"Прапорщик Щеголев" - читать интересную книгу автора (Сибагин Сергей Алексеевич)

Глава четвертая

Из двадцати четырех солдат, присланных на Шестую батарею, только четверо оказались артиллеристами; остальные обращаться с пушками не умели.

Вот тут-то особенно помог Осип. Лучась морщинами, он подошел к прапорщику:

— Дай-кось я сам возьмусь за обученье.

Командир батареи разрешил. Началось ученье. Целый день на батарее только и слышалось:

— Заряжай!.. Наводи!..

Установленные пушки необходимо было испытать. Но разрешения на стрельбу прапорщик не получил.

— Нет пороху на такое дело, — ответили в штабе. — Да и ни к чему это. Пушки старые, испытанные.

С порохом действительно было очень плохо. Полковник Яновский обещал прислать полный боезапас, а прислал только половину обещанного, да и то строго предупредил, чтобы ни под каким видом пороху не трогали.

Чтобы хоть как-нибудь приблизить ученье к действительности, солдаты придумали заряжать пушки картузами с песком.

Прапорщик командовал, подбегали солдаты, проворно накатывали пушку. Указывал цель — подскакивал наводчик, присев, крутил подъемный винт, рукой показывал солдатам, куда занести хвост орудия.

— Заряжать! — Подбегал солдат с картузом, совал его в жерло, досылал банником, пыжевой вкладывал мочальный пыж, вкатывали ядро, прижимали и его пыжом. Минуты не проходило, а все уже было готово.

— Пли!

Солдат совал горящий пальник в затравку... и все начиналось сначала. А как хотелось и прапорщику, и солдатам, чтобы по этой команде бухнула пушка огнем, заклубилась пахучим дымом, с лязгом отскочила назад!..

В двадцатых числах из Херсона прибыл инженерный генерал-майор Лехман и стал наносить на карту планы будущих укреплений. Неделю спустя из Киева приехал еще один инженерный генерал-майор Баранцев.

Стали они вместе ездить по окрестностям, о чем-то спорить. Оказалось, генералы запланировали постройку таких укреплений, что не только ста тридцати тысяч — полумиллиона нехватит! Генерал Федоров, зная, что уже назначен новый командующий округом, готовился к отъезду и почти ни во что не вмешивался.

Вскоре прибыла резервная дивизия пятого пехотного корпуса во главе с генерал-майором Есауловым, который был назначен временно исполняющим обязанности командующего.

Была уже глубокая осень. Разыгрались жестокие штормы. Никакой корабль не рисковал выходить в море. Опасность появления неприятеля отодвинулась до весны.

Иногда по вечерам Щеголев оставался на батарее, и тогда после работы и ужина все солдаты, кроме часовых, собирались в бывшем матросском кубрике «Андии», превращенном теперь в казарму Шестой батареи. Приходил и Рыбаков, остававшийся вместо командира парохода.

На море ревел шторм, огромные волны накатывались на мол, «Андия» скрипела и дергала швартовы[4], лампы под потолком раскачивались. Но в теплой каюте было спокойно и уютно. Прапорщик рассказывал о военном прошлом России, о Суворове, Кутузове, Ушакове, вспоминал Петра Первого. В полутемной каюте перед затаившими дыхание слушателями вставали тени великих предков, гремели знаменитые битвы...

— Вот, братцы, — говорил прапорщик, — хоть наша батарейка и маленькая и по силам ничтожная, но долг наш — в бою показать, что и мы не последняя спица в колеснице. Помнить надо слова великого Суворова: «Воюют не числом, а уменьем».

— Не сомневайтесь, ваше благородие, — говорили солдаты, — настанет срок — покажем всем нашим неприятелям кузькину мать!..

О беседах стало известно начальству. Однажды прапорщика вызвал к себе полковник Яновский.

— Послушайте, прапорщик, что это за сборища у вас там происходят?

— Какие сборища? — не понял прапорщик.

— На пароходе по вечерам.

— А, вот что вы имеете в виду. Извините, господин полковник, что не понял вас сразу. Это не сборища, а я рассказываю солдатам о нашем прошлом, вдохновляю их на подвиг великими примерами...

— Видите ли... Я нисколько не сомневаюсь в том, что вы руководствуетесь в данном случае самыми лучшими стремлениями. Но все же это не к лицу офицеру. Подобное панибратство с солдатами может привести к ослаблению дисциплины! Желая вам добра, советую прекратить эти сборища. Приказываю прекратить!

— Слушаюсь, господин полковник!

— Вот, вот... Проживут ваши солдаты и без истории. Да и кто вам сказал, что солдату необходимо рассуждать и мыслить? Для этого у нас существуют офицеры.

В приемной Яновского Щеголев встретил Волошинова и рассказал ему о приказе полковника.

— Право, не пойму, что в этом плохого? — удивлялся прапорщик. — Ведь я рассказывал солдатам то, о чем пишется в книгах, а эти книги может купить всякий.

— Не будьте ребенком, Щеголев, — сморщился поручик. — Подумайте: разве Петрашевский, несомненно известный вам, как жителю Москвы, делал что-нибудь преступное? Тоже нет, а попали на каторгу и он сам, и его слушатели. Разве мало офицеров из его кружка были разжалованы в рядовые и сосланы на Кавказ. Попади вы не к Яновскому, а к Гангардту — не видать бы вам больше батареи. А Яновский просто выгородил вас. Он говорил, что вы самостоятельно еще не командовали, не привыкли еще к обращению с солдатами, что это, дескать, и его вина, так как он плохо присматривал за вами.

— Но ведь и Суворов беседовал с солдатами!..

— Так это же Суворов! — воскликнул поручик. — С Суворовым сам император ничего не мог поделать, а уж на что крутой был человек. Помните, что Павел сказал Суворову, отправляя его в Итальянский поход? «Воюй, — говорит, — как умеешь». Суворов — гигант. А вы что? Былинка — дунул и нету!

Вечером Щеголев поделился своими мыслями с Рыбаковым.

— Может быть, мне проводить эти беседы вместо вас? — спросил Рыбаков.

— Вам нельзя. Ведь вы — кондуктор, значит, тоже офицер.

— Тогда мы просто будем давать книжки батарейцам. Пусть себе читают. Кто у вас грамотный?

— Таких очень мало. Андрей Шульга, Емельян Морозка да, кажется, Никита Гацан. Вот и все.

— Маловато. Впрочем, на других батареях и этого нет. Там сплошь неграмотные. Но как бы то ни было, а вдохновлять солдат примерами героизма надобно. Да и любят они эти беседы!

Как-то днем в каютку на «Андии», где в это время находился Щеголев, прибежал караульный.

— Ваше благородие! К вам пришли какие-то люди.

Еще с палубы прапорщик увидел, как по молу, отворачиваясь от ветра и придерживая руками фуражки, быстро шли Деминитру и Скоробогатый.

