"Погадай на дальнюю дорогу" - читать интересную книгу автора (Дробина Анастасия)Глава 4В мае на Москву неожиданно свалилась жара – да такая, что дивились даже старожилы. Едва распустившиеся липы и клены на бульварах пожухли, роскошная сирень в купеческих садах торчала засохшими коричневыми вениками, лужи исчезли без следа, и улицы покрылись серой пылью, в которой, свесив на сторону языки, валялись одуревшие собаки. Город словно вымер: те, кто побогаче, уехали на дачи, беднота сидела по домам, обезлюдели даже Сухаревка и Конная площадь. Немного полегче было в Сокольниках и Петровском парке, где спасали густая зелень, пруды и беседки. По вечерам в парке начиналось гулянье, играл военный оркестр, на эстрадах пели цыганские, русские и венгерские хоры, крутилась карусель, орали продавцы кваса и мороженого. А днем и в Петровском все вымирало, и лишь изредка на тенистых аллеях появлялись влюбленные парочки, студенты Академии художеств с мольбертами и сонные няньки с детьми. В глубине парка под густой тенью вековых лип притаился давно пересохший бассейн с мраморной статуей. Статуя была старая, потрескавшаяся, с отбитыми руками и ногой. Маргитка устроилась на уцелевшем колене, обняв мраморную нимфу за талию и подставив лицо пробивающимся сквозь зелень солнечным лучам. На дне бассейна лежал, закинув руки за голову, ее брат Яшка, и по его физиономии тоже скакали солнечные пятна. Прикрыв узкие глаза, он слушал Дашку, которая, сидя на траве, вполголоса что-то рассказывала. Чуть поодаль лежал на животе Гришка и старательно делал вид, что дрессирует соломинкой толстого навозного жука. Но Маргитка-то знала, чувствовала, не поднимая ресниц: он смотрит на нее. Вот еще и этот навязался на шею... Теленок губошлепый, моложе ее на год, а туда же. И хоть бы капельку на своего отца был похож, а то копия эта Настька, пропади она пропадом! Маргитка открыла глаза, в упор, зло посмотрела на парня. Тот, пойманный врасплох, заморгал, покраснел, уронил соломинку, и жук немедленно сбежал в лопухи. Маргитка презрительно фыркнула, но ничего не сказала. Кто знает – может, пригодится еще. – Ты совсем не помнишь, как в таборе жила? – спросил Яшка. – Да откуда же? – слабо улыбнулась Дашка. – Мне два года было, когда отец на землю сел. При слове «отец» Маргитка навострила было уши, но Яшка, как назло, заговорил о Дашкиной таборной родне, и та с готовностью принялась рассказывать о какой-то седьмой воде на киселе. От досады Маргитка чуть не плюнула. Дернул же черт этих двух жеребцов увязаться за ними! Насилу уговорила Дашку пойти прогуляться, надеясь осторожно выспросить все про Илью, и только дошли до ворот – здрасьте, ромалэ, выпрягайте: Яшка да Гришка! И сразу же, конечно: «Мы с вами, чаялэ, а то обидит кто-нибудь...» Маргитка едва удержалась, чтобы не разораться на брата прямо на людях. В другой день погулять его небось не вытащишь, все «некогда» да «отвяжись», а тут нате вам – сам напросился. Ясно, из-за Дашки. Вот смехота, и на что она ему? Слепая, как столетняя кобыла, и даже лица Яшкиного она никогда не увидит. Хоть и невеликое счастье на эту татарскую физию смотреть, а все-таки... А ему хоть бы что! Вот сиди теперь, как дура, и слушай какую-то ерунду про таборных цыган, вместо того чтобы допытаться наконец у Дашки, какой же он – Илья Смоляко, ее отец. И ведь в жизни бы не подумала, что с ней такое сможет случиться! С ней – Маргиткой Дмитриевой, первой плясуньей Москвы, к которой цыгане начали засылать сватов, едва ей исполнилось тринадцать, – отец еле успевал отказывать. А господа, а купец Карасихин, ездивший к ней каждый день, а гусары, бросающие ей под туфли ассигнации, а штабс-капитан Чернявский, даривший ей фамильные драгоценности, а Сенька Паровоз, наконец! Ох, Сенька... Вспомнив о нем, Маргитка даже улыбнулась. Но и ему теперь закрыты ворота. Маргитка знала это точно с того самого дня, когда спозаранку открыла дверь незнакомым цыганам и увидела эти черные разбойничьи глаза. Про Смоляковых Маргитка знала давно – почти с того дня, как услышала, что Илона на самом деле ей не мать, а Митро – не отец. Цыганки нашептали ей об этом, еще когда она возилась с куклами, а в двенадцать лет Маргитка впервые кинулась с кулаками на Степку Трофимова – двадцатилетнего олуха, заявившего, что ее настоящая мать была проституткой. Драка вышла знатной, Маргитку