"Билли Батгейт" - читать интересную книгу автора (Доктороу Эдгар Лоуренс)

Часть первая

Глава первая

Он, наверное, все заранее устроил, потому что, когда мы подъехали к пристани, буксир уже стоял у стенки причала, мотор работал, речная вода фосфоресцировала, и это был единственный свет — луны не было, не было и электричества, ни в сторожке начальника пристани, ни на самом буксире, а уж о машине и говорить нечего, но все же каждый знал что и как; Микки-водитель затормозил большой «паккард» у трапа, чуть ли не чиркнув о борт буксира, дверцы машины распахнулись, и они втащили Бо и девицу на борт, так что я и глазом моргнуть не успел. Никто не сопротивлялся, я заметил только, как пронесли мимо что-то темное, раздался сдавленный стон, будто испуганному человеку зажали рот рукой, дверцы захлопнулись, машина заурчала и уехала, полоска воды между буксиром и причалом тут же начала расти. Поскольку никто не сказал «нет», я прыгнул на палубу и встал, держась за поручень, перепуганный, конечно, но головы не потерявший, ведь он сам назвал меня способным, способным к учебе, а теперь вот вижу, что и к поклонению грубой силе тоже, а уж он ею обладал как никто другой, о, этот страх, который каждый испытывал в его присутствии, убьет — не убьет, вот ведь как все обернулось, вот почему я оказался там и ждал с замиранием сердца, когда он снова скажет, что я способный, хотя я все время боялся — а вдруг он маньяк?!

Кроме того, как любой мальчишка, я был самоуверен, считал, что, когда захочу, смогу улизнуть, убежать от него, от его ярости, ума, власти — я ловко лазал по заборам и пожарным лестницам, быстро бегал по улицам и бесстрашно ходил по карнизам любых крыш в мире. То, что я способный, я знал и без него, но своей оценкой он не только подтвердил мою уверенность, но и завоевал меня. Впрочем, ни о чем таком я тогда не думал, я просто это чувствовал, инстинктивно чувствовал и ждал своего часа, а иначе зачем бы это я прыгнул через поручень на борт буксира, когда начала расти полоска фосфоресцирующей воды подо мной, а потом стоял на палубе и, обдуваемый свежим ночным ветром, наблюдал, как удаляется берег и как перед моим взором встает остров огней, похожий на гигантский океанский лайнер, проплывающий мимо и оставляющий меня наедине с самыми ужасными гангстерами моего времени?

Мои обязанности, когда мне не давали специальных поручений, были просты — все замечать, ничего не пропускать и, хотя сам он никогда не выразил бы это так многословно, стать человеком, который всегда наблюдает и всегда слушает, и не важно, влюблен я или напуган, унижен или смертельно ранен — ни один миг не должен ускользнуть от моего внимания, даже если этот миг окажется для меня последним.

Так что все это он устроил заранее, хотя и сдобрил присущей ему яростью, отчего можно было подумать, будто решение пришло ему в голову только что, как в то утро, когда он задушил пожарного инспектора, а потом раскроил ему череп, хотя за секунду до этого с улыбкой восхищался его деловой хваткой. Ничего подобного мне прежде видеть не приходилось, наверное, есть и более пристойные способы убийства, но как бы ни убивать, это все равно трудно; он действовал против всяких правил: подняв руки, он с криком прыгнул на беднягу, всем своим весом сбил того с ног, рухнул на него сверху и, возможно, сломал ему позвоночник, кто знает, а потом, прижав коленями руки инспектора к полу, костяшками больших пальцев сдавливал ему горло до тех пор, пока у того не вывалился язык и не выкатились глаза, и тогда он два или три раза трахнул его головой об пол, словно это была не голова, а кокосовый орех, который он хотел расколоть.

Все были в вечерних костюмах, что я, конечно, заметил, на самом мистере Шульце был черный галстук, черное пальто с каракулевым воротником, белый шелковый шарф и перламутрово-серая фетровая шляпа с продавленной посередине, как у президента, тульей. Шляпа и пальто Бо так и остались в гардеробе. В Эмбасси-клубе праздновалась пятилетняя годовщина их пивной ассоциации, так что все было предусмотрено заранее, даже меню; единственное, что он не сумел предусмотреть, — это то, что Бо неправильно поймет настрой вечера и приведет свою красотку; когда их вдвоем запихивали в «паккард», я понимал, что она в план не входит. Теперь и она находилась на буксире, снаружи была темень, иллюминаторы зашторены, я ничего не видел, но слышал голос мистера Шульца и, хотя слов разобрать не мог, чувствовал, что он недоволен — зачем им лишний свидетель того, что они сейчас сделают с мужчиной, который ей наверняка нравится? Услышав или скорее почувствовав звуки шагов по металлическому трапу, я поспешно повернулся спиной к рубке, наклонился над поручнем и успел заметить светлое пятно на зеленой неспокойной воде, а потом, должно быть, занавес опустили и пятно исчезло. Через несколько мгновений шаги удалились.

