"Клипер «Орион»" - читать интересную книгу автора (Жемайтис Сергей Георгиевич)

Сергей Жемайтис Клипер «Орион» На рейдеПосле ученийВизит к адмиралуНовые осложненияПобегКвадрат 34«Борзая»Игра в костиТри чужестранцаМечты и действительностьНа встречных курсахРовный ветерШтильШторм ПетрельПогоня«Синяя птица»Яванское мореГолубой ЛиУставший тайфунПартийное собраниеСтавка — жизньПраздник в честь бога Шивы«Белая лошадь»Черная теньЦусима«Удар копытом»Концы в водуРодные берегаВ плененном городеТяжелые дни Гарри Смита«Огонь открываем мы!»

Штиль

Все дальше и дальше уходил «Орион» на юг, за сотни миль, держась в стороне от редких в этой части океана островов, с опаской пересекал большие океанские линии, ведущие из портов Латинской и Северной Америки к берегам Африки, Индии, Австралии, Китая. Несколько раз вахтенный матрос на марсовой площадке видел дым на горизонте, а однажды ночью путь клипера пересек залитый огнями пассажирский пароход. Он прошел совсем близко, не заметив «Орион». Радист Герман Лебедь подстроился к волне беспечного лайнера и подслушал его разговор. «Святая Тереза» шла из Рио-де-Жанейро в Коломбо, имея на борту пятьсот туристов.

На верхней палубе оркестр играл танго. Корабль ушел в ночь, но еще долго доносилась хватающая за душу музыка, и казалось, что пухлые тропические звезды раскачиваются в томном танце, шевеля длинными лучами.

Изредка налетали шквалы, внося разнообразие в монотонное плавание, и снова океан сверкал синим пламенем. Паруса почти не давали тени, и, хотя яростно палило солнце, океан умерял зной. Матросы загорели, поправились после забот и волнений в английских и французских портах и после напряженных дней в начале побега. Океанский простор, повседневный труд, дисциплина охладили страсти ярых противников. Они ели из одного котла, спали рядом, вместе тянули снасти или раскачивались на реях, отдавая и убирая паруса. Во время длинных вахт или на баке, покуривая крепчайшую махорку, обсуждали тревожные вести с родины, пойманные «из воздуха» радистом. С виду все отношения приняли прежний характер.

Но только с виду. Опытный глаз сразу бы заметил, что люди уже не те, что были прежде. Разговоры шли теперь не только о доме, близких, а главным образом о судьбе России: как обернется революция и что она даст народу? Неужели и взаправду крестьяне получат помещичью землю, а рабочие — фабрики и заводы? Это были вечные темы баковых бесед. Разговор заходил и о дележе земли: сколько кому придется на душу и как будут поступать с богатеями, ведь они не помещики, а те же крестьяне, только более удачливые. «Со сметкой и без креста», — всегда вставлял Зуйков и поглядывал на покусывавшего усы Брюшкова. Теперь они не ссорились. Зуйков получил строжайший наказ от Громова и Лебедя не заводить свары, а стараться разъяснять людям свою правоту.

«Эх, и дал бы я ему правоту», — обыкновенно говорил Зуйков, но и открытую ссору не лез, только не упускал случая поддеть кулацкого сынка при народе.

Приверженцы старого порядка тоже смущали умы, и не без успеха. Трудно было вчерашним крестьянам и рабочим, большей частью малограмотным, разобраться вдали от родины в необыкновенно сложной обстановке. Многие из них пошли бы за большевиками, уж больно заманчиво было их обещание насчет земли, да вселяли опасливую тревогу разноречивые, тревожные вести из России. Не верилось, что выстоит Советская власть. У всех еще жиги были в памяти события 1905 года, восстание на броненосце «Потемкин», расправа с революционными матросами и крестьянами, делившими барскую землю. Осторожные ждали ясности, чтобы примкнуть к сильной стороне.

