"Западня" - читать интересную книгу автора (Воинов Александр)

Глава пятая

— Вот пойду сейчас к Савицкому и рубану напрямик все, что думаю по этому поводу!

— Не смеешь, Геня! Ты не должен!

— Нет, это он не должен! Не хочу, чтобы ты шла к этому типу! Понимаешь, не хочу!

— Генечка, но это же надо! Это же задание. Неужели ты не понимаешь? Я ведь не сама напросилась!

Они стояли внутри старой, заброшенной риги, давно не слышавшей голосов людей, скрытые от посторонних глаз скрипучей щелястой дверью. Пахло прелой соломой. Почерневшие кривые жерди подпирали стены. И все это еще больше усиливало тоску, душевную тревогу, ощущение какой-то безысходности. Но заброшенная рига была единственным местом на земле, где они могли поговорить, не чувствуя на себе посторонних взглядов.

Егоров стоял, прислонившись к косяку, нахохлившийся, злой, в низко надвинутой на глаза смятой фуражке. Его худощавое лицо потемнело и осунулось за эти минуты. Тоня зябко куталась в шинель, наброшенную на плечи. Она ощущала глубокую вину перед ним, хотя и понимала, что, в сущности, ни в чем не виновата.

— Генечка, — проговорила она, — я ведь все время буду приходить к тебе, я и шага не сделаю без твоего совета!..

Он криво усмехнулся.

— Какие еще советы? — И снова распалился: — Интересно, как это ты заставишь его себе поверить? Думаешь, просто? Да он, наверно, сам прожженный разведчик! Он же тебя насквозь увидит! И придушит при первой возможности!

Последние слова он произнес с такой убежденностью, что Тоне стало еще холоднее и от страха перехватило дыхание.

— Геня, но не могу же я отказаться! — жалобно сказала она. — Это же боевое задание, мы же на войне!

— Ну ладно! Иди, раз приказывают. Но помни: если румын станет к тебе приставать, — стреляй!

— Конечно, Генечка!

Он постоял, мрачно переминаясь с ноги на ногу.

— И вообще…

Но больше слов не нашлось. Быстрым движением он привлек ее к себе, ткнулся в щеку жесткими, обветренными губами и выбежал из риги.

Тоня смотрела, как, ссутулившись, Егоров бежал по полю, а когда он исчез за ветлами, прижалась лбом к шершавым доскам и заплакала.

Все это время Дьяченко терпеливо ждал Тоню у плетня, окружавшего хатку разведотдела. И вот наконец она подошла, уже спокойная, внутренне собранная.

— Ну, Дьяченко, пошли?

— Могла бы и поторопиться, — сердито буркнул он и, заметив следы размазанных слез на ее щеках, добавил: — Что же это, из-за возлюбленного своего ревела?

— Слушай, Дьяченко, если ты еще хоть раз что-нибудь такое скажешь, я за себя не ручаюсь!

Дьяченко рассмеялся, раскатисто и весело:

— А что же ты сделаешь? Суду военного трибунала предашь меня, что ли?

Она смолчала, лишь метнула в него недобрый, острый взгляд.

Дьяченко повел ее в дальний конец деревни, по пути давая последние наставления.

— Когда придешь к пленному, скажи, что ты, мол, медицинская сестра. Голову ему перебинтуй. Чайку согрей… В общем, постарайся быть с ним помягче. Ясно?

— А ты-то сам с ним разговаривал? — спросила Тоня.

— Корнев его допрашивал. И Савицкий.

— А как его звать?

— Леон.

— Ишь ты! Не румынское вроде имя.

Они остановились у плетня, за которым стояла хата, двумя окнами смотревшая на дорогу. На ступеньках крыльца сидел часовой, покуривая папиросу. Увидев лейтенанта, он стремительно вскочил.

Дьяченко погрозил ему пальцем:

— Круглов! Ты чего расселся на посту?

— Давно смены не было, товарищ лейтенант!

Дьяченко пожевал губами и повернулся к Тоне:

— Ну, действуй по обстановке. А в девятнадцать тридцать явись к Савицкому и доложи, как идут дела… Круглов! Пропусти ее к пленному.

Дьяченко повернулся и быстро пошел назад. А Тоня еще постояла у крыльца, собираясь с мыслями. Сейчас она должна сделать шаг, может быть самый серьезный и трудный в жизни. И ни Геня, ни Савицкий, никто на свете не сможет заменить ее в той борьбе, которую ей предстоит вести одной — с глазу на глаз с врагом.

