"Владыки света" - читать интересную книгу автора (Чопра Дипак)

Глава пятая. К неведомым пределам

В десять часов вечера Белла уже спала в своей спальне наверху. Внизу хлопнула дверь и послышались возбужденные голоса.

— Быстро, спрячьтесь, чтоб вас не было видно.

— Но нам ведь ничего не угрожает здесь, внутри?

— Нет, делайте, как я говорю. Это волк, у него хороший нюх, и мне не хочется его искушать.

Белла узнала голоса своего мужа и американских гостей. Обеспокоенная и заинтригованная, она надела платье и парик и выскользнула на лестницу. Увидев, что муж ее заметил, она, однако, не решилась заговорить.

— Пожалуйста, возвращайся в постель, — серьезно сказал он.

В этот момент до нее донесся громкий шум — по-видимому, с улицы. Открыв зарешеченное окно, она увидела, как вдоль по узкой улице с приветственными криками и возбужденным гомоном ломится целая толпа. Белла решила сбежать вниз.

— Ты запер двери? — спросила она, вбежав в гостиную. — Я, слава Богу, никогда не видела погромов, но то, что там происходит, наводит на черные мысли.

Соломон выглядел раздраженным.

— Это не казаки, жена, и они не будут рубить двери топорами.

Между тем, обращаясь к американцам, старый раввин был взволнован и решителен:

— На то, чтоб вас здесь не видели, есть причина, понимаете? Белла, отведи их наверх.

— Ничего не понимаю. Этот якобы мессия меня уже видел, и я видел его. Что за опасность нам грозит? — спросил Майкл.

Тем временем шум толпы значительно усилился, из соседних окон послышались возмущенные крики разбуженных. На лице Сьюзен застыла странная зловещая улыбка. Кивнув Майклу, чтоб тот перестал протестовать, она взяла его за руку и повела наверх вслед за женой раввина.

Оставшись один, Соломон распахнул двери и шагнул наружу, но тут же оказался прижат к стене накатившей толпой. Люди шли от Стены, размахивая рубахами, как знаменами, и потрясая самодельными факелами. Они появились здесь за какое-то мгновение до того, как он вышел. Соломон напряженно ждал.

— Так вот что Тебе было от меня нужно? — пробормотал он про себя. — Я потратил пятьдесят лет, чтобы понять, что случилось с моим народом, а теперь Ты требуешь того, чего я не могу дать даже Тебе?

Толпа плотнее окружила Пророка кольцом таким же тесным и суматошным, как ранее — мальчика, танцевавшего в световом луче. Не в силах сдвинуться с места, Соломон закричал:

— Самозванец! Прекрати это непотребство и открой, кто ты есть!

Стоявшие рядом удивленно воззрились на него; некоторые засмеялись и попытались оттолкнуть его прочь. Но Соломон рассчитал точно: Пророк, пусть и окруженный людьми, оказался прямо напротив его дверей.

— Здесь нет ничего праведного! Он пытается обмануть вас, слышите, вы все!

Приняв Соломона за сумасшедшего старика, несколько человек попятились от него, благодаря чему он оказался прямо напротив снисходительно улыбавшегося Пророка, остановившегося посреди улицы. Старый раввин сделал два шага вперед, на его лице застыла ярость.

— Я рабби Соломон Кельнер, старый человек. Очень долго я хранил свои тайны, но теперь у меня нет выбора. Посмотри на меня!

В толпе раздавались колкости и свист, но Пророк выглядел озадаченным. Он вертел головой из стороны в сторону, словно, будучи глух на одно ухо, пытался определить источник некоего таинственного звука.

— Кто ты? — спросил он, словно обращаясь к привидению.

— Я гораздо больше, чем ты, и гораздо меньше, — ответил Соломон с насмешливой ноткой в голосе. — Пусть лучше меня убьет демон Самаэль, супруг Лилит, чем твоя рука излечит от проказы.

Эта витиеватая тирада вызвала у Пророка смех. Жестом поднятой руки он остановил двух озлобленных мужчин, устремившихся было к старому раввину.

— Оставьте его.

— Но, учитель, он не достоин находиться пред твоими очами, — сказал один из них, краснорожий детина со все еще не зажившими ожогами на руках.

— Они уже называют тебя учителем? — съязвил Соломон.

Толпа стала прославлять Пророка. Раввин скользнул внутрь дома, оставив двери открытыми. Пророк все еще выглядел смущенным, но двинулся следом.

Оказавшись в гостиной, Соломон, не сдавая позиций, пристально смотрел на Пророка, стоявшего в дверном проеме. Чудотворец не вошел внутрь — лишь принялся как-то странно принюхиваться.

— Ты здесь не один, да? — спросил он.

Соломон молчал. Вдруг он услышал позади себя слабый вскрик и голос Беллы: «Дер тейфель![23]»

— Спокойно, не бойся. В твоей гостиной нет никакого черта.

Но тут Пророк осторожно шагнул вовнутрь. Соломон, судя по всему, был для него невидим, но Беллу, стоявшую с супницей и половником в руках, он заметил. Сидеть на месте было выше ее сил, так что она спустилась вниз, чтобы помыть посуду после ужина, и выбежала из кухни, услышав, что вернулся муж.

— Это ваш дом? Вы здесь одна? — спросил чудотворец.

— Я варила суп, — взволнованно ответила Белла, не в силах скрыть свой страх. — Пожалуйста, уберите отсюда всех этих людей.

Если бы чудотворец сделал еще два шага, то наткнулся бы на Соломона, но он резко остановился.

— Я чую здесь обман, — сказал он. — А учуяв его, я никогда не теряю следа. Живите с миром.

Он развернулся и быстро вышел. Соломон закрыл дверь, а Белла рухнула на обтянутый ситцем диван.

