали об этом ответе генерала, бегство купечества и знати стало всеобщим. Запирали дома и лавки, строго приказывали дворовым и приказчикам никуда не отлучаться, грозя страшными карами, если что пропадет.

Толпы студентов и гимназистов провожали уезжавших, вслед им неслись негодующие возгласы:

– Трусы и изменники! Казнить вас надобно!..

Приезжала полиция, уговаривала молодых людей разойтись.

Город разделился на два лагеря. Подавляющее большинство одного лагеря состояло из людей малоимущих, для которых, казалось бы, потерять последнее было хуже, чем купцам и дворянам часть. В этом лагере оправдывались действия генерала и считали его решение правильным; в другом же были обратного мнения, хоть во всеуслышание об этом и не говорили – остерегались.

Вторая тревожная ночь прошла на Шестой батарее в упорной работе.

Солдаты придумали, как использовать восемь тысяч мешков, огромной кучей лежащих возле сарая. Всю ночь с помощью жителей насыпали в них песок, возводили перед сараем стенку, а затем укладывали еще пустые мешки, обильно смоченные водой.

Накануне вечером, глядя на багровый закат, Осип говорил прапорщику:

– Завтра ветерочка ждать надобно.

– Это хорошо, – обрадовался Щеголев. – Разведет волну – неприятелю стрелять плохо будет.

– Может, хорошо, а может, и плохо...

– Почему же плохо? – удивился прапорщик.

– Ветер может воду в бухту нагнать, тогда эти супостаты, – мотнул Осип головой в направлении неприятеля, – к нам ближе подойти смогут; опять же на Пересыпь десант много легче будет высадить.

Щеголев задумался.

Но ночь была такая тихая, что прапорщик стал сомневаться в предсказании Ахлупина о ветре. Вот уже стали бледнеть звезды, чуть-чуть посветлел восток.

На батарее все было готово к бою и все ждали боя.

Едва рассвело, как прискакал Яновский с адъютантами.

Солнце еще не всходило, зеркальная поверхность залива была видна очень хорошо. Над эскадрой союзников поднимались густые клубы дыма.

– Целый город стоит! – кивнул головой полковник. – Готовятся союзники... Следовало бы показать им кузькину мать, да жаль – нечем... Вот что, прапорщик, немедленно посылайте половину запаса пороху на Пятую батарею.

– А я как же? Чем же я отстреливаться буду?

– Опять вы за старое! Не придется вам отстреливаться – это же ясно. Не подойдут к вам корабли!

Прапорщик хотел сказать, что для пароходов много воды и не требуется, но сдержался.

Прощаясь, полковник еще раз напомнил про немедленную отсылку пороху.

– Приказываю сделать это сейчас же! – строго сказал он.

– Слушаюсь! – козырнул Щеголев.

Подошел Осип.

– А ветерок-то поднимается. Через часик-полтора так задует, что только держись. Вы только на сваи глядите, как вода их заливать начнет, – указал он на сваи, торчавшие из воды у края Потаповского мола.

Осип оказался прав: ветер, чуть заметный вначале, крепчал с каждой минутой; к восходу солнца вся поверхность бухты покрылась барашками.

Ветер срывал гребешки волн и нес их на мол, обдавая лицо водяной пылью. В половине седьмого прапорщик заметил, что сваи стали скрываться под водой. Неприятельские пароходы затянули своим дымом всю бухту; их выступление должно было начаться с минуты на минуту.

Щеголев приказал барабанщику ударить сбор. Когда солдаты построились, командир батареи влез на мерлон и обратился к ним с речью:

– Братцы! Настал великий для нас день. Всем вам уже известно, что неприятель ложно утверждает, будто мы стреляли по его шлюпке. Мы все были свидетелями того, что в момент стрельбы шлюпка находилась в полуверсте от парохода и в другом направлении. Неприятелю понадобилась эта ложь, чтобы ограбить нас... Вчера он потребовал выдачи ему всех кораблей, стоящих в гавани...

– Чего захотел! – не сдержался бомбардир Емельян Морозка.

– Командующий наш, генерал Сакен, на их письмо и отвечать не захотел, не стал говорить с разбойниками.

– Разбойники и есть, – загудели солдаты. – Правильно генерал поступил.

– А подумайте, братцы, почему он так ответил? Ведь у нас всего пятьдесят шесть пушек, a у неприятеля их почти две тысячи. На что же надеялся командующий? На нас, друзья мои, надеялся, на солдат русских! Знает генерал – выполнит солдат все, что ему прикажут. Грудью отразит неприятеля! И мы, братцы, костьми ляжем на своей батарее, а не отступим!.. То, что у врага много и кораблей и пушек, не поможет ему. Помните, я рассказывал вам о Суворове? «Воюют не числом, – говорил он, – уменьем!»

– Будем держаться до последнего! – уверяли солдаты. – Не отступим!

Ветер завывал все сильнее, и прапорщику приходилось кричать, чтобы его слышали.

Надрываясь, прапорщик кричал:

– Если меня убьют, командование переходит к Рыбакову, потом к Ахлупину, потом – к старшему пушки нумер первый и так до конца!.. А ежели увидите, что кто-нибудь собирается бежать, не пускайте его, будет вырываться – бейте чем попало, не жалея. Приказываю: увидите, что я бегу, – бейте и меня! Тогда я уже не командиром вашим буду, а подлым трусом и изменником!.. Пощады беглецам не давайте!

Внезапно вблизи раздался крик. От «Андии» бежал матрос и размахивал руками. Все догадались, что неприятель перешел в наступление.

Щеголев обернулся к морю и увидел, как из группы неприятельских судов медленно выдвигалось несколько пароходов. У него замерло сердце. Слабая надежда на то, что неприятель ограничится только угрозами, исчезла.

«А вдруг они сейчас повернут и начнут уходить?» – мелькнула мысль. Не отрываясь, командир батареи смотрел на вражеские пароходы, выстраивающиеся в линию.

Из-за сарая на взмыленном коне выскочил казак, подлетел к прапорщику и крикнул, едва сдерживая коня:

– Приказано передать – неприятель выступает!

Вздыбил коня, развернул его на месте, подлетел к «Андии», крикнул что-то, из-за ветра не слышно было, – ударил коня нагайкой и исчез.

Теперь уже все видели, что пароходы направляются в глубину бухты – к Одессе. Придерживая на голове фуражку, подбежал Рыбаков.

– Топим «Андию»!.. – И убежал.

...Пот застилал глаза, в горле стоял ком, мешая дышать. Стало нестерпимо жарко, появилось неодолимое желание сбросить мундир, подставить горячий лоб холодному ветру.

Девять пароходо-фрегатов, выпуская огромные клубы дыма, медленно двигались к городу.

– С нами бог! – крестились солдаты. – Ну и сила!.. Но не робей, ребята! Не сильна засада огородою, сильна засада воеводою!