Неожиданную позицию занял на корабле иеромонах отец Исидор. Уж кто-кто, а он должен был бы служить верой и правдой царю-батюшке, и вдруг корабль облетел слух, что батя переметнулся к большевикам.

Как-то среди ночи отец Исидор вышел из душной каюты побродить по палубе и посудачить с матросами. У грот-мачты он остановился: матросы шепотом вели спор.

— Нет, братцы, — говорил матрос Худяков, служивший уже девятый год, — не годится такое дело, чтобы зараз все порядки менять. Что кому положено, то и надо соблюдать. Вот я не могу стать, скажем, капитаном или еще кем, не по мне это дело, ума не хватит. Так и с революцией, чтобы, значит, всем равенство. Что я с им буду делать, с этим равенством? Такое напорю, что не возрадуетесь. Так и с землей, с заводами, с торговлей. Ну какой из тебя, Громов, купец или фабрикант? Ну сам подумай?

— В фабриканты я не лезу и из тебя делать помещика нету никакого моего желания, хотя дело не мудреное мужиков угнетать. Ошибка твоя в том, что ты неправильно понимаешь революцию. Мы хотим, чтобы у всех людей были одинаковые права. Да, ты сейчас не сможешь командовать кораблем, а почему? Да потому, что учиться тебе не дозволяли. Учились дворяне да люди с достатком. А вот твои сыновья смогут учиться, если победит народ, и станут и капитанами, и инженерами, и докторами — была бы охота да царь в голове.

— Мои ребята, если удастся свидеться, землю пахать будут, по закону будут жить, как испокон веков установлено, правда, батя, я говорю? Вот пусть отец Исидор нас рассудит. Он человек правильный, пусть рассудит, — сказал Худяков. — Как ты понимаешь, отец, надо ли ломать пашу жизнь или пусть все будет, как было, только чтобы люди бога помнили, чтобы гадостей не делали друг другу? — Худяков замолчал, и все вахтенные у грот-мачты повернули бледные от лунного света лица к отцу Исидору.

Иеромонах сказал:

— В священном писании сказано, что всякая власть от бога, и, следовательно, пугаться нечего, если изменится что в управлении народом и в распределении собственности. Когда-то, в первые века нашей эры, христиане жили обществом и все достатки делили поровну, то есть коммуной, то почему не жить сейчас всем народом так же? Хотя лично я сомневаюсь в подобной возможности. Больно лют и своекорыстен стал человек. Людям, которые хотят жить по справедливости, предстоят жестокие испытания, потому что праведники всегда терпели муки. Лично я на их стороне., хотя мой сан обязывает меня поучать вас смирению и покорности власть предержащим. — Помолчав, он добавил озадаченным матросам: — И я подвержен сомнениям во многом, на чем был воспитан и что опровергается течением жизни…

«Орион» вошел в экваториальную штилевую полосу. Солнце так накаливало палубу, что по ней нельзя было ходить босиком, и ее часто поливали забортной водой. Ветер то надолго стихал, то слабо веял с разных направлений. Командир приказал поднять пары, и клипер с голыми мачтами пошел прежним курсом, делая около шести узлов. Не слышно было привычного свиста ветра в такелаже и шума волн за бортом. В этой тишине каждый громкий звук больно отдавался в ушах, и матросы стали говорить приглушенными голосами. Свободные от вахты теперь днем не задерживались на баке возле обреза с водой, а, наскоро покурив, уходили в кубрик, где хотя и было душно, но все же палуба защищала от неистового солнца, а в открытые с обоих бортов иллюминаторы проходил приятный сквознячок.

В этот изнуряющий день Лешка Головин не находил себе места, работа валилась из рук: он был хороший такелажник, мастерски сращивал концы и вязал маты. Без дела нельзя было сидеть подвахтенному, и он, поторчав на юте, где матросы, вяло перебрасываясь словами, сшивали новый грот, пошел на палубу. Заглянул в камбуз, там коки отбирали пшено на длинном столе, пот градом катился с их лоснящихся лиц.