Она дружески кивнула часовому, и тот широко улыбнулся.

— Томится, видно, от безделья! Песни свои пел, — доложил он.

Скрипнула обитая мешковиной дверь, и, чувствуя, как сильно бьется ее сердце, Тоня перешагнула порог.

Пленный лежал на койке одетый, даже не сняв сапог, накрывшись с головой шинелью. Казалось, он спал. Но Тоне почудилось, что он следит за нею из-под воротника. Ощущая скованность, она вышла на середину хаты, выбрала местечко на старом, щербатом столе, заставленном котелками и пузырьками, и положила на него медицинскую сумку. Что делать? Уйти, а затем вновь вернуться? Или, может, сесть на табуретку и ждать, когда он заговорит?..

Нет, не так она представляла себе этот первый момент. Ей казалось, что пленный встретит ее пытливым и настороженным взглядом, а она сразу, с ходу начнет входить в свою роль…

Она постояла у стола, глядя в окно, где маячила голова часового. День кончался, и тени от дальнего леса, казалось, наступали на деревню. В хате сгущался сумрак. В темнеющем небе кружили птицы…

Тоня почему-то думала, что вот уже наступил март и скоро, совсем скоро день ее рождения.

Пленный тихо посапывал. Под ногами Тони резко скрипнули половицы. Что делать? Ладно, посидит, подождет. Для разведчика терпение — тоже оружие. Если пленный не спит и наблюдает за ней, пусть видит, что она пришла с добрыми намерениями.

Тихо звякнул котелок — она составила его со стола на скамейку, рядом поставила пузырьки, а свою сумку положила у ног на пол. Потом в пазу большой остывшей русской печки нашла тряпку, вытерла ею стол, вышла в сени и вымыла котелок, зачерпнув талую воду из ведра.

Через несколько минут все было вновь расставлено на столе, но уже аккуратно, в порядке. Достав в углу веник, Тоня подмела пол. Делая все это, она старалась незаметно наблюдать за пленным — что-то слишком уж тихо он лежит. Но вот шевельнулась шинель, воротник на мгновение отогнулся и тут же снова упал на лицо пленного. Все же она успела заметить блеснувший глаз.

Ну вот, игра началась… И Тоня почему-то успокоилась. Игра началась, и она будет вести ее по всем правилам.

Боже, сколько мусора! Наверно, хату не подметали с тех пор, как ее покинули хозяева.

Она собрала сор в старый, истоптанный половик, связала его концы узлом и потащила во двор.

Круглов, звякнув о камень прикладом винтовки, осуждающе покачал головой:

— Ты, девушка, что, очумела? Такую тяжесть таскать! Да заставь этого красномордого самого поработать! Подожди, я его растолкаю! Нечего тут дрыхнуть! Не курорт небось…

Тоня вывалила мусор поближе к забору и вытряхнула половик.

— Не надо! — испуганно воскликнула она, боясь, что часовой испортит все дело. — Он ведь ранен!

— «Ранен»! — презрительно усмехнулся Круглов. — Царапнуло малость, и всё. Симулянт чертов!

Он уже хотел войти в избу и растолкать румына, но Тоня, обогнав его, вспрыгнула на верхнюю ступеньку крыльца.

— Подожди! Если надо будет, сама позову.

Круглов даже крякнул от досады.

Взбежав на крыльцо, Тоня быстро притворила за собой дверь и замерла на пороге.

Пленный сидел посреди комнаты на табуретке и смотрел на нее в упор. В его позе не чувствовалось настороженности, а взгляд был почти дружеским.

Тоня смутилась. Опять все получилось совсем не так, как она ожидала!

Не поздоровавшись, она прошла мимо румына, подняла свою пухлую санитарную сумку, снова водрузила ее на стол и слишком долго копалась в ней, стараясь собраться с мыслями.

Пленный молчал, и она чувствовала на себе его внимательный взгляд. Но вот на столе лежат бинты, ножницы, стоит баночка с мазью Вишневского и еще какие-то лекарства, которые вовсе не были нужны, — она доставала их лишь для того, чтобы как-то оттянуть время.

Если бы она пришла сюда только для того, чтобы наложить повязку на голову раненого, ей было бы совсем легко. Но ей требовалось расположить к себе человека не только незнакомого, чужого, но враждебного уже по одному тому, что он одет в форму офицера вражеской армии. Она чувствовала, как дрожат руки.