От этих простых солдатских слов у прапорщика стало теплее на душе. Он почувствовал уверенность, что сумеет выполнить свой долг.

Появился Рыбаков.

– Потопла наша «Андия»...

Прапорщик взглянул туда, где стоял пароход, и у него защемило сердце. Из воды торчала только высокая труба, которую со всех сторон омывали волны. Сразу открылся вид на Практическую гавань, где стояло множество судов.

Грозные корабли неуклонно двигались к батарее. Солдаты напряженно следили за ними. Пылала калильная печь, яркими звездочками светились там ядра, дымились пальники в руках солдат...

Вражеские суда уже вошли в зону огня орудий батареи, но пушки молчали... Вот передний пароход вышел на траверс[9] батареи... Борт его внезапно вспыхнул пламенем залпа, заклубился густым дымом.

Перед батареей высоко взметнулись столбы воды от недолетевших бомб.

Пароход быстро развернулся и снова дал залп. На этот раз бомбы со свистом пролетели над батареей и упали в воду где-то позади. Ударило горячим воздухом. Прапорщик выглянул за мерлон.

– Батарея!.. – крикнул он. – Слушай мою команду! Первое...

Все застыли в напряженном ожидании. Андрей Шульга бросился к ближайшему солдату, вырвал у него пальник, сунул в затравку, и не успел Щеголев произнести команду, как пушка бухнула огнем, заклубилась дымом.

Но пароход уже вышел из прицела, и ядро шлепнулось в воду.

Все встрепенулись.

– Второе – пли! – закричал прапорщик. – Третье – пли!

Бах-бах! – ударили пушки.

Сладкой музыкой отдался в ушах Щеголева гром его орудий. Его!.. Сколько времени прапорщик ждал этого момента и вот дождался!

Грохнул залп с другого парохода, высоко взметнулась вода, с шумом плеснула на мол. Бомба ударилась об угол мола – высоко подскочила, перелетела батарею и исчезла в море. Прапорщик проворно соскочил с мерлона.

Первый пароход опять развернулся и дал еще один залп. Снова все бомбы упали в море.

Несмотря на сильный ветер, солдаты поснимали мундиры и в одних рубахах работали около пушек. Чувства страха как не бывало. Об опасности некогда было думать – цель так быстро появлялась перед амбразурами, что в пору было только поспевать стрелять.

Став на нижние ящики мерлона, Щеголев высматривал цель. Вот еще один пароход выходит на траверс батарей – готовится дать залп.

– Пли! – командует прапорщик. Воздухом бьет в уши. Видно, как яркокрасный шарик исчезает в борту парохода. Из пробоины вьется чуть заметная струйка дыма.

– Попадание! – радостно кричит командир батареи. – Так стрелять!

Еще залп батареи.

– Снова попали! – объявляет Щеголев. – Дай им, ребята!

Но солдатам не нужно было напоминать о необходимости «дать» неприятелю. Все работали четко, как на ученье, так, как, бывало, часами учили их прапорщик и Ахлупин.

Осип внимательно смотрел из-под руки на неприятеля, уговаривал получше целиться, не тратить зря припасы. Заметив, что прапорщик в пылу боя, размахивая саблей, вылез на мерлон, он потянул его за мундир.

– Вы бы, ваше благородие, отсюда сабелькой нам цель указывали.

Прошло минут пятнадцать боя, и солдаты поняли, что малые размеры батареи являются ее лучшей защитой: все недолеты и перелеты попадали в море. Даже упав на батарею, бомба прыгала, как мяч, и тоже летела в воду либо на берег.

Для того, чтобы причинить повреждение батарее, бомба должна была ударить либо прямо в пушку, либо в мерлон. Упав, бомба не сразу разрывалась, а только после того, как догорала трубка. Прапорщик в свое время учил солдат вырывать эти трубки. Теперь это очень пригодилось. Но те бомбы, которые задерживались с трубкой на молу, были опасны. Проходила секунда, другая и страшный взрыв заглушал собой гром орудий. Вздрагивал мол, тучей пыли вздымалась над мерлонами земля, разлетались в щепки бревна амбразур и наката.

В разгаре боя такая бомба снесла угол крайнего правого мерлона и зажгла амбразуры. К счастью, волны, то и дело заливавшие батарею, потушили пожар. Бой продолжался. Уже два раза солдаты подсыпали новые ядра в печь. Каленое ядро могло погубить корабль, если попадало в крюйт-камеру. В помещении, где было много дерева, оно вызывало сильный пожар.

– Эй там, подавай калененьких! Угостим Дундаску орешками... Пущай попробует! – кричали солдаты подносчикам ядер.

И угощали. Стремясь поскорее разделаться с дерзкой батарейкой, пароходы приблизились и стали прекрасной целью для четырех пушек. Одно попадание следовало за другим. Пароходы отошли и стали вести огонь издали.

Щеголев почувствовал, что ему необходимо хоть несколько минут отдохнуть и напиться воды. Полуоглохший от пальбы, в дыму и копоти, прапорщик слез с мерлона и присел, знаком прося у Осипа напиться. Место командира батареи занял Федор Рыбаков. Верный морской глаз не обманывал его: с неприятельских кораблей, как и прежде, летели обломки, то на одном, то на другом загорались надстройки, валились убитые и раненые...

Отдыхая у мерлона, прапорщик наблюдал за тем, как справляются со своим делом его батарейцы. Вот первое орудие. Эта пушка в самом невыгодном положении: она открыта огню неприятеля больше других. Но солдаты работают быстро, слажено. Прапорщик видит, как Федор Филиппов напряженно смотрит на Рыбакова. Тот быстро опускает саблю, и Филиппов сей же час сует пальник в затравку пушки... Прапорщик невольно втягивает голову в плечи – в уши бьет резко звенящий звук выстрела. Пушка откатывается, но Дорофей Кандауров не ждет пока она остановится. Он подскакивает к орудию и ловко попадает банником в дуло. Несколько энергичных движений банником, и пушка очищена от нагара прошлого выстрела. Теперь ее можно заряжать, не опасаясь, что новый заряд взорвется раньше времени. Войцех Станишевский уже стоит наготове с картузом в руках и пыжом подмышкой. Войцех вкладывает в дуло картуз, а Дорофей заталкивает его банником внутрь, потом прижимает к картузу войлочный пыж. Михаил Артамонов выхватывает из печи раскаленное ядро и опускает в дуло. Пыжевой снова прижимает его пыжом. Пушку накатывают на место, и она готова к выстрелу. Подбегает Осип, из-под руки вглядывается в приближающийся вражеский пароходо-фрегат, присаживается у пушки, крутит подъемный винт.

Звучит команда, и снова бьет в уши раскат выстрела.