Старший кок Мироненко с мокрыми, обвисшими усами посмотрел на Лешку и сказал, печально улыбнувшись:

— Во пекло! — И неожиданно затянул унылую песню. В ней сквозила такая тоска, что мальчику стало невмоготу, и он поспешно поднялся на палубу.

Ветерок, создаваемый ходом клипера, приносил обманчивую прохладу. Навстречу «Ориону» шла мертвая зыбь — синие, просвечивающие на вершинах валы отражали свет солнца и пылающего неба, на них больно было смотреть. Юнга в надежде обвел взглядом горизонт: не покажется ли облачко. Но в небе будто стояла золотистая пыль.

Оставалось еще три интересных места на корабле, куда стоило заглянуть: радиорубка, кубрик машинной команды и каюта старшего механика. «Схожу сначала к „дхам“», — решил Лешка и, не откладывая, побежал деловой рысцой на корму: «гулять» на клипере не полагалось.

На мостике под тентом сидел в своем кресле командир и о чем-то разговаривал с вахтенным начальником Гороховым. Лешка пробежал по левому борту и заглянул в каюту старшего механика. Обыкновенно оттуда его быстро выставляли, все же ему удавалось понаблюдать, как играют офицеры на большие деньги, и даже прикинуть, сколько стоит в банке, а потом рассказать на баке матросам.

В каюте старшего механика двери стояли раскрытыми настежь. Шла игра в двадцать одно. Отец Исидор в одной сорочке и кальсонах в синюю полоску метал банк.

— Господи, не оставь раба твоего, — сказал он и смачно шлепнул картой но столу. — Девятнадцать! А у вас!

Новиков швырнул карты и положил золотой на кучку денег посреди стола.

— Ну а вам, Андрей Андреевич?

— Как всегда — рублик, — ответил старший механик и осторожно взял протянутую карту. — Извольте! — Он раскрыл обе карты: — Двадцать одно.

— Безобразие, вы только игру сбиваете, — напустился на него артиллерийский офицер. — Кто идет на рубль, имея на руках туз?

— Такой уж у меня порядок, играю не для выигрыша.

— Истинно мудрая речь. Не в деньгах счастье, — изрек иеромонах и вопросительно посмотрел на третьего партнера — младшего механика Белкина.

— На трешку, отче.

— Благословляю, сын мой.

Машинист выиграл и, захохотав, взял из кучки три рубля.

Банкомет покачал головой:

— Нет чтобы проиграть своему пастырю.

— Так вы ж благословили!

— Благословил? Ты меня благословил, бери и помалкивай, сейчас этот супостат в раззор меня разорит. — Он выжидающе посмотрел на барона фон Гиллера, который шептался с Новиковым. Капитан-цурзее протянул растопыренную ладонь над деньгами.

— Ва-банк!

— Что это он бормочет? — испуганно спросил отец Исидор у артиллерийского офицера.

— Не придуривайтесь, отец, всем понятно, что барон идет на все.

— А ответ есть?

— Не хватит, я отвечаю.

— Ах, вон что! Вдвоем разорить меня задумали? Господь не допустит. На! — Он швырнул карту на стол. — Ну, немчура, вишь, как с одной паршивой марки разыгрался, по миру пустит, сатана нерусская.

Фон Гиллер едва заметно тянул карту.

Все стали следить, как фон Гиллер тянет карту, руки его мелко дрожали. К. нему пришел валет — два очка. Сложив карты, он сделал вид, что глубоко задумался, решая — брать еще или остановиться. Посмотрел на Новикова, тот пожал плечами, что тоже было хитрой уловкой, так как барон фон Гиллер набрал всего десять очков и ничем не рисковал, прикупив еще одну карту. Словно решившись на отчаянный риск, он протянул руку.