Не здороваясь, они закричали:

— Важнейшее известие! Восемнадцатого дня адмирал Нахимов уничтожил турецкий флот.

— Неужели? — радостно воскликнул Щеголев. — Да правда ли это?

— Истинная! Утром сегодня пришел австрийский корабль и привез эти сведения. Битва произошла в турецкой бухте Синоп. Из всего турецкого флота спасся будто бы только один пароход, — перебивали друг друга студенты. — А Нахимов не потерял ни одного корабля!

Известие было таким радостным, что прапорщик боялся ему верить.

— Мы даже убежали из лицея, чтобы первыми сообщить вам эту новость.

Иностранные новости часто попадали в Одессу гораздо раньше через заграничные газеты, чем через русские столичные, которые шли из Санкт-Петербурга очень долго. Одесская городская газета нередко просто перепечатывала эти новости.

Так было и теперь. Два дня спустя Щеголев увидел австрийскую газету с подробным описанием боя. Все, что говорили студенты, оказалось верным.

Били в колокола, преосвященный Иннокентий правил молебен в честь русского оружия. Молились за августейшего императора Николая, нанесшего тяжкий урон супостату.

Вечером город был иллюминован.

Почти тотчас после австрийского корабля прибыл из Севастополя курьер от Меншикова с подтверждением и детальным описанием боя.

Послушать курьера в штабе собрались все офицеры. Появились и генералы. Инженерный генерал-майор Баранцев с сомнением качал головой.

— Эта победа может иметь для нас тяжелые последствия: она может вовлечь нас в войну с Англией и Францией... Не секрет, что эти державы держат свою соединенную ескадру в Константинополе, опасаясь высадки там нашего десанта. Теперь, с уничтожением турецкого флота, они могут предпринять активные действия против нас в Черном море. И тогда войны с ними не избежать.

Молодые офицеры возражали:

— Слабости показать мы ни в коем случае не можем. Турки нас давно задирают. Разве обстрел «Колхиды» или нападение на наши посты на Дунае не означали, что война фактически уже началась? Следует удивляться выдержке и долготерпению нашего государя, столько времени спускавшего все это.

— Нельзя было упускать возможности уничтожить вражескую эскадру. Нахимов поступил правильно, честь ему за это и слава!

Едва отзвонили колокола в честь Синопской победы, как город снова был обрадован известием о новых двух победах на Кавказе: 14-го ноября генерал Андронников с войском в 8000 человек совершенно уничтожил у Ахалцыха турецкий отряд в 20 000 человек. А 19-го, как раз на следующий день после Синопского боя, генерал Бебутов разгромил у Башкадыклара сильную турецкую армию и захватил всю ее артиллерию. Ликование было всеобщим.

— Синоп — Башкадыклар — победы-близнецы! — говорили в городе.

В начале декабря стало известно, что в скором времени прибудет новый командующий Одесским военным округом, бессарабский и херсонский губернатор барон Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен, боевой генерал, участник войны с Наполеоном.

В день его приезда на батарею к Щеголеву явился запыхавшийся Свидерский.

— Александр Петрович, — едва переводя дух, сказал он, — прибыл новый командующий... Уже осматривает батареи... Сейчас на Третьей... Скоро будет у вас. Я пришел предупредить вас об этом, чтобы вы успели приготовиться.

— У нас все готово, — улыбнулся прапорщик. — В любую минуту мы можем показать батарею кому угодно.

— Ну, как знаете, — обиделся адъютант. — Барон — человек строгий, придирчивый. Он и в погреб полезет, и в пушечное дуло заглянет.

— Очень хорошо. Пусть проверяет, как хочет.

Час спустя у въезда на мол появились две коляски. Часовой не пропустил их и вызвал Щеголева. Прибежавший прапорщик увидел незнакомого генерала, увешанного орденами. Котлетки-бакенбарды придавали его лицу особенно благообразное выражение.

Генерал расхаживал по берегу, заложив руки за спину. Увидев Щеголева, он подошел к нему, протянул руку и сказал:

— Командующий округом генерал-адъютант барон Остен-Сакен.

Прапорщик растерянно пожал руку. Он сам должен был рапортовать командующему, а тот сразу подал ему руку.

— Слышал о вашей батарее, — продолжал генерал, — с первого же шага хочу выразить удовлетворение правильно поставленной службой: часовой не испугался моих эполетов и не пропустил меня. Правильно сделал. Он же меня не знает!

Вместе с генералом Сакеном прибыли оба уже знакомых прапорщику инженерных генерал-майора и несколько других офицеров.

Все отправились на батарею. Генерал осматривал долго, беседовал с солдатами, сам провел ученье, хвалил проворство и ловкость в обращении с пушками.

Прапорщик просил разрешения произвести ученье со стрельбой, показал сарай, представлявший опасность для батареи.

— Обязательно, прапорщик, постреляете. Обязательно. Сам понимаю, — какое же ученье без стрельбы. И сарай снесем, — дайте срок. Все будет сделано. Запишите, адъютант, про сарай.

Холеный адъютант, капитан Богданович, изгибаясь в талии, немедленно выполнил приказ.

Прощаясь с батарейцами, генерал сказал:

— Спасибо, братцы, за службу! Честно исполняете долг свой. Верно служите своему отечеству и государю. — И в заключение пошутил: — Вот скоро будет у нас вдоволь пороху, тогда такую пальбу поднимем — всех чаек распугаем.

Зима вступила в свои права. Целый день над городом висели низкие тучи, по ночам мороз затейливым узором разрисовывал стекла. От ударов ветра вздрагивал дом.

Непривычной была для Щеголева такая зима: снега почти не было. Только изредка присыпало землю снежной крупой или выпадал снежок. Удивляли и неожиданные оттепели, наступавшие даже в те дни, когда в Москве особенно лютовали морозы.

На батарее целые дни скалывали лед. Особенно досаждали штормы. Волны, накатываясь на мол, превращали в сплошную ледяную стену мерлоны и амбразуры.

Ахлупин говорил:

— Наша батарея как настоящая ледяная крепость. Жалко даже лед скалывать... Никакое ядро не возьмет...

Накануне рождества новый командующий собрал артиллерийских офицеров и сообщил им радостную весть:

— Из Петербурга прибыло разрешение получить пушки в бендерском и киевском арсеналах. Необходимо послать двоих человек для приемки орудий.

Среди офицеров прошла волна оживления. Однако оказалось, что никто из них ехать не может: несмотря на штормы, казалось, исключавшие возможность появления с моря противника, генерал Сакен категорически запретил оставлять батареи без командиров. Положение казалось безвыходным. Но тут снова заговорил командующий:

— Два партикулярных чиновника из канцелярии градоначальника — господа Малевский и Станилевич, предложили нам свои услуги для поездки в Бендеры и Киев, сразу же заявив, что от всякого вознаграждения за эту услугу они отказываются.

— Предлагаю, господа, обсудить это предложение. Считаете ли вы, что господа Малевский и Станилевич, будучи соответственно подготовленными и проинструктированными вами, справятся с этой важнейшей задачей?