Больше всего опасался прапорщик за четвертую, крайнюю слева пушку. Ее обслуживали Ларион Ильин и два дружка – Емельян Морозка и Андрей Панаев. Дружкам чаще всего попадало от Осипа за малое радение к ученью. Даже прапорщик иногда ставил их часовыми вне очереди. Потому-то они обслуживали именно четвертую пушку. По старому обычаю лучшей на батарее всегда считалась первая пушка, худшей та, у которой был наибольший номер. Но опасения прапорщика оказались напрасны – пушка № 4 действовала нисколько не хуже других.

Взглянув на берег, Щеголев увидел, что вся Практическая гавань закрыта густой пеленой дыма, сквозь которую в разных местах пробивалось пламя. Неприятель обстреливал город. Кое-где уже горели дома. Прапорщик вскочил. Сердце у него забилось сильнее, кулаки гневно сжались, усталости как не бывало.

Рыбаков слез с мерлона. Оглядывая батарею, он увидел, как один из солдат, работавших у ядрокалильной печи, сел на землю и привалился к мешку с углем. Глаза у него были закрыты. Рыбаков бросился к нему.

– Сомлел, господин кондуктор, – сказал другой солдат. – Очень уж тут трудно...

Действительно, место у раскаленной печи, откуда валил дым и несло нестерпимым жаром, было самым тяжелым для работы. Все время приходилось длинными щипцами вынимать уже раскалившиеся ядра и засыпать в печь холодные. Но вынуть раскаленное ядро из самой середины печи было нелегко, а Михаил Артамонов проделывал это уже целый час. И вот не выдержал, свалился.

Рыбаков встал сам у печи, но его мягко отстранил Шульга.

– Разрешите уж мне, господин кондуктор, а вы приглядите, как там с припасом.

Видя, что их стрельба не приносит вреда батарее, союзники открыли по ней огонь всех пушек семи пароходов.

Началось неравное состязание трехсот больших орудий с четырьмя малыми. Все береговые батареи молчали – слишком велико было расстояние от них до врагов. Только два парохода лениво перестреливались с Третьей батареей. Главным же участком боя оставалась батарея Щеголева.

Удачным залпом двух пушек был поражен один из вражеских кораблей «Самсон» – все видели, как на нем обвалился в воду большой катер, заклубился дымок пожара. «Самсон» вышел из строя. Закрылся дымом и «Фуриус».

Давно уже промокли от пота и морских брызг, почернели от копоти и дыма рубахи и лица солдат. От грохота никто уже ничего не слышал. Сообщения и приказания приходилось кричать прямо в уши, помогая энергичными жестами. Но никто и не думал о прекращении боя.

Целью батареи стал фрегат «Вобан» с огромным трехцветным флагом.

– Француз пожаловал! – кричали солдаты.

Французы решили подойти на близкую дистанцию и сразу уничтожить смельчаков.

Запрыгали по батарее бомбы, вдребезги разлетелась будка, загорелись амбразуры левых пушек. А солдаты по прежнему внимательно целились, стремясь стрелять как можно метче. Два раскаленных ядра одно за другим ударили в корабль. От первого вспыхнул порох в картузах, приготовленных у одного из орудий, высоко взметнулось пламя, поползло по вантам; другое ядро пробило деревянную палубу, из пробоины повалил густой дым.

На «Вобане» забегали, засуетились. А дым валил все гуще и гуще, пламя разгоралось все ярче и ярче, и двадцать минут спустя на мачте фрегата медленно развернулся, затрепетал на ветру сигнал бедствия.

От эскадры отделился посыльный пароход. Полным ходом подошел он к «Вобану», взял его на буксир и поволок подальше от этой маленькой батарейки, которую оказалось не так легко уничтожить.

А на место «Вобана» медленно направился 84-пушечный линейный корабль.

Наблюдение за боем генерал Сакен сначала предполагал вести с крыши штаба, но потом, решив, что там его труднее будет найти посланцам, перешел на бульвар и остановился возле памятника Ришелье. Стоя здесь, он видел все маневры союзников.

Заметив, как от эскадры по направлению к Одессе двинулось девять пароходов, генерал сказал адъютанту:

– Вот оно, начинается. Надобно приободрить защитников Третьей и Шестой.

Кряхтя, он сел на лошадь и в сопровождении адъютанта затрусил вниз по Ланжероновской улице.

Побыв несколько минут на Третьей батарее, генерал направился к Щеголеву. Прапорщик, как убедился генерал, прекрасно справлялся со своим делом. Сакен спокойно возвратился на свой командный пункт, где уже и оставался до конца боя.

Канонада не прекращалась. Густые тучи дыма и пыли поднялись над городом. Десятки ядер и бомб, хорошо видимые простым глазом, летели на город. На бульвар снаряды почти не падали, и жители вскоре заполнили его, с восторгом наблюдая за меткой стрельбой батарей.

Особенно много бомб падало в районе Дерибасовской, Екатерининской, Почтовой и Преображенской улиц. Там уже были убитые и раненые, неоднократно вспыхивали пожары, которые быстро тушили пожарные команды и добровольные дружины из местных жителей. Много помогло жителям то, что дома их были сделаны из мягкого камня. Ядро, ударяясь в стену, не разрушало ее, а проникало внутрь, оставляя отверстие, чуть больше размеров самого ядра.

Генерал Сакен стоял возле лестницы и наблюдал за боем, когда к нему подкатила коляска. Из нее выскочил генерал в забрызганной грязью дорожной накидке; он направился к Сакену и представился:

– Генерал-адъютант Анненков, назначенный временно исполнять должность гражданского генерал-губернатора города Одессы.

– Да когда же вы, дорогой мой, успели? – ахнул Сакен и протянул обе руки приезжему. – А мы-то...

– Еще в Николаеве мне стало известно о готовящейся бомбардировке Одессы – вот я и поспешил, дорогой Дмитрий Ерофеевич. Разрешите теперь поглядеть, что тут у вас делается.

Генералы подошли к самому краю лестницы. Подскочил Богданович, стал давать пояснения.

Что делается на Шестой, разобрать было невозможно из-за густых клубов дыма. О том, что батарея еще сопротивляется, можно было судить по интенсивному огню неприятеля, не ослабевавшему ни на минуту, и по вспышкам выстрелов орудий батареи, мелькавшим в густом дыму. Адъютант рассказывал:

– Сначала ее обстреливало только три парохода, сейчас уже четыре. Похоже, что и те вот туда ж направляются... Этой батареей, ваше высокопревосходительство, командует совсем молодой офицер, только недавно прибывший в Одессу. Мы не знаем, жив ли он. Уцелеть в этом аду весьма затруднительно. Минут двадцать назад послан поручик Ильяшевич на смену Щеголеву. Ждем теперь оттуда известий.

Как раз в эту минуту вернулся посланный и сообщил, что батарея цела и потерь на ней нет. Все перекрестились.

Когда стало ясно, что главным объектом нападения является не Третья батарея, а Шестая, полковник Яновский подошел к генералу Сакену. Его бледное лицо и трясущиеся губы поразили генерала.

