"Бакунин и Нечаев" - читать интересную книгу автора (Аврич Пол)

Заключение

Как же можно оценить Нечаева?

Был ли он абсолютным негодяем без каких бы то ни было достоинств, или же — преданным революционером, несправедливо оклеветанным его завистниками?

В некоторой степени, конечно, он остается загадкой, и его полная биография, основанная на всех имеющихся в наличии источниках должна быть поразительной, и она стоит того, чтобы ее создать. Между тем, однако, некоторые выводы могут быть сделаны. Говоря о его положительных сторонах, нельзя отрицать его отвагу и преданность. Он был наделен, говоря словами Сажина, «колоссальной энергией, фанатичной преданностью революции, стальным характером и неутомимой способностью к работе». Он прожил свою жизнь в бедности и крайнем самоотречении. Из денег, которые он получил из Бахметьевского фонда, он не взял себе ни копейки. Нельзя также подвергать сомнению искренность его революционного пыла или его ненависть к привилегиям и эксплуатации. Он заплатил за это заключением в подземелье, почти в течение трети своей жизни, — удел, который он нес с терпением и благородством, непревзойденными в анналах революционного мученичества.

Но его самоотверженная одержимость носила грубый и безжалостный характер. Она не сдерживалась сердечностью и человеческим состраданием, которыми Бакунин обладал в таком изобилии. Нечаев победил влияние сострадания при помощи своей чудовищной энергии, рассчитанного аморализма и безграничной ненависти к власть имущим и ко всем тем, кого он считал своими врагами. Его главными недостатками, писал Лев Дейч, были «безграничная уверенность в своей собственной непогрешимости, полное пренебрежение к человеческому существованию и систематическое применение того принципа, что цель оправдывает средства». Он относился ко всем мужчинам и женщинам как к простым орудиям в революционной борьбе, а поэтому он отрицал самоценность и достоинство их личности, считал их совершенно одинаковыми. С начала его пути, писал Альбер Камю в «Бунтующем человеке», «его жертвами были окружавшие его студенты, революционеры-эмигранты во главе с Бакуниным и, наконец, его тюремная стража…» Ему ничего не стоило подвести непреклонных радикалов под полицейское подозрение ради того, чтобы еще глубже вовлечь их в свою конспиративную деятельность. Он поднимал революционную целесообразность до уровня абсолютного блага, перед которым должны отступить все соображения нравственности. В интересах реолюции, в определении которых он считал себя единственным судьей, любое действие было оправдано, любое преступление было узаконено, как бы отвратительно оно ни было. Он применял воровство, шантаж и убийство, и это же он проповедовал своим товарищам по конспирации. Более того, он использовал эти средства против друзей точно так же, как и против врагов. «Он обманывал каждого, кого он встречал, — пишет Э. Х. Карр, — и когда он был не в состоянии обмануть их, его власть исчезала.» Его оригинальность, как подчеркивал Камю, заключалась «в том, что он вознамерился оправдать насилие, обращенное к собратьям».

Таким образом, он несомненно предвещал, только в небольших масштабах, массовые убийства, устроенные Сталиным во имя революционной необходимости.

Короче, в то время, как Бакунин, при всех его недостатках, был по своей сущности либертарием, Нечаев, при всех своих достоинствах, был по своей сущности авторитарием. Его подлинными учителями были не Фурье, Прудон и Бакунин, но Робеспьер, Бабеф и Ткачев, чьи якобинские принципы он применял и развивал до их крайних пределов. Далекий от того, чтобы быть анархистом, он был апостолом политической целесообразности, которая имеет больше общего со средствами конспирации и с централизованной организацией, чем с созданием безгосударственного общества. Его якобинство и макиавеллизм фундаментально противоречат духу свободы, окружая анархизм аурой жестокости и безжалостности, которая была чужда его глубинному гуманизму. В руках Нечаева анархизм, идеал свободы и самоценности личности, был запачкан, принижен и, наконец, искажен до неузнаваемости.