И вдруг Тоня услышала его голос. Она не знала ни слова по-румынски, но по интонации поняла, что пленный за что-то явно ее благодарил. Голос у него был низкий, спокойный, приятный. Она даже не смогла понять, что произошло, — просто, наверно, ее нервы не выдержали долгого молчания и неопределенности. А теперь, когда он заговорил, она облегченно вздохнула.

— Шпрехен зи дойч? — спросила она.

— Я! — ответил пленный и перешел на немецкий язык.

Он говорил неплохо, хотя и делал ошибки.

— «Стул» — мужского рода, — заметила Тоня, когда он, предлагая ей сесть, сказал: «ди штуль».

— О боже! — воскликнул Леон и засмеялся. — Наконец-то я сумею изучить немецкий язык! Для этого надо было всего-навсего попасть в плен к русским. Превосходно!..

Она продолжала стоять у окна, сжимая в руке бинт и забыв, что ей следует перевязать ему голову, и ей казалось, что она невероятно устала и надо выиграть хоть немного времени, чтобы унять дрожь в руках.

Леон сидел на табуретке в расстегнутом кителе. Белая повязка, немного ослабнув, сползала на глаза, и он время от времени сдвигал ее. Заметив это, Тоня сказала:

— Я должна переменить вам повязку.

В его взгляде появилось ироническое выражение.

— Вас послали для этого?

— Ну конечно! Я медсестра.

Леон усмехнулся:

— У вас обо всех так заботятся перед расстрелом?

— А вы уже попрощались с жизнью? Да? — насмешливо сказала Тоня, разрывая пакет. Вощеная бумага затрещала под ее пальцами.

— Да, я уже прочитал последние молитвы.

Он старался говорить с юмором, но Тоня понимала, что его томит неизвестность, что он жаждет услышать от нее слова, которые приоткроют ему будущее. То, что о нем позаботились, вселяло в него надежду, но всего лишь робкую надежду, — не больше. Да, именно этого хотел Леон: знать, оставят ли его жить. Он думал, что эта девушка, на вид такая юная и непосредственная, конечно, многое знает, во всяком случае может знать. Ведь ей хоть что-то сказали, когда послали к нему!

— Надеюсь, что бог услышит вас и вы окажетесь в раю, — в тон ему сказала Тоня.

— Вы беспощадны!

Леон поморщился, то ли от ее слов, то ли оттого, что Тоня начала отдирать от раны старую повязку.

— Сейчас, сейчас, — говорила Тоня. — Сейчас вам будет легче.

Она видела, как на лбу румына выступила испарина. Его руки вцепились в края табуретки, и весь он напрягся.

— Еще секундочку! — Она физически чувствовала, как ему больно. Нет, никогда бы она не могла быть медсестрой!

— Ох! — воскликнул Леон и невольно дернул головой.

— Все! Все! — быстро сказала Тоня, отбрасывая в сторону окровавленный тампон. — Вы сами себе помогли.

Накладывать бинты ее учили в разведшколе. Но по-настоящему она бинтовала второй раз в жизни. В первый пришлось бинтовать ногу Гени, которую тот до крови ушиб недели две назад, во время приземления, после учебного прыжка с парашютом. Геня, правда, не стонал, но один раз дико выругался от боли…

А этот пленный терпеливо переносил страдания. Тоня невольно с уважением отнеслась к его стойкости, а Леон, ощущая, как новый бинт мягко стягивает ему голову, как быстро и ловко движутся руки девушки, впервые поймал себя на том, что не прислушивается к шагам за окном.

Когда с перевязкой было покончено, Тоня осторожно затянула узелок и ножницами отрезала концы бинта. Славно получилось: голова сахарно-белая, бинт — виток к витку, уложен по всем правилам, каким ее обучали еще в разведшколе.

Леон закрыл глаза и молча откинулся на подушку. Казалось, он потерял сознание. Тоня долго искала пульс на его большой руке и, когда совсем уже отчаялась, нашла. Пульс был, как ей показалось, ровный и сильный.

В хате сгустились сумерки, плетень за окном растворился во мгле, и только тонкие ветви тополя, казавшиеся еще более черными, чем днем, зловеще покачивались на фоне неба, похожие на воздетые в мольбе руки.