– Что с вами? Случилось что-то плохое?

Яновский, заикаясь, сообщил, что по его приказу только сегодня утром Щеголев должен был отправить половину своего пороху на Пятую батарею.

– Сейчас там кончается его запас! – закончил полковник. – Необходимо послать ему новый.

Сакен оторопело смотрел на него.

– Да как же вы... – начал он, но вдруг махнул рукой и прибавил: – Немедленно шлите ему порох.

Прапорщик Дудоров вызвался отвезти его на батарею.

Рано утром этого дня всех арестантов, еще не отправленных по этапу в другие города, выгнали во двор. Был получен строжайший приказ вывести из города всю тюрьму. Еще оставалось человек сто арестантов, и теперь, готовые к отправке, они стояли во дворе.

На правом фланге, выделяясь своим независимым видом и лучшей одеждой, стоял Ивашка и его товарищи из тех, кто когда-то работал на Шестой батарее. Переминаясь с ноги на ногу, Ивашка тихо, но решительно высказывал свое недовольство.

– Это что же выходит? Как батарейки строить, так пожалте! А теперь, когда неприятель появился, так в этап?.. А может, я тоже хочу за отечество пострадать! Вот и прапорщик с Шестой мне уваженье оказывал. Сам генерал Есаулов...

– Поговори мне!.. – крикнул караульный офицер.

Вдруг громадное здание тюрьмы вздрогнуло от далекого раската. Все замерли. В тишине снова раздались дальние артиллерийские выстрелы.

Бу-ум! Бу-ум!..

И вдруг кто-то закричал:

– Ребя-а-та! Наших бьют!.. Айда на помощь!

Арестанты, роняя свои узелки, бросились к распахнутым уже воротам и мгновенье спустя выбежали на дорогу. Спохватившись, солдаты кинулись закрывать ворота, но было поздно. Заливались тревожные свистки, солдаты хватали бежавших, но Ивашкина артель была уже далеко и неслась по дороге к Шестой батарее.

Позади слышались крики:

– Стой! Стрелять будем!

Но на угрозы никто не обращал внимания.

– Православные-е-е! – кричал на бегу Ивашка. – Наших бьют! На помощь!

По улицам у ворот стояли кучки людей, с тревогой прислушиваясь к неумолчно гремевшей канонаде. Многие из них присоединялись к бегущим. Дворник с метлой в руках, замерший с раскрытым ртом при виде мчавшейся толпы, внезапно крикнул:

– К черту барскую работу! – Бросил метлу, сорвал фартук и замелькал сбитыми каблуками.

Из мастерских выскакивали фабричные и тоже пускались за толпой.

На углу Екатерининской и Почтовой улиц бегущим преградила дорогу коляска, в которой во весь рост стоял холеный полицейский пристав. Зычным голосом он закричал:

– Куда?.. По какому праву? Кто разрешил, мерзавцы?! Назад!..

Толпа на мгновенье оробела. Приставу объяснили, куда и по какому делу бегут эти люди.

– Какие батареи? – бесновался тот. – Вот я вам покажу батареи! Заберу в часть - всех перепорю. Р-р-азойдись!

Но людей, бежавших на помощь в борьбе против «супостата», этим нельзя было остановить.

– А-а-а, не пущать?! Ах ты!..

Из толпы выскочил быстрый человек небольшого роста, вскочил на подножку коляски и, изловчившись, изо всех сил хлестнул пристава по сытой роже. Тот схватился за щеку и завалился в глубину коляски.

Это послужило сигналом.

– Нажми, ребята!

Толпа навалилась на экипаж. Затрещали колеса, испуганно замахал руками полицейский кучер, заржали лошади. Оставив на пыльной мостовой перевернутую коляску, люди помчались дальше. Пробежали по Екатерининской и мимо Сабанеева моста, направились на Военный спуск. Теперь от грома канонады ничего уже не было слышно. Возле моста стоял взвод солдат, не пропуская никого в порт, где ярким пламенем пылало несколько судов.

Ивашка и его друзья, не останавливаясь, пробежали мимо солдат, бросились к входу на Военный мол. Густо дымили горевшие суда, мелькали в воздухе снаряды, обрушиваясь на причалы. Ивашка бежал дальше. Уже вблизи батареи он внезапно остановился: угол сарая, обращенный к пороховому погребу, клубился дымом. В разгаре боя солдаты не замечали начинавшегося пожара.

– Ребята! – крикнул Ивашка. – Туши! Порох там!..

Услышав шум и крики, из погреба выскочили солдаты. Совместными усилиями потушили пожар. Вытирая рукавом смешанный с копотью пот и кровь, – сам не заметил, обо что поранился, – Ивашка побежал на батарею.

Среди дыма и пламени он не сразу заметил прапорщика. Тот стоял на правом мерлоне и из-под руки смотрел на неприятельские корабли. Ивашка вскочил на мерлон и тронул его за рукав.

Щеголев удивленно обернулся и в закопченном страшном человеке с обгоревшей бородой не сразу узнал Ивашку. Но потом улыбнулся, потрепал арестанта по плечу, сказал что-то. Что именно – Ивашка не слышал: заглушил взрыв вражеской бомбы.

– Ящики пустые! – прокричал прапорщик, указывая на зарядные ящики. – Порох из погреба доставить надо.

– Сию минуту, отец!..

Ивашка спрыгнул на мол, схватил за оглобли пустой зарядный ящик и, не замечая взрывов бомб, бросился к погребу.

Сейчас он думал об одном: нужно сделать все, лишь бы отразить неприятеля, защитить этот клочок родной земли!

Накануне вечером Ваня твердо решил, что на рассвете опять он пойдет на батарею, отнесет Александру Петровичу еды, сколько сможет захватить, потом вернется за новой порцией. Чтобы веселее было бегать по городу (Ваня задумал посетить и другие батареи – никто ведь не мог знать заранее, какая из них будет в бою), мальчик решил взять с собой казачка Мишку.

– А как выдерут за самовольную отлучку? – усомнился Мишка.

– Эх ты, тюря! – искренне возмутился Ваня. – Выдерут!.. Меня тоже выдерут, ежели папенька узнает, однако, я не боюсь, иду. Ведь Александру Петровичу покушать отнести надо?

Мальчики договорились, что на рассвете, когда все в доме еще будут спать, они выберутся через потайной лаз в заборе (у ворот стоял сторож) и побегут на батарею.

Проснулся Ваня от грома пушечной пальбы. Вздрагивал дом, где-то сыпались стекла, с полочек падали забытые там безделушки. Ваня ахнул и бросился одеваться.

В комнату заглянул Мишка.

– Стреляют? – спросил дрожа Ваня. – А отец где?

– Барин, как только пальба началась, в присутствие ушли. А люди все побежали на пожар глядеть.

Через несколько минут мальчики уже мчались к Военному спуску. Здесь было дымно и остро пахло чем-то непривычным.