— Я ведь просил тебя не показываться, — мягко упрекнул ее Соломон.

Белла качала головой, не в силах остановиться.

— Дер тейфель, в моем доме. Что нам делать? А если он вернется?

Казалось, она вот-вот расплачется, напуганная впечатлением совершенно иного рода, чем у тех, для кого красавец-целитель был воплощением безопасности, если не кротости.

— Если он вернется, — спокойно ответил Соломон, — постарайся не предлагать ему никакого супа.

* * *

Соломон был в настроении поговорить — внезапно его охватило неодолимое желание поделиться с Майклом и Сьюзен всем, что он знает. Прежде чем отпустить их в обещанный гостиничный номер, он настоял на том, чтобы они выслушали подробный рассказ о тридцати шести праведных душах.

— Мне пришлось взять вас к Западной Стене, Га-Котель, чтобы самолично проверить, действительно ли мы на пороге чрезвычайных событий. Теперь я знаю, что так оно и есть.

Майкл слишком устал, чтобы проявлять любопытство, да и менторский тон старого раввина не слишком ему нравился.

— Пожалуйста, если можно, без предисловий, — сказал он. — Расскажите как можно проще и конкретней, что произошло.

На лице Соломона промелькнуло раздражение, однако он решил подчиниться.

— Несколько часов назад я обещал вам сообщить кое-что о вашем мире, но прежде намеревался рассказать о своем. Теперь вы увидели маленький кусочек того, что я имел в виду.

— Вы имеете в виду происшествие у Стены? Для вас это в порядке вещей? — скептически спросил Майкл.

— И да, и нет. Наверное, будет лучше, если я объясню это вот как. Праведная душа значит гораздо больше, чем душа того, кто пресмыкается перед Богом, и больше, чем душа того, кто озабочен добродетелью. Праведная — значит «чистая», и Тридцать шесть абсолютно чисты.

— От чего?

— От всего. Их нельзя обмануть — значит, они живут в истине. Именно это имеют в виду священные тексты, говоря, что некто видит свет. Они не спят и не слепы, как все мы. Такая чистота нужна Богу, чтобы поддерживать этот мир. Вы думаете, звезды, горы и моря существуют как таковые? Они такие же бесплотные и эфемерные, как сны. Чтобы сохранить этот мир в целости, Богу нужен кто-то, кому бы он снился, век за веком. Без такого сновидящего все, что вы видите, исчезло бы. Такова тайная подоплека рассказов Торы о Боге, уничтожающем землю.

Разговор происходил в гостиной, где собрались все четверо. Сьюзен сидела на ковре, у ног Майкла. Белла, которой было предоставлено лучшее кресло, так в нем и уснула. Сьюзен молча внимала речам старого раввина, и Майкл подумал было, не уснула ли она тоже.

— Вы можете считать Тридцать шесть своего рода клеем, при помощи которого Бог сохраняет творение в целости, — продолжал Соломон. — Каббала учит, что Ламед Вав суть пусковой механизм, благодаря которому работает все человеческое сознание. Обычно Тридцать шесть просто существуют — вы назвали бы это пассивной системой. Но сила Творения протекает через них, и если бы они вознамерились этой силой управлять, то могли бы в буквальном смысле слова изменить реальность. И вот здесь мы подходим к сути нашей проблемы. Теперь Майклу было уже не до того, чтобы смотреть на Сьюзен. Услышанное было чересчур сложным, запутанным и совершенно неправдоподобным. Ему предлагалось поверить в Бога, вмешивающегося в жизнь своего Творения через посредство сети анонимных тайных агентов.

— Ну, допустим, — осторожно произнес Майкл. — Живут себе тридцать шесть праведных душ. Но я не вижу, как это связано с сегодняшним бедствием.

Раввин криво улыбнулся.

— Увидишь, сынок. Каббала учит, что каждая из чистых душ имеет свою противоположность, ведь все должно быть уравновешено, точно так же как Хокма уравновешивает Бину, а Кетер уравновешивает Малкут. Восемнадцать пар. Можешь считать их Божьими хромосомами. Как утверждается, если мир вдруг погибнет, он может быть восстановлен из костей Тридцати шести.

Раввин устроился на стуле напротив Майкла и хмуро уставился на пламя стоявшей на подоконнике свечи.

— Пока существуют Тридцать шесть, Завет сохраняется, но если они выходят из равновесия, Творение становится уязвимым, как вот сейчас, когда появился древний враг с теневой стороны Тридцати шести.

— Так, значит, вот кто он такой? — внезапно спро сила Сьюзен, не в силах больше молчать.

Соломон кивнул.

— Поскольку он так же далек от света, как Тридцать шесть близки к нему, я называю его Лжецом, или Темной Душой. Он не сатана и не демон, просто человек, который познал свет, но решил отвернуться от него. Помните, я говорил, что чистые души обладают некими силами? Вот только дело в том, что силы эти не предназначены для использования. Они суть побочный продукт их знания Бога, не более того.

«Удобно», — подумал Майкл, всматриваясь в лицо старика. Он чувствовал тепло тела Сьюзен, сидевшей к нему спиной. Даже если она и Соломон Кельнер были друзьями, как-то не верилось, что он рассказывал ей об этом раньше.

— Так. С помощью своей силы Тридцать шесть могли бы сделать многое. Например, отменить смерть. Однако ничему в Творении не уготовано вечное бытие, разве только Божьему сознанию. Поэтому каждый из Ламед Вав умирает в назначенный ему срок, и тогда рождается новая чистая душа, чтобы стать на его место. А вот теперь собственно проблема: в настоящее время уже нет Тридцати шести, тем не менее их осталось тридцать шесть.

— Прямо загадка какая-то, — в голосе Сьюзен проскользнуло возмущение. — Если один из них умер, как могло их остаться по-прежнему тридцать шесть?

