"Запоздавшие строки" - читать интересную книгу автора (Желябовский Валерий Васильевич)

Валерий Желябовский Запоздавшие строки

* * * Побудь со мной. Сегодня что-то грустно в моем лесу, где не светло, а пусто где тени нет, но застарелый лед как верный пес, ей место стережет в моем лесу весной такою ранней что воздуха чуть видимую дрожь смягченье линий, влажность очертаний – приметами еще не назовешь – побудь со мной… Хоть затая тревогу и нетерпенья юного стыдясь ты вся уже не здесь и не сейчас – в листве, в цвету… Но мне того и надо! Мне надо, чтоб когда-нибудь, потом ты мне сказала: "Как они летели, те дни – ты помнишь? в марте… нет, в апреле! Да-да. Мы оглянуться не успели как всё цвело в лесу твоем пустом…" Баллада Полетела – запела стрела! Впилось в небо дрожащее тело. Там – далёко – звезда ей была. Вот туда-то стрела и летела. Воздух реже, распахнутей высь. Путь далек – да никто не догонит. "Дай-ка – думает – гляну я вниз". А под нею-то – как на ладони – даль холмистая в лентах дорог поле ровное, угол пустынный щит фанерный, бумажный листок. Белый круг. Черный круг. Сердцевина. * * * Поезд в полночи стрекочет. Мальчик у окна. Смотрит в темень – спать не хочет. Хочет, – не до сна. Сквозь себя – сквозь лик иконный темный на стекле – что он видит в заоконной непроглядной мгле? Полустанка сполох близкий. Следом – вдоль села – бегло гаснущие искры битого стекла. Да над черною метелкой тополей – далёк – в небесах ли, в поле? – колкий сильный огонек… Странно мне. И нет покоя. Нет мне забытья. Что же видит он такое что не вижу я? Словно к станции готовясь – близкой, может быть – ничего не хочет совесть потерять, забыть… * * * Цветет сирень, - трещат заборы! Густа сиреневая тень! Давно ли я влюбленным вором нырял в махровую сирень… Была с косичками присуха, - на что ей были те цветы?.. …но помню деда: дед за ухо извлек меня из темноты. Мы помолчали. Брови хмуря на вешний рдеющий закат, я ждал. А дед сказал мне: "Дурень. Зачем без толку топчешь сад?" Сирень цветет – а я тоскую! Все кончено в двенадцать лет. И говорит коварный дед: "Тебе того… сирень какую?" Какой там не было сирени! Казалось, нас накрыл прибой, густолиловый, белопенный, и розовый, и голубой… Через забор лечу я птицей и бьет меня, и хлещет цвет. А дед седой, коряволицый, стоит и молча смотрит вслед… Как в детстве, горько и отрадно порой поднимется волна,– невыразимо, непонятно, кристально – ясно все до дна… * * * Мухомор в лесу стоит. Красный мухомор. С четырех сторон открыт дуракам в укор. Сколько принял он пинков, сколько слов слыхал, — а в кусты от дураков всё не убегал. И опять он на виду как благая весть тем, кто хочет красоту непременно съесть! * * * Из гула крови – легкий плеск листвы пробился, остывая и яснея, и вырезалась, черного чернее, листва из просветлевшей синевы. Твое дыханье стало вновь твоим, то в стон всходя, то глубоко стихая… И сквозь листву сверкнула нам двоим одна звезда… и рядом с ней другая… И распахнулась, взмыла тишина – далекий поезд, посвист перепелки, росой пахнуло холодно и колко, – нахлынул мир, сомкнулся как волна! Еще – сквозь наступающий покой – от жажды слова до произнесенья – настичь тебя успело потрясенье: "Так вот он, мир… Так вот он, мир, какой!.." * * * …Но так внезапно просыпаться под искрами твоих волос – чтоб – как в молитве десять пальцев – во мне всё сжалось и сплелось… И ни движения, ни звука – надышанным плечом замлеть не с юной бережностью – с мукой которой двум не одолеть. Чтоб вынести, не обессиля как через пропасть, через тьму неразделенным – всё, что было и всё, что будет – одному… * * * Дождь отсекает звуки. Ты медленно идешь в колеблющемся круге зонта - сквозь гулкий дождь. Из круга как из плена раздумчиво глядишь как потемнели стены под тусклым блеском крыш. Дождь набирает силу… Молчание храня ты обо мне забыла взяв за руку меня. Ни в ссоре, ни в разлуке ты так не далека. Я в этом зыбком круге ненужнее врага. И шлепая по лужам я ревностью томим быть может, к самым лучшим мгновениям твоим… * * * Над городом проступит синева и робко обозначит высоту. Ты скажешь мне каке-то слова и молча поцелуешь на лету и птичкою весенней — на мороз, не чувствуя, что в стылое стекло вослед тебе во мне отозвалось так памятно, и трудно, и светло… Опомнившись — отпряну, отойду и отвернусь от стылого стекла чтоб ничего не чувствуя прошла, не поскользнулась вдруг на этом льду… * * * …Словно кто-то негромко окликнул и коснулся меня, — и исчез… Над верандою – ворох пониклых черных листьев – до звездных