– Порох! – догадался Мишка. – Из бонбов.

Словно в доказательство его правоты в воздухе послышался свист, и на мостовую упал черный шар, высоко подскочил и вспыхнул ярким пламенем. Кругом запрыгали осколки, посыпались камни из стены. В лицо пахнуло уже знакомым удушливым запахом.

– Видали? – спросил Мишка. – Это и есть бонба.

– Не слепой... – буркнул Ваня, досадуя, что не он, а Мишка догадался.

Вдруг Мишка остановился, поставил кувшин с водой и бросился к чему-то, лежавшему на земле.

– Осколок! – радостно закричал он, показывая Ване кусок металла с рваными краями.

Ваня молча взял осколок и положил в карман.

– Найдешь себе еще, – сурово заметил он.

Мишка обиженно зашмыгал носом и замолчал. Но через минуту он снова заговорил.

– А если Лясандра Петровича ранит? Чем перевязывать? Тряпочек бы захватить...

– Да ты что говоришь! – заорал на него Ваня. – Как это так ранят?

– Все может быть. Палят-то как, не слышите разве?

– Чего же ты раньше молчал, когда дома были?.. – снова набросился Ваня. – Задним умом крепок! Беги домой, хватай из белья, что под руку подвернется, а я здесь подожду.

Досада Вани усиливалась. Вот он, гимназист пятого класса второй одесской гимназии, образованный человек, а мужиченок оказался куда догадливей его. Зато на батарею он его не пустит. Один пойдет, а Мишка останется на берегу. Мишка вернулся очень скоро... В руках у него был сверток с полотенцами...

– Вот... Три только нашел... – сказал он, с трудом переводя дух.

– Ну, айда!.. – сухо приказал Ваня, поднимая корзину с едой. Они добежали до мола. Здесь клубилась пыль, вился дым, кругом грохотало, жужжало, свистело. С обрыва, на котором стояла Воронцовская колоннада, дождем сыпались камни.

Ваня придержал Мишку за плечо.

– Посиди где-нибудь тут. Я скоро вернусь... Нечего тебе на батарею ходить – мал еще!..

– Почему же я мал? – удивился Мишка. – Ведь однолетки мы... И я проведать хочу...

– Поговори мне! – прикрикнул Ваня и выразительно показал кулак. Затем он сунул полотенца в корзину, взял у Мишки кувшин. На глазах у казачка появились слезы... Но Ваня этого не видел: он быстро бежал по молу, направляясь к батарее.

На молу было очень страшно – грохот стоял нестерпимый, клубы дыма закрывали путь, бежать приходилось осторожно, чтобы не попасть, в яму от бомбы и не пролить воду. По дороге мальчику стали попадаться убитые люди и лошади, разбитые зарядные ящики, повозки... Ваня уже жалел, что не взял с собой Мишку.

Первое, что заметил Ваня на батарее, это пламя из ядрокалильной печи, высоко поднимавшееся к небу. В обгорелых, покрытых копотью людях Ваня с трудом узнал солдат. Сразу же увидел он и прапорщика. Щеголев стоял на самом верху и размахивал саблей. За каждым взмахом следовал гром выстрела. Ваню охватила гордость: этот герой – его друг, живет у них в доме!

Ваня взобрался на приступок мерлона. Думая, что это опять Ивашка, Щеголев, не оборачиваясь, сказал:

– Привез порох? Вот спасибо...

– Не порох я вам принес, а покушать. Ведь вы со вчерашнего дня ничего не ели.

Щеголев обмер, увидев Ваню. Он позвал Рыбакова, который сразу же занял место командира, прапорщик соскочил с мерлона.

– Ванюшка! Д-да как же ты сюда? Убить могут! Р-ради бога, уходи отсюда, – сказал он заикаясь от испуга за мальчика.

Но лицо того сияло восторгом, – видно было, что уходить он не собирается. Тогда прапорщик со злостью схватил корзину, которую ему передал Ваня.

– Если ты сейчас же не уйдешь, все выброшу в море.

– Я уйду, – пролепетал Ваня. – Только немножко побуду...

– Нельзя, Ванюшка! – твердо сказал прапорщик. – Окажи мне лучше услугу...

– Какую? – насторожился Ваня.

– Беги сейчас на бульвар, там находятся генерал Сакен и полковник Яновский. Передай, чтобы мне прислали пороху,— сказал он первое, что пришло ему в голову.

– Бегу! — закричал Ваня и быстро побежал по молу.

Желая отплатить ничтожной батарейке за конфуз, союзники сосредоточили на ней огонь почти всех фрегатов. Теперь грохот стал уже непрерывным. Ухо перестало различать отдельные выстрелы. На батарее царил кромешный ад, уцелеть в котором, казалось, нечего было и думать. Десятки снарядов падали в воду, рвались на молу. Две бомбы одновременно ударили в правый мерлон и разорвались. Оглушенные взрывом солдаты не сразу пришли в себя, и батарея пропустила очередной залп. Половины мерлона как не бывало. Снесло также несколько верхушек свай, еще торчавших из воды.

С батарей не видно было, что делалось на берегу: густой дым закрывал порт. Только огненные языки, мелькавшие в той стороне, где стояли корабли, показывали, что судьба их решена.

— Что делают, изверги! — возмущались солдаты.— Не могут взять, так портят, подлые!

Кончался третий час боя. Четыре пушки от частой стрельбы так раскалились, что люди стали бояться из них стрелять, но прапорщик не разрешил уменьшать огонь.

— На нас только и надежда! Нельзя допускать, чтобы неприятель видел нашу слабость. Он сразу поверит в свой успех... Надо держаться. Бог милостив, авось не разорвет пушки-то!

Против Шестой батареи теперь действовали триста пятьдесят тяжелых орудий неприятеля.

Большая бомба ударила в остатки правого мерлона, скользнула в сторону, раздробила платформу, зацепила пушку, перебила дубовый, окованный железом лафет, колесо, подъемный винт орудия и закрутилась рядом, выбрасывая искры и дым.

«Взорвется — тогда смерть»,— подумал Федор Филиппов, глядя на бомбу. Он бросился к бомбе, схватил ее и понес к краю мола, чтобы бросить в море. Но сплоховал Федор: забыл, чему учил его прапорщик. В пылу боя все вылетело из головы, осталась одна мысль о товарищах. Не вырвал Федор горящей трубки. И совсем уже, было, донес бомбу до края, выпустил даже из рук ее, да было поздно: вспыхнула бомба ярким пламенем и на месте убила Федора Филиппова...

В это время на батарею примчался штабс-капитан Веревкин. Он выскочил из дыма, придерживая сбоку саблю, подбежал к прапорщику, молча сунул в руку записку и убежал. Записка гласила: «От имени корпусного командира прапорщику Щеголеву — спасибо! Майор Гротгус».