— Один из них предал остальных. Он не умер, — без тени издевки ответил старик. — Это и был тот молодой человек. Называйте его Исмаил, Темная Душа, Тот, кто лжет Богу. Он был одним из Ламед Вав. Ему пришло время умереть, но он не умер. Он воспользовался обретенной силой, чтобы выйти за пределы Творения, за пределы времени. Чтобы обмануть Бога наихудшим образом — ослушаться Его.

Теперь вы видите, в чем все дело? Лжец не умер, так что его замена не смогла родиться. И он уже не был чистой душой, поэтому Завет с Богом не мог соблюдаться — Тридцать шесть уже не были тридцатью шестью. Что было делать? Чтобы сохранилась структура Творения, им пришлось импровизировать — привести в мир одного из подающих надежды кандидатов. Разумеется, если бы их выбор оказался неудачен, такой человек не обрел бы силу, но был бы уничтожен Славою Божией, и тогда Исмаил получил бы время на то, чтобы осуществить свою волю, быть может, даже соблазнить остальных из Ламед Вав.

Он знает об этом, и вот уже много веков всякий раз, когда появляется вероятность того, что ему будет найдена замена, он возвращается в этот мир, чтобы породить в нем тягчайшие бедствия и хаос. И вот он пришел снова. О его планах не знает никто. Но вы видели юного чудотворца, собирающего вокруг себя последователей. Он притворяется носителем добра, но делать то, что он делает, — значит гневить Бога. Он пользуется своей преображающей силой открыто, невзирая на возможные последствия для душ Непробужденных. И он готов уничтожить всякого, кто смог бы завершить священное число. Как Давида.

— Давида? — пораженно спросил Майкл.

— Да, — твердо сказал Соломон. — Хороший мальчик, образованный — он мог бы очиститься совершенно, дай только срок. Но Исмаил знал это, и пришел к Давиду, наслав на него апокалиптические видения.

«Точно так же как он наслал их на меня», — подумал было Майкл, но сравнение вышло слишком уж чудовищным, слишком лестным, и он отогнал эту мысль прочь.

— Теперь Давид пал. А Исмаил достаточно уверен в себе, чтобы делать с миром людей то, что ему хочется.

— Простите меня, — пролепетал, вскакивая на ноги, Майкл. — Это… Я верю в вашу искренность… — запнулся он, будучи не вполне уверен в том, что хочет сказать. — Я не один из них, — выдавил наконец он. — Я не чист. Я даже не верю в Бога. Может, я даже его ненавижу…

— Ну и что? — спросил Соломон, смутившись, но, похоже, ничуть не обидевшись. — Ты думаешь, я никогда не проклинал Бога? Вы там у себя в Америке проповедуете, что любовь Бога дается легко, что она, как суп, изливается дождем с небес, и все, что нужно сделать, — это подставить миску, чтоб она наполнилась. И вот вы подставляете миску и удивляетесь: надо же, она пуста! Тогда вы льете горькие крокодиловы слезы. Вы начинаете думать, что все, что не просто, невозможно. Вы ошибаетесь. Любовь — это золото, а не суп. Чтобы добыть ее, нужно трудиться в поте лица, но она есть. Священные книги говорят, что каждый из Ламед Вав видит столько страданий, что его сердце превращается в глыбу льда. Когда он умирает, Богу приходится тысячи лет отогревать его в Своих ладонях, лишь тогда эта душа может войти в рай. Когда ты перенесешь такие страдания, приходи ко мне, расскажешь тогда о ненависти к Богу.

Отчаявшись, Майкл затряс головой.

— Этот Пророк, которого вы называете Исмаилом, судя по вашим словам, есть, в сущности, Антихрист, но вы почему-то хотите от меня, чтобы я вышел с ним на бой. А как именно мне сделать это, вы не сказали. Я ведь обычный человек, никакой не «подающий надежды кандидат».

Сьюзен смотрела на него с тревогой.

— Что на тебя нашло? Никто ничего не говорил ни о тебе, ни о том, что ты должен что-то делать. Успокойся!

Старый раввин покачал головой.

— Ищи ответы в своем сердце — Бог не сплетничает о Своих намерениях. Пойду-ка я скажу своему зятю, чтоб шел в гостиницу.

Когда Соломон вышел из комнаты, Майкл повернулся к Сьюзен.

— Чего все они от меня хотят? — рассерженно произнес он. — Все то и дело говорят, чтоб я прислушивался к своему сердцу. Так вот, пусть знают: мое, черт побери, сердце не говорит ничего, кроме «тук-тук, тук-тук», причем колотится, как у скаковой лошади.

Сьюзен криво усмехнулась.

— Одно из двух: или ты поймешь, что делать, или придет этот Исмаил и расскажет тебе.

— Ты себе так представляешь спокойствие? — спросил Майкл.

Вернулся Соломон, держа в руках листок бумаги.

— Вы знаете город? — спросил он; Сьюзен кивнула. — Отлично. Я позвал Якова, он готовит вам комнату. Вот адрес. Храни вас Бог — и, Майкл, не оставайтесь там дольше, чем на одну ночь. Вы можете не верить, что вы один из избранных, а вот он не может. И он вас боится.

— Замечательно, — сказал Майкл. — Наверное, это и есть сила, которой обладает ученик: он будет трястись от страха из боязни умереть от смеха, увидев меня снова. На некоторых людей паралич действует именно так.

Отель «Новый Иерусалим» находился на краю Христианского Квартала Старого Города, возле Яффских ворот. Ему было уже лет сто, и он нес на себе ту же печать былого величия, что и «Сирийский Гранд-отель» в Дамаске. Оба они были символами наивысшего расцвета рухнувшей империи, реликтами непредставимого сегодня мира, достижимого не более, чем погибшая Атлантида.