небес. Как он скромно ушел, как неслышно, — нашумевший, ярившийся дождь… Сад охвачен глубоким затишьем, — верный знак, что уже не уснешь. Только каплет – то вроссыпь, то редко, то стеклянно, то глухо звеня — на весу онемевшая ветка… Кто же это окликнул меня? * * * Тени порхают, легки. Бабочки плавают сонно… Женщины вяжут венки около бывшей часовни. Тропкой заросшей пройду ветхих дерев анфилады. Странно, что в этом саду целы кресты и ограды. Странно, что цел этот сад, мир этот — вместе со мною, эти венки, что трещат яркой бумагой цветною… * * * Разомкнутся обьятия сами собой… Словно в темные тихие воды в сон войдешь… И внезапно отпрянешь. Ну что ты, — спи, усни. Я с тобой. Стоит только помедлить, как в темной воде что-нибудь да увидится. И непременно, обязательно то, что всегда и везде — наяву и во сне — сокровенно. Проясняется. Словно всплывает. И ждет. Не зовет и не манит. О, если б манило! И рванется, забьется душа… и солжет: Знать не знаю, мол, что это было… * * * Какой денек! Как томно от вешнего тепла… А знаешь — я ведь помню: вот здесь река текла. Метелки иван-чая да островки осок… Такая небольшая — почти что ручеек… Как в воздухе нагретом дрожало дно под ней. Вот здесь. На месте этом. На памяти моей. То лепеча бессвязно, то принявшись журчать, текла река… Прекрасно, должно быть, умирать и свято верить: речка, лес, и гора, и дол — все это будет вечно. Лишь ты один ушел… В МУЗЕЕ Черепок ли амфоры разбитой, где когда-то булькало вино, или нос безвестной Афродиты — не поймешь. Да и не все ль равно? Но порою тянет нас смотреть на бесцветные обломки эти, из которых жизнь ушла, — и смерть выветрилась за тысячелетья… * * * ...письмо шевельнется в руках часы застучат. В перестуке от "тик" - десять лет - до "так"... "Возьми себя в руки". а между прочим - когда пальто надеваешь - по крыльям тоскуют руки... "Да. И все-таки - будь сильным". Давай помолчим - пока не перестучало сердце поздний дождь, запахший слегка снегом... детством... * * *

…Только видеть, не сознавая, только слышать, как время идет в ритме утреннего трамвая, прозвеневшего за поворот. Бьющий свет, голубая пропасть, лист, провисший в раствор окна. Удивительная способность — пробудиться, встать ото сна. Безымянно, еще не зная, кто ты – отрок или старик… Глубь небесная. Даль земная. И последний, и первый миг. * * * Когда это землю печаль обуяла? Ведь только что ясное утро стояло, лучась и сияя, — когда я свернул за угол, и дверь отворил, и шагнул во тьму коридора, в кишку перехода, в клетушки контор через толпы народа, в цеха, в мастерские, в вагоны, в салоны, и в храмы, и в залы, и просто в притоны… сквозь надписи: "Стой!" "Не входить!" "Осторожно!" сквозь судьбы, которых постичь невозможно, все выше под крышу, все ниже под землю, все глубже во что-то, чего не приемлю, ломаясь в кривых зеркалах, — и ломая, вконец одуревши, но все понимая, и помня как следует только одно: здесь должен быть выход, хотя бы окно, — туда, где высокое утро, звеня, стоит себе, ждет не дождется меня… * * * Колыбельная №2 Я не знаю, кто стучал потому что не открыл. Я томился и скучал, носом духа землю рыл. И земля, как пух легка, вдруг явила червяка. Я сказал ему: пошли, порыбачим на мели! Есть местечко у излучины, там, где рыбы не изучены: под корягой там храпит чудо-юдо рыба кит, рыба-солнце — только тронь — обжигает как огонь! И загадочно бледна ходит рыба там луна. Звезд морских вокруг не счесть, — в общем, много чего есть! Но ответил червячок: "Успокойся, дурачок. Ну подумаешь — пришли, ну подумаешь — стучали. Может, тоже на мели, может, тоже заскучали. Кто сказал тебе, балда, что стучится лишь беда, что стучится только горе, только крайняя нужда?! Что ты взвился? Что ты сник? Выше голову, старик!" Закопал я червяка. Пусть живет себе пока… Поезд на юг Вот и отстали осенние тучи. Степь до вечернего неба ясна. ...