Мнение офицеров было таково, что при условии некоторой подготовки чиновники со своей задачей справятся.

Получив нужный инструктаж, Малевский и Станилевич, не теряя времени, отправились в путь.

Первым возвратился Станилевич. Он привез из Бендер 4 чугунных и 2 медных мортиры двухпудового калибра. При осмотре оказалось, что чугунные хороши, а медные устарели и использованы быть не могут.

Смущенного Станилевича успокаивали, говоря, что такой изъян даже опытный артиллерист может не заметить.

Малевский прибыл из Киева на неделю позднее и привез 12 орудий отменного качества. Кроме того, из Тирасполя прибыло 4 единорога.

Яновский сокрушался:

— Должны были получить пятьдесят шесть орудий, а получили только двадцать. Как же быть?

Посовещавшись, артиллеристы решили Центральную батарею пока не сооружать.

В центре и без того было сосредоточено достаточно батарей. Следовало позаботиться о флангах.

Наступившие морозы прекратили земляные работы: землю нужно было отогревать, а денег на топливо не было. Дальнейшие работы отложили на весну.

А в городе тем временем ползли упорные слухи о неизбежности войны с Англией и Францией и о том, что начнется эта война весной. Слухам верили мало (может быть, это только угрозы?), приписывая их распространение хлебным торговцам, имевшим большие запасы зерна.

Действительно, цены на пшеницу начали подниматься.

Щеголев стал замечать, что к Бодаревским часто приходят какие-то люди, по виду купцы. Их немедленно препровождали в кабинет, куда проплывала и хозяйка. Иногда через запертые двери слышалось:

— Так по рукам, что ли? — говорил посетитель.

— Нет, батюшка, — отвечал голос Марьи Антоновны, — обождем еще.

— Ждите... Только как бы не прождались.

Бодаревские ежедневно расспрашивали прапорщика о новостях. Больше всего интересовались, не объявлена ли война Англии и Франции, просили, чтобы немедленно предупредил, если что узнает.

Корнила Иванович часто куда-то исчезал из дому.

Однажды утром прапорщик увидел во дворе с десяток возов, на которые нагружали мешки пшеницы. Двери большого сарая были распахнуты настежь. Бегали, суетились дворовые, сгибаясь под тяжестью мешков. В стороне стоял рыжий, в красном сюртуке и зеленом жилете, худой англичанин с выпяченными, как у лошади, зубами.

Прапорщик догадался, что Бодаревские, наконец, продали хлеб.

...В порту стало твориться необычайное. Раньше на пристани сидело много грузчиков, ожидавших работы (какая работа по зимнему времени!), теперь же все были заняты. Грузчиков перехватывали один у другого, сманивая деньгами и харчами. Даже на базарах не было свободных людей — все работали в порту.

С батареи Щеголева хорошо было видно, какой корабль и чем грузится.

— Идет наша пшеничка-то, — говорил Осип, сидя на корточках на палубе «Андии» и посасывая коротенькую трубочку. — Этакое сокровище отдаем, и кому!.. Тем, кто, может, завтра на нас же войной пойдет. Обидно очень... Задержать бы их кораблики!

— Нельзя этого сделать, — отвечал прапорщик. — Война же не объявлена.

— Тогда надо запретить купцам продавать пшеничку.

— Как же им запретишь?.. Следовало бы, конечно, да как это сделать? Купец, что лиса, — всегда лазейку найдет в обход запрета.

— Да-а... — качал головой Осип. — Ежели у купца дело до наживы дойдет, то он родных мать-отца продаст, а свое не упустит!.. А правда ли, что наши купцы и поныне туркам хлеб продают?

— Говорят, будто есть такие мерзавцы...

— Нет на них креста... Арестовывать бы таких...

— Не найдешь! Они концы глубоко хоронят.

— Наверное, так оно и есть... И то нынче почем пшеничка-то пошла, почитай, никогда раньше таких цен не бывало... И думать надо, цены еще выше будут.

В городе все улицы были заполнены чумацкими валками с хлебом. А в порту, что ни день, то один, то другой корабль, до отказа нагруженный зерном, несмотря на непогоду, выходил из бухты, ставил побольше парусов и исчезал за горизонтом...

В первую неделю февраля утром, когда прапорщик направлялся на батарею, к нему подошел человек, похожий на купца, поклонился.

— К тебе, ваше благородие, дельце есть небольшое.

— Пожалуйста, говорите.

Купец, оглянувшись и понизив голос, спрашивал:

— А что, ваше благородие, каторжники-то у тебя еще работают?

— Нет, уже не работают. А зачем вам это знать нужно?

— Значит, нужно, раз спрашиваю. А ежели тебе понадобится для каких работ, так снова пришлют?

— Конечно, пришлют!

— И много ли людей прислать могут? — почему-то обрадовался купец.

— Сколько нужно, столько и пришлют... Не для себя же я прошу, — недоумевал прапорщик. — Да вам-то зачем это?

— Пригласил бы работничков-то, — сказал купец, не обращая внимания на вопрос Щеголева.

— Зачем же я их буду приглашать, если делать им здесь нечего?

— Насчет работки статья особая. Работку я им найду.

— Как это вы им работу найдете? Не понимаю.

— А очень просто. Приглашаешь работничков, значит, ты, а приходят они ко мне. Погрузят кораблик, а потом и свободны... И тебе благодарность, и работнички вот как довольны будут!

Прапорщик замер от негодования.

— Да как вы смеете?

— Эх, господин хороший, — почесал голову купец. — Видать, ничего у нас с тобой не получится. Прощевай пока. — Купец мотнул головой и быстро пошел обратной дорогой.

А дня три спустя караульный солдат сообщил прапорщику, что его хочет видеть какой-то барин, приехал в карете, дожидается у входа на мол.

Щеголев приказал пропустить посетителя к нему на «Андию».

Подъехала карета, с козел соскочил лакей, откинул подножку, распахнул дверцу. Из кареты вышел седобородый высокий господин в бобровой шубе и шапке, с недовольным видом поднялся по трапу. У входа в каюту его встретил Щеголев, пригласил войти. Посетитель приподнял шапку, протянул руку и представился.

— Хлеботорговец Козельский, Иван Степанович. К вам по приватному делу. Разрешите?

— Прошу присесть, — указал прапорщик на мягкий диванчик.

Посетитель с брезгливым видом оглянул каюту.

— Может быть, вы разрешите мне предложить вам лучшее место для нашей беседы.

— А чем же здесь плохо? — удивился прапорщик.

— Все же прошу вас разрешить мне самому выбрать место для беседы... Например, у Отона... Там есть премиленькие кабинетики.

— Странно, милостивый сударь. Вы являетесь по какому-то приватному делу ко мне и сами же настаиваете на выборе места для беседы.