Где-то гудели самолеты. Тоня уже давно привыкла различать их по шуму мотора. Особенно точно она узнавала «юнкерсы»: если слышался как бы двойной надрывный звук: «у-у, у-у, у-у…» — значит, приближаются «юнкерсы». Но сейчас ей было не до самолетов. Как будто бы и все в порядке, но слишком уж долго он молчит. Что с ним?

— Вы меня слышите? — спросила она, склоняясь над раненым.

— Да, — тихо ответил он. — Ничего, теперь уже легче… Если можно, пожалуйста, зажгите свет… Фонарь на полке. Электричество здесь не горит.

В углу, на полке наспех срубленного шкафа, из глубины которого пахло мышами, Тоня нащупала «летучую мышь», вытащила и, сломав несколько спичек, наконец зажгла. Чадное пламя взметнулось поверх стекла, и по потолку заплясали тени.

— Ну вот, — сказала Тоня и поставила лампу поближе к его изголовью.

В ту же секунду кто-то сильно забарабанил в дребезжащее стекло.

— Что? Чего надо? — закричала Тоня, прижав лицо к окну.

Совсем близко, с другой стороны, к стеклу прижалось испуганное лицо Круглова.

— Окно занавесь, тетя!.. Слышь, «юнкерса» летят!..

Тоня быстро обернулась. Что это? Рука Леона медленно поворачивала колесико лампы, убавляя пламя. Значит, он понял?! Понял или догадался?

Она замерла, глядя, как румын повернул колесико почти до конца, оставив вокруг фитиля едва тлеющую желтую корону. Все предметы в хате вновь погрузились во тьму. Как хотелось бы ей сейчас увидеть его лицо — что оно выражает? Но белела лишь повязка, а черты лица смазал полумрак.

В одно мгновение ее чувства до крайности обострились.

— Почему он стучал? — вдруг спросил Леон. — Потому что мы зажгли свет?

Тоня молчала. Вопрос Леона не только не снял, но как бы даже подтвердил ее предположение.

— Да, — проговорила она медленно. — Я забыла затемнить окно.

Он уловил в ее ответе сухость.

— Это я виноват.

— Нет, — сказала Тоня. — Почему же вы?

— Я вчера закрывал окно половиком, — сказал Леон. — Он лежит у дверей. Но я забыл вас предупредить. Значит, виноват я!

Тоня взяла половик и стала прицеплять его к двум прибитым над окном гвоздям. Когда это ей удалось, Леон вновь прибавил света.

— Вы очень торопитесь? — спросил он.

Тоня взглянула на часы — без четверти восемь. Она вспомнила о приказе Савицкого.

— Да, мне пора.

Он приподнялся на локтях и, стараясь не поворачивать больную голову, стал поправлять подушку.

— Я помогу вам, — сказала она.

— Нет, спасибо, я сам. Вы не могли бы достать мне какую-нибудь книгу?

— Но у нас книги только на русском языке, — сказала Тоня, наивно надеясь «поймать» его.

Но в желтом, сумрачном свете лицо его казалось спокойным. Он не выдал себя ничем. Взгляд темных, чуть выпуклых глаз был устремлен куда-то поверх ее головы и не выражал ничего, кроме усталости.

— Жалко, — проговорил он. — А скажите, как вас зовут? Это не секрет?

— Тоня.

— Тоня? Спасибо вам, Тоня. Вы были ко мне добры!

— Что вы! — возразила она. И, уже стоя в дверях, попрощалась.

— Вы еще придете? — спросил он.

— Приду. Нужны ежедневные перевязки.

— Нет, приходите сегодня, — попросил он как-то по-мальчишески, словно перед ним была знакомая девушка. — Вы сможете прийти сегодня?

— Не знаю, — сказала Тоня. — Если не будет других дел. У меня ведь еще пятеро раненых.

— И все такие, как я?

— Нет, это наши.

— Понимаю, — сказал он и с улыбкой махнул рукой. — Ну ладно, я постараюсь заснуть. Как вы думаете, — остановил он ее, когда она уже взялась за ручку двери, — меня сегодня уже не будут допрашивать?

Она пожала плечами и вышла.

Какой темный, промозглый вечер! Резкий ветер ударил Тоне в лицо, и она ощутила на щеках хлопья мокрого снега. Во мраке маячила фигура часового.

— Круглов! — окликнула она.

— Круглов сменился! — ответил из темноты густой, приглушенный бас. — Уже полчаса как… А вы не знаете, сколько времени?..