В этот полный чудес вечер машина, стоявшая там же, где ее оставила Сьюзен, казалась еще одним чудом. Они сели в нее и перегнали за несколько кварталов вдоль переулка. Давешняя сумка Сьюзен по-прежнему лежала в багажнике, а вот имущество Майкла уменьшилось до той одежды, что была на нем еще до того, как они отправились в свое путешествие. Он прислонился к массивной, отделанной под мрамор колонне, а Сьюзен, обладавшая обширными языковыми познаниями, направилась к конторке выяснить насчет их комнаты. Даже в полночь вестибюль «Нового Иерусалима» был переполнен разноязыкой смесью туристов, носильщиков, торговцев и гидов, и Майкл отдал должное способности Соломона Кельнера достать комнату в разгар туристического сезона, кем бы там ни был его зять. Вокруг него среди потускневшей восточной роскоши толпились представители всевозможных уголков мира с грудами видавшего виды багажа, пререкаясь друг с другом и гостиничной обслугой. Разносчики торговали пирожками с мясом и теплой газировкой, пальмовыми крестиками и оливковыми четками — наряду с обломками Истинного Креста по заказу, кисло подумал Майкл.

Среди всего этого галдежа он уловил несколько голосов, принадлежавших американцам, — их английский показался ему громким, монотонным и невыразительным, как собачий лай. У него почему-то не возникло ни малейшего желания заговорить с кем-либо из соотечественников. Глаза его пересохли и воспалились от недосыпа, а в желудке ощущалась какая-то пустота, не имевшая ничего общего с голодом.

Майкл испытал облегчение, когда Сьюзен вернулась от конторки, позвякивая антикварного вида ключом с медной биркой.

— Номер готов. С концом света придется подождать, по крайней мере до тех пор, пока я не приму ванну.

Их номер был расположен на пятом этаже и выходил окнами на тихую улочку. Майкл подумал, что это, вероятно, резервный номер, из числа тех, что придерживают во всяком преуспевающем отеле на случай крайней необходимости; слишком уж он был хорош, чтобы быть незанятым во время Страстной Недели по какой-либо иной причине.

Комната пахла чистотой и теплом, как свежевыглаженные простыни. Невысокая полированная датская мебель шестидесятых годов странно контрастировала с ее викторианскими пропорциями. Полуоткрытая дверь вела в ванную, где на опорах, напоминавших птичьи лапы, стояла старомодного вида чугунная ванна.

Сьюзен подошла к окну и распахнула его. Ночной воздух был прохладен, сквозь запах выхлопных газов пробивались ароматы апельсинов и пряностей.

— Ты веришь ему? — спросил Майкл.

— Кому, Соломону? Приходится верить. Вопрос только в том, что все это значит. Похоже, нам придется все бросить и заниматься этим. Этот твой чудотворец вот-вот пронесется по миру, как пожар, и ты это знаешь.

Майкл кивнул. Он сбросил ее руки со своих плеч, поднялся и подошел к окну.

— Люди, особенно представители среднего управленческого звена ВОЗ, не пробираются через Зеленую Линию просто так, забавы ради. Ты ведь заранее знала, что он мне скажет, не так ли?

— Была абсолютно на этот счет уверена, — понизив голос, признала Сьюзен. — Я знала, что Соломон дока по части подобных вещей, они не чужды его реальности.

— Что-то слишком часто в наших разговорах всплывает слово «реальность», — заметил Майкл, глядя на окна расположенного через дорогу арабского дома. Он видел, как живущее там семейство, усевшись вокруг стола, заставленного грязными тарелками и винными бутылками, о чем-то спорит. — Дело в том, что в своем подлинном значении слово реальность относится к вещам, являющимся реальными.

— Это не всегда бывает так, — сказала Сьюзен. — Человеческое сознание имеет склонность ставить знак равенства между неизвестным и невозможным. Что делает те или иные вещи реальными? В конечном счете — не более чем факт нашего знания об их существовании. Но есть масса вещей, готовых вдруг нам явиться, — просто они были скрыты до поры до времени.

— Ничего не могу с собой поделать, но то, что сказал нам Соломон, вызывает у меня негодование.

— Почему?

— Он сказал, что намерен поведать мне кое-что о моем мире, однако на деле принялся рвать его на куски. Если все это не выдумка, то что это за мир, в котором тридцать шесть человек могут просто поднять палец и решить все что угодно?

— Это как раз то, чего бы тебе хотелось?

— В данный момент у меня все это еще не уложилось в голове. Но вот хотелось бы тебе?

— Не знаю. Эти Ламед Вав — что будет с простыми людьми, если они ринутся галопом по нашим жизням, приводя все в совершенство? Ведь множество вещей, делающих нас людьми, — стремление, надежда, героизм — все это исчезнет, не так ли?

— Ты не пожертвовала бы ими ради уничтожения нищеты, болезней, войн?

— В том-то и закавыка. Люди большую часть своей жизни не отличаются добротой и прочими благородными вещами. Мы устраиваем себе неприятности, чтобы их расхлебывать, изобретаем себе врагов, чтобы с ними сражаться. Наверное, Тридцати шести придется раздеть нас до скелета, ведь тогда не останется ничего, с чем мы могли бы бороться. Жизнь наша будет возвышенно-скучной и совершенно не зависящей от нашей воли.

— Ты хочешь сказать, что воины — лучше? — спросил Майкл. — Все голодающие, все, кто по сей день ежедневно умирает от болезней, которые мы уже добрую сотню лет умеем лечить, все, кого солдаты убивают лишь за то, что они оказались посреди пыльной дороги, спасаясь от уничтожения, — так, да?

— Именно, — саркастически отрезала Сьюзен. — Предложи-ка свой вариант. Ну вот, вы установили свой рай на земле, — что дальше?

— То есть? На земле установлен рай — чего ж еще надо?