Опять барон фон Гиллер томительно долго тянул карту и, взглянув на нее, кивнул: хватит.

— Ну, шельмецы, набрали двадцать, чует мое сердце. Вот! — Отец Исидор шлепнул по столу картой, затем другой, раскрыл первую карту. — Шестнадцать! — сказал он в повел глазами по непроницаемым лицам партнеров. Никто ничем не выдавал, больше или меньше очков набрал фон Гиллер. — Была не была! — Он открыл бубновую десятку: перебор.

— Разорили, антихристы! Ну ничего, а у вас сколько? Четырнадцать? Отцы-святители! Видал, отрок? — обратился он к юнге, стоявшему в дверях. — Вот так, брат, всегда бывает, когда хочешь объегорить ближнего, смотришь, а у самого карман пустой. Уйдем из этого вертепа бесовского облегченные, да зато с чистой совестью.

Отец Исидор надел подрясник и встал.

— В долг поверим, — сказал Новиков. — Куда вы?

— В долг не играю, зачем обременять себя долгами? Да и душно здесь и скверно. Пойду погляжу на мир божий. Ведь вот так сидим в злобе и корысти, столько красоты может пройти мимо глаз наших.

— Что говорит этот жрец? — спросил барон фон Гиллер у. Новикова по-английски.

— Опять впал в полосу раскаяния. Сколько было в банке?

— Восемьдесят три рубля. Получите сорок один рубль. Пятьдесят копеек останутся за мной.

Новиков поморщился, ему претила мелочность барона.

— Оставьте их себе.

— Нет, что вы, мы рисковали одинаковой суммой.

— Ну дьявол с вами. Вам банковать, сейчас ударю на ваш полтинник.

— Пожалуйста. — Барон сдал карты и спросил: — Вы мне что-то хотите сказать, и, кажется, важное? Я вижу по выражению вашего лица.

— Да ничего особенного, опять где-то недалеко ваш пиратский крейсер идет на последних лопатах угля.

— И вы называете такое известие не особенным?

— Что толку. Сейчас он нам не нужен.

— Вы находите? Вас устраивает унизительное положение среди идейных противников?

— Нисколько. Вы забываете, что, пока мы совершаем эту увеселительную прогулку, история работает на нас. Дальний Восток стал сферой притязаний наших союзников…

— Но, господа, — сказал старший механик, — и так жара — мочи нет, а вы ведете разговоры на неизвестном нам языке. Барон, сдавайте. Иду на десятку…

Отец Исидор и Лешка вышли из каюты. Па корме матрос Гусятников рассказывал сказку о солдате Иване и прекрасной царевне Марье, царе Гвидоне и завистливых и бессовестных братьях Ивана. Гусятников рассказывал не спеша, делая большие паузы, когда нюхал табак, чихал и продолжал журчащим тенорком. Сказка была знакомая, матросы много раз слышали ее, но Гусятников каждый раз вводил новые эпизоды.

Журчала маслянистая вода за бортом. Печальная песня, доносившаяся с камбуза, обволакивала клипер грустью.

— Пойдем посидим с матросиками, — предложил юнге отец Исидор, — занятно брешет Гусятников. Сказки у него хорошие, жизненные. О! Слышишь? Иван его хочет не только царевну Марью себе взять, но еще царскую землю поделить промеж мужичков, а братья-то его цареву руку держат. Не хочешь?

— Нет. Я уже знаю, чем кончится.

— Вот и хорошо, коли знаешь. Приятно, когда тебе все известно и огорчений не предвидится.

— Нет, я люблю, когда не известно, что будет.

— Ой, Алексий, божий человек! Опасная эта стезя — неизвестность. Как наше плавание, да и вообще судьба человеческая. Ну иди к своему Лебедю, смутьяну и кудеснику, а я сказочку послушаю.