Тут я засомневался, что поступил правильно, пробравшись на буксир без его разрешения. Я, как и все мы, жил его настроениями, неотступно думал, как угодить ему, он на всех так действовал, и когда я выполнял его поручение, то не только старался сделать все как можно лучше и быстрее, но и соображал, что скажу в свою защиту, если он вдруг останется недоволен. Впрочем, разжалобить его я серьезно не рассчитывал. Итак, я плыл тайком на буксире, держась за холодный поручень и мучаясь от нерешительности, гирлянды огней на мостах за кормой буксира навевали мне мысли о прошлом. Но вот мы доплыли до устья реки и до больших волн открытого моря, буксир начало раскачивать, и, чтобы не потерять равновесие, мне пришлось широко расставить ноги. Ветер тоже крепчал, и с носа буксира до меня долетали брызги воды, я сильнее вцепился в поручень, крепче прижался спиной к рубке и вдруг почувствовал легкое головокружение, которое приходит с осознанием того, что вода — какое-то нездешнее чудовище, с каждым мгновением в моем воображении все яснее вырисовывался образ загадочного, могучего и гигантского зверя, притаившегося под моим буксиром и подо всеми другими кораблями, которые, даже собравшись вместе, будут не больше крошечного нароста на его неровной, вздымающейся шкуре.

Поэтому, приоткрыв дверь и протиснувшись в нее боком, я вошел в рубку; уж если мне суждено умереть, то лучше умереть в помещении.

Вот что я увидел, привыкнув к яркому свету фонаря, свисавшего с потолка рубки: элегантный Бо Уайнберг стоит рядом со своими остроносыми лакированными туфлями, черные шелковые носки и подвязки лежат неподалеку, свернувшись, словно мертвые угри; его босые белые ступни кажутся намного длиннее и шире туфель, которые они только что покинули. Бо не отрывает взгляда от своих ног, может, потому, что такие интимные части тела нечасто увидишь в сочетании с черным галстуком, и, следя за его взглядом, я посочувствовал тому, о чем — как я уверен — он думал в тот момент: мы, цивилизованные люди, обречены ходить на этих штуковинах, разделенных спереди на пять неравных кругляшек, каждая из которых частично покрыта скорлупой ногтя.

Перед ним на коленях стоял аккуратный и невозмутимый Ирвинг и методично закатывал штанины его брюк с черными атласными лампасами. Ирвинг увидел меня, но, как обычно, решил не замечать. Он был подручным мистера Шульца, выполнял его поручения и ничем другим, казалось, не интересовался. Сейчас он закатывал штанины черных брюк. У Ирвинга была впалая грудь, редкие волосы, алкоголическая бледность и характерная для бывших алкоголиков сухая прозрачная кожа, а я знал, что значит бросить пить, чем они платят за свою трезвость, какого усилия это требует, какую печаль рождает в человеке. Я любил наблюдать за Ирвингом, даже когда он был занят и не таким вот удивительным делом, каждый отворот был ровненький, в точности такой же, как предыдущий. Он все делал тщательно, без единого лишнего движения. Это был настоящий профессионал, но, поскольку единственной его профессией было справляться с непредвиденными обстоятельствами, он держал себя так, будто сама жизнь и есть профессия — видимо, в обычной обстановке так ведут себя дворецкие.

И чуть скрытый Бо Уайнбергом, в противоположном от меня углу каюты в своем расстегнутом пальто, неровно завязанном шарфе и сдвинутой на затылок мягкой серой фетровой шляпе стоял мистер Шульц, одна рука которого была засунута в жилетный карман, а другая держала пистолет, ствол которого был небрежно направлен в палубу.

Сцена была настолько поразительной, что мне привиделось в ней нечто историческое. Все одновременно вздымалось и опускалось, но трое мужчин, похоже, этого не замечали, и даже гул ветра звучал здесь приглушенно и доносился как бы издалека, в каюте чувствовался запах смолы и дизельного топлива, на полу лежали бухты каната, сложенные одна на одну, словно автомобильные шины, шкивы, тали, сетки с инструментами, керосиновыми лампами и многими другими вещами, название и назначение которых я не знал, но незаменимость которых для морской жизни охотно допускал. Вибрация от двигателя ощущалась здесь сильнее, и я с удовольствием чувствовал, как дрожит моя рука, которой я оперся о дверь, пытаясь закрыть ее.