— Так если ты полчаса назад заступил, значит, сейчас на полчаса больше.

— Кто знает, — отозвался часовой. — На посту время, как резина, тянется…

Ему, очевидно, хотелось поговорить, но Тоня торопилась. Она быстро сбежала с крыльца и по щиколотку увязла в чавкающей грязи. Что может за каких-нибудь два часа наделать мокрый снег!

И Тоня подумала, что это ведь первый весенний дождь. В Москве он пройдет, может быть, в конце апреля, а возможно, и в середине мая, а здесь весна ранняя…

Она уже минут на сорок опаздывала к Савицкому. Что же сказать ему? Как будто ничего интересного не было. А история с лампой?..

— Тоня!

Она перепрыгнула через лужу и остановилась. Егоров вышел из-за дерева, мимо которого она только что пробежала.

— Ты что тут делаешь? — спросила она, хотя вполне могла бы и не спрашивать.

На плечи Егорова была наброшена плащ-палатка. Он тут же скинул ее с себя, набросил на плечи Тони. Затылком она ощутила грубую влажную ткань.

— Ну, поговорила? — хмуро спросил он. — С этим…

— Поговорила.

Он шел рядом, широкими шагами переступая через те лужи, которые она с трудом перепрыгивала.

— Ну и что?

— Вот иду к Савицкому. Все ему доложу…

Он ни о чем больше не стал расспрашивать, просто шел рядом и молчал.

Она взяла его ладонь в свою.

— Замерз совсем, дурень!

Егоров шумно вздохнул.

Они уже подходили к хатке разведотдела. Тоня выпустила его руку.

— Иди домой. Как освобожусь, загляну. — И быстро свернула на дорожку.

Однако Савицкого не было. Ординарец, худощавый, шустрый паренек, сказал, что полковник у командующего, а ей приказано ждать.

Тоня присела на скамейку перед жарко топившейся печкой. Яркий электрический свет от стучавшего за стеной движка заливал хату, на стенах которой еще сохранились выцветшие фотографии хозяев; их было до десятка в каждой рамке, висевшей рядом с окном. Очевидно, вся родня: от деда, участника русско-японской войны, и до того солдата, который мерзнет где-нибудь на Севере, в карельских лесах. Вот он совсем мальчишкой снят с гармошкой. Руки держат гармонь напряженно, а светлые глаза таращатся в объектив. Очень уж старался парень получше получиться…

Впрочем, кроме печи, темных стен и этих вот фотографий, в хате ничто не напоминало о прошлой жизни.

Посреди комнаты — походный стол на тонких ножках, на нем грудой лежат документы, а на самом краю — телефоны в желтых кожухах; в углу, покрытый зеленой краской, примостился немецкий несгораемый ящик. Ну и кряхтят солдаты, когда грузят его на машину при переездах!

Только сейчас, глядя, как вихрятся огоньки пламени, Тоня почувствовала облегчение. Она словно вернулась из мира тоски и неизвестности в мир привычный, мир света и людей, которым она так нужна.

Она быстро скинула плащ-палатку, на мгновение задержав ее в руках. Пожалела, что не вернула ее Гене, он так и пошел под дождем. Потом стала кочергой шуровать в печке, разбивая пылающие головни, от которых при каждом ударе летели снопы искр. И не заметила, как за спиной появился Савицкий.

— Люблю тепло, — сказал он и, скинув шинель, присел на скамейку рядом с Тоней. — Сиди! Сиди! — удержал он ее, так как она тут же вскочила. — Грейся… Ну, как там? Какие разведданные?.. — Он улыбнулся.

Тоня смотрела на его длинные пальцы, которые тянулись к огню. Они были очень красивые. И вдруг спросила:

— Вы играете на рояле?

Савицкий удивленно посмотрел на нее и засмеялся:

— Это все меня спрашивают. Нет, с музыкой у меня нелады. Бездарен! А вот рисовать люблю. Правда, для себя. И карикатуры для стенгазеты. Когда в институте учился, меня из-за этого всегда в редколлегию выбирали.

Он неторопливо закурил, а Тоня стала подробно рассказывать о разговоре с пленным, стараясь не упустить ни одной детали.

— Так, значит, — переспросил Савицкий, — как только Круглов закричал «занавесь окна», он тут же схватился за лампу?