В радиорубке находилось много матросов, и среди них Громов, Трушин, Зуйков, баталер Невозвратный и Гарри Смит. Матросы расположились на койке, диване и даже на полу. В полнейшей тишине они следили за каждым движением радиста, выражением его лица и прислушивались к еле слышным прерывистым звукам радиосигналов, доносившихся из наушников.

Лешка Головин молча стал у дверного косяка. Радист кивнул ему, снял наушники.

— Ну?.. — не выдержал кто-то из матросов, сидевший в темном углу.

— Ничего особенного: где-то в Бискайском заливе французское судно «Бристоль» посылает «Sos».

— Помоги им господь! — сказал матрос из угла.

Все взволнованно заговорили, обсуждая бедственное положение французских моряков.

— Бискайка — серьезная штука, — сказал в заключение Зуйков. — Нас тоже там потрепало как надо.

Когда все замолчали, радист продолжал:

— К мысу Доброй Надежды идет немецкий крейсер, сигналы его радиостанции очень ясно слышны.

— Ну и пусть себе идет, нам он больно-то нужен, — сказал матрос из угла. — Хоть бы налетел на банку, проклятый, или перевернулся.

Пожелание гибели немецкому рейдеру вызвало протест со стороны матроса Никешина:

— Тоже люди, подневольный люд на ем, как и наш брат, матрос, жизни лишаться никому не хочется. Лучше бы зашел в порт да сдался. Нет, мол, никаких силов больше, примите, ради Христа, до окончания войны.

— Ох и глупый ты дурень, Никешин, — сказал Зуйков. — Ты бы пошел сдаваться на их месте?

— Я-то?

— Ты самый, будь ты капитаном?

Матросы засмеялись, представив низенького, курносого Никешина в роли капитана.

— Чего смеетесь? Может, я и не пошел бы. Присягу-то принимал, и матрос я Российского флота или кто?

Все заулыбались, засмеялись.

— Помалкивай, ребята, — сказал Громов. — Пусть Герман Иванович; доскажет, что там у него в эфире еще за разговоры.

— Удалось мне подслушать «Святую Терезу». Помните, что недавно прошла мимо нас вся в огнях?

— Что-нибудь интересное? — спросил Громов.

— Нет, передает в Рио-де-Жанейро телеграммы от своих пассажиров.

— Во житуха у кого! — сказал Зуйков. — Кругом война, революция, народ страх терпит, жизни тыщами лишается каждый час или минуту, а им прогулка. Турнуть бы их, паразитов, тоже, поди, из своего народа соки тянут. Ну а немец далеко?

— Миль пятьсот от пас к юго-западу. Дела у него, видимо, по-прежнему неважные, все не может встретить грузовой пароход.

— Он его живо бы распатронил: уголь и воду забрал — и болтайтесь на волне на доброе здоровьечко.

— Бог не допустит, — сказал Никешин.

Зуйков усмехнулся:

— Бог! Много ему дела до нас. Не допустит, чтобы немец «торгаша» ограбил, а почему он допускает войну?

— Он знает, что допустить, а чему и воспрепятствовать.

Вмешался Лешка Головин:

— Если бог есть, то с ним надо особый разговор вести, только попы знают как, да и то он их не слушает. Вот сейчас наш отец Сидор банк держал, восемьдесят три рубля у него было в банке, и он все бога поминал, а немецкий барон на что христопродавец, как трахнет по банку и все заграбастал. Прямо мне жалко стало отца Сидора. Последние деньги проиграл. Сейчас с горя сказки на юте слушает.

Когда стих дружный смех, Громов спросил:

— О чем там еще разговор шел?

— Да ни о чем, все о деньгах: иду на рубль, трешку да по банку, правда, Новиков с бароном ведут разговоры, да не по-нашему.

В дверях радиорубки появился Стива Бобрин. Матросы встали.

— Садитесь, братцы, вольно. Я не по службе. Тоже за новостями заглянул. Ну и жара. Третью сорочку меняю. Какие новости, Герман Иванович?