и говорит, говорит мой попутчик длинно и сбивчиво, будто спьяна. Трезв он. И с ним ничего не случилось. Просто дорога его повела. Просто забывчиво сердце забилось, радость проснулась, беда ожила. Что там ему нагадала цыганка? Что наказала, прощаяся, мать? Жизнь помахала рукой с полустанка и не вернуться. Не поцеловать. Будто припомня забытые сроки он не со мною — со степью сквозной, с небом вечерним, где куст одинокий неопалимой горит купиной… * * * Ничего у моря не прошу. О разбитом не грущу корыте. По привычке, а не из корысти прошлое как гальку ворошу. Думал - помню. Вышло - позабыл. Память высыхает, а не тонет. Неужели был он голубым - камешек, обсохший на ладони? * * * …А где-то далече, где пусто и глухо, с ночной остановки, что мне не нужна, ворвется с клубами морозного пуха разгневанный голос: "А он!.. А она!..." Расправятся крылышки двери трамвайной, вагон полетит, то скрипя, то звеня. А кто там, а что там — останется тайной. Там что-то случилось, да нету меня. Как будто прогоном пустым и холодным вздремнул, отключился. Не сообразил. Меж тихим покоем и громом господним удачно проехал — и руки умыл… * * * (В ночь на 21 июня 1987 г., после смерча) Последних капель звон стеклянный. Отдельно каждая слышна. За смертным ревом урагана — такая в мире тишина… А за окном, в провале черном, осветят фары иногда деревья, вырванные с корнем, свисающие провода. И слепо тычешься по кругу, чего-то ищешь, кроя вслух хлам, подвернувшийся под руку и опротивевшие вдруг — не грозы, нет, — свои же речи о красоте и мощи гроз, и эти праздничные свечи, — других-то в доме не нашлось… * * * Запоздалая нежность к зверью, над травою простертые руки, — холодят они душу мою, будто вещие знаки разлуки. Долго спрашивал я тишину, что там выпадет — чёт или нечет? Только кровь свою слышал одну. Кровь — она шелестит и щебечет. Друг далекий! Сквозь стену огня, на высотах своих безвоздушных, — как помянешь, коль вспомнишь, меня, — с примиреньем? С тоской? Равнодушно? Подивишься ли доле моей — пить из рек, не бояться молчанья, трав касаться, смотреть на зверей, всё не верить, что это — прощанье… * * * Памяти Перестройки Еще не чернеет накатанный лед, на давнем снегу перемен не заметно, но солнце сияет весь день напролет! Ты думаешь, это проходит бесследно? Кому-то вперед невтерпеж забежать, а кто-то хотел бы вернуться обратно, но воздухом этим нельзя не дышать. Ты думаешь, все это безрезультатно? Что будет с тобою, что будет со мной — гадалка гадает, а время исполнит. А сердце, быть может, всего-то и вспомнит весеннее небо над зимней страной… На завалинке Говорят, коротким будет лето. Осень будет долгой, говорят. Что ж, порой случается и это да еще по многу раз подряд. Вьется локон, гребню не послушный, лечь на прежне место норовит. Говорят, была такая служба — слушать, кто да что там говорит. Ты да я, да нам какое дело, если повернет на холодок. Мы с тобой всю жизнь молчали смело глядя вдаль, на северо-восток. Светит солнце, припекает темя. Рот разинь — забудешь и закрыть. Тут и скажут, что опять не время ничего такого говорить! Июнь 1987 г. Патруль Грянул гимн... Последняя нота словно пар взошла в небосвод. Только в гулких улицах кто-то ходит, бродит, спать не идет. Выпил. Или - того немного. Может, ищет еще вина или женщину. Или бога. Пусть. Не тронь его, старшина. Душно. Черный полог разодран длинной вспышкой, и медлит гром... Пусть побродит, а там посмотрим. Если что - не уйдет. Возьмем. * * * У соседа — пир горой. У него в гостях соседка. Две поллитры, хлеб сырой да раскисшая конфетка. А соседка — первый класс. Жрет вино и в ус не дует. До зимы в палатке "Квас" как-нибудь перезимует. Она мало говорит много в жизни повидала и во рту ее горит зуб из желтого металла. "Слышь, сосед, не купишь эту? Ставь полбанки, — отдаю! Мне от баб спасенья нету. Может, я их мало бью?" И они хохочут оба этой шутке. А в глазах — не веселье и не злоба — что-то буйное как страх… * * * Под землею светло и сухо под землей — ни ветра, ни ливня. Дальний гул касается слуха да томится дух неизбывно. И бежишь — словно гонит кто-то — эти сто шагов или двести по подземному переходу: всё ли, Господи, там на месте?.. * * * Едва одолевший крутую тропу (хотя не такая она уж крутая) кляня и себя, и свою похвальбу вползешь на вершину и воздух глотая затихнешь… И с бьющимся сердцем не в лад душа причастится такого покоя что вдруг без досады посмотришь назад — на это свое восхожденье смешное… Бештау. 1990-е. * * * В ветвях над головой еще витает ропот но чтобы стать молвой он слишком слаб и робок. Дорога не крута хоть в горку — да не разом но чтоб попасть сюда где только ты не лазал! Жизнь шла сама собой и хорошо, и плохо но чтобы стать судьбой ей не хватило вдоха. Какой-то кочки, пня двух слов, стихотворенья, единственного дня да что там дня — мгновенья… …Ну всё, шабаш. Привал. Помалкивая, куришь. Как будто миновал всё то, что не минуешь… * * * Среди сует и всяческих затей поглядывай на небо иногда. Там столько перемен и новостей — то облако, то птица, то звезда. Там для всего — свой срок и свой черед и вечно кто-то поспешает в путь — то ангел пролетит, то самолет, то вовсе незнакомый кто-нибудь…