— Да, — сказала Тоня. — Когда я обернулась, он уже опускал фитиль… Но потом, правда, переспросил, что, мол, кричал часовой…

Савицкий подкинул в печь дров и, морща лоб, просидел с минуту молча, ни о чем не спрашивая. Ординарец принес чайник и долго прилаживал его к огню так, чтобы поменьше закоптить.

Савицкий заметил это и усмехнулся:

— У каждого свои заботы! Ну что ж, — проговорил он, — если бы это оказалось действительно так, любопытная получилась бы ситуация… Как говорится, ситуэйшн! Из нее мы могли бы извлечь для себя немало пользы. Вот что Тоня, ты к нему сегодня больше не ходи. Мы должны кое-что продумать…

— Хорошо, — сказала Тоня и поймала себя на мысли, что ей жаль румына: он ведь надеется, что она придет.

Но в это время быстрым шагом вошел Корнев, и она сразу отвлеклась от этой своей нежданной и ненужной мысли.

Подполковник подметил сразу, что девушка держится спокойно. Несомненно, первая встреча удалась.

— Ну как? — спросил он. — Кажется, работа по медицинской части тебе понравилась?..

Тоня улыбнулась. Улыбнулся и он.

— Я же говорил, товарищ полковник, что Тоня у нас девушка способная! Глаз у нее острый! — Как всегда, подполковнику не терпелось подчеркнуть свою личную причастность к происходящему. — Ладно, иди отдыхай, — сказал он, заметив Тонино нетерпение. — И готовься к следующей встрече.

На душе у Тони было смутно. Что даст ей завтрашний день и даст ли хоть что-нибудь или, перебинтовав Леону голову, она не будет знать, что делать дальше, о чем и как с ним говорить?

Весь вечер она искала Егорова, но так и не нашла его, хотя обошла все хаты, где жили разведчики. Кто-то сказал, что его послали в штаб одной из дивизий. Не нашла она и Дьяченко — он словно сквозь землю провалился. И вдруг Тоня почувствовала себя страшно одинокой. Геннадий умел ее слушать, умел понимать, и сейчас он был ей просто необходим, потому что одно дело — служебный рапорт начальству и совершенно другое — откровенный разговор с близким человеком.

Ночью она долго думала. Конечно, Петреску следил за каждым ее движением, за каждым произнесенным ею словом. Какое впечатление она произвела на него? Если плохое, то зачем он просил ее прийти снова?

И вот опять наступило утро.

Круглов, занявший свой пост у хаты, еще издали узнал Тоню и улыбался ей всеми морщинами, которые щедро избороздили его суховатое лицо.

— Опять в гости? — весело спросил он, когда она подошла к крыльцу. — Вчера ты, девушка, долго здесь засиделась. — Его глаза хитровато блеснули. — Раны, видать, глубокие…

— Эх, дядя! — вздохнула Тоня.

— Да, тетя! — в тон ей ответил Круглов.

Она посмотрела на окно. К стеклу изнутри прижалось лицо Петреску. Он пристально вглядывался в нее.

— Ну, я пойду, — сказала Тоня.

— Иди, иди… — И Круглов двинулся по своему короткому, смертельно надоевшему маршруту — вокруг хаты, — держа винтовку под мышкой, штыком вниз.

Когда Тоня вошла, Петреску стоял посреди хаты, взлохмаченный, в расстегнутом кителе, из-под которого была видна поросшая черными вьющимися волосами плотная грудь и короткая сильная шея. Повязка на голове едва держалась, а лицо за ночь заметно осунулось.

Он встретил Тоню настороженным, замкнутым взглядом.

— Здравствуйте! — весело сказала она. — Ну, как вы себя чувствуете?

— Плохо! Очень плохо, — проговорил он, не двигаясь с места.

— Что такое? Болит голова? Ну, сейчас сделаем перевязку…

— Нет-нет, ничего мы не будем делать! Ничего, — решительно возразил румын и даже отпрянул от Тони, словно опасаясь ее прикосновений. — Я вообще не знаю, кто вы такая, кто вас подсылает ко мне.

Тоня вскинула голову, и ее руки, которые уже стали разбирать содержимое сумки, на мгновение замерли в воздухе. Вот уж чего она действительно не ждала!