— Люди по-прежнему умирают, — сказала Сьюзен. — Пусть даже просто от старости. А новые Ламед Вав, приходящие на смену умершим, — ведь это они должны поддерживать функционирование этого рая, верно? Но они могут делать это только в том случае, если приходят в мир, нуждающийся в них, и в результате твой рай закончится за одно поколение — как раз к тому времени, когда люди начнут забывать прошлое. Или, скажем, первые чистые души, создавшие рай, захотят с помощью своих способностей отменить смерть. Что будет тогда?

— Все будут жить вечно?

— А не превратится ли тогда мир в вечное сборище стариков? А если вы справитесь с этим, то куда денетесь от перенаселенности? Конец здесь один — диктатура этих самых чистых душ. Даже если Ламед Вав примутся творить чудеса и кормить всех голодных манной небесной, не останутся ли в мире в скором времени одни бездушные роботы, годные лишь на то, чтобы о них заботились?

— Ну ладно, — смягчился Майкл. — Но неужели они так-таки не могут ничего сделать? Скажем, победитьрак, СПИД, спасти Амазонку?

— И что, они смогут на этом остановиться? Какое вмешательство допустимо, а какое чрезмерно? Ты знаешь это?

Майкл обессилено покачал головой.

— Но это бессмыслица. Они ведь совершенны, не так ли?

— Очевидно, совершенны настолько, чтобы видеть свои пределы.

— Я смотрю, ты много думала об этом, — признал Майкл, глубже устраиваясь в кресле. Вывод Сьюзен отнюдь не утешил его.

— Гораздо меньше, чем, по-видимому, придется тебе, — ответила она.

После столь длительного ожидания их любовь была особенно бурной и, казалось, смела все мелкие недоразумения, связав их обоих пониманием. Что бы с ними ни случилось потом, общность их будущего обрела в этот момент единения свой фундамент.

— Что ты во мне нашла? — спросил он ее потом. — Может, ты решила, что я бог?

— Нет, — засмеялась она. — Просто мне пришло в голову, что завтра мы оба можем умереть.

Привычный к поздним дежурствам и бессонным ночам, Майкл сделался знатоком по части предрассветных часов. Каждый из них обладал собственной фактурой, собственным неповторимым ароматом. Даже в лишенной окон комнате можно ощутить, как движется ночь, как очередная ее фаза приходит на смену предыдущей, словно некие сотканные из тени существа проходят парадом под черным небом.

Ровное дыхание Сьюзен свидетельствовало о ее мирном, ничем не тревожимом сне. Майкл позавидовал ей, несмотря на то, что обычно осаждавшие его видения в эту ночь от него отступились.

«Наверное, знамений больше не будет, — подумал он. — Не должно быть. Ведь она здесь».

Он поднялся, укрыл Сьюзен простыней и подошел к окну. Большая часть Нового Иерусалима лежала к северу и западу от отеля, и его огни порождали на горизонте бледное серебристое свечение. Золотой Иерусалим обрел современную, светскую электрическую ауру. Если бы кто-нибудь вздумал творить здесь чудеса, вплоть до вчерашнего дня над ним бы посмеялись и прогнали прочь.

«Может быть», — еле слышно прошептал Майкл, зная, однако, в глубине души, что на самом деле люди никогда не были столь рационалистичны. Гораздо более вероятно, что чудотворец станет причиной таких беспорядков, каких этот город еще не видел никогда. Особенно здесь, особенно теперь. Эта искра способна разжечь войну и хаос, ибо ничто не вызывает у верующих такой ненависти, как чудо, узурпированное противоборствующей религией.

Так что, Исмаил хочет именно этого? Майклу не верилось, что Соломон рассказал ему все, что знал. По его словам, Ламед Вав не соприкасались ни друг с другом, ни с посторонними, но откуда же тогда ему было известно о падении Исмаила и его отказе принять смерть?


Майкл прильнул лбом к холодному оконному стеклу. Несмотря на сказанное им Сьюзен, он не знал наверняка, хочется ли ему встретить кого-нибудь из чистых душ. Майкл был сыном механистического космоса, который вращался сам по себе, — слепого часовщика, не игравшего в кости. Где же в этой философии могло найтись место для мужчин и женщин, удерживающих силу преображения в своих бренных, преходящих ладонях?

Ему, как врачу, был знаком лишь слабый отзвук этой силы; те же из врачей, кто привык играть роль Бога, нередко доигрываются до самоубийства и наркомании. «Вся полнота силы не предназначена для нас. Ни у кого не хватит мудрости пользоваться ею мудро. Ни у кого».

Стало быть, вот его позиция: он отвергает Ламед Вав и будет стремиться доказать их несостоятельность. Как только он сказал себе это, переполнявшие его видения слегка поугасли. Теперь он знал, что значил этот меч. Это был выбор, это была власть, это была возможность позволить тьме быть.

Теперь он не станет извлекать силу из камня. Искушение прошло. В конце концов не имело значения, правду ли говорил Соломон Кельнер, действительно ли Ламед Вав существуют, действительно ли Владыка Лжи вступил в мир, неся с собой апокалипсис. Все это было неважно по сравнению с одним-единственным вопиющим фактом, что Соломон Кельнер предложил Майклу шанс овладеть той самой силой, от которой Тридцать шесть уже успели отказаться.

«Я не стану играть в эти игры».

Он подумал о юном Пророке, творящем столь эффектное добро из столь хитроумных и страшных побуждений. Что еще было в этом нового? Не говорил ли еще Понтий Пилат, что в Иерусалиме то и дело появляется новый пророк?

Нужно сказать утром Сьюзен, и они отправятся обратно в Дамаск, а потом он сможет вернуться к работе. И попробует напрочь забыть свои видения, зная теперь, что они означают.