Однако Нечаев оказал глубокое влияние на революционное движение, — как на анархистов, так и на не анархистов. Показав его в качестве убийцы товарища по революционному движению, не говоря уже о воре и шантажисте, его злодейства в то же время были некоторым органическим продолжением его преданности и самопожертвования. Так, «Народная Воля» ставила его отвагу и революционную одержимость выше темных сторон его деятельности; и Ленин, который восхищался его организационными талантами и самоотверженной преданностью делу, хвалил его как «титана революции». Во время революций 1905 и 1917 гг. образ Нечаева очаровал некоторых крайне левых молодых боевиков, которые, в своем увлечении революционной конспирацией, в своих террористических методах и в своей крайней враждебности по отношению к интеллигентам, несли в себе специфические черты своего учителя.

Кроме того, такие современные группы, как «Черные пантеры», «Черный сентябрь», РАФ (Фракции Красной Армии) и другие — применяли методы Нечаева, включая беспорядочный террор и подчинение средств цели — во имя революционного дела. Лидер «Черных пантер» Элдридж Кливер писал в «Человеке на льду», что он был «влюблен» в «Катехизис революционера» и приводил его в качестве революционной Библии, применяя его принципы в своей повседневной жизни и используя «тактику беспощадности в моих отношениях со всеми, с кем я вступал в контакт». («Катехизис» был издан «Черными пантерами» в виде брошюры в 1969 г. в Беркли с предисловием Кливера.) Другая террористическая группа в США напала и убила (с использованием пуль с наконечниками, смазанными цианистым калием) управляющего школой в Окленде, Калифорния, и несколько ее членов порвали с этой организацией из-за ее «привязанности к насилию и эгоцентрической настойчивости ее руководства в принятии секретных решений». Даже убийство Иванова, достаточно страшное, имело свой аналог в убийстве человека, огульно обвиненного в доносительстве, группой «Черные пантеры» в 1969 г. в Нью-Хэвене и в резне, устроенной в 1972 лидером «Объединенной Красной Армии» в Японии не менее чем четырнадцати членов его группы за нарушение «революционной дисциплины».

Но тактика «нечаевщины» вызвала мощное противодействие и широкую волну отвращения в среде революционного движения. В своем собственном кружке в Санкт-Петербурге в конце 1860-ых гг. Нечаев уже встретил оппонентов в таких либертарных социалистах, как Марк Натансон, Феликс Волховский, Герман Лопатин и Михаил Негрескул. Кружок чайковцев 1870-ых гг., включавший Кропоткина и Кравчинского, наряду с Натансоном, Волховским и Лопатиным — также отвергал якобинские методы Нечаева, его циничный аморализм и его диктаторскую организацию партии. В отличие от его «Народной Расправы», они добились создания атмосферы доверия и искренности и создали организацию, основанную на взаимной помощи и взаимном уважении среди ее членов. Отталкиваясь от макиавеллизма Нечаева, они доказывали, что цель, даже благородная, неизбежно обанкротится и переродится, если будут использованы такие чудовищные средства; они спрашивали, подобно Бакунину, не приведет ли воспитание групп революционеров в направлении, предложенном Нечаевым, к возникновению высокомерной элиты, стремящейся к власти, которая будет указывать народу то, чего он должен хотеть, независимо от того, хочет ли он этого в действительности или нет. Таким образом, они ставили себя в ряд либертарных социалистов: Герцена, Бакунина и Лаврова, — против авторитарной революционности Ишутина, Ткачева и Нечаева, которые, как они чувствовали, не могли способствовать истинно социалистической революции, потому что им не хватало истинно социалистической нравственности.[5]

Такую же критику позднее направил против большевиков Петр Кропоткин, в чьих устах, писала Мария Гольдсмит, «слово „нечаевщина“ всегда было сильным упреком». Как член кружка чайковцев, Кропоткин невысоко ставил самоценность организации «профессиональных революционеров» с их тайными планами, управляющими комитетами, железной дисциплиной и подчинением средств целям. Он утверждал, что «нравственно развитая личность должна быть в основе всякой организации». Для Кропоткина цели и средства были неразрывны, и он неизменно оставался в оппозиции ко всякой тактике, которая противоречила его принципам и целям. Также и Бакунин в своих наиболее прозорливых мыслях был внутренне противоречив. Как он писал Сажину менее, чем за два года до своей смерти: «Осознайте наконец, что ничто живое и прочное не может быть построено на иезуитском обмане, что революционная деятельность, направленная на успех, не должна искать своей опоры в низких и мелких страстях, и что революция не может достичь победы без возвышенных и чистых идей».