— Особенно никаких.

— Как на Дальнем Востоке?

— Неясная ситуация.

— Прояснится к нашему приходу?

— Возможно.

— Хорошо. Я зайду еще вечером, а вы садитесь, братцы. В ногах, как говорят, пет правды.

— Если бы только в ногах, — сказал Зуйков. — Правды — ее пока нигде нету, ваше благородие.

— Надо добиваться, чтобы была.

— Уж будем стараться, ваше благородие.

— Что ты меня все величаешь благородием?

— А как же?

— Ну, как был приказ командира — гражданином.

— По привычке. Ведь она, привычка, вроде смолы. — Зуйков протянул ладони с въевшейся в них смолой. — Как ни мой, а, пока кожа не слезет, так и будет смола.

Матросы подчеркнуто стояли. Бобрин повел плечами, улыбнулся и ушел, еще раз пообещав радисту, что зайдет вечером.

— Что это он зачастил к вам, Герман Иванович? — спросил Громов.

— Видимо, как и всех, его интересуют новости.

Зуйков сказал, садясь на палубу:

— Три сорочки, говорит, уже сменил да к вечеру еще три сменит, а тебе, Нефедов, стирать.

— Да уж не говори. И стирать, и крахмалить.

— Форс наводит чужими руками.

Матросы поговорили о несправедливости в мирной и военной жизни, припомнили застарелые обиды и снова вернулись к событиям на родине. Громов спросил:

— Как думаешь, Герман Иванович, не задавят там нашего брата, пока мы тут прохлаждаемся?

Зуйков смахнул пот со лба:

— Иван, насчет прохлаждения ты брось, я уж промок насквозь. Давай, давай, Герман Иванович, объясняй положение, затем и преем в твоей каюте.

— Скажу прямо, товарищи, что радостного пока только одно: держится Советская власть, хотя уже множество раз за этот год и в Америке, и в Англии, и во Франции, и во всех других странах буржуазные газеты пророчили, что Советы доживают последние дни. А вот уже идет второй год, как совершилась Октябрьская революция, и народная власть держится, несмотря ни на что. В сообщениях различных агентств, которые мне удается слушать, сейчас тон несколько изменился, Советскую Россию стали считать серьезной опасностью, угрожающей всему буржуазному миру.

— Дрейфят буржуи, стало быть? — спросил Зуйков.

— Боятся мировой революции, — продолжал радист. — Везде плохо живется рабочим, и они сочувствуют нам, русским, и постараются и у себя свергнуть власть капитала.

— Вот здорово было бы, — сказал Зуйков, — везде свой трудовой человек правит, тогда и государств не надо, одна Советская власть везде, ни тебе пачпортов, ни границ! Во бы здорово!

— Это будет, обязательно будет, — заверил радист, — а пока тяжело дома. Там первыми начали создавать новый мир.

— Первая борозда всегда трудная, — сказал матрос в темном углу. — Ну давай, давай дальше, а вы, ребята, не перебивай.

— Сам помалкивай!

— Мне што, я молчу…

Радист вытер платком лицо и продолжал:

— У Советской России теперь есть военный флот, Красная Армия и даже авиация, правда, немного аэропланов, но есть. Недавно об этом сообщали англичане. И еще, товарищи, не надо забывать о солидарности, то есть о сочувствии и помощи рабочего класса всех стран нашей революции. Может случиться так, что те войска, которые они посылают сейчас против большевиков или собираются послать, восстанут и присоединятся к Красной Армии. — Радист перевел дух и сияющими глазами обвел притихших матросов.

Молчавший все время Роман Трушин с силой ударил кулаком по колену и сказал:

— Так если все возьмутся, то никто нас не сломит! Никакая, братцы, сила не сломит. Ходу бы нам только! Ветру! Такого ветру, чтобы мачты гнулись, паруса звенели!