отрывали от орущего Степки в десять рук, и то он еще две недели не мог выйти с хором в ресторан: лицо было расцарапано так, будто парень угодил в кошачью свадьбу. И потом Маргитка так же бесстрашно кидалась на всякого, кто осмеливался сказать плохое слово о ее матери. Она-то знала, что мать была красивая и несчастная, что, потеряв возлюбленного, купца Рябова, настоящего отца Маргитки, тяжело заболела и умерла, разрешаясь от бремени, – почти как в ее любимых романах. И последними, кто видел ее, были Смоляковы, Настька – тогда еще Васильева – и отец. Но расспрашивать отца было бесполезно: когда Маргитка осмелилась сунуться к нему с вопросами, он ничего не сказал, но посмотрел так, что она сразу поняла – ничего не выйдет. Тетка Варя тоже не желала говорить, хмурилась: «Ни к чему тебе это. Твоя мать – Илона!» И вот теперь приехали Смоляковы, которые были при матери в ее смертный час. Наверное, это судьба. Вздохнув, Маргитка открыла глаза и на пальцах принялась высчитывать, на сколько лет Илья старше ее. Выходило – на двадцать с копейкой. Но это-то как раз не беда... К ней сватались такие, которым она во внучки годилась, – слава богу, отец не отдавал. А вот Настька его – настоящее несчастье. Цыгане до сих пор рассказывают небылицы про то, как Илья увез Настьку из Москвы в одном платье да шали, не сказавшись ни отцу, ни родне. Болтали еще и про какого-то князя, собиравшегося жениться на Настьке, и про какую-то купчиху, с которой Илья разводил амуры под носом у ее мужа... Всякое болтали. Маргитка была готова продать душу черту, лишь бы узнать, что в этих сплетнях правда, а что – выдумки цыганок. И хоть бы кто-нибудь рассказал, откуда у Настьки эти борозды на лице! Ведь видно же, что красавицей была, хоть уже и старуха, детьми обвешанная. Неужто правда Илья изрезал ей лицо ножом, чтобы никто больше не взглянул? Кто его знает, с такого черта станется... Маргитка снова закрыла глаза, вспоминая резкое, смуглое до черноты лицо, сросшиеся на переносице брови, раскосые глаза с яркой голубизной белка, крутые черные кольца волос без нити седины... Некрасивый цыган, сатана сатаной... Но отчего же под сердцем оборвалось что-то, едва она увидела этого разбойничьего атамана, годящегося ей в отцы? Почему так отчаянно, до рези в груди, хотелось плакать, когда он вместе с дочерью пел таборную песню, от которой в комнате пахло полынью? Почему и за что так жаль его? А ведь она никого никогда не жалела... И что же, господи, теперь делать? Если бы Илья хоть внимания на нее не обращал... Если подумать, кто она для него – девчонка, ровесница его дочери, он держал ее на руках в первый день ее рождения – об этом Маргитка слышала от цыган. Но ведь Илья смотрел на нее! Смотрел, она сама видела, сколько раз нарочно оборачивалась, чтобы поймать на себе этот взгляд, перехватить раскосые глаза с голубой искрой. Смотрел, проклятый... А чего, спрашивается, смотрел, зачем пялился? Женатый, старый, с мешком детей, женой-уродиной, да еще чего только не говорят про него! Чего ему надо от девочки? Совесть потерял, или вовсе ее никогда не было? Не нужен он ей, и все! Месяц прошел, пора выбрасывать это из головы. И не реветь ночами в подушку, и не вытягивать про него по слову у Дашки, и не ловить украдкой взгляды, и... А гори он огнем, черт таборный! Зачем только явились они сюда! – Маргитка, ты что? – Я? Что я? – удивилась она. И только сейчас поняла, что лицо ее – мокрое, и слезы одна за другой капают прямо на нос лежащего на дне бассейна Яшки, и они с Гришкой испуганно рассматривают ее. – А что я?! – рассвирепела Маргитка, вскакивая. – Ничего! Тебе какое дело? Хоть бы вы посдыхали все, растреклятые, ни днем ни ночью покоя от вас нет! Одним прыжком, подобрав юбку, она перемахнула через край бассейна и опрометью кинулась в гущу парка. Ребята молча, ошеломленно следили за ней до тех пор, пока малиновое платье не затерялось в глубине аллеи. Яшка пожал плечами. – На солнце, что ли, перегрелась? – Может, обидел кто? – предположил Гришка. – Кто ее обидит – часу не проживет, – проворчал Яшка. – Вот как другу тебе говорю: не гляди на нее и не сватай. Может, и хороша, но мозгов – как у курицы. А визжать начнет – фабричного гудка не слышно. – И в мыслях не было... – прошептал покрасневший до слез Гришка. Яшка посмотрел на него с большим сомнением и осторожно