"Люди книги" - читать интересную книгу автора (Брукс Джеральдина)

V

Вена расцвела после падения коммунизма. Город похорошел, словно богатая немолодая дама, сделавшая пластическую операцию. Мое такси влилось в оживленный транспортный поток Ринга. Я смотрела в окно и видела повсюду строительные краны. Они торчали над городом, похожим на свадебный торт. Свет отражался от только что позолоченных фризов дворца Хофбурга, пескоструйные аппараты счистили сажу с десятков фасадов, построенных в стиле неоренессанс, и взорам открылся камень цвета сливок. Западным капиталистам понадобились нарядные офисы для новых предприятий, которыми они хотели управлять вместе с соседними странами, такими как Венгрия и Чехия. А теперь у них появилась дешевая рабочая сила с Востока.

Когда по школьной путевке в начале восьмидесятых я побывала в Вене, город был серым и мрачным, здания — темными, закоптившимися, хотя тогда я этого не поняла. Думала, что их так и задумали черными. Вена произвела на меня гнетущее впечатление, вплоть до мурашек. Расположенная на краю Западной Европы, она стала постом прослушки во времена холодной войны. Пышные матроны и джентльмены в шерстяных костюмах существовали в атмосфере буржуазной солидности, которая казалась немного потревоженной, слегка измененной, словно воздух после грозы. Но я полюбила позолоченное рококо ее кофеен и музыку, звучавшую повсюду — пульс города, биение его сердца. В городе шутят, что если встретишь на улице человека без музыкального инструмента, то он — пианист, арфист или иностранный шпион.

Вену не принято считать серьезным научным центром, тем не менее город внес вклад в развитие высоких технологий и инноваций. Моя старая приятельница Амалия Саттер, энтомолог, возглавляла одну из лабораторий. Я встретила Амалию много лет назад, когда она только что защитила докторскую диссертацию и жила так далеко, как это только возможно, от позолоченных кафе. Наткнулась на нее у горы, в глухом северном Квинсленде. Она жила в перевернутом вверх дном проржавевшем контейнере для воды. В то время я занималась альпинизмом. Мне было шестнадцать, и я только что окончила элитную школу для девочек, с которой распрощалась с большим облегчением. Я делала все, чтобы меня выпроводили из нее пораньше, но дирекция не могла на это пойти, потому что боялась моей мамы и закрывала глаза на все мои выходки. Я присоединилась к отряду здоровых скандинавских ребят, выехавших на трудовые каникулы, недоучек и наркоманов. Они направлялись на север, к Байрон-Бей, а затем по побережью, мимо Кэриса, Куктауна… пока не кончится дорога.

Я прошла почти две тысячи километров, лишь бы оказаться подальше от матери, и обнаружила человека, который в некоторых отношениях был точно таким, как она. Или она же, только в параллельном мире. Амалия была вылитым портретом моей матери, очищенным от социальных претензий и материальных амбиций. Но ее так же вдохновляло то, чем она занималась, а предметом ее изучения была разновидность бабочки, зависящей от муравьев, оберегавших ее гусениц от хищников. Она позволила мне остаться в своем контейнере и рассказала все о биотуалетах и солнечных душах. Хотя тогда я этого не осознала, думаю, в те недели, проведенные на горе, она научила меня смотреть на мир с пристальным вниманием, чтобы найти в его устройстве что-то новое. Все это развернуло меня на сто восемьдесят градусов. Я вернулась в Сидней и начала настоящую жизнь.

Спустя несколько лет приехала в Вену учиться у Вернера Генриха. И снова случайно натолкнулась на Амалию. Вернер дал мне задание изучить ДНК книжной вши, которую он вынул из переплета. Кто-то сказал, что лучшая в городе лаборатория ДНК находится в Музее естествознания. Тогда мне казалось это странным. Музей выглядел осколком прошлого, в нем стояли изъеденные молью чучела животных, а в витринах лежали коллекции камней, собранные любознательными путешественниками девятнадцатого века. Мне нравилось бродить по залам, где никогда не знаешь, что найдешь. Музей походил на кунсткамеру. Ходили слухи, хотя и не подтвержденные, что там хранится отрезанная голова турецкого визиря. Он потерял ее в 1623 году, во время осады Вены. Вероятно, ее держали в подвале.