Щеголев соскочил с мерлона и прокричал изо всех сил:

— Братцы! Генерал прислал нам благодарность!

Радостное известие, казалось, поддержало солдат.

Вскоре на батарее появился сам начальник штаба генерала Сакена — генерал-майор Тетеревников. Спокойно подошел он к прапорщику, тронул его за рукав, заговорил. Минут десять побыл генерал на батарее, не торопясь и не обращая внимания на выстрелы, заглянул во все уголки, подбодрил солдат, побеседовал с ними и ушел так же спокойно, как и пришел.

Позже он так писал об этом посещении: «Когда в начале полного разгара боя прискакал я на эту батарею, там, на пространстве нескольких квадратных саженей, сыпались пустотелые снаряды всех видов, перекрестно направленные на батарею, лопаясь беспрерывно на и сзади батареи, напоминая батальный огонь из ружей. Щеголев распоряжался с невозмутимым спокойствием, артиллерийские служащие и бессрочноотпускные в рубахах работали около орудий».

Едва успел уйти генерал-майор, как появились два бородача с ведрами и корзинами в руках. Быстро стали обходить солдат, подавая каждому кружку свежей воды и кусок хлеба с мясом. Солдаты пили с жадностью.

Бой продолжался.

Тем временем запасы пороху быстро уменьшались. Полки в погребе были уже почти пусты. Сильно встревоженный солдат Никифор Максимов, считавшийся старшим, приказал возчикам, которые доставляли на батарею порох и ядра, передать об этом прапорщику.

— А что прапорщик сделает? — отозвался Матвей Шевелев,— надобно к генералу ехать...

Но ехать к генералу не пришлось. Как раз во время этого разговора около погреба остановилась телега.

— Ребята! Принимайте порох! — закричал прапорщик Дудоров, соскакивая с телеги.

К телеге подбежали солдаты и быстро разгрузили ее. А вскоре прибыло еще несколько телег с порохом и ядрами. Доставка боеприпасов наладилась.

На помощь солдатам пришли жители, среди которых были также Деминитру и Скоробогатый. Телеги разгружались очень быстро: сначала нагружался доверху зарядный ящик, а потом образовывалась живая цепь, и груз в течение нескольких минут исчезал внутри погреба.

Часовой Денис Юнников только крякал, видя такое вопиющее нарушение Устава: ведь не только внутрь погреба, но даже близко к двери ни под каким видом нельзя было подпускать посторонних. Для того-то и стоял часовым Денис; а тут чуть не десяток посторонних возятся внутри погреба, укладывая на полки картузы пороху.

— Эй, Никифор! — крикнул он Максимову, когда тот показался снаружи.— Чего мне делать-то? Гляди, сколько тут посторонних!

Никифор оглянулся вокруг и махнул рукой.

— Ставь куда-нибудь свое ружье да вези порох на батарею. Нечего тебе тут стоять, это верно.

Обрадованный Денис бросился нагружать зарядный ящик.

Работа была в разгаре, когда вдруг кто-то крикнул:— Сарай горит!

Все, кто только мог, бросились тушить пожар. На батарее было два насоса. Оба они работали беспрерывно, но струи воды были слишком слабы и не могли справиться с огнем, хотя насосы качали самые сильные из добровольцев, сменяясь каждые две-три минуты. Дым валил все гуще и гуще. Взрывом близко упавшей бомбы был разнесен в куски один насос и поврежден другой. Земля вокруг покрылась убитыми и ранеными. Попытались доставать воду ведрами и передавать по цепи от моря, но это оказалось недостаточным. Оставалось одно: отстоять только стенку, примыкавшую к погребу, или взлететь на воздух...

Одна из бомб упала на крышу погреба и так растрясла ее, что сквозь своды стало видно небо.

Воздух возле погреба сильно нагрелся, но по-прежнему грузили боеприпасы и отвозили их на батарею.

— Сказал бы прапорщику,— напутствовал Никифор возчика.— Пусть командир знает, что мы вот-вот на воздух взлетим.

— Это ты сам иди говори! — рассердился возчик.— Командиру больше не о чем думать!

Но прапорщик все же узнал об опасности, грозившей погребу, и велел сказать, чтоб солдаты держались до последнего.

— Видишь! — радостно говорил Никифору возчик, вернувшийся с этим приказом.— А ты говоришь «взлетим». Держаться надо! Вот и сполняй приказание!

И приказ прапорщика выполняли, хотя многие и сами не понимали, как это им удается...

Потушить сарай оказалось невозможно. Люди растаскивали горящие бревна и бросали их в море, мокрыми мешками преграждали путь огню, стараясь не допустить его к пороховому погребу.

Шел пятый час боя. На мерлон вылез Осип и прокричал в самое ухо прапорщику:

— Обходят нас корабли!

— Как обходят? — не понял Щеголев.

— Вода вон как прибыла,— враг и продвигается к Пересыпи,— обходит, значит, наш фланг.

Прапорщик поглядел в указанном направлении. Там, где еще недавно виднелись сваи, сейчас бежали одна за другой волны. Уровень воды значительно поднялся. Воспользовавшись этим, фрегаты постепенно проникали в глубь залива, заходя, таким образом, в тыл Шестой батарее. Впереди пароходов прыгали по волнам шлюпки, непрерывно делая замеры.

Видя, что батарея продолжает причинять кораблям повреждения, неприятель изменил тактику: пароходы уже не останавливались перед батареей, чтобы дать залп, а стреляли с хода. Одно судно шло за другим, и каждое, проходя мимо батареи, давало залп.

Попадания в неприятеля сразу уменьшились. Но прапорщик быстро приспособился к новой тактике врага.

Зорко наблюдая за очередным пароходом, он ловил момент, когда тот оказывался против амбразур, и взмахивал саблей. Гремели выстрелы, ядра падали возле судна или исчезали внутри его.

Несмотря на густые дым и пыль, застилавшие порт, с бульвара все же можно было разобрать подробности сражения. Сотни людей видели, как на «Вобане» вспыхнул пожар, как на корабле подняли сигнал бедствия и вслед за этим он вышел из строя.

Кричали «ура», обнимались. Мальчишки оглушительно свистели.

Несомненно неприятель видел толпы народа на бульваре. Немного спустя после ухода «Вобана» к пароходам присоединился 84-пушечный французский линейный корабль, направляя часть своих пушек на город. Бомбы и ядра стали сыпаться на бульвар. Много снарядов попало в дома. В стенах дворца графа Воронцова появились пробоины, загорелась конюшня. Позже сосчитали, что только в обрыв под самым дворцом и бульваром попало не менее двухсот снарядов.

Взрывом бомбы на левой стороне бульвара убило несколько человек. Вся эта сторона мгновенно опустела, зато правая была заполнена толпой людей.

Прожужжало ядро, ударило в угол пьедестала памятника Ришелье; куски розового мрамора полетели в разные стороны[10].