Исмаил, возможно, станет охотиться за ним и может убить его в Пальмире, но если Темная Душа действительно обладает той силой, что приписал ему Соломон, он должен понимать, что Майкл не представляет собой угрозы ему и его планам. Старый раввин намекал, что кроме Майкла есть много таких, кто может стать чистой душой. Вот пусть они с Исмаилом и выслеживают кого-нибудь из них, и пусть их кандидат не окажется врачом, у которого и без того слишком много воспоминаний и которому и без того есть что терять.

Майкл снова лег в постель.

Он был один в пустой кровати, когда свет позднего утра наконец-то привел его в чувство. Он размашисто перевернулся с боку на бок, потом пошарил рукой, испугавшись свалиться со своей узкой армейской койки, и лишь тогда осознал, что находится вовсе не в медпунктовской палатке. Отель в Иерусалиме. Вот он где. Но где же Сьюзен? Ответ на его вопрос дал донесшийся из ванной плеск воды. Дотянувшись до своих вещей, он принялся одеваться. В последние дни его жизнь несколько выбилась из колеи, но теперь он почувствовал, что вновь обретает равновесие. Есть вещи, о которых его не могут попросить, к которым он, пожалуй, неспособен и даже недостоин пытаться к ним приступать. Он очертил границы своего мира, вот и все.

Сьюзен осторожно окунула палец в воду в титане. Пожалуй, она слегка переборщила с горячей водой, но ведь в «Сирийском Гранд-отеле» ее выбор ограничивался тепловатым душем в номере и проблематичной ванной в полупубличной обстановке.

Ей хотелось, чтобы они с Майклом подольше пробыли в Иерусалиме, однако она понимала, что это было бы небезопасно. Человек, которого равви Кельнер назвал Исмаилом, станет искать Майкла, чтобы уничтожить его прежде, чем тот превратится в одного из Ламед Вав. Каким бы ни оказался выбор Майкла, Исмаил будет видеть в нем угрозу и не оставит его в покое. По словам раввина, его тактика состоит в том, чтобы устранить всех, кто может быть избран в число Тридцати шести, а затем уже взяться за них самих.

Когда Сьюзен отважилась привезти Майкла сюда, у нее были только подозрения насчет Ламед Вав, но она знала, что Кельнер был врачом по части болезней духа, и той же способностью к целительству обладал Майкл. Будучи сама дочерью врача, она знала, что они никакие не святые. Однако в Майкле для нее открылись совершенно неожиданные глубины. Он терпеливо переносил ее чрезмерную осторожность. Когда он, направляясь в Пальмиру, проезжал через Александрию, Сьюзен тут же классифицировала его как «чересчур хорошего», чтобы это действительно было правдой, — этакого расфуфыренного комильфо, который не выдержит в спартанских условиях лагеря беженцев или полевого медпункта и трех месяцев. Она ошиблась. Он выдержал и вернулся на новый срок. Проснувшееся любопытство заставило ее копнуть глубже; он стал для нее загадкой, которую ей во что бы то ни стало нужно было разгадать.

Она обнаружила, что, помимо своей самоуверенности хирурга, он может быть застенчивым, экономным, испытывать пристрастие к кофеину. Он жил, чтобы работать, как и она сама. В какой-то момент она перестала относиться к нему как к загадке и начала видеть в нем личность, доброго, уязвимого человека, и кроме того — всячески стремящегося оградить ее от тех сил, что управляли им. Майкл излечил ее от шрамов, которые она, казалось, будет носить всю жизнь, и она знала, что такое же влияние он оказывает и на других окружающих его людей. Единственным, кто этого не замечал, был сам Майкл.

В последние полгода они ссорились чаще обычного, скандаля с унаследованным ею от своего семейства неистовством. Майкл очертя голову погрузился в работу, не давая себе ни малейшей передышки. Когда он принял решение отправиться в Ирак на поиски чумы, Сьюзен испугалась, что никогда больше его не увидит, что он в конце концов встретит-таки смерть, с которой столь отчаянно заигрывал. Но затем он возник на обочине дороги, как белый рыцарь на черном лимузине, и, когда он рассказал ей о своих кошмарных видениях, его самоистязания наконец обрели для нее смысл.

Пока она грезила, вода в ванне остыла. Сьюзен выбралась наружу и закуталась в полотенце. Ванная комната была заполнена паром. Сьюзен подошла к зеркалу и протерла его уголком полотенца.

С поверхности зеркала на нее вдруг глянуло нечто, не бывшее ее собственным лицом.

Лицо. Свежее, с оливковой кожей, лицо прекрасного юноши, только-только вступившего в возраст мужчины. Она узнала его по фотографиям Найджела. Исмаил. Он улыбнулся ей сияющей улыбкой, исполненной радости.

Затем он, как сквозь окно, прошел сквозь зеркало и коснулся ее лица.

Сьюзен закричала.

Столь невероятное отчаяние сквозило в этом крике, что Майкл сорвался с места еще прежде, чем смог отдать себе отчет в своих действиях. Было ясно, что дело не в каком-нибудь пауке, вдруг вылезшем из сливного отверстия, — это не переставая кричал человек, охваченный смертельным ужасом.

— Сьюзен!

Он всем телом навалился на дверь ванной. Она открывалась внутрь, замки были старыми, и она должна была податливо спружинить от толчка. Но оказалось, что с таким же успехом он мог бы атаковать огромную стальную болванку. Майкл отлетел назад и растянулся на полу, не в силах вдохнуть воздух.

— Не ходи туда.

Приподнявшись, Майкл обернулся на голос.

Перед закрытой дверью, ведущей в коридор, стояла пожилая женщина. Возраст ее трудно поддавался определению — что-нибудь между шестьюдесятью и восемьюдесятью. Это была обутая в теннисные туфли классическая маленькая старушка, пяти футов росту[24], сгорбленная от старческой нехватки кальция. В ее карих глазах, ярко горевших на морщинистом лице, светилась тревога; мышино-седые волосы покрывал цветастый платок. На ней был розовый кардиган и короткая расшитая цветами юбка. В руках она держала хозяйственный пакет из местного универмага, а ее теннисные туфли больше напоминали кроссовки.