придвинулся ближе к Дашке. Словно невзначай опустил руку на ее тонкие пальцы. Дашка так же осторожно высвободила их, спросила: – Может, домой пойдем? – Еще рано. – Яшка вздохнул, снова улегся на дно бассейна. Улыбнулся, глядя на неподвижное лицо Дашки. – Расскажи мне лучше, как вы в Киеве жили. У нас там тетка троюродная, кажется, была. – Дядя, продаешь порты? – Продаю. – Скольки? – Два. – Отдавай за полтинник! – Сгинь, нечисть! – Нет, люди добрые, слыхали вы – два рубля! Да они и одного не стоят! Ты, борода, сам взгляни, что продаешь, – штаны или решето?! Ежели решето, то места зря не топчи, иди к развалу, а ежели штаны – поимей совесть, за полтину отдавай. – Два. – Да что ж это такое, святы господи? Ты в своем уме, борода? За эту рванину с собачьей свадьбы – два рубля? На Хитровке такую же рухлядь за гривенник купить можно, еще и уговаривать будут! – Вот там, цыганская морда, и покупай. – Ах, так?! Ну, борода, сам себе несчастья ищешь! Вот скажи, откель мне знать, где ты эти штаны взял? Может, ты их вовсе... украл, а? – Что ты! Что ты! Бога побойся, цыган, вот те крест святой... – Украл, украл – по роже вижу! Меня не проведешь, небось! Надо бы околоточного свистнуть, Илюха, а? – Да што ты, цыган! Сдурел али как? Свои собственные порты, ей-же богу! На пропой души продаю! – Врешь, хапаные штаны! Отдавай за полтину, не то будочника приведу! – Кузьма! Да угомонись ты! – Илья еле оторвал друга от перепуганного мужичка с перелицованными штанами. – Далось тебе это рванье, на что оно тебе? – Да что ж ты в мою коммерцию лезешь?! – взвился Кузьма, с сожалением провожая глазами убегающего сквозь толпу мужика. – Еще бы минуту – и он бы за полтину отдал! Вот где я теперь второго такого лаптя искать стану, а? Вокруг них под жгучим июньским солнцем жизнерадостно орала Сухаревка. За семнадцать лет здесь почти ничего не изменилось – все так же под стенами старой башни сидели торговцы всевозможным хламом, бабы с квасом, бульонкой и пирогами, бродячие брадобреи, сапожники и портные. Полуголые мальчишки-нищие носились в толпе, выпрашивая милостыню, воры-карманники виртуозно делали свою работу, и над всем этим висело желтое облако летней пыли. Илье вовсе не хотелось тащиться по жаре на Сухаревку. Но Митро, у которого сегодня были какие-то дела на ипподроме, попросил его не спускать глаз с Кузьмы: «Не сегодня-завтра запьет, я уж вижу!» Митро был прав: едва проснувшись, Кузьма начал искать, у кого бы занять денег. Но цыгане, которым Митро под страхом убийства запретил одалживать «этому голоштаннику», все как один отвечали: «Самому бы кто занял, морэ». В конце концов Кузьма вывернулся из дома со свернутой рубахой под мышкой, и Илья едва успел выбежать за ним: – Ты куда? – На Сухаревку. – Зачем? Кузьма посмотрел на него в упор. Спокойно сказал: – Денег нет, а выпить хочется. Эта откровенность обезоружила Илью, и он, мысленно уже представляя себе лицо Митро, сумел только проворчать: – И я с тобой, что ли... Кузьма не возражал. Едва оказавшись у стен Сухаревой башни, он развил бешеную деятельность, привязавшись со своей рубахой к длинному сгорбленному мастеровому с испитым лицом: – Эй, золотая рота, бери рубашку за три гривны! Что рыло воротишь? Не на клею продаю, новая почти, с Троицы и семи дней не проносил, вот только по вороту малость вылезло, так баба твоя вмиг залатает... А вот выражаться будьте осторожны, я и сам пошлю куда пожелаете! Берешь али нет, висельник? Очень даже твоей личности соответствует, тебе так и дома скажут! Бери, дело говорю, дешевле на всей Сухаревке не сыщешь! Через четверть часа отчаянного торга Кузьма получил от вконец ошалевшего мастерового тридцать копеек, в мгновение ока купил в другом конце развала у старьевщика-татарина потерявшую всякий вид чуйку, через полчаса продал ее у башни рябой тетке за полтинник и, потряхивая «наваренной» мелочью в кулаке, устремился к злополучному мужичонке со штанами. Но тут уже Илья пришел в себя и насильно увел его от места «коммерции». Мимо прошла баба с лотком пирогов на голове. Кузьма на ходу подцепил один, сунул в рот. Провожая глазами уплывающий лоток, задумчиво сказал: – Слушай, Илюха, отвязался б ты от меня. Думаешь, если выпить захочу, так ты меня удержишь? Мне ведь не пятнадцать лет, и ты мне не хозяин. – А Митро? – Митро... – Кузьма опустил глаза. Чуть погодя