— Французы почтили память соотечественника! — заметил кто-то.

В одиннадцатом часу стрельба стала доноситься со стороны Суворовской крепости. С крыши штаба сообщили, что это Первая батарея ведет бой с неприятельским кораблем. Встревоженный Сакен стал обсуждать положение. Генерал Анненков пожелал лично проехать на батарею, узнать, как там идут дела, осмотреть позиции.

Вместе с Анненковым отправился и начальник гарнизона генерал-майор Корвин-Красинский.

Проезжая Канатную улицу, Анненков обратил внимание на толпу людей, занятых какой-то работой.

— Это строится батарея Луиджи Мокки, — сказал Корвин-Красинский.— Он делает ее за собственный счет.

Заинтересованный Анненков подъехал к месту работ. Оказалось, что батарея совсем готова и ее можно начать вооружать.

— В кого же вы стрелять собираетесь? — спросил генерал.— Ведь до неприятеля версты три. Ваши пушки не достанут.

— До кораблей не достанут, а до десанта достанут! — отвечали рабочие. — Нам бы, ваше превосходительство, хоть немного пороху сюда...

Ни генералы, ни рабочие не могли, конечно, знать, что постройка этой небольшой шестипушечной батареи произвела сильнейшее впечатление на неприятеля, хорошо видевшего все работы.

Оба союзные командующие поняли, что сопротивление русских не сломлено и не будет сломлено. В постройке батареи прямо на их глазах союзники увидели непреклонную решимость сопротивляться до победы.

Пока Анненков был на батарее Мокки, прискакал гонец и сообщил, что Первая блестяще отразила неприятеля и бой там закончен.

Генералы возвратились на бульвар.

В это время Шестая батарея отбивалась от семи вражеских судов.

Очевидец боя, наблюдавший его с бульвара, позже писал:

«...Ревут, гремят неприятельские пароходы, то раздаваясь батарейным огнем, то сливаясь в общий гул залпов. И вот, после многих десятков неприятельских громов, с батареи мелькнет дымок; мы выпрямляемся и жадно устремляем глаза вперед, по направлению выстрела... «Попал!» — раздается в толпе, и слова: «Бог помочь!», «Молодец!» сливаются в толпе в одно общее восклицание. И снова, затаив дыхание, ожидая нового выстрела нашей батареи, стоишь, забывая опасность...»

Ваня Бодаревский осторожно, чтобы его не заметил прапорщик, подобрался почти к самым пушкам, поставил ведро с водой и мешок с едой и быстро удрал.

Очень довольный собой, совершенно забыв о Мишке, которого он давно уже потерял, мальчик поднимался по Военному спуску. Под Сабанеевым мостом стояли солдаты. Когда Ваня подходил к ним, большая бомба ударилась о мостовую неподалеку, подскочила и взорвалась почти под самым мостом. Повалились два солдата.

Закричав, Ваня подбежал к ним. Возле хлопотали уже их товарищи.

— Ваше благородие, — обратился мальчик к офицеру, — раненых можно перенести к нам в дом. Это наш забор. Оторвать две доски — и прямо к дому. У нас им будет хорошо.

Спустя несколько минут раненые уже были в доме Бодаревских, возле них хлопотала Агафья, которой помогали другие женщины. Ваня притащил чистое белье. Пострадавших быстро перевязали. Те благодарили:

— Вот, барчук, ежели бы не ты, истекли бы мы кровью. Дай бог тебе здоровьица.

Офицер сказал:

— Рад видеть в таком молодом человеке столь высокое понимание патриотического долга! Непременно доложу о вашем благородном поступке по начальству.

Ваня смущался и не знал, что отвечать.

Когда раненые были устроены и офицер ушел, Ваня тихонько спросил Агафью:

—Мишку не видала?

— Как не видала — в чулане лежит чуть живой.

— Раненый? — ахнул Ваня.

— Отодранный. Барин его встретил да так отделал палкой!.. Чтоб не ходил без спросу.

Ваня нахмурился и, желая перевести разговор на другую тему, сказал:

— Скоро к нам, небось, и других раненых принесут.— И строго добавил:— Ты, Агафья, приготовь все, что нужно. Мы весь дом под лазарет возьмем.

— А как барин заругает?

— Не заругает. Александр Петрович приказал, чтоб, ежели у него кого ранят, — к нам нести, — соврал Ваня.

— А ты откуда знаешь, чего он приказывал? Он-то, чай, все время в сражении. Сама бегала на бульвар, своими глазами видела.

— Я был у него на батарее, — проговорил Ваня, хитро глядя на Агафью. Та ахнула, закрестилась.

— Что ты, батюшка, господь с тобою, да разве ж можно в этакой ад лезть!

— А вот говорю, что был, — упрямо повторил Ваня и отправился к Мишке.

В чулане было совершенно темно. Ваня остановился на пороге и прислушался. Было слышно, как стонет Мишка. Ваню охватила нестерпимая жалость к товарищу, его стали мучить угрызения совести. Он нащупал край постели и присел на нее.

— Миш, а Миш!..

— Чего? — глухо ответил Мишка.

— Ты меня прости, что я... того... оставил тебя там, на берегу. После я жалел, святой крест, жалел!..

— Бог простит...

— Нет, ты тоже прости. Теперь я никогда так не буду. Как уговоримся вместе чего делать — так будет мое слово крепко.

— Ладно, чего там вспоминать...

— Ты возьми осколок свой, тут и еще есть, — как обратно я бежал… я полные карманы насобирал. Бери!..

Он стал искать в темноте руку товарища.

— Да мне не нужно, — отказывался Мишка.— Своих девать некуда. У меня даже цельная бонба есть...

— Неужели?— поразился Ваня. — Покажи!..

— Она спрятана. Вот встану, покажу.

— Да ты скажи где, может я сам найду.

— Вам не найти, — сквозь зубы проговорил Мишка.

Ваня понял, что казачок боится, как бы он не отобрал бомбу, как отобрал осколок, и снова стал клясться, что ничего не заберет. Но Мишка твердил свое:

— Выдужаю, сам покажу.

— Да как ты нашел ее?

— А на улице подобрал. Три ядра нашел. А потом вижу — упала бонба неподалеку. Дым из нее идет вонючий, искры сыплются, как из самовара. Кинулся я на нее и вырвал трубку.

— А откуда ты знаешь обращенье с бомбами? — поразился Ваня.

В темноте послышался тихий смешок.

— А мы тоже на батарее бывали, глядели, как дедушка Осип солдат учили. Я, ежели чего, и из пушки выстрелить могу... И даже, попаду, ежели, конечно, недалеко...

— Ну, уж это ты врешь! — с завистью сказал Ваня, но вполне поверил, что Мишка мог бы выстрелить из пушки.