Все это Майкл отметил про себя практически одновременно с осознанием факта ее присутствия. Старушка выглядела совершенно безобидно, вполне как чья-нибудь бабушка, вот только никак она не могла проникнуть в номер сквозь запертую на все замки дверь.

Еще продолжая прокручивать все это в уголке своего сознания, Майкл вскочил на ноги, чтобы вновь атаковать дверь. Внезапно крик оборвался, и повисла зловещая тишина.

— Сьюзен! — крикнул Майкл и снова бросился на дверь, на сей раз приготовившись встретить сопротивление.

— Не делай этого! — закричала старушка. — Заклинаю тебя!

Майкл пропустил ее слова мимо ушей. Послышался скрип петель, и после очередного удара дверь подалась. За ней ничего не было.

Ванная комната исчезла. Исчез отель. Исчез город. За дверным проемом, где некогда была ванная, теперь был отвесный обрыв пустынного каньона трехсотфутовой глубины. Превращая абсурдную невозможность в неумолимую реальность, дверь, сорванная с петель, падала по спирали в пустоту и казалась теперь не больше листка дерева. На Майкла подуло легким знойным ветерком, будто кто-то вдруг открыл духовку. Потеряв равновесие, он пошатнулся, чувствуя, как инерция тела влечет его вперед, сквозь дверь, в пустоту.

Туда, где его ждет смерть.

Сильные, острые, словно когти, пальцы вцепились в его руку и потянули назад. Майкл упал навзничь на истертый пыльный ковер «Нового Иерусалима». Приподнявшись, он стал отползать от двери на четвереньках, пока не уперся спиной в кровать.

— Кто вы? — спросил он, все еще пялясь на внезапно отверзшуюся в мире дыру.

Таинственная старушка стояла на коленях позади него, все еще держа его за руку. Теперь она была так близко, что он чувствовал исходивший от нее легкий запах пудры и свежего белья. В ее реальности не возникало никаких сомнений.

— Твой друг, — ответила она.

Он повернул голову, чтобы взглянуть в окно спальни и ощутил приступ тошноты, увидев, что в его стекле по-прежнему отражаются иерусалимские крыши. Окно или дверь — что-то из них не было правдой.

И тут стены комнаты разом вспыхнули.

В первый момент Майкл увидел, как медленно, словно нехотя, сворачиваются ставшие привычными за ночь полосатые обои. Миг спустя они покрылись островками пламени, под которыми проступал нетронутый рисунок. Комната осветилась, словно залитая полуденным пустынным солнцем; Майкл услышал производимый пожаром шум — порывистый рев огненного потока. Ценой невероятного усилия ему удалось игнорировать пламя, сочтя его плодом зрительной галлюцинации, вот только жар вдруг сжал его кожу, словно сами стены комнаты двинулись внутрь. Это был смертоносный жар огненной бури, пожирающий кислород и убивающий в считанные секунды.

Он умирал. Из огненного кольца не было выхода. Даже открытый дверной проем бывшей ванной был теперь охвачен пламенем.

У него не было времени даже на то, чтобы решить, в здравом ли он уме, чтобы задуматься над тем, что из всего этого реально и как такое может быть. Он, как животное, инстинктивно реагировал на неопровержимые сигналы своих органов чувств. Задыхаясь, он пробовал вдохнуть, но легкие наполнялись лишь опаляющим, кошмарным жаром. На его коже, тут же высыхая, стали вздуваться волдыри, покрывая его коркой собственной соли.

— Успокойся, — услышал он позади себя голос женщины. — Соберись. Он не может тебя видеть. Он утратил Свет, и теперь не может его видеть. Он лишь догадывается, что ты здесь.

Майкл совсем забыл о ней. Он посмотрел ей в глаза.

Там не было страха — ни страха, ни огня. Она снова протянула ему руку. Майкл взял ее. Рукопожатие было крепким, а ладонь сухой и теплой.

Пламя погасло. Отсутствие жара произвело на Майкла эффект холодового шока. Задыхаясь, он наклонился вперед, положив голову на колени.

— Я Рахиль Тейтельбаум, — произнесла старушка по-английски с американским акцентом. — Ты впервые в Иерусалиме?

Вопрос застал Майкла врасплох. Ему не хотелось смотреть на дверь ванной, но он заставил себя сделать это. Дверь была на месте, закрытая и невредимая. Он почувствовал, что теперь с некоторым трудом может вспомнить, что происходило в последние несколько секунд, как будто случившееся было последним ярким остатком сна и, как всякий сон, не находило себе места в мире яви. Еще немного, и сон исчезнет совсем, и его жизнь сожмется кольцом вокруг этого провала. Майкл поднялся, с удивлением осознав, что Рахиль никуда не исчезла. Она паясничала.

— Теперь тебе нужно сказать: «Здравствуйте, Рахиль, меня зовут Майкл». Шалом. Позвольте мне спасти вам жизнь и в следующий раз, — ответила старушка сама себе.

«Шок. Это шок». Он почувствовал головокружение, ему хотелось расплакаться. Симптомы были знакомыми: потеря ориентировки, неспособность собраться с мыслями и разобраться в окружающей обстановке. Случилось что-то очень плохое, и, все сильнее пугаясь, Майкл понял, что не знает, что именно, и не видел способа это узнать. — Сьюзен? — тихо произнес он. На какое-то мгновение он совершенно серьезно допустил, что никакой Сьюзен не существовало в природе, — а если она и была, то не ездила с ним в Иерусалим. «Нет. Она здесь. Или была здесь. Что с ней случилось?»