Мистер Шульц заметил меня, и неожиданно его мясистое лицо расплылось в понимающей улыбке, обнажая большие ровные белые зубы.

— А вот и Человек-невидимка, — сказал он. Я был поражен не меньше, чем если б в церкви со мной заговорила икона. Я понял, что улыбаюсь ему в ответ. Мою мальчишескую грудь распирало от радости, а может, и от благодарности Богу за то, что он даровал мне хотя бы вот этот миг спокойствия за свою судьбу.

— Посмотри, Ирвинг, малыш решил прокатиться с нами. Ты любишь море, малыш? — спросил он.

— Пока не знаю, — ответил я честно, недоумевая, что смешного в этом правдивом ответе. Потому что он уже хохотал во весь свой громоподобный голос, что никак не вязалось с серьезностью момента; выражение лиц двоих других мужчин мне нравилось больше. И я еще добавлю кое-что о голосе мистера Шульца, потому что в нем заключалась немалая доля его власти над людьми. Голос этот, не всегда громкий, обладал какой-то значительностью, он выходил из его глотки с гармоническим жужжанием и напоминал звук музыкального инструмента, так что вы сразу понимали, что горло его — резонатор и что в создании такого голоса, возможно, участвуют и грудная клетка, и носовые пазухи, и что голос этот — баритон, на который нельзя не обратить внимание, и что вам самому хочется иметь такой же, если, конечно, мистер Шульц не повышал его в гневе или не смеялся, как сейчас, и тогда его голос царапал слух и уже не нравился, как не нравился он мне теперь, а может, все дело было в том, что меня не устраивали шутки в присутствии умирающего.

К переборке каюты была прикреплена зеленая ребристая скамейка или полка, на которую я и сел. Что же такого мог натворить Бо Уайнберг? Его я знал мало, он служил кем-то вроде рыцарского оруженосца, редко бывал в конторе на 149-й улице, никогда не ездил с друзьями на легковых машинах, а уж тем более на грузовиках, но всегда давал понять, что занимает в банде одно из центральных мест, не менее важное, чем юрист мистер Дикси Дейвис или финансовый гений Аббадабба Берман. Говорили, что он отвечает за дипломатические связи мистера Шульца, ведет переговоры с другими бандами, исполняет необходимые для дела убийства. Он был одним из гигантов этого мира и по наводимому на окружающих страху уступал разве что самому мистеру Шульцу. Теперь уже не только ступни, но и голени Бо оголились. Ирвинг поднялся с колен и предложил Бо руку, Бо Уайнберг принял ее, точно какая-нибудь принцесса на балу, и осторожно опустил ноги одну за другой в стоящее перед ним корыто с цементным раствором. Я, конечно, сразу, как только вошел в рубку, заметил, что раствор этот повторяет неровности моря, качаясь на волнах вместе с буксиром.

Меня неожиданностями не удивишь, не маленький, но, по правде говоря, я был не готов к роли свидетеля, размышляющего о путешествии, которое предстоит сидящему передо мной человеку с замурованными в цементный раствор ногами. Я старался понять этот загадочный вечер и грустный погребальный звон, который издавала жизнь в ее расцвете, звон, похожий на предупредительное звяканье буйков, мимо которых мы плыли в открытое море. Когда Бо Уайнберга попросили сесть на кухонный табурет, стоящий за ним, и вытянуть вперед руки, чтобы Ирвинг мог связать их, я понял, что сам подверг себя тяжелейшему испытанию. Запястья Уайнберга стянули крест-накрест недавно купленной, еще немного жесткой, со следами сгибов бельевой веревкой, каждый оборот которой завершался великолепным, похожим на позвонок узлом. Связанные руки Бо Ирвинг просунул между бедрами приговоренного, потом примотал руки к ногам — один нахлест сверху, другой снизу, сверху, снизу, а затем все тело несколькими большими оборотами веревки намертво прикрепил к табуретке, а самое табуретку — к корыту, цепляя веревку за его ручки; последний узел пришелся на ножку табурета. Возможно, Бо видел раньше, как подобное проделывали с кем-то другим, потому что наблюдал он за Ирвингом с рассеянным восхищением, будто не он сам, а кто-то иной сидел, согнувшись, на табурете и не его, а чужие ноги стояли в застывающем цементном растворе на борту буксира без опознавательных огней, который спешил мимо мыса Коентис пересечь нью-йоркскую гавань и выйти в открытый океан.