Шестая батарея продолжала вести бой. В минуты, когда прапорщик спускался с мерлона и, привалившись к нему, сидя неподвижно, с закрытыми глазами, отдыхал, батареей командовали Рыбаков и Осип. А однажды, когда воздухом от близко пролетевшей бомбы был сброшен на землю Рыбаков, его место занял Андрей Шульга. И он не сплоховал: улучил момент, махнул саблей, и ядро попало прямо в мачту пароходо-фрегата. Мачта стала медленно клониться и свалилась за борт. Не помня себя от радости, Андрей заорал:

— Смотрите, смотрите! Сейчас я ему трубу собью!

Но трубу сбить Андрею не удалось, хотя ядра еще два раза попали в пароход.

...Вражеские пароходы проникали в бухту все глубже и глубже. «Еще немного — и пушки не смогут стрелять в неприятеля, — подумал прапорщик. — Нельзя упускать ни минуты».

Но тут батарею постигло новое несчастье: большая бомба угодила прямо в калильную печь. К небу высоко взвился столб яркого пламени, вокруг рассыпались ядра, горящие уголья, раскаленные кирпичи. Угли поджигали все, что могло гореть. У Щеголева загорелся мундир, но он быстро сбил огонь руками. На солдатах вспыхивала одежда, волосы. Пожар, однако, скоро потушили. Убитых не было. Все снова бросились к пушкам. Только Дорофей Кандауров продолжал лежать на земле, почти потеряв сознание от удара и ожогов. И вдруг откуда-то издалека до него донеслась команда прапорщика:

— Второе — пли!.. Третье — пли!..

И то, что за этой командой не последовало привычного раската выстрела, было страшнее всего. Дорофей сразу пришел в себя. Неподалеку от него лежало темнокрасное ядро и тихо шипело. Дорофей поглядел на то место, где несколько минут назад была калильная печь, а теперь дымилась куча кирпича, и, шатаясь, схватился на ноги.

— Ребята! Хватай ядра, заряжай скорее, пока не остыли! — Он схватил чей-то валявшийся мундир, обернул ядро и понес его к пушке. Мундир загорелся, едкий дым выедал Дорофею глаза, но он донес ядро к пушке и сунул в дуло. Солдаты также бросились собирать рассыпанные ядра, заряжали ими пушки и снова стреляли.

Было около полудня, когда с наблюдательного пункта на Шестой батарее была замечена особенно яркая вспышка. Генералы забеспокоились; Анненков и Корвин-Красинский захотели проведать батарею.

Выехав на мол, генералы на миг остановились: вокруг все пылало, на батарею градом сыпались снаряды. Но и под этими снарядами в дыму мелькали фигуры солдат. Батарея отстреливалась. Сверху совершенно открыто стоял и командовал прапорщик Щеголев. Анненков поговорил с ним и передал разрешение генерала Сакена оставить батарею, когда сам Щеголев найдет это нужным.

Пушки стреляли уже холодными ядрами. Узнав об этом, Корвин-Красинский обратился к прапорщику:

— Уходите! Холодными ядрами большого вреда неприятелю вы причинить не сможете.

— Но ведь неприятель этого не знает, — возразил Щеголев. — Пусть враги видят, что батарея действует. Это очень важно.

Прошел еще час. Неприятель прилагал все усилия, чтобы сломить неслыханное сопротивление батареи. На бульваре не могли понять, как там могло уцелеть хоть что-нибудь живое... Но пушки продолжали выбрасывать клубочки дыма. Сакен снова послал воз боеприпасов. Казак, привезший их на батарею, передал Щеголеву собственноручную записку командующего, написанную карандашом:

Когда прапорщик получил записку Сакена, корабли неприятеля уже проникли в глубь залива и вышли в тыл батареи. Теперь по ним могло вести огонь только одно крайнее левое орудие. Батарея оказалась совершенно открытой вражескому огню. Положение стало невыносимым. Несколько солдат было ранено, каждую минуту мог взорваться погреб...

И тогда прапорщик решился. Обернувшись к барабанщику, он приказал бить отступление. Солдаты заклепали пушки. Из последней пушки прапорщик сам выстрелил и сам же ее заклепал. На прощанье поцеловал пушку... Шестая батарея прекратила сопротивление, продолжавшееся шесть с половиной часов!

Нужно было подумать об отступлении. Сделать это было не так просто: в тылу, непрерывно поражаемом снарядами, пылало все. Солдатам пришлось вылезти из амбразур прямо под огонь вражеских кораблей и идти по совершенно открытому месту вдоль мола. Проходя беглым шагом мимо погреба, Щеголев снял оттуда солдат и стал выходить на берег. Вдруг задрожала земля, позади взвился высокий столб пламени, ударом горячего воздуха всех повалило на землю.

Поднимаясь, Щеголев увидел огромную тучу дыма, поднявшуюся над погребом. Взорвался пороховой погреб. Задержись они еще хотя бы минуту на батарее — все неминуемо погибли бы!

Отряд Щеголева направился на Пятую батарею, как это было указано в диспозиции[11] на случай гибели Шестой.

Но до Пятой они не дошли: подлетел всадник и сообщил, что командующий приказал всем батарейцам немедленно идти к нему.

Увидев подходивших героев, генерал Сакен направился к ним навстречу.

Щеголев хотел было докладывать, но генерал, не слушая, обнял и расцеловал его.

— Герои, ах, какие герои!.. — говорил он, то отходя от солдат, то подходя снова.

Затем генерал позвал адъютанта и стал собственноручно навешивать каждому георгиевский крест. Подойдя к Дорофею Кандаурову, командующий замешкался: крест навешивать было некуда — вместо рубахи на солдате остались только жалкие тряпки. Выручил вестовой казак.

— Дозвольте, ваше превосходительство! — крикнул он и, вырвав из сумы возле седла чистую рубаху, накинул ее на солдата. Сакен довольно закивал головой и прикрепил крест.

Примеру казака последовали и другие — мгновение спустя все батарейцы были одеты в чистые рубахи.

Сакен сказал Щеголеву:

— Вас, мой юный герой, мне награждать нечем. Это сделает государь. Теперь же немедленно идите отдыхать. Благодарная Россия всем вам разрешает больше в бою не участвовать.

Прапорщик едва расслышал слова генерала.

— Нет, ваше высокопревосходительство... Мы еще можем сражаться... — Офицер покачнулся и упал бы, если бы его не поддержал Богданович.

— Отдыхать, немедленно всем отдыхать! — приказал генерал.

Из густой толпы, стоявшей вокруг, стали раздаваться предложения взять героев на отдых. Прапорщик не захотел расставаться с солдатами. Тогда хозяин Парижской гостиницы предложил взять всех к себе:

— У меня помоетесь, покушаете и отдохнете... Никто вас не будет беспокоить. И если генерал к себе потребует, так ходить недалеко.

После взрыва порохового погреба, хорошо замеченного неприятелем, стрельба сразу уменьшилась, а к двум часам совсем прекратилась.

Героическая эпопея Шестой батареи закончилась...