— Уверяю вас, дорогой мой, что те кабинетики для задушевных бесед прекраснейшим местом являются. Учтите, даже вход совершенно отдельный. Буквально ни одна душа не узнает...

— Да мне нечего скрывать! — возразил прапорщик. — Кроме того, прошу помнить, что я на службе и ни в какой ресторан идти с вами не намерен.

— Ну ладно, что уж делать, — закряхтел помещик, расстегивая шубу и садясь — Мне бы очень хотелось, чтобы все, о чем я буду с вами говорить, осталось между нами... Строго между нами.

— Мне очень странно все это слышать...

— Хорошо... — Козельский сидел, как бы собираясь с мыслями. — Я буду с вами совершенно откровенен. Мне нужно, чтобы вы разрешили кораблям, на которые должен грузиться мой хлеб, пришвартоваться к молу, где размещена батарея. Всего только на две-три ночи... Повторяю: ночи, так как на день корабли будут снова отходить на рейд. Видите, я сам заинтересован в соблюдении абсолютной тайны.

— Да зачем вам мол понадобился? Разве пристаней мало?

— Мало, сударь, в том-то и беда, что мало. Все причалы заняты, мои корабли болтаются на рейде. Дорог каждый час, каждая минута... Именно сейчас промедление смерти подобно, как говорится в старинной пословице... Так вот, молодой человек! — перешел Козельский на покровительственный тон. — Если вы разрешите мне это, то я уплачу вам... — Козельский поперхнулся, увидев разъяренное лицо прапорщика, медленно поднимавшегося со своего места. Растерянно глядя на командира батареи, который в тот момент был действительно страшен, он вскочил.

— Что с вами, что с вами?

— Милостивый сударь! — сказал Щеголев сдавленным голосом. — В вашем предложении я усматриваю призыв к нарушению мною присяги...

— Позвольте, при чем тут присяга?.. — деланно удивился помещик. — Я просто...

— Прекратите, сударь! Я не только не буду способствовать вам, но всячески постараюсь воспрепятствовать вашим действиям, которые иначе, как изменнические, назвать не могу, ибо вижу в них попытку причинить ущерб моему отечеству. Прошу вас немедленно удалиться отсюда... О ваших предложениях буду вынужден немедленно сообщить по начальству!

— Пожалуйста, сделайте одолжение, — скривился помещик. — Хоть самому военному министру. Нового вы им ничего не сообщите. Желаю здравствовать!..

Козельский боком протиснулся в дверь, протопал по трапу. Послышался голос кучера и цоканье копыт.

— Ну, — сказал Щеголев вошедшему Рыбакову. — Каковы? Мне, офицеру армии российской, такое предложение делать! Обязательно сообщу по начальству.

Прапорщик долго не мог успокоиться. Он решил посетить Волошинова, поделиться с ним, но поручик сам появился на молу. Весело насвистывая и громко приветствуя вытянувшихся солдат, он быстро шел к пароходу.

Щеголев с возмущением рассказал о посетителе. Поручик только посмеивался.

— Отправили их всех к чертям?.. Ну и хорошо! А доносить по начальству не следует. Вам это совершенно не поможет. Этот хлеботорговец прав: ничего нового вы никому не сообщите, даже самому военному министру. А себе создадите репутацию «неудобного человека». — Он понизил голос — Ко мне тоже приходили. Кое-кто интересовался, достанут ли мои пушки до кораблей, которые из Практической гавани попытаются под Пересыпским берегом выйти в море. Понимаете, зачем это им знать нужно?.. На случай приказа не выпускать кораблей. Чтобы только с вашей батареей дело иметь!.. Одного ведь легче подкупить, чем двух! Ну, я их на этот счет успокоил! Они теперь уверены, что мои пушки достанут не только до Пересыпи, но чуть ли не до Лузановки! — засмеялся поручик. И опять серьезно сказал: — А войны с великими державами нам не миновать. И даже в самом скором времени!

К вечеру, когда на батарее были окончены уже все работы, Осип Ахлупин обычно уходил домой. Однажды его пошел проводить Андрей Шульга, с которым особенно сдружился Осип.

Возле освещенного кабачка приятелей остановил радостный возглас:

— Эй, Осип!

К ним подошел коренастый мужчина, в котором Осип сразу узнал Луиджи Мокки, владельца спасательного бота. Лет тридцать назад, покинув свою далекую Италию, Луиджи приехал в Одессу и стал работать матросом спасательной шлюпки. Большое мужество и находчивость молодого итальянца помогли ему стать боцманом, а потом и владельцем небольшого судна. От своей рискованной работы по спасению людей и груза в разбушевавшемся море Луиджи получал немалый доход. При встрече с ним многие кланялись первыми, особенно же низко кланялись те, кто был обязан ему своей жизнью. С Ахлупиным его связывали самые дружеские чувства.

— Здравствуй, Осип, — говорил тем временем Луиджи. — Как поживаешь, дружище?

— Вот солдатом снова стал, — отвечал Ахлупин. — Числюсь фейерверкером на Шестой батарее.

Ахлупин представил Луиджи Андрея Шульгу.

— Весьма польщен приятным знакомством с господином унтер-офицером, — запел итальянец. — Разрешите отметить нашу встречу...

И, взяв под руки Осипа и Шульгу, Луиджи направился к кабачку.

— Благодарствуем, мы... — начал, было, Шульга. Но Мокки не дал ему докончить.

— О нет, о нет! — воскликнул он. — Вы не захотите меня обидеть...

В кабачке, сидя за столиком, все трое оживленно беседовали о войне, об обороне города... Ахлупин рассказывал о своей Шестой батарее, хвалил ее командира. Постепенно в разговор втянулись и другие посетители.

Только один человек, сидевший за соседним столиком, угрюмо молчал. Шульга уже давно обратил внимание на него. Длинный, очень худой, с выдающимися скулами и горящими глазами, он пил вино, ничем не закусывая. Это был всем известный пан Сабанский, дальний родственник крупного помещика Сабанского, замешанного в одном из польских заговоров. Его имение было конфисковано, а огромные амбары, помещавшиеся в Одессе недалеко от Суворовской крепости, превращены в казармы, — они так и назывались Сабанскими. И это особенно раздражало Сабанского.

Его фанатичная ненависть к русским была всем известна. Сейчас, под влиянием бушевавшей в нем злобы и выпитого вина, она прорвалась наружу:

— Пся крев! — вдруг закричал, ударив кулаком по столу, Сабанский. — Hex сгине ваш Щеголев разом с его батареей!

— Пан Сабанский! — воскликнул Мокки. — Как вы смеете...

— Это оскорбление!.. — глухо проговорил Шульга, вставая.

— Пся крев! — прервал его Сабанский.

— Цыц! — раздался вдруг густой бас, и из темноты выдвинулся плотный человек с широченными плечами. Это был известный далеко за пределами Одесского порта силач — грузчик Христо.

— Немало переносил я всякого дерьма, — прогудел он, пробираясь к Сабанскому, — вынесу и эту дрянь...