Рубка имела овальную форму. Люк с перилами, который вел в нижнюю каюту, куда втолкнули девушку, был ближе к корме. В носовой части находился металлический трап в заклепках, по нему поднимались в рулевую рубку, где, по моим представлениям, усердно трудился капитан или как он там назывался. Ни на чем крупнее весельной лодки мне ранее плавать не приходилось, так что меня успокаивало уже то, что лодка могла быть таким внушительным сооружением, построенным по всем правилам морской науки, что есть средство путешествия по этому миру, которое вобрало в себя длинную историю человеческой мысли. Поскольку буксир качало все больше, каждому пришлось побеспокоиться о собственной устойчивости — мистер Шульц сел на скамью прямо напротив меня, а Ирвинг схватился за поручень трапа, словно это была стойка в вагоне метро. На какое-то время все затихли, до нас доносился только плеск волн и стук работающего двигателя, казалось, люди заслушались величавой органной музыкой. Бо Уайнберг начал приходить в себя, стал оглядываться вокруг, насколько позволяло его положение, и соображать, где он и что можно предпринять; его темные глаза скользнули по мне, ни на миг не задержавшись, что принесло мне неописуемое облегчение и освободило от всякой ответственности и за это одышливое вздымающееся море, и за холод, мрак и бездонность его чрева.

Теперь в этой черной каюте с поблескивающими отливами зеленого фонаря воцарилась такая близость, что любое движение одного из нас тут же привлекало внимание всех остальных, мой взгляд метнулся к мистеру Шульцу, который опустил пистолет в большой карман своего пальто, затем достал из внутреннего кармана серебряный портсигар, где он держал свои сигары, взял одну из них и возвратил портсигар на место; откусив кончик сигары, он выплюнул его изо рта. Ирвинг подошел к нему с зажигалкой в руках, крутанул колесико и поднес зажигалку к сигаре. Мистер Шульц слегка наклонился вперед и начал медленно вращать сигару в пламени; сквозь шум волн и стук мотора я расслышал, как он — «сип-сип» — затягивался, и увидел, как отсветы пламени на его щеках и лбу своим необычным светом увеличивали и без того крупные и выразительные черты его лица. Затем зажигалка погасла, Ирвинг возвратился на свое место, а мистер Шульц снова сел на скамью, заполняя рубку дымом, который при сильной качке удовольствия не доставлял.

— Можешь открыть иллюминатор, малыш, — сказал он.

Я повернулся, встал на колени, поспешно подсунул руку под занавеску, отвернул винт и толкнул иллюминатор. Почувствовал ночь на своей руке и втянул мокрую руку внутрь.

— Ну и темнотища, а? — сказал мистер Шульц. Потом встал, подошел к Бо, сидевшему лицом к корме, и опустился перед ним на корточки, словно врач перед пациентом. — Вы только посмотрите, он же дрожит. Эй, Ирвинг, — позвал он, — долго еще раствор будет застывать? Бо замерз.

— Недолго, — ответил Ирвинг. — Еще чуточку.

— Еще чуточку, — повторил мистер Шульц, словно для Бо требовался перевод. Затем виновато улыбнулся, поднялся на ноги и сочувственно потрепал Бо по плечу.

И тут Бо Уайнберг заговорил, и то, что он сказал, поразило меня. Такое в его положении обычный человек, какой-нибудь подмастерье, сказать, конечно, не мог бы, и слова его, более любого другого замечания мистера Шульца, показали мне, с какой немыслимой отвагой жили эти люди. А может, он говорил так от отчаяния или же хотел таким опасным образом привлечь к себе внимание мистера Шульца; я не представлял, что человек в его обстоятельствах способен повлиять на то, как и когда он умрет.

— Ты, Немец, говноед, — вот что он сказал.

Я затаил дыхание, но мистер Шульц только покачал головой и вздохнул.

— Сначала ты умолял меня, а теперь вот обзываешься.

— Я тебя не умолял, я только попросил отпустить девчонку. Я говорил с тобой как с человеком. Но ты всего-навсего говноед. А когда поблизости нет дерьма, ты жрешь обычную грязь. Вот что я думаю о тебе, Немец.

Я мог смотреть на Бо Уайнберга только когда он не смотрел на меня. Мужества ему было не занимать. Это был красивый мужчина с гладкими блестящими черными волосами, зачесанными назад без пробора, и смуглым, индейского типа лицом, на котором выделялись высокие скулы, большой, хорошо очерченный рот и крепкий подбородок, длинную шею украшал галстук и стягивал воротник рубашки. Даже скрюченный в своем позорном бессилии, со сползшим набок галстуком и задравшимся сзади смокингом, в позе неизбежно унизительной и со взглядом по необходимости уклончивым, он все равно не потерял обаяния и шика классного бандита.