Но лаборатория эволюционной биологии, где работала Амалия Саттер, была оборудована по последнему слову техники. И невозможно забыть весьма своеобразные подсказки относительно ее местонахождения: «Поезжайте на лифте на третий этаж, найдите скелет диплодока, а когда дойдете до его челюсти, слева и будет дверь нужной вам лаборатории!» Ассистент сказал мне, что Амалия в зале коллекций, и проводил по коридору. Я отворила дверь и ощутила сильный запах нафталина. Амалия, ничуть не изменившаяся с момента нашей последней встречи, смотрела в ящик, наполненный серебристо-голубым сиянием.

Встретила она меня с удовольствием, но еще больше обрадовалась, увидев мою находку.

— Я-то думала, ты привезла мне еще одну книжную вошь!

В прошлый раз она ту вошь истолкла, извлекла ДНК, и нужно было ждать несколько дней, чтобы сделать анализ.

— А с этим, — она осторожно взяла в руки конверт, — если я не слишком ошибаюсь, будет намного проще. Думаю, то, что ты привезла, — моя старая приятельница.

— Моль?

— Нет, не моль.

— Но ведь это не может быть частью бабочки?

Крылья бабочек не запутываются в книгах. С молью это бывает, потому что они живут внутри помещений, там, где хранят книги. А бабочки — вольные создания.

— Все бывает.

Амалия встала, закрыла ящик. Мы вернулись в ее кабинет. Она осмотрела книжные полки, закрывавшие стены от пола до потолка, и сняла сверху огромный том, посвященный рисунку крыльев. Толкнула высокую дверь с фотографией, на которой Амалия была запечатлена в полный рост — выпускница университета в малазийском тропическом лесу, рядом с четырехметровым гнездом бабочки. Удивительно, как мало она изменилась с тех пор. Думаю, ее увлеченность работой умерила власть времени над ней. По другую сторону от двери сверкала лаборатория, в ней работали молодые ученые. Кто-то колдовал с пипетками, кто-то разглядывал на компьютерных мониторах формулы ДНК. Амалия осторожно положила мое крылышко на стекло и поместила его под мощный микроскоп.

— Привет, красотка, — сказала она. — Это ты.

Она подняла голову и радостно мне улыбнулась. Она даже не взглянула на диаграммы.

— Parnassius mnemosyne leonhardiana. Распространена по всей Европе.

Черт! В груди екнуло, и, должно быть, лицо отразило разочарование. Никакой новой информации. Амалия улыбнулась еще шире.

— Что, не помогла?

Она поманила меня пальцем за собой в коридор и в комнату, заставленную шкафами с коллекциями. Остановилась перед одним из них и открыла высокую металлическую дверь. Вытянула из шкафа деревянный ящик. Ряды бабочек Parnassius спали там вечным сном за табличками, на которых тщательно были выписаны их названия.

Бабочки были прекрасны изящной неброской красотой. На передних кремовых крыльях россыпь черных точек. Задние крылья почти прозрачные, словно оргстекло, и разделены на части черными прожилками.

— Не самые нарядные бабочки в мире, — заметила Амалия. — Но коллекционеры их любят. Возможно, потому, что ради них нужно забраться на гору.

Она задвинула ящик и повернулась ко мне.

— Распространены в Европе, верно. Но привязаны к высоте около двух тысяч метров. Гусеницы Parnassius питаются только альпийской разновидностью дельфиниума, растущего на крутых каменистых склонах. Так что, Ханна, дорогая, твоя рукопись совершила путешествие в Альпы?