Но Сабанский не стал дожидаться Христо.

— Лайдак!.. Быдло!.. Хлоп!.. — визгливо крикнул он и мгновенно выбежал.

Вслед ему грохнул дружный хохот.

— Вот собака!.. — сказал Шульга.

— Видать, что не русской крови, — заметил кто-то.

— Что там кровь, — возразил Шульга. — Я знаю поляков, которые совсем не похожи на этого.

— Правильно! — воскликнул взволнованно Луиджи. — Я вот тоже... — он на мгновенье замолчал, видимо подыскивая наиболее подходящее слово, — я тоже не был русским. Но теперь Россия — мое второе отечество! Ничего мне для него не жалко. Деньги у меня есть, целую батарею мог бы построить.

— Так чего же ты медлишь? — спросил Христо.

Шульга вспомнил рассказ прапорщика о том, что из-за отсутствия средств не оборудуется Центральная батарея.

— Это было бы замечательно. Вы бы поговорили с генералом. Или с нашим командиром, — он-то уж посоветует.

Глаза Луиджи загорелись.

— Так вы думаете, разрешат?! Ведь это же для пользы отечества! Должны разрешить. А ежели будет разрешение, значит, будет и батарея.

На следующий день утром Щеголев, как всегда, вышел в столовую. Обычно в это время его уже ожидал завтрак.

На этот раз стол был пуст, даже без скатерти. Прапорщик удивился. Агафья всегда такая аккуратная, уж не случилось ли чего! Он надел шинель и вышел. Во дворе было тихо и пустынно. Одна Агафья яростно орудовала метлой. Увидя прапорщика, она всплеснула руками.

— Господи!.. Да неужто вам пора идти? А я, дура старая, за уборкой этой и времени не заметила. Подождите минутку, сделайте милость! Я сейчас самоварчик раздую.

— Не нужно, Агафьюшка. Я на батарее чайку попью. Скажи мне лучше, отчего это тишина всюду такая, никого не видно. И двор ты сама убираешь. Уж не провинилась ли в чем перед Марьей Антоновной?

— Нет, бог миловал, не провинилась. А убираю потому, что больше некому, — все в порт погнаны, корабли грузить.

— Какие корабли?.. С чего это дворовым корабли грузить?

— Вчерась вечером, явился какой-то купец, поговорил с барыней... И с вечера же всех и забрали... Мишку-казачка и того погнали, а он же дите еще малое... Только вот я, Фекла-стряпуха да сторож и остались.

«И Бодаревские такие же шкуры, как те купцы», — с горечью подумал прапорщик.

В порту было тесно и шумно. Скрипели возы, люди бегали с мешками на корабли, порожнем обратно.

— Мать ты моя, что делается! — удивлялся Осип. — Никогда такого в порту еще не было.

— Торопятся, — говорил Рыбаков, — ждут!.. Эх, штормик бы сейчас, кораблики задержать.

Но погода стояла ясная и тихая.

Уходя вечером с батареи, прапорщик собрал весь гарнизон и сказал:

— Старшим на время моего отсутствия остается кондуктор Рыбаков, а за ним Ахлупин!

В штабе, куда прапорщик зашел за новостями, толком никто ничего не знал.

Задолго до рассвета прапорщика разбудил какой-то шум в доме: хлопали двери, слышались торопливые шаги и тревожные голоса. Прапорщик выглянул из комнаты и в коридоре заметил Ваню.

— Маменьке плохо, — сказал мальчик.

— Что с ней? — встревожился Щеголев.

— Расстроились очень. Дворовые наши вернулись из порта, рассказывают, что иностранные корабли в гавани задержаны... Войну объявили. Маменька пшеничку не всю продали, а теперь вывозить хлеб запрещено. Маменька и заболели. Уже за лекарем послали.

Через несколько минут прапорщик был на батарее. В предутренней тишине при свете горящих пальников серьезно глядели лица солдат, грозно темнели пушки. Зарядные ящики стояли раскрыты.

Батарея была в полной боевой готовности. Но из штаба никаких сообщений не поступало. Только на рассвете к Щеголеву прибежал запыхавшийся посыльный.

— Извольте принять пакет, ваше благородие. Был у вас дома, ваше благородие, сказали, что вы здесь, вот и прибежал...

Прапорщик схватил пакет, одним движением вскрыл его. Это был приказ, запрещающий кораблям выходить из гавани.

— Наконец-то!— сказал Щеголев. — Жаль, что поздно наши спохватились. Многие ночью ушли.

С утра на батарее стало появляться высокое начальство. Прибыл даже генерал Сакен. Осмотрел батарею, остался доволен.

— Ваша и Третья батареи находятся в прекрасном состоянии. Вижу, что оба командира достойны высокого звания русского офицера.

Походил возле пушек, осеняя каждую крестным знаменьем, и уехал.

— Ну, зарядил генерал пушки святостью, — пошутил кто-то из солдат, — теперь не бойся!

От адъютантов прапорщик узнал, что поздно вечером фельдъегерь[5] привез царский манифест о разрыве дипломатических отношений с Англией и Францией, а также приказ о наложении эмбарго[6] на суда, принадлежащие этим державам.

Хотя разрыв дипломатических отношений еще не означал войны, но в городе это было воспринято именно так.

На улицах появилось множество военных — шли на Бессарабию войска. Местное население окружало их вниманием и заботой. За отсутствием казарм, командование размещало солдат и офицеров по квартирам. Хозяева, особенно те, кто попроще, встречали их радушно и гостеприимно.

— Как же, — говорили, — не поделиться с солдатиками? Чем богаты, тем и рады. Ведь они защитники наши! На них вся надежда!

В порту сразу стало тихо. Толпы грузчиков целыми днями сидели на пристанях, ожидая работы, а ее не было. Поговаривали, что в скором времени все запасы зерна будут из Одессы вывезены из опасения, что они могут попасть в руки неприятеля, если тому удастся высадиться и занять город. Жизнь с каждым днем становилась трудней. Многие шлю работать к Сакену только за харчи.

А в домах богачей каждый день играла музыка, в ярко освещенные окна видно было, как кружились пары, слышались пьяные крики. Каждый день кто-нибудь давал бал, стараясь во всем превзойти своих предшественников.

Озлобленно глядели простолюдины на эти дома, на проносившихся рысаков, на десятки экипажей, стоявших по ночам у подъездов.

— Да что же это, братцы? Нашествие неприятеля отечеству угрожает, а они!..

По улицам ловили шпионов. Достаточно было заговорить по-французски — тотчас же схватят и отведут в часть, намяв по дороге бока. Правда, проверив, задержанных сейчас же отпускали, но народ продолжал видеть шпионов в каждом, кто говорил не по-русски.

Мальчишки, стараясь перекричать друг друга, орали:

В двадцатых числах февраля в Одессу прибыл артиллерийский полковник Мещерский. С его прибытием в городе сразу же была устроена мастерская по изготовлению пушечных лафетов, станков, зарядных ящиков и платформ.