То ли на миг приняв сторону Бо, то ли сомневаясь в праведности суда, но я вдруг пожалел, что мистер Шульц лишен элегантности человека, зацементированного в корыте. Дело в том, что даже в самой шикарной одежде мистер Шульц выглядел плохо, все на нем сидело мешком, он страдал этим, как другие страдают близорукостью или рахитом, о чем и сам догадывался, он постоянно подтягивал брюки, поправлял галстук, стряхивал сигарный пепел с пиджака или снимал шляпу и ребром ладони проверял углубление на тулье. Он все это делал бессознательно и подчас доходил до такого остервенения, что, казалось, перестань он себя дергать и теребить, как с его одеждой все тут же будет в порядке.

Возможно, виной тому отчасти были его массивное телосложение и короткая шея. Ныне я считаю, что грациозность и элегантность любого человека, будь то мужчина или женщина, напрямую связаны с длиной шеи, человек с длинной шеей хорошо сложен, обладает естественным благородством осанки, даром визуального контакта, гибкостью и легкостью походки, такие люди любят движение и танцы, физически развиты. Короткая же шея предопределяет множество метафизических недостатков, любой из которых вызывает жизненную немощь, из чего проистекают искусство, изобретательность, большие состояния и смертельная ярость неуравновешенного духа. Я не утверждаю, что вывел строгий закон или даже что предложил удачную гипотезу, которую можно доказать или опровергнуть; это не научное наблюдение, а некая примета, из тех, в которые ранее весьма верили. Может быть, и сам мистер Шульц каким-то гениальным прозрением понимал это, поскольку оба раза, когда он на моих глазах убивал собственноручно, он метил именно в шею — и когда душил того самого пожарного инспектора, и когда мгновенно прикончил вест-сайдского лотерейного босса, который имел несчастье сидеть в кресле парикмахера с откинутой головой в отеле «Максуэлл» на 47-й улице, где мистер Шульц и обнаружил его.

Поэтому я полагаю, что печальное отсутствие лоска он вполне компенсировал другими способами производить на людей впечатление. В конце концов, его душа и тело жили в гармонии, они были грубы и не признавали препятствий, которые требовалось обходить, а не разрушать. Именно об этой черте мистера Шульца и говорил теперь Бо Уайнберг.

— Вы только подумайте, — обращался он к рубке, — он хватает, как дешевку, самого Бо Уайнберга, где это видано? Того самого Уайнберга, который убрал для него Винса Колла и держал за уши Джека Даймонда, пока он совал ему в рот дуло пистолета. Того самого Уайнберга, который убрал Маранцано и получил миллион долларов от итальянских мафиози. Который обеспечивал ему неизменный успех, прикрывал его жопу, сделал из него, гнусного дерьма с еврейской помойки, миллионера и приличного на вид человека. Шакал. Вытащить меня из ресторана на глазах у невесты, на что это похоже? Женщины, дети, ему на все наплевать, ты бы видел, Ирвинг, как дрожали от страха официанты, стараясь не смотреть на эту обезьяну, вырядившуюся в роскошный костюм и выгребающую приличных людей на улицу.

Я подумал, что бы ни случилось, я больше не хочу быть свидетелем происходящего, я закрыл глаза и инстинктивно прижался спиной к холодной переборке каюты. Но мистер Шульц, кажется, никак не реагировал на слова Бо, лицо его оставалось бесстрастным.

— Зачем говорить с Ирвингом? — спросил он вместо ответа. — Говори со мной.

— Говорить можно с человеком. Если возникают разногласия или недоразумения, люди выслушивают друг друга. Вот что делают люди. Я не знаю, откуда ты взялся. Я не знаю, какая гнойная обезьянья утроба породила тебя. Ты же горилла, Немец. Стань на четвереньки и почеши свою жопу, Немец. Залезай на дерево. Бу-бу, Немец. Бу-бу.

Мистер Шульц заговорил очень тихо:

— Пойми, Бо, тебе меня не взбесить. Я уже взял себя в руки. Не трать сил понапрасну. — И, словно исчерпав всякий интерес к собеседнику, он вернулся на скамью напротив меня.

Глядя на опущенные плечи Бо Уайнберга и его склоненную голову, я подумал, что человеку его размаха естественно быть непокорным и не менее естественно выказывать наглую бандитскую дерзость, поскольку смерть для него такая же обыденность, как оплата счетов или помещение денег в банк, и собственная смерть не намного отличается от смерти других, что гангстеры принадлежат к другой, высшей, расе, что их образ жизни воспитал в них сверхъестественный боевой дух; но то, что я услышал, было песней отчаяния; Бо, как никто другой, знал, что пощады не будет; его единственная надежда была на смерть скорую и, по возможности, безболезненную; и тут у меня в горле пересохло от уверенности, что именно этого он и пытался достичь — привести вспыльчивого мистера Шульца в бешенство, тем самым определив способ и время собственной смерти.