— И скажите тем, кто вас ко мне подослал, что больше я не скажу ни слова. Ясно вам? Я всю ночь не спал, думал и понял, что никакая вы не медсестра! Вы просто дурачите меня! Но я не так наивен…

Тоня подавленно молчала. Она была неискушенной разведчицей и сейчас отчетливо ощутила всю меру своей беспомощности. Нет, она проиграет эту схватку. Геня правильно говорил, он знал, что перед нею слишком сильный противник, ей не по зубам. Он может броситься на нее сейчас и задушить, и никто, даже Круглов, не услышит ее крика.

Ей хотелось броситься к двери и убежать, удрать куда глаза глядят, а потом будь что будет. Пусть ее хоть в штрафной батальон посылают!..

И вдруг она заплакала, уронив голову на стол, заплакала по-детски горько, неутешно, и узкая спина ее вздрагивала под гимнастеркой, а густые длинные волосы разметались и закрыли лицо.

Петреску оцепенел от этих глухих, сдавленных рыданий. Он так и остался стоять посреди хаты, а взгляд его выражал растерянность. За что он обидел ее? Вполне возможно, что она действительно медицинская сестра, добрая девушка, выполняющая свой воинский долг. Он обвинил ее в обмане, в притворстве, и вот она рыдает. Но какая актриса сумела бы так изобразить отчаяние? И если она разведчица, то какая разведчица позволила бы себе разрыдаться в присутствии врага?

— Я понимаю, — заговорил он. — Вы, конечно, не хотите мне зла… Простите меня…

Тоня отбросила с побледневшего лица тяжелые пряди волос и подняла на Леона влажные серые глаза с длинными ресницами, потемневшими от слез. Она и самой себе не могла бы объяснить, что с ней случилось, как прорвалось наружу непосильное внутреннее напряжение последних недель. И, уже не контролируя себя, она заговорила с тем воодушевлением, которое передалось и Петреску и заставило его верить каждому ее слову:

— Что вы знаете о моей жизни? Может быть, я в тысячу раз несчастнее, чем вы. Я осталась одна! В Одессе застряла моя сестра. Жива ли она, не угнали ли ее в Германию? Господи, каждый день для меня пытка, потому что я ничего о ней не знаю! Я готова на что угодно, лишь бы найти ее!

— Не плачьте, — сказал Петреску, шагнув к ней. — Эта проклятая война всех нас сделала несчастными. Если бы я был в Одессе, я бы помог вам найти сестру…

Тоня не ответила и стала готовиться к перевязке. Сегодня эта операция уже не причинила Леону боли — марлевая прокладка была густо смазана мазью и не присохла к ране. Тоня работала быстро, ловя на себе то ли виноватые, то ли благодарные взгляды пленного. Стыдно, конечно, что она не сумела сдержаться и именно при нем, при человеке из вражеского лагеря, дала волю слезам. Но, с другой стороны, это может ускорить их сближение: кажется, Петреску именно в этот момент проникся к ней и доверием и участием. Во всяком случае, сейчас от его недавней озлобленности и следа не осталось.

Она посидела с ним еще немного, спросила, не голоден ли он. Вспомнив, что на дне ее сумки давно хранится кусок шоколада, который она почему-то никак не позволяла себе съесть, хотя иногда очень этого хотела, Тоня вытащила его и протянула румыну.

— Пожалуйста, — сказала она. — Вы, наверное, давно этого не ели?

— О! — воскликнул он, не скрывая удивления. — Откуда такое богатство? И могу ли я лишить вас его? Нет, ни за что!

— Ну, давайте поделимся, — предложила Тоня. — И съедим этот шоколад вместе в знак того, что вы прощаете мне мои слезы, а я вам — дурные мысли обо мне. Согласны?

Она взяла из рук Петреску шоколад, пальцем пересчитала квадратики. Получилось девять. Пять она протянула ему, четыре оставила себе.

— Нет, — сказал румын, — это нечестно. Все-таки я хоть и пленный, но мужчина!

— Ну ладно, — не стала спорить Тоня и взяла свою долю.

— А теперь я пошла, — сказала Тоня. — Ждите меня завтра.

— Спасибо, Тоня. Я буду ждать.

Только сойдя с крыльца, Тоня почувствовала, как утомил ее этот странный, неожиданно обернувшийся для нее визит.

Савицкий встретил ее обычным вопросом:

— Ну, как?

По его взгляду, острому и веселому, по тому, как подался вперед Корнев, который сидел у стола, удобно опершись о его край, Тоня поняла, что ее ждали.