Едва началась весна, как слухи один вздорнее другого поползли по городу. Непонятно было, откуда они брались, если иностранные корабли в Одессу больше не приходили. Говорили, будто в Константинополе был страшный пожар, будто народ поднялся против союзников, прогнал их и требует от султана замирения с Россией.

Не успел смолкнуть этот слух, как возник новый: война скоро должна кончиться, так как в Европе без русского хлеба голод, люди мрут на улицах.

Марья Антоновна радовалась:

— Вот видишь, — говорила она мужу. — Может, и к лучшему, что пшеничку не всю продали. Дай срок, дороже продадим!

Корнила Иванович отмалчивался.

Но, несмотря на эти слухи, некоторые из жителей побогаче снимали дома от моря подальше — на Молдаванке, в Романовской Слободке. Некоторые уезжали из города. Каждое утро скрипели груженные доверху возы, направляясь, большей частью, на Вознесенск.

— Удирают баре-то! — говорил простой народ. — Нет того в мыслях, чтобы защищаться... Как крысы с гибнущего корабля бегут... Ан нет, наш корабль не погибнет! Где же это видано, чтобы русский город супостату отдать!

Говорили, что на барские обозы где-то за городом наскакивают неизвестные люди и разбивают их. Грабить будто не грабят, но все ломают и бьют. Стали владельцы посылать с возами побольше дворовых, даже с ружьями... Только и это мало помогало: по прежнему то один, то другой обоз оказывался разбитым неизвестными.

Владельцы просили градоначальника дать для охраны солдат, тот разводил руками:

— Ничего не могу поделать. Нет у меня солдат для такого дела... И чего вы, право, волнуетесь? Сидели бы дома, и вещи ваши были бы целы. А так и вам неприятность и мне.

Вскоре по городу разнесся новый слух, будто у одесских банкиров по приказу из Лондона открыт текущий счет для офицеров эскадры вице-адмирала Дундаса, пока еще спокойно стоящей в Константинополе и Варне.

Толпы народа собирались на улицах, кричали:

— Вот до чего дошли!.. Изменники! Христопродавцы! Погодите, откроем вам счет!.. И Дундасу и вам вместе с ним!..

Иногда толпа порывалась идти в богатые кварталы бить окна и громить магазины, принадлежавшие богачам. Тогда на улицах раздавались полицейские свистки, цокали по камням копыта казачьих коней; налетали казаки, нагайками разгоняли крикунов. Полиция тут же хватала их и тащила в часть.

— Гляди, как нашего брата ловят, — говорил потом простой народ. — Небось, если бы так воров ловили, то давно бы уже всех выловили.

В начале марта из Тирасполя прибыло еще шесть единорогов однопудового калибра. Сакен собрал экстренное совещание артиллеристов. Полковник Яновский изложил окончательный план защиты города.

Оказалось, что для Центральной батареи пушек достаточно тяжелого калибра нет, от этой батареи решили отказаться. Таким образом, схема расположения батарей стала выглядеть так:

Первая батарея располагалась перед стеной Чумного квартала на высоком косогоре, возле дачи графини Ланжерон. Командир — поручик Винокуров, вооружение — 6 мортир двухпудового калибра и два тираспольских единорога.

Вторая батарея — у основания Карантинного мола, на насыпи из балласта; командир — прапорщик Артамонов, вооружение — 6 пушек двадцатичетырехфунтового калибра.

Четвертая — у основания лестницы под бульваром; командир — прапорщик Крылов; вооружение — 8 единорогов однопудового калибра.

Пятая — у дворца графа Воронцова; командир — прапорщик Андрюцкий; вооружение — 6 двадцатичетырехфунтовых пушек.

Третья и Шестая батареи оставались без изменений.

Окончание работ на батареях было назначено на середину марта.

Только Вторая батарея, к строительству которой еще не приступали, должна была стать в строй несколько позднее — в двадцатых числах марта.

Вторую батарею решили строить на куче балласта, лежавшей у основания Карантинного мола: и место удобное и во времени экономия — здесь не надо было производить больших земляных работ.

Но, на беду, куча находилась на территории Карантина, обнесенного высокой стеной. Когда прапорщик Артамонов явился, чтобы произвести распланировку батареи, его внутрь ограды не пропустили.

Начальник Карантина только разводил руками:

— Ничего не могу сделать. Не смею нарушить закон, по которому вся территория внутри ограды считается зараженной.

Как с ним ни бились — ничего не помогало. Командующий уже вызывал начальника к себе. «Не смею», — говорит, и все! Прямо хоть бери Карантин штурмом!

Наконец, начальник согласился пропустить внутрь работных людей— арестантов, но выставил одно условие...

— Подумайте только! — гневно говорил генерал Есаулов. — Он прислал письмо, где пишет, что может допустить арестантов к работам внутри Карантина только при условии, что те отбудут двухнедельный карантин! Я сейчас сам поговорю с ним!

И генерал тотчас же отправился к Карантину.

Высокие железные ворота были заперты наглухо, нигде на стенах не было видно ни души. Генерал молча вылез из коляски, подошел к воротам.

Изнутри, очевидно, наблюдали за ним, так как тотчас же в воротах открылось окошечко и в нем появилось лицо офицера.

— Где начальник Карантина? — спросил Есаулов, едва сдерживая себя. — Вызовите его ко мне.

Голова скрылась. Вскоре послышались торопливые шаги и в окошечко высунулась голова начальника Карантина.

— Чем могу служить вашему превосходительству?

— Вот вы, господин начальник, — подошел Есаулов к воротам, — написали нам, что можете допустить людей к работам только после двухнедельного карантина.

— Так точно-с, — подтвердил начальник.

— А понимаете ли вы, что делаете?

— Все согласно инструкции. На сей счет у нас строго: все действия наши производятся согласно приказов и инструкций!

— Вот что, милостивый сударь! — сдавленным голосом произнес Есаулов, близко подходя к окошечку. — Перестаньте отговариваться разными приказами и инструкциями. Вы прекрасно знаете, что на насыпи внутри Карантина должна быть построена батарея. Имейте в виду, что всякую преднамеренную задержку вроде вот сей, я буду рассматривать как умышленное действие, направленное во вред армии, и поступлю тоже согласно законов военного времени, предусматривающих такие случаи!

— Но, ваше превосходительство... — испуганно залепетал начальник, — ведь в этой куче может быть страшная зараза...

— Самая страшная зараза — это люди, подобные вам! — загремел генерал. — Что же касается этой кучи, то, находясь столько лет на ветру и солнце, она не может содержать заразы! Медики мне выдали письменное свидетельство об этом. Будете противиться — прикажу арестовать, и судить!..

— Но ведь зараза... Эпидемия...

— Я же говорил, что у меня есть письменное свидетельство медиков!

— А... можете вы показать его мне?