Так я понял, что непривычно сдержанный ответ мистера Шульца означал лишь силу и безжалостность; он обуздал свой характер, стал молчаливым инициатором прогулки на буксире, неприметным профессионалом, он позволил уничтожить себя словами и превратился в задумчивого уравновешенного человека, каким всегда был его оруженосец Бо Уайнберг, а Бо, ругаясь и фанфароня, перевоплотился в мистера Шульца.

Я впервые приблизился к пониманию того, как ритуальная смерть нарушает вселенский порядок: возникают перевертыши, свет начинает слепить тебя, на той стороне что-то ярко вспыхивает, и ты уже чувствуешь запах, будто при коротком замыкании.

— Говорить можно только с людьми, — произнес Бо Уайнберг совершенно другим голосом. Я его едва слышал. — Люди уважают прошлое, если они люди. Они возвращают долги. Ты никогда не возвращал долгов, самых больших долгов, долгов чести. Чем больше я делал для тебя, чем более по-братски к тебе относился, тем меньше мог на тебя рассчитывать. Мне, дураку, следовало знать, что именно этим и кончится, ведь ты жмот, ты никогда не платил мне того, что я стою, ты никому не платил по достоинству. Я защищал тебя, я десятки раз спасал тебе жизнь, я делал за тебя работу, и делал ее профессионально. Мне следовало знать, что именно так ты расплачиваешься с долгами, что именно так Немец Шульц ведет дела, выдумывает самую грязную ложь, лишь бы надуть человека, ты самый гнусный жулик из всех, кого я знаю.

— У тебя всегда хватало слов, Бо, — сказал мистер Шульц. Он пыхнул сигарой, снял шляпу, поправил складку на тулье ребром ладони. — Ты знаешь больше слов, чем я, не зря учился. Зато у меня котелок насчет чисел хорошо варит, так что, я думаю, одно другого стоит.

И тут он приказал Ирвингу привести девушку.

И вот она появилась — словно из океана, — сначала завитая светлая головка, потом белая шея и плечи. Раньше, в полумраке машины, я ее хорошенько не разглядел, она была очень стройной в своем светло-кремовом вечернем платье на двух тоненьких лямочках и на этой темной грязной посудине выглядела беззащитной; бледная от страха, она озиралась в испуганном замешательстве, предчувствие ужасного поругания сдавило мне грудь, и поругания не только женщины, но и благородства, и стон, застрявший в глотке Бо, подтвердил мое опасение; натянув веревку и раскачивая табурет, он изрыгал на мистера Шульца потоки брани, пока мистер Шульц не нащупал в кармане своего пальто пистолет и не обрушил его на плечо Бо; зеленые глаза девушки расширились. Бо взвыл от боли, мотнул головой, скривился и выдавил из себя, чтобы она отвернулась и не смотрела на него.

Шедший следом Ирвинг успел подхватить ее, как только она начала падать, и усадил в угол на кипу просмоленной парусины, прислонив спиной к бухте каната; она сидела, поджав ноги и отвернув голову, — красивая девушка, я теперь смог в этом убедиться, с прекрасным профилем, который я в ту пору считал аристократическим, с тонким носом и точеной бороздкой, идущей от носа ко рту, сбоку ее губы казались пухлыми посередине и совсем тонкими в углах; у нее были хорошо очерченные скулы, лебединая шея и — я решился опустить глаза ниже — небольшие, аккуратные, но вполне рельефные груди; глубокий вырез позволял увидеть, что белья под платьем нет. Ирвинг захватил с собой ее меховую накидку, которую и набросил теперь ей на плечи. Все на какое-то время застыло, я заметил пятно на подоле ее платья и что-то прилипшее к нему.

— Загадила всю каюту, — сказал Ирвинг.

— О, мисс Лола, простите нас, — сказал мистер Шульц. — Воздух тут, на буксире, всегда спертый. Ирвинг, дай ей выпить. — Из кармана пальто он извлек фляжку в кожаном чехле. — Налей немножко мисс Лоле.

Расставив ноги, чтобы не упасть, Ирвинг отвинтил металлический колпачок, наполнил его из фляжки, не пролив ни капли, и протянул женщине.

— Выпейте, мисс, — сказал мистер Шульц. — Этот добрый ячменный виски успокоит ваш желудок.

Я не мог понять, неужели они не замечают, что она в обмороке, но они замечали все лучше меня, голова ее дернулась, глаза открылись и обрели осмысленность, чем и убили мою мальчишескую наивность: она протянула руку, взяла стаканчик, внимательно осмотрела его и, закинув голову, выпила.

