"Господин Ганджубас" - читать интересную книгу автора (Маркс Говард)

МАГИСТР МАРКС


Мое первое воспоминание: я сбрасываю кота в океан с корабельной палубы. Зачем? Клянусь, я был уверен, что кот поплывет, поймает рыбу и победоносно вернется. Я просто не придумал ничего лучшего и не виню себя. Хотя закинуть Феликса в лоно вод было не очень красиво с моей стороны. Если это хоть как-то успокоит любителей кошек, признаюсь: образ Феликса преследует меня по сей день. Когда бы перед мысленным взором ни проносились события моей жизни, а случалось это не только в те мгновения, когда я находился на краю гибели, первое, что я видел, — это морду кота.

Мы находились в Индийском океане. Грузовой корабль «Брэдбери» принадлежал компании «Реардон Смит», Кардифф. Кот же принадлежал сиамскому принцу и был любимчиком крепких парней из корабельной команды. Мой отец, Деннис Маркс, сын боксера-угольщика и повивальной бабки, состоял на «Брэдберне» шкипером. Вот уже двадцать первый год, как он служил в британском торговом флоте. Ему разрешали брать с собой в далекие плавания мою мать Эдну, школьную учительницу, дочь оперной певицы и шахтера, и меня. С 1948 по 1950 годы я побывал везде, но запомнил немногое, только кота. Может быть, кот оттого столь неизгладимо отпечатался в моей памяти, что отец, узнав о жестокой проделке, выпорол меня перед всей командой, кипевшей от ненависти и замышлявшей собственную кровавую расправу. С тех пор он ни разу меня не ударил.

Порка не заставила меня полюбить животных (хотя если мне кто и нравится, так это кошки), но отвратила от сознательного нанесения боли любым живым существам. Даже тараканам в тюремных камерах не приходилось беспокоиться за свою жизнь (за исключением луизианских). И если мне все же придется принять какую-то веру, я рискую попасть в жаркое пламя христианского ада, потому что всегда буду оставаться буддистом, особенно в Бангкоке.

Большинство жителей каменноугольного бассейна в Южном Уэльсе говорят скорее на английском Дилана Томаса5, нежели на валлийском. Моя мать была исключением. Ее родительница происходила из друидических дебрей Южного Уэльса. Первые пять лет я говорил только на валлийском. Я родился в Кенфиг-Хилл, небольшой шахтерской деревушке в графстве Гламорганшир, и ходил в англоязычную начальную школу следующие пять лет. Кроме сестры Линды (на несколько лет младше меня) у меня был только один настоящий друг, Марти Лэнгфорд, чей отец не только был местным мороженщиком, но и был победителем общенационального конкурса на лучшее мороженое. Марти и я почти всегда могли за себя постоять в школьных дворах.

Ожидая результатов экзаменов, я решил заболеть. В школе было ужасно скучно, хотелось внимания и сочувствия. Незадолго до этого я обнаружил, что ртуть в обычном градуснике можно сколько угодно гонять вверх и вниз. И пока никто не смотрел, я сам был волен решать, какая у меня температура. Приглядевшись, можно было заметить, что ртутный столбик разорван и температура на градуснике ненастоящая, но этого никто не делал. Опасаясь, что меня засекут, я без зазрения совести сочинял симптомы — болит горло, кружится голова — болезней, при которых температура скачет, как на «американских горках». Одна из таких хворей носит название мальтийской лихорадки, хотя иногда ее именуют бруцеллезом или даже гибралтарской лихорадкой. Чаще всего люди заболевают ею в тропиках, вполне возможно, что и святой Павел тоже ею хворал. Мой отец точно переболел лихорадкой, если он, конечно, не притворялся. И хотя местный доктор догадывался, что я хитрю, ему ничего не оставалось делать, как согласиться с диагнозом авторитетных медиков, что я, как мой отец и святой Павел, подхватил мальтийскую лихорадку. Меня поместили в инфекционную палату больницы Бридженда.

Это было круто. Десятки смущенных и заинтересованных докторов, сестер и студентов окружали мою койку и относились ко мне чрезвычайно любезно и внимательно. Они давали мне лекарства и проводили обследования. Несколько раз в день мне измеряли температуру и, как ни странно, иногда оставляли одного с термометром, поэтому я снова мог нагнать себе температуру. Иногда я украдкой бросал взгляды на чрезвычайно объемистые папки документов с надписью, довольно обидной, «Только для медицинского персонала». Во мне проснулся искренний интерес к медицине и еще более искренний интерес к медицинским сестрам. Думаю, эрекции у меня бывали и раньше, но я как