— Не только показать, но и совсем отдать, чтобы вы могли подшить его к делу!.. Открывай ворота!

— Я что же... я ничего... — лепетал начальник. — Только бумагу извольте мне сразу...

— Чернильная твоя душа! Адъютант, передайте ему бумагу!

Адъютант выхватил из портфеля свидетельство и передал его в окошко. Наступила тишина. Вероятно, начальник читал бумагу.

Затем ржавые ворота заскрипели и стали медленно раскрываться.

Щеголев, в числе других офицеров присутствовавший при этом, улучил минутку и подошел к генералу.

— Вот бы, ваше превосходительство, еще одну крепость взять.

— Это какую же еще одну? — всем корпусом повернулся к нему генерал.

— Да сарай около моей батареи снести надобно... Я вам уже докладывал...

Вопрос с сараем до сих пор не был решен. Владелец его находился в Англии, а без него никто не мог дать разрешения на снос этого сарая.

— А-а, помню, помню... — сказал генерал. — Пожалуй, теперь время и о сарае подумать. Дайте только отдышаться.

Пока что на батарею Щеголева прислали мешки — восемь тысяч штук! Огромной кучей свалили возле стенки сарая.

— Мы постепенно заберем их от вас, — говорил прапорщику полковник Яновский. — Будем насыпать землей и делать укрепления или чинить разрушенные.

Во второй половине марта к большой радости Щеголева и всех солдат Шестой батареи им прислали дополнительный запас пороху. Прапорщик снова заговорил о разрешении на стрельбу.

— И думать не смейте! — запретил Яновский. — Палить будем вместе, когда все батареи закончим.

А работы на батареях велись очень медленно.

Еще 12-го марта генерал Сакен заявил в городской думе, что прекращает оборонительные работы ввиду отсутствия средств на наем подвод.

На следующий день к генералу Федорову, назначенному градоначальником, явились старосты двух артелей извозчиков-биндюжников и передали письмо от всего цеха. В письме говорилось:

Генерал Федоров был очень тронут.

— Вот как отзываются на беду истинно русские люди! — говорил он. — Что имеют, то и дают! Да ежели бы купцы наши и высшее дворянство вот так-то по крошке от себя оторвали, разве нужно было бы хоть о чем-нибудь тужить?.. Не шесть стояло бы батарей, а двадцать шесть!

Тем временем появились признаки того, что на Одессу действительно надвигается гроза: стало известно, что британский консул Иемс и французский — де Вуазен покинули город.

Это известие весьма встревожило генерала Сакена. По его приказу был срочно составлен план эвакуации Одессы на случай появления больших сил неприятеля.

Вывозу подлежали: банки, казначейство, важные государственные учреждения по особому списку, а также институт благородных девиц, богоугодные и иные заведения.

Хотели, было, внести в список лицей и гимназию, но ученики, узнав об этом, запротестовали:

— Что же это? Неужели нас за русских не считают? Мы не маменькины сынки, чтобы в момент опасности для нашего отечества подальше удирать! Попытаетесь вывезти — все равно с дороги убежим.

Приказ о вывозе лицея и гимназии был пока отменен.

Подошло двадцатое марта, а батареи еще не были закончены. Подвод извозчиков-доброхотов оказалось мало.

Тогда генерал Сакен совместно с градоначальником и новым военным генерал-губернатором генерал-лейтенантом Крузенштерном решились на крайнюю меру: «...Все имеющиеся в городе грузовые повозки с лошадьми для несения извозной службы забрать на столько времени, сколько потребуется на усмотрение Военного Начальника. В качестве работных людей взять всех беспаспортных и иных, между двор шатающихся...»

С помощью этих решительных мер батареи, наконец, были закончены. Неожиданно появилась возможность решить вопрос и о Центральной батарее. Случилось это так.

Однажды генерал Сакен получил от одного из жителей, итальянца по происхождению, принявшего православие, Луиджи-Осипа Мокки прошение о предоставлении ему права за собственный счет устроить батарею, купить пушки и нанять артиллерийскую прислугу.

«...Как мое новое отечество в беде оказывается, то почел за долг свой ему на помощь прийтить в устроении за собственный счет батареи, — писал Луиджи. — Особливо приятно мне, что, ежели разрешат Начальства, батарея сия противу старинных недругов моего отечества действовать будет...»

— Вот, изволите видеть, кто сей муж? — потрясая письмом, говорил Сакен. — Человек простого звания, из самых низов выбившийся. Что ему в горе нашем? Он мог бы сидеть в сторонке, конца войны дожидая. Но нашим толстосумам в пример сего итальянца ставить приходится!

Решено было просить разрешения поручить Луиджи оборудование Центральной батареи.

Однажды к Щеголеву на батарею явилось несколько человек во главе с Луиджи-Осипом Мокки. Низко поклонившись, Луиджи объяснил, что пришел просить прапорщика обучить нанятых им людей обращенью с пушками.

— Не сомневаюсь, что государь разрешит мне устроение батареи. Не желая терять времени, я прошу ваше благородие обучить меня и моих людей искусству меткой стрельбы из пушек.

Прапорщик колебался: как все-таки без разрешения начальства обучать посторонних военному делу! Выручил Ахлупин, старый приятель Луиджи.

— А вы дозвольте, ваше благородие, пушечку выкатить на бережок. Я там их и поучу, а после тихонько орудие назад прикатим.

Щеголев разрешил, и Ахлупин, не откладывая, начал ученье.

Весна была в разгаре. Глядя на синее, без облачка небо, тихую голубизну моря, деревья в пене цветов, на свежую травку, Щеголев дивился красоте и богатству южной природы.

«У нас в Москве, — думал он, идя на батарею, — едва на санях ездить перестали, а тут впору купаться пойти».

У входа на мол рядом с часовым сидела на камне бедно одетая женщина. Когда прапорщик проходил мимо, она встала и низко поклонилась. Щеголев ответил, скользнул взглядом по лицу и хотел уже пройти мимо, но, заметив в лице женщины что-то знакомое, остановился.

— Вы ко мне?

— Нет, батюшка-барин, ваше благородие, — снова поклонилась женщина, — это я так сижу здесь, сыночков своих жду.

— А где они?

— У вас на батарее, рыбку ловят.

Как только стала позволять погода, на батарею к Щеголеву приходило много таких рыбаков — мальчишек, которые когда-то помогали ему искать ядра.

— Да чего тебе ждать их — наловят и придут.

— Ох, батюшка, кабы наловили-то...

— А как звать ребятишек?

— Да Петюшка с Гаврюшкой.

— А-а-а, этих знаю. Они наловят, обязательно наловят!

— Спасибо вам, барин, на ласковом слове. Только то и едим, что наловят. Больше ничего нет. Мой-то на масляной помер... — всхлипнула женщина. — А ребятишки-то малы еще...

Тут только Щеголев узнал женщину. Это у нее он пил воду, когда ходил в крепость за ядрами.