— Браво, прелесть моя, — сказал мистер Шульц. — Вы прекрасно справились. Мне кажется, вы со всем справитесь. Что? Ты что-то сказал, Бо?

— Ради бога, Немец, — прошептал Бо. — Кончай все скорей.

— Нет, нет, Бо, не беспокойся. Ничего плохого мы леди не сделаем. Даю тебе слово. Мисс Лола, — обратился он к женщине, — вы видите, что Бо попал в беду. Вы давно знакомы?

Она не удостоила его ни взглядом, ни ответом. Рука, лежавшая на коленях, обмякла. Металлический стаканчик скользнул с колен и закатился в щель между досками палубы. Ирвинг тут же поднял его.

— Я не имел удовольствия видеть вас раньше, он никогда вас не показывал, хотя было ясно, что Бо влюбился, наш холостяк Бо, наш красавчик, было ясно, что он потерял голову. И теперь я понимаю причину, очень хорошо понимаю причину. Он зовет вас Лола, но я уверен, что вас зовут по-другому. Я ведь знаю всех, кого зовут Лола.

Ирвинг шагнул вперед, протягивая фляжку мистеру Шульцу, в этот миг нос буксира задрало на волне, Ирвинг схватился за ближайший поручень и, пережидая волну, взглянул на девушку, которая не ответила; буксир рухнул вниз, она продолжала сидеть молча, слезы двумя ручьями стекали по ее щекам — и вода была повсюду, внутри и снаружи, но девушка по-прежнему молчала.

— Ладно, я не настаиваю, — продолжал мистер Шульц, — как бы вас ни звали, вы видите, в какую беду попал Бо. Верно, Бо? Пусть она убедится, что ты уже никогда в жизни не сможешь делать такие простые вещи, как закинуть ногу на ногу или почесать нос. Он, конечно, может закричать или заорать. Но вот поднять ногу, расстегнуть ширинку или ремень он уже не сможет, он почти ничего не может, мисс Лола. Он потихонечку расстается с жизнью. Так что ответьте мне, прелесть моя. Просто любопытно. Где вы с ним познакомились? Давно ли вы любите друг друга, голубки?

— Не отвечай ему! — заорал Бо. — Это с ней никак не связано. Эй, Немец, ты хочешь до причин докопаться? Я сам скажу, вся причина в том, что ты вонючий ублюдок.

— Какая грубость, — сказал мистер Шульц. — В присутствии дамы! И мальчишки. Здесь женщины и дети, Бо.

— Ты знаешь, как его зовут? Параша. Параша Шульц. — Бо корчился от смеха. — У каждого есть имя, и у него тоже. — Параша. Варит кошачью мочу, которую называет пивом, и даже не платит за нее. Недоплачивает людям, у него столько денег, что он не знает, куда их девать, а все равно крохоборничает, обманывает компаньонов. Дела такого масштаба — пиво, профсоюзы, политика — он ведет как мелкий лавочник. Разве не так, Параша?

Мистер Шульц задумчиво кивнул.

— Послушай, Бо, — сказал он. — Я вот стою, а ты сидишь, и песенка твоя спета. Ну, кто ты сейчас, красавчик Бо Уайнберг? Катишь бочку на своего босса? Что здесь красивого?

— Чтоб ты сдох, сука вонючая, — сказал Бо. — Чтоб твой отец жрал конский помет на улицах. Чтоб твоего ребенка изжарили у тебя на глазах и подали тебе к столу под маринадом, сволочь.

— Ах, Бо. — Мистер Шульц закатил глаза, поднял руки ладонями вверх и молча воззвал к небесам. Потом снова бросил взгляд на Бо и устало опустил руки, хлопнув себя по ляжкам. — Я сдаюсь, — пробормотал он. — Моих сил больше нет. Ирвинг, тут есть еще свободная каюта?

— На корме, — сказал Ирвинг, а потом уточнил: — В задней части.

— Спасибо. Теперь прошу вас, мисс Лола. — Мистер Шульц протянул руку сидящей женщине, словно приглашая ее на танец. Она судорожно вздохнула, съежилась и, втянув колени под платье, отодвинулась от его руки, мистер Шульц какое-то время разглядывал свою руку, будто пытаясь понять, что в ней такого отталкивающего. Мы все смотрели на его руку, Бо смотрел на нее из-под полуопущенных век, издавая какие-то странные булькающие звуки, уши и шея его побагровели от усилия разорвать веревки Ирвинга. У мистера Шульца были короткие пальцы, между большим и указательным выделялось мясистое утолщение. Ногтям его не помешал бы маникюр. На каждой фаланге росли густые кустики черных волос. Мистер Шульц рывком поднял женщину на ноги — она вскрикнула — и, держа ее за запястье, повернулся к Бо.