— Не хотелось бы тебя торопить, но нам пора, — сказала Рахиль.

— Пора? Но нам нужно вернуть Сьюзен!

Он нерешительно шагнул к двери ванной, но тут же развернулся.

— Кто вы? — спросил он наконец.

— Рахиль… — снова повторила было старушка, но Майкл резким жестом прервал ее.

— Кто вы на самом деле? — угрожающе спросил он. — Вы одна из них, да? Что вы с ней сделали?

Говоря это, он краем глаза заметил какое-то движение.

— Угадай, — саркастически ответила Рахиль. — Сейчас некогда об этом разговаривать. Верь мне. Пора идти. Давно пора, вообще-то.

Майкл обернулся в сторону движения. Зеркало комода таяло.

Нет, это было не совсем так. Оно мерцало, словно лужица ртути, в которую кто-то подул, словно лужица воды, поднятая за край, да так и оставшаяся висеть вопреки тяготению. У него на глазах поверхность зеркала сжималась и разрывалась, серебро растекалось под человеческими пальцами. Пальцы… руки… лицо.

Лицо Пророка. Исмаил повертел головой из стороны в сторону, осмотрелся, проходя сквозь зеркало, как сквозь открытое окно. На нем была та же одежда пустынника, что и тогда, под Назаретом. В какой-то момент их взгляды пересеклись, но выражение Исмаилова лица не изменилось. Он не видел никого из них.

«Он что, ослеп?» — подумал было Майкл. Но нет, его движения были движениями зрячего. «Он не может видеть нас, потому что не может видеть Свет».

Пальцы Рахили тянули его за рукав, тихо увлекая к двери.

— Где Сьюзен?! — закричал Майкл и услышал за спиной шиканье Рахили.

Исмаил резко обернулся, ориентируясь по звуку голоса Майкла. Не изменившись в лице, он уставился в одну точку.

— Она со мной, — сказал он. Почему бы тебе тоже не пойти со мной?

От его голоса веяло пробиравшим до костей холодом. Наверное, так разговаривала бы бездушная голодная акула.

Майкл понял, что сейчас он ничего не сможет сделать для Сьюзен. Все, на что он надеялся, — это что ему удастся убежать и вернуться к равви Кельнеру. Он-то знал, как бороться с Исмаилом.

— Ты ведь не хочешь, чтоб я был твоим врагом, Майкл. Я могу быть совсем не страшным.

«Армагеддон. Суд, где каждый знает твое имя», — в приступе отчаянной дерзости подумал Майкл. Он отступил на шаг, но взгляд Исмаила не отследил его движения. «Он все еще не может меня видеть». Рука Рахили увлекала его к двери.

— Не пренебрегай мною. У тебя ведь накопилось множество вопросов. Я могу ответить на них, ты же знаешь. Майкл! Ты здесь?

Его тон был столь соблазнительно рассудительным…. Майкл уже уперся спиной в бок Рахили; он почти что чувствовал, как она нашаривает дверную ручку и потихоньку начинает ее поворачивать.

— Не покидай меня! — во весь голос закричал Исмаил, делая шаг вперед.

Рахиль открыла дверь и вдруг отпрянула обратно, толкнув Майкла так, что он шагнул прямо навстречу Исмаилу, почти к нему в руки. Позади себя он услышал страшный шум — в комнату ворвалась свора собак, угольно-черных и таких огромных, каких Майклу никогда не приходилось видеть.

«Если он коснется меня, это конец», — с невероятной четкостью пронеслось у Майкла в голове. Он бросился в сторону, поперек кровати.

Рахиль оказалась прижата к стене, не имея возможности пошевелиться. Обозленные псы ухватили ее пакет и принялись терзать его, разрывая на куски, однако владелицу его они, похоже, не видели. Майкл осторожно перекатился на кровати и стал понемногу сползать в противоположную сторону. Взглянув вверх, он перехватил одобрительный взгляд Рахили.

Исмаил двинулся вперед, расшвыривая собак, словно пытался отыскать под ними Майкла. И хотя он явно слышал человеческие голоса, шум собачьей возни успешно их заглушал, давая Майклу и Рахили возможность вздохнуть чуть свободней.

«Вот только комната не такая уж большая. Если мы отсюда не выберемся, он в конце концов найдет нас».

Вдруг лай прекратился. Майкл проскользнул под кровать и взглянул вдоль ковра. Только босые ноги Исмаила. Он оглянулся, пытаясь отыскать ноги Рахили, но их нигде не было видно. Он заполз глубже под кровать.

— Майкл! Зачем ты это делаешь? Приди ко мне. Помоги мне. Мы ведь одно и то же, ты и я.

— Не верь ему, боббеле, — прошептала ему на ухо Рахиль. Майкл инстинктивно вздрогнул, но не проронил ни звука.

В большинстве отелей ножки кроватей привинчивают к полу, чтобы их не украли предприимчивые постояльцы. Но то ли «Новый Иерусалим» привлекал гостей более высокого пошиба, то ли здешние кровати были недостойны того, чтоб их красть, но, как заметил Майкл, кровать оказалась на роликах и могла быть легко передвинута.

Обуянный воодушевлением, смешанным с неподдельным ужасом, Майкл резко толкнул кровать вперед и вверх. «Бежим!» — закричал он, толкая Рахиль вперед. До него донесся изумленный вскрик Исмаила. «Бежим, говорю!» — снова завопил Майкл. Кровать встала на ребро и раскачивалась из стороны в сторону — он толкнул ее как следует.

За открывшейся дверью показался коридор. Майкл бросился бежать сломя голову, не оборачиваясь на старушку, а когда наконец обернулся, то почувствовал, что пол проседает у него под ногами, и он проваливается вниз, как сквозь зыбучий песок…

Во тьму.