— Говорю, что наловят, — утешал Щеголев женщину. — Будет на уху!

Ваня, который шел вместе с прапорщиком, чтобы тоже поудить рыбу, молча слушал этот разговор. Проходя мимо «Андии», Щеголев остановился:

— Беги-ка, дружок, на пароход. Там матросы рыбу часто ловят. Спроси, не продает ли кто. Бери вот гривенник.

— А зачем вам? — удивился мальчик.

— Да детишкам этой женщины, что сейчас встретили, дать.

— Но ведь вы же сами сказали, что они обязательно наловят?

— Какое там, — отмахнулся Щеголев. — Это такие малыши. Принесешь рыбки — вот они ее и поймают.

Ваня понял и засмеялся.

— А почему бы вам сразу не дать ей деньги?

— Сразу дать — не всякий возьмет, подумает — милостыня... Этак и человека обидеть недолго. А так вроде дети сами добыли. Вот и матери приятно.

— Но ведь они скажут ей.

— Скажут потом, а пока будет ей удовольствие. Вообще, дружок, старайся делать добро так, чтобы люди не знали, что это ты его делаешь. Добро — только наполовину добро, ежели ты за него благодарность получаешь...

— А если у матросов рыбы нет?

— Тогда найдешь моего каптенармуса-кладовщика, скажешь, что я велел набрать остатков сухарей фунта три и отнести их женщине. Беги, Ванюшка! А удочку дай я понесу.

Появление на батарее прапорщика с удочкой в руках вызвало у ребят взрыв шумного восторга. Маленькие рыболовы сидели вдоль края мола тесным рядом: места на батарее было мало, а рыболовов много.

— К нам, ваше благородие, к нам! — закричали они, стараясь потесниться.

Но прапорщик только приветливо помахал рукой.

— Возьми-ка, Андрей, удочку, поуди, что ли, пока Ваня прийдет, — сказал он унтер-офицеру Шульге.

Тот широко улыбнулся, взял удочку и важно уселся на мол рядом с ребятами. Медленно достал из коробочки, привязанной к удочке, червяка и наживил его на крючок. Мальчики, затаив дыхание, смотрели на роскошную удочку — бамбуковое удилище, настоящие крючки, леску из конского волоса, пестрый поплавок. Шульга расправил пышные усы, кашлянул и далеко забросил удочку.

— Ловись, рыбка, большая и маленькая, — сказал он и сразу застыл с удочкой в руке. Постепенно и все рыболовы вернулись к своим занятиям. Так продолжалось минут десять, потом вдруг Шульга крякнул и вытащил удочку. На крючке бился крупный бычок.

— Ай да дяденька Андрей! — ахнули ребята. — Мы за цельный день такого не словим, а он!

То ли действительно удочка у Шульги была лучше, или просто солдату повезло, но через некоторое время возле него лежало уже порядочно бычков. Шульга радовался, как ребенок.

— Ишь ты, — хохотал он, вытаскивая очередного бычка, — какой красивый!

И ребята были вполне согласны, что бычок действительно красивый. Голос прапорщика возвратил Шульгу к действительности:

— Ну что, Андрей, всю рыбу из моря повыловил или еще осталось?

— Трошки осталось, — усмехнулся Шульга.

— Ну тогда пусть живет. Кончай ловлю, дело к тебе есть.

— Есть кончать! — гаркнул Шульга, вскочив и передавая подбежавшему Ване удочку. — А какое дело, ваше благородие?

— Капитан «Андии» просит прислать ему человека помочь механику разобрать машину. Ты с машиной хоть немного знаком?

— Так точно! Трошки...

— Вот и хорошо. Возьми с собой кого-нибудь еще по своему выбору.

— Ежели разрешите, ваше благородие, так я возьму с собой... — он призадумался.

— Гляди, выбирай, кто побашковитей.

— Да вроде на нашей батарее дураков-то и нет, — вставил слово Осип.

— А возьму я с собой Москаленко.

— А ты раньше-то с машинами дело имел? — вдруг прищурился на него Ахлупин.

Шульга замялся.

— А при чем тут «раньше»? Ну, пока еще не приходилось.

— Как же ты берешься? — удивился прапорщик.

— Выучусь, ваше благородие! Вот из пушек вражеские корабли топить тоже еще не приходилось, а как появятся — так и потоплю!

— Ладно, — улыбнулся прапорщик. — Ступай. Чтобы сегодня же все закончить. Да будьте внимательны: машина ведь — не напороть бы чего.

— Никак нет, ваше благородие, не сомневайтесь. — И попросил: — Дозвольте только улов распределить, ребяткам рыбку свою отдам.

Он стал заглядывать в коробки мальчишек, подкладывая в них рыбу. По просьбе Щеголева несколько штук он положил в коробочку Петюшки.

В обеденный перерыв появился командир Второй батареи прапорщик Артамонов. Он давно не был у Щеголева и теперь рассматривал все с особенным любопытством.

— И как это у вас все так хорошо получается, — говорил он, когда Щеголев показал ему ученье. — Недаром в штабе ваша батарея на таком хорошем счету. Не откажите, поделитесь секретом, почему так.

— Извольте, с превеликим удовольствием, — любезно ответил Щеголев, приглашая гостя присесть возле пушки. — Секрет, полагаю, в том, что в жизни своей неукоснительно следую заветам, полученным мною от одного человека, коего я умнейшим среди многих почитаю...

— Кто же этот человек? — не удержался Артамонов. — Где он проживает?

— Зовут его Константин Дмитриевич Ушинский. Он закончил Московский университет по юриспруденции, несколько лет служил педагогом в Ярославле, а где нынче — не знаю. Слыхал, будто бы в Питере, но за достоверность не ручаюсь. Встречался я с господином Ушинским неоднократно, а познакомился с ним на одной лекции профессора Грановского.

— Известный прогрессист? — спросил Артамонов.

— Он самый. Так вот однажды он пригласил меня к себе. А он, надобно вам сказать, жил весьма небогато, даже скорее бедно. Очень трудно ему приходилось. Страдал он за идею в самом полном смысле этого слова... А со мной как-то сдружился и поделился своими мыслями.

Прапорщик вынул из кармана старенькую записную книжку, отыскал в ней нужное место и прочел:

«Правила, коими пользоваться в жизни надлежит.

1. Быть решительным, последовательным и прямым в словах и поступках;

2. Серьезно обдумывать все свои действия;

3. Не проводить время бессознательно;

4. Делать все по заранее обдуманному плану, а не то, что случайно подвернется под руку».

— Да-а-а, — вздохнул Артамонов, когда Щеголев кончил чтение, — по таким правилам жить — от начальства неприятностей не оберешься. Неудивительно, что вашему Ушинскому в жизни так тяжело приходится. Быть прямым в словах! Попробуйте быть у нас прямым в словах — прямую дорожку в места не весьма близкие наладят!.. А знакомец ваш действительно человек незаурядный. Разрешите и мне переписать правила эти.