— Вы видите, мисс, — сказал он, не глядя на нее, — раз он такой упрямый, мы ему покажем. Когда время придет, ему не о чем будет волноваться. Все его проблемы будут решены.

Толкая девушку перед собой, мистер Шульц спустился на нижнюю палубу. Я слышал, как девушка поскользнулась на трапе и вскрикнула, как мистер Шульц приказал ей заткнуться, как потом она тонко и пронзительно взвыла, дверь захлопнули, и остались только ветер и плеск воды.

Я не знал, что делать. Я по-прежнему сидел на скамье, вцепившись в нее руками и ощущая всем своим существом вибрацию двигателя. Ирвинг откашлялся и взобрался по трапу в рулевую рубку. Я остался наедине с Бо Уайнбергом, свесившим голову в мучительном раздумье, отчего мне, по правде говоря, было не по себе, поэтому, встав на место Ирвинга у подножия трапа, я начал подниматься ступенька за ступенькой, правда, не лицом к трапу, а спиной к нему, но, услышав голоса Ирвинга и капитана, застыл на полпути между палубой и люком. Когда я наконец выглянул, в рубке было темно, а может, что и светилось, компас или какой другой навигационный прибор, я представил, как они смотрят на море, по которому буксир плывет к своей неведомой цели.

— Ты знаешь, — сказал Ирвинг своим сухим, надтреснутым голосом, — а я ведь начинал на воде. Водил быстроходные катера для Большого Билла.

— Ну да?

— Точно. Сколько… неужели десять лет прошло? У Билла были катера что надо, мощнейшие движки, катера делали тридцать пять узлов с грузом.

— Верно, — сказал рулевой, — я знал его катера. Помню «Мери Б». Помню «Беттину».

— Ага, — сказал Ирвинг. — «Кинг Фишер», «Гэлуэй».

— Ирвинг, — позвал Бо из своего корыта.

— Ходили до Роу, — сказал Ирвинг, — грузили товар и доплывали до Бруклина или Канал-стрит в один момент.

— Точно, — сказал рулевой. — Мы знали, какие катера Билла, а какие можно было преследовать.

— Что? — переспросил Ирвинг, давясь, как мне показалось, недоверчивой улыбкой.

— А вот и то, — сказал капитан, — я тогда патрульный катер водил, номер два-восемь-два.

— Проклятье, — сказал Ирвинг.

— Видел, как вы ходили мимо. Черт возьми, в те времена даже лейтенант получал всего сотню с мелочью в месяц.

— Ирвинг! — заорал Бо. — Побойся Бога!

— Билл каждую мелочь продумывал, — сказал Ирвинг. — Вот за это я его и любил. Все продумывал. Через год мы даже деньги с собой не брали. Все в кредит, как у джентльменов. Да, Бо? — наконец откликнулся Ирвинг с верхней площадки трапа.

— Прикончи меня, Ирвинг. Прошу тебя, продырявь мне голову.

— Ты же знаешь, я не могу, — сказал Ирвинг.

— Он сумасшедший, маньяк. Он истязает меня.

— Мне очень жаль, — сказал Ирвинг мягко.

— Мик еще хуже с ним поступил. Я расквитался за него с Миком. Как ты думаешь, я это сделал? Кишки ему выворачивал, как он? Заставлял поразмышлять? Нет, бац — и готово, — сказал Бо Уайнберг. — Я делал это ми-ло-серд-но, — добавил он, выдавливая слоги вместе со всхлипами.

— Я могу дать тебе выпить, Бо, — ответил Ирвинг в люк. — Хочешь выпить?

Но Бо уже рыдал и, кажется, ничего не слышал, и вскоре Ирвинг отошел от люка.

Капитан включил радио и вертел ручку настройки до тех пор, пока не зазвучали голоса. Одни говорили, другие отвечали. Третьи сверяли координаты. На других судах.

— Чистая была работа, — продолжал Ирвинг, обращаясь к капитану. — Хорошая работа. Погода меня никогда не волновала. Я любую любил. Мне нравилось причаливать там, где я наметил.

— Да, — сказал капитан.

— Я вырос на Сити-Айленде, — сказал Ирвинг. — Родился рядом с верфью. Если бы не мое теперешнее дело, то обязательно ушел бы в военные моряки.

Бо Уайнберг стонал: «Мама. Мама, мама, мама…»

— Мне нравилось заканчивать ночную работу, — сказал Ирвинг. — Мы держали катера на причале у 132-й улицы.

— Точно, — сказал рулевой.

— Подходишь к Ист-ривер перед рассветом. Город спит. Сначала солнце освещает чаек, чайки белеют. А уж потом только золотится верхняя часть Хелл-Гейта.