— Садись, — сказал Корнев. — Рассказывай. Вчера ты даже не поделилась со мной своим предположением, что этот румын понимает по-русски!

— Да, так, по крайней мере, мне показалось.

— Это было бы нам очень кстати, — заметил Корнев. — Нельзя ли уточнить, а? Ты не думала над этим?

— Что вы, товарищ подполковник! Если это и так, то он не признается. Ему ведь важно слышать, о чем мы говорим между собою.

— Он, может, и не надеется выжить, но хочет вести игру до последнего, — заключил Савицкий. — Что ж, его можно понять. — Полковник просмотрел какую-то бумагу, подписал ее и снова поднял взгляд на Тоню: — Ну, а еще что там было? Как налаживаются отношения?

Рассказать обо всем, что произошло с ней во время разговора с Петреску? Нет, это невозможно. Она все еще была растревожена мыслями о сестре, о которой действительно горевала и тосковала, все еще оставалась под впечатлением этой встречи, так трудно начавшейся и так мирно закончившейся. Говорить обо всем этом не хотелось. В сущности, это только начало. Вчера он поверил ей, сегодня встретил враждебно, а проводил дружески. Кто знает, что будет завтра? Не следует торопиться с выводами.

— По-моему, он неплохой человек, — вдруг сказала Тоня, — но ведь я так мало его знаю.

Савицкий кашлянул и пораженно посмотрел на нее.

— Ты что, занялась психологическими опытами? — строго спросил он. — Конечно, хорошо знать, с кем имеешь дело, но меня интересует другое…

— По-моему, он мне начал верить, — прервала полковника Тоня. — Разве это не относится к области психологии?

— А ты убеждена, что он тебе верит?

— Пожалуй…

Савицкий досадливо мотнул головой.

— Пойми, здесь не место предположениям. Да или нет — вот как ставится вопрос!

Что она могла ответить?

Савицкий понял растерянность девушки и мысленно упрекнул себя в том, что требовал от нее доказательств недоказуемого.

— Видишь ли, Тоня, — начал он мягко, — мы не можем рисковать ни делом, ни тобой. Сейчас наступает новый этап. У нас нет времени. Операция разворачивается. Мы отвечаем за жизнь десятков тысяч людей… Вот почему я и спрашиваю: уверена ли ты, что румын с тобой не хитрит?

Серые глаза Тони теперь смотрели на него с жесткой остротой.

— Мне так кажется, — упрямо сказала она. — С двух коротких встреч я ни в чем не могу быть уверена.

— Ну хорошо! — сказал он примирительно. — Пожалуй, ты права. Но о чем хоть вы говорили? Рассказала ли ты ему о себе, о сестре в Одессе?

— Да.

— Значит, кое-что о тебе он уже знает? Ну, и как он реагировал на твой рассказ? — спросил Савицкий. По отдельным деталям, по слову он все же вытягивал из Тони то, что его интересовало.

— По-моему, ему было меня жаль. Он даже сказал, что в Одессе помог бы мне найти Катю…

— Ого! — усмехнулся Савицкий. — Это уже кое-что!

— Что я должна делать дальше? — тихо спросила она.

— Попробуй завтра заговорить с ним так, чтобы он всерьез задумался о побеге, — как-то очень буднично продолжал Савицкий. — В этом и состоит вторая часть нашего плана. А когда дойдет до побега, ты пойдешь вместе с ним, доказывая этим и свою преданность ему, и стремление во что бы то ни стало найти сестру. Общая задача — проникнуть в Одессу и наладить связь с подпольщиками. Передашь им деньги и задание: разведать районы возможной высадки нашего десанта. А затем ваша группа будет собирать сведения о положении в Одессе, наблюдать за портом. Егоров и Дьяченко присоединятся к вам позднее.

Как ни готовилась Тоня к любым неожиданностям, но по плечам ее и по спине пополз влажный холодок.

— Но что же я ему скажу? — спросила она растерянно. — Как объясню, что решилась бежать вместе с ним?

— Это как раз просто, — включился в разговор Корнев. — Ты скажешь, что хочешь жить вместе с сестрой, и все. А твой отец, мол, пропал без вести, и поговаривают, будто он перебежал к немцам.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил Савицкий, заметив, как дрожат Тонины пальцы и мелко-мелко стучат зубы. — Ты боишься? Ты не решаешься?

— Ничего, ничего!.. — онемевшими губами проговорила Тоня и поспешно поднялась. — Можно идти?