нехотя выговорил: – А что Митро? Думаешь, ему охота возиться? Это он для виду орет, а так уже давно на меня рукой махнул. – Не скажи. Ежели б махнул – в хоре бы не держал. Кузьма пробурчал что-то, вздохнул. Минуту спустя смущенно сказал: – Слышь, Илюха... Пусти меня, а? Мне до ночи денег позарез достать надо, так ты уж не препятствуй. А Трофимычу скажешь, что с ночи меня не видел. Знаешь ведь, все равно убегу. В последнем Илья не сомневался. Тяжело вздохнув, он махнул рукой, и Кузьма, блеснув напоследок виноватой улыбкой, исчез в толпе. Вскоре до Ильи доносился лишь его голос: – Два с гривной за вот это непотребство?! Бога побойся! Сам ты, Филька, жмот! Пузо отрастил, а совести нету! Да твой пинжак и рубля не стоит! И потом, не его ли Казначеевых дворник второй день с полицией ищет? И к нему еще сундук с салопами? Хоть бы перелицевали, мазурики липовые, право слово! Осторожнее, смотри... Пятьдесят копеек даю, последнее слово. По рукам? Ответа «липового мазурика» Фильки Илья уже не слышал, свернув в сторону от Сухаревой башни. Настроение было препаршивейшим. Мало того, что оказался никуда не годной нянькой, так еще и торчи здесь теперь на жаре без всякого дела и думай, как оправдываться вечером перед Митро. Черт знает что... Лучше бы на Конную пошел. Прошло уже больше месяца с того дня, как он с семьей приехал в Москву, и с каждым днем Илья все больше и больше убеждался: не нужно было этого делать. Самому ему, конечно, все равно, где орать на Конном рынке, но вот Настька... Настьку словно подменили. Жена, казалось, сбросила полтора десятка лет, снова превратившись в девчонку-певунью из знаменитого хора. Каждый вечер она ездила с хором в ресторан, возвращалась вместе со всеми под утро, и Илью до белого каления доводили ее сияющие глаза и не сходящая с губ улыбка. Сам он выезжал с хором не так уж часто: не было ни нужды, ни охоты. В Москве, впрочем, многие помнили знаменитого тенора Илью Смолякова, и несколько раз Митро просил: «Смоляко, поехали, с утра сегодня от купца Рукавишникова мальчишка прибегал, вечером желают тебя слушать». В таких случаях Илья не отказывался, ехал вместе со всеми, пел, получал деньги, а наутро с облегчением шел на Конную площадь. И никак не мог понять, почему его так злит Настькино радостное лицо, ее пение по утрам, улыбка, с которой она принимала в нижней зале прежних поклонников, ее занятия с Дашкой, которая теперь все чаще выезжала с хором. Чему, спрашивается, было злиться? Что жена успокоилась наконец, что ходит веселая, что слепая дочь при деле и при деньгах? «Совсем сдурел, морэ... – уговаривал Илья сам себя. – Она на тебя семнадцать лет жизни положила, ни дня счастливой не была, только-только вздохнула свободно, а ты бесишься. Уймись, своим делом занимайся. Старый уже, а ума все нету...» Уговоры эти помогали ненадолго. Настя, знавшая мужа как свои пять пальцев, уже посматривала тревожно, но вопросов не задавала. Прежде Илье нравилось такое поведение жены, но сейчас и это выводило его из себя: «Нарочно не спрашивает... Боится, что велю собираться и съезжать из Москвы. Дура! Еще и детей за собой тащит!» Особенно раздражало то, что Гришка, старший сын, которому Илья рассчитывал передать свое умение и опыт в лошадиных делах, теперь и вовсе думать забыл о кровном цыганском ремесле и с утра до ночи пиликал на скрипке. В хоре без него уже не могли обойтись, и Илье даже не хотелось спрашивать: идет ли сын сегодня с ним на Конную или нет. Знал: можно и не спрашивать, дать подзатыльник, погнать с собой... но что в этом толку? Все равно мальчишка будет смотреть поверх лошадиных голов куда-то в небо и думать о своей скрипке да о романсах. Родил на свою голову... Не цыган, а свистулька купеческая, тьфу! Одно хорошо – Дашка довольна. Ездит с хором, поет и даже улыбаться начала. Пусть. Хоть какое-то счастье у девочки должно быть. В глубине души Илья знал: только ради одного этого он не уедет из Москвы. И тут в течение его невеселых мыслей ворвался знакомый гортанный голос: – Так что ты, изумрудный, к нам не приезжай больше. Честно говорю – незачем. Голос послышался так близко, что Илья вздрогнул и повернулся. В трех шагах от него, на ступеньках магазина «Мануфактура Федора Зайчихина», стояла Маргитка. Она была в простом ситцевом платье, шляпу держала в руке, и две толстые иссиня-черные косы свободно лежали на спине. Мельком удивившись, до чего же Митро распустил дочь – одна, на Сухаревке, среди бог знает какого жулья! – Илья поискал глазами того, с кем она разговаривала. Искать долго не пришлось: высокий парень стоял перед Маргиткой, опираясь одной рукой о стену магазина. Он был выше девчонки на две головы, на широких плечах, казалось, вот-вот затрещит новая красная рубаха. Картуз парня был лихо сбит на затылок, и из-под него на загорелый лоб выбивался черный кудрявый чуб. «Цыган, что ли?» – заинтересовался Илья, подходя ближе. Физиономия парня вполне смахивала на цыганскую: густые брови, наглейшие черные глаза, белые зубы. Да куда же Митро глядит! – снова поразился Илья. Как гриб у него, что ли, девка растет? Как раз в это время Маргитка шагнула было со ступенек, но парень вытянул руку, останавливая ее. Протяжно, сквозь зубы сказал: – А ты меня не учи. Сеня Паровоз – сам себе царь и бог. Пожалаю – приду. – Ну, приходи, коль соображения нет, – зло сказала Маргитка. Илья видел, как побледнело ее лицо и как сдвинулись к переносью брови. – Да только я к тебе не выйду. – Отец велит – и выйдешь. Маргитка вспыхнула было, но тут же справившись с собой, издевательски усмехнулась. – Оно, конечно, верно... Отец велит – выйду. Вот через отца теперь со мной и разговаривай! – Она отбросила задерживающую ее руку и сбежала со ступенек. – А ну стой! – рявкнул парень. Илья почувствовал, что пора вмешаться. Быстро подойдя к магазину, он взял стоящую к нему спиной Маргитку за руку. Та вздрогнула, дернулась было в сторону, но, обернувшись, растерянно улыбнулась: – Илья? Что ты здесь делаешь? – Совсем стыд потеряла? – спросил по-цыгански Илья. Не дожидаясь ответа, хмуро посмотрел на парня: – Оставьте девочку, господин хороший, душой прошу. – Это еще кто? – удивился тот. Черные глаза его сузились. С некоторым беспокойством Илья подумал: вот только драки ему и не хватало. – Дядька это мой, дурак, – выручила Маргитка. – За мной пришел. Все, Сеня, дорогой, прощай навек. Не поминай лихом, все-таки тебе со мной не скучно было. Гуляй, соколик, с ветерком да без пыли! С богом, до свидания! Она молола чепуху с улыбкой, но Сеньке явно было не до смеха, а Илье – тем более. «Что же такое получается? Он ей кто? Неужели...» Сеньке наконец надоели издевательства девчонки. Процедив сквозь зубы: «Попомнишь еще, зараза...» – он легко сбежал со ступенек и исчез в толпе. В ту же минуту Маргитка тряхнула рукой, освобождая запястье. – Пусти, Илья. Чего вцепился? – Не боишься? – спросил он. – Чего это? – Что отцу расскажу. С минуту Маргитка молчала, закусив губу. Затем недобро усмехнулась: – Не боюсь. Трепи языком, раз баба, а не цыган. – Дура! – Илья едва удержался, чтобы не залепить нахалке оплеуху. – Кто он тебе? Ты с ним была, что ли? – Тебе какое дело? Сватать собрался? – Ах ты!.. – Не выдержав, Илья замахнулся. Но Маргитка ловко увернулась, вскочила на ступеньки. Без улыбки, враждебно сказала: – Тронешь – загрызу. Ее широкие ноздри, раздувшись, задрожали, зубы оскалились, и Илья невольно отшатнулся. Справиться-то он с ней, конечно, сумеет, но без глаза его эта ведьма вполне может оставить. А стоит ли она того, шалава? – Отец знает? – Нет. – Маргитка, остывая, исподлобья взглянула на него. – Зачем ему знать? – А как ты замуж собираешься? – Никак. Очень надо! – Маргитка в упор посмотрела на Илью и вдруг залилась смехом. – Господи, морэ, а ты-то что беспокоишься? Смотрите вы, он волнуется, как я замуж пойду! Да что там, замужем, хорошего? Сосунков сопливых плодить? Мужнину рожу пьяную наблюдать? Из-под кулака у него не вылазить? А меня трогать нельзя, если меня кто зацепит – убить могу! Я – бешеная! Илья озадаченно молчал. В который раз его ставило в тупик поведение Маргитки, которая, казалось, и в грош его не ставила, хотя он этой пигалице точно в отцы годился. Дать бы ей пару затрещин, в самом деле, чтобы хоть уважение имела... Но как же Митро ее так из узды выпустил? Маргитка, казалось, угадала его мысли. Перестав смеяться, серьезно сказала: – Не думай, отцу все равно. Я же ему не родная. Какая разница, с кем падчерица пойдет? – Ерунду говоришь, девочка. – Не ерунду, а правду. Думаешь, чего он меня замуж не гонит? Позориться не хочет, знает, что я... ну, в невесты уже не гожусь. И с Сенькой Паровозом у меня когда еще все было... – Зеленые глазищи придвинулись совсем близко, и Илья невольно отстранился. – Ты... зачем мне это говоришь, чайори? – Затем, что спрашиваешь, – пожала плечами Маргитка. Илья давно отпустил ее руку, но она пошла рядом с ним сама. Солнце светило им в спину. Почему-то Илье было неловко смотреть на девчонку, и он разглядывал ее тень, бегущую впереди. – А если б не я спросил, а другой кто? – наконец поинтересовался он. – Тоже б все рассказала? – На других мне плевать. – Маргитка вертела в руках шляпу. – Проводишь меня домой? – Сама не доберешься, что ли? – Ну, Илья... Совсем ты ничего не понимаешь? Разве должна красивая цыганка одна домой идти? Я ведь красивая, Илья? Красивая? Как моя мама? Посмотри на меня! Маргитка ускорила шаг, зашла впереди него, резко повернулась. Теперь солнце било ей в лицо. В скуластое смуглое лицо с сощуренными зелеными глазами, с неласковой усмешкой. Зубы влажно блестели в улыбке. Смеясь, Маргитка просунула между ними розовый острый кончик языка, и это окончательно вывело Илью из себя. – Мать твоя сроду такой шлюхой не была! – резко сказал он и, не оборачиваясь, быстро пошел вниз по Панкратьевскому переулку. Маргитка смотрела ему вслед, закусив губы. В уголках ее глаз дрожали слезы. Домой Илья вернулся в сумерках и, едва свернув на Живодерку, понял: во дворе Большого дома что-то происходит. Казалось, там собралась вся улица: старая ветла была облеплена мальчишками, народ сидел на заборах и крышах, у калитки стояла целая толпа. Илье едва удалось протолкаться к дому. Подойдя, он услышал восхищенные крики: – Давай-давай, работай! – Живей, курчавая! – Уже двадцать минут есть! – Что такое? – недоуменно спросил Илья у Митро, который стоял у забора. – Где Кузьма? – мрачно поинтересовался тот вместо ответа. Илья смущенно развел руками: – Убег. Чуть только отворотился... – Так и знал. Да ладно, ты ни при чем. Он у меня-то сбегал тыщу раз. Теперь раньше Петрова дня не дождемся. Тьфу, холера на мою жизнь! – Что там случилось-то? – снова кивнул Илья на двор. Митро неожиданно усмехнулся: – А... Протолкайся, взгляни. Девки перепляс устроили. Моя Маргитка уже двадцать минут без перерыва выкомыривает. – Двадцать?! – поразился Илья, хорошо знавший, что такое пляска даже в течение пяти минут. – Даже больше уже. А спор был – на полчаса. И, кажется, еще не повторилась ни разу. Илья присвистнул и с удвоенной силой раздвинул локтями толпу. Двор был полон цыган. У крыльца стайкой сбились молодые парни и девчонки, на ступеньках сидели те, кто постарше. На столе под огромной старой вишней дымился самовар, и вокруг него сидели цыганки с кружками чая. Среди них Илья увидел и Настю. Посреди двора лежала огромная деревянная крышка от бочки, и на этой крышке растрепанная, тяжело дышащая, но все-таки улыбающаяся Маргитка отплясывала «венгерку». Увидев Илью, она улыбнулась еще шире, блеснув зубами, – как ни в чем не бывало. На ней было то же малиновое ситцевое платье, косы почти расплелись, прыгая по спине и груди, и черные курчавые волосы вставали над головой плясуньи буйным нимбом. Серьги-полумесяцы метались из стороны в сторону, каблучки выбивали мерный четкий ритм «венгерки». Чуть поодаль стояли девчонки-танцовщицы, переговариваясь восхищенно и завистливо. Аккомпанировал Маргитке Яшка, который едва касался гитарных струн, лишь задавая ритм. Рядом с ним на крыльце сидела Дашка. Илья еще не успел подойти, а дочь уже подняла голову и протянула руку: – Отец? Он сел рядом. – Что это у вас делается? Дашка рассказала. Началось все с того, что «лютая врагиня» Маргитки Катька Трофимова похвасталась, что на крестинах у цыган из Таганки плясала десять минут без перерыва. Маргитка тут же заявила, что десять минут – это сущая ерунда и она сама берется проплясать, не останавливаясь и не повторяясь, полчаса. Тут же кликнули Яшку с гитарой, притащили из-за дома крышку от бочки, позвали свидетелей, чтобы все было честно, – и перепляс начался. Попробовать свои силы захотели и другие плясуньи, но через пять-семь минут все до одной, включая Катьку, сошли с круга. Осталась Маргитка, которая плясала как заведенная и даже не думала останавливаться. Уже весь Большой дом высыпал во двор, уже старые цыганки отвлеклись от чаепития, уже цыгане помоложе охрипли от восторженных воплей, уже Катька разревелась от досады, а Маргитка все плясала и плясала. – И ни разу не повторилась, – улыбаясь, закончила Дашка. – Я слушала, у нее все чечетки новые. «Трак!» – вдруг раздался треск. Маргитка охнула, качнулась. Ее лицо стало озадаченным. – Все! – торжествующе выпалила Катька, нагнувшись и хватая отлетевший в сторону каблук Маргитки. Яшка опустил гитару. – Играй, черт!!! – завопила Маргитка. Продолжая приплясывать, сбросила туфлю, на ходу расстегнула и скинула вторую – и пошла выбивать по гулко гудящей крышке босиком. – Еще! Еще! Еще! Молодые цыгане заорали от восторга. Илья вполголоса спросил у подошедшего Митро: – Слушай, что это она сейчас пляшет? Это уже не «венгерка»... – Это она у своей котлярской родни нахваталась. Ловко выделывает, да? А я-то всю жизнь думал, что котляры плясать не умеют. Илья промолчал, потому что и сам так думал. Ему приходилось видеть таборные пляски болгар: это было похоже на обычное топтание и притопывание на месте и рядом не могло стоять с плясками русских цыган, с городскими «полькой» и «венгеркой». А Маргитка... Откуда она только взяла эти переплетенные руки, это припадание согнутым локтем почти к земле, это покачивание на скрещенных ступнях? Прав Митро, по-котлярски – а красиво. Неизвестно, чем бы закончилась эта пляска на спор, если бы во втором этаже не распахнулось окно и оттуда не выставилась бы борода Якова Васильева. – Сдурели, черти?! Маргитка, хватит, слышишь? Собьешь ноги, безголовая, завтра в ресторане шагу ступить не сможешь! Авэла, [24]я сказал! Маргитка остановилась. Схватившись за грудь, едва дыша, хрипло спросила: – Есть полчаса? Кто следил? – Полчаса и полминуты даже! – смущенно сказал Гришка, повернув к свету серебряные часы. Маргитка быстро подошла, вырвала часы у него из рук, всмотрелась в стрелки, не замечая жадного взгляда парня. Торжествующе вскрикнув, повернулась к Катьке: – Ну, брильянтовая моя? – На! – дрожащим от слез и ненависти голосом сказала та, вынимая из ушей золотые серьги с аметистами. – Подавись! Маргитка выхватила у нее серьги, разглядела, небрежно подбросила на ладони: – Камешки-то треснутые... Сама носи! – И, кинув серьги чуть не в лицо Катьке, быстрым шагом пошла за дом, в темноту. Оглядевшись, Илья увидел, что и во дворе уже совсем стемнело. Керосинка на столе освещала медный бок самовара и лица цыганок. Над лампой тучей вились мотыльки. Настя пыталась отогнать их, но они все летели и летели на желтый огонек. Когда Илья подошел к столу, жена повернула к нему улыбающееся лицо: – Ты тоже смотрел? Ну что за девочка! Никогда в жизни я такого не видала! Сидящая рядом Илона гордо улыбалась. – Присядешь с нами, морэ? Хочешь пряников? Илья отказался. Сел на сырое от росы бревно рядом со столом, запрокинул голову, глядя в засыпанное звездами небо. Из-за черных ветвей яблонь поднимался молодой месяц. В Большом доме зажглись окна, в одном из них заиграла гитара, низкий голос запел «Ай, доля мири...», и Илья узнал Дашку. Заволновался было: «С кем это она там?» – но, посмотрев на спокойно сидящую и прихлебывающую чай Настю, успокоился. Достал трубку, раскурил ее от лампы, начал следить за тем, как постепенно пустеет двор. Матери загнали домой детей, молодежь собралась наверху, в комнате, где пела Дашка. Цыганки допили чай и, собрав посуду, тоже ушли в дом. Настя, поднимая пустой самовар, спросила: – Ты идешь? – Ступай, я скоро, – откликнулся Илья. Ему не хотелось идти в душный дом, где полно народу. Кивнув, Настя ушла, и во дворе никого не осталось. Илья облегченно вздохнул; тут же лег прямо в мокрую траву, закинул руки за голову. Небо, казалось, приблизилось, заискрилось в вырезе яблоневых ветвей прямо над головой. Из соседнего сада купцов Щукиных тянуло запахом душистого табака и мяты. Где-то совсем рядом протопал еж, шмыгнула тенью кошка. Соловей в кустах смородины заливался во всю мочь. Несмотря на росу, было тепло, земля еще не остыла от дневного жара. Лежа в траве, Илья уже начал было подремывать, когда услышал вдруг тихое, чуть слышное: – Морэ... Он поднял голову, осмотрелся. Темнота. Никого. – Илья... Он встал. Двор был пуст, в доме горело лишь одно окно. На траве лежали голубые полосы лунного света. – Кто зовет? – недоумевающе спросил он. У темной стены дома шевельнулась чья-то тень. – Илья... Сюда. Он пожал плечами и пошел на голос. Возле угла дома, полускрытая кустами сирени, чернела вкопанная в землю бочка для дождевой воды. Водяная поверхность блестела в свете месяца. Тонкая фигурка склонилась над ней. Илья подошел вплотную. Удивленно спросил: – Это ты? – Я. – Маргитка повернулась к нему. Распущенные волосы падали ей на глаза, из-за спутанных прядей в лунном свете ярко блестели белки. – Чего ты, девочка? – Ничего. Дай руку. Он машинально протянул ладонь. Маргитка ухватилась за нее и, прежде чем Илья успел что-то сообразить, задрала юбку выше колен и опустила одну босую ногу в бочку с водой. – Ой, хорошо-о-о... Ноги горят, как по углям плясала. Вовремя Яков Васильич нас разогнал, а то через минуту бы кровь пошла. – И она разбила отражение месяца, заболтав ногой, смутно белеющей в воде. Стоя рядом, Илья не отрываясь смотрел на эту обнаженную девичью ногу. По спине поползли горячие мурашки. – Стой... Теперь вторую. – Маргитка крепче сжала его руку, вытянула ступню из бочки, от чего юбка задралась до бедра, начала поднимать другую ногу. Но тут Илья пришел в себя и резко оттолкнул девчонку. Охнув, она взмахнула руками, повалилась в траву. Тишина. Месяц закачался в потревоженной воде, превращаясь в россыпь серебряных бликов. Соловей в смородине продолжал орать. – Эй... – через минуту молчания озадаченно позвал Илья. Из темноты донесся приглушенный смех: – Что «эй»? У меня имя есть! – Бросила бы ты это дело, девочка, – помолчав, сказал Илья. – Ни к чему это. Ни тебе, ни мне. – За меня не говори, – прозвучало в ответ. Маргитка встала. Голубоватый свет упал на ее лицо – спокойное, серьезное. Присев на влажно блестящий край бочки, она запустила ноги в траву. Илья стоял рядом, смотрел на отражение месяца в воде и не мог понять, почему он не уходит. С минуты на минуту из дома мог кто-то выйти, увидеть их – и тогда неприятностей не оберешься. Что это девчонке в голову взбрело? А хороша ведь, зараза... Не выдержав, он осторожно посмотрел на Маргитку и увидел, что та, отбросив за спину перепутавшиеся волосы, сражается с пуговицами на груди. – Спасибо тебе, Илья, – сказала она, не отрываясь от своего дела. – За что? – Что отцу не сказал. – А ты так уж испугалась? – Маргитка не ответила, и Илья добавил: – Мне-то что... Мое дело сторона, а вот тебе из-под Паровоза замуж выходить... – Про «замуж» я тебе уже говорила. Маргитка наконец закончила свою возню с пуговицами и распустила ворот платья. В вырезе мелькнула грудь. Встретившись глазами с ошалелым взглядом Ильи, Маргитка тихо рассмеялась, запрокинула голову... и вдруг, словно дожидаясь этого, со стороны дома запела скрипка. Они одновременно обернулись. Во втором этаже Большого дома горело окно, и темный силуэт Гришки со скрипкой отчетливо вырисовался на нем. Тихие звуки поплыли по саду, сливаясь с соловьиным щелканьем. Мелодии, которую играл сын, Илья еще ни разу не слышал. Она была похожа на те, что он слышал у венгерских цыган: протяжная, рыдающая, с тревожными высокими нотами. Илья ждал, что вот-вот послышатся недовольные голоса разбуженных цыган, и действительно, окна в доме начали вспыхивать одно за другим, но не раздалось ни одного сердитого возгласа. Из окон высовывались встрепанные головы, смотрели наверх. Цыганский дом слушал песню. – Твой сын хорошо играет, – нарушила молчание Маргитка. – Для тебя старается, – не поворачивая головы, сказал Илья. Маргитка без улыбки кивнула. Сунув руку в расстегнутый вырез платья, вдруг чуть слышно ойкнула: – Господи... Кусает кто-то! Илья, достань! Прошу тебя, достань, жук бежит! – Где, дура? – Да там... На спине... Понимая – врет девчонка, чувствуя – добром это не кончится, Илья сделал шаг к ней. Маргитка тут же повернулась к нему лицом, поймала за руку, притянула его ладонь к своей груди. Ее глаза, казавшиеся в темноте черными, оказались совсем близко, Илью обожгло дыханием. – Послушай... Чего тебе бояться? Я ведь порченая. С тебя спроса не будет. Чем я тебе не хороша? Я лучше, чем Настька твоя, моложе... Я... – Пошла прочь! – Илье наконец удалось вырвать руку. Не оборачиваясь, он зашагал по седой от росы траве к дому. В голове был полный кавардак. Страшно хотелось оглянуться, перед глазами стояла обнаженная до бедра нога, пропадающая в темной воде, молодая грудь в вырезе платья... В доме заливалась скрипка; в спину как сумасшедший щелкал соловей, и в этом щелканье Илье отчетливо слышался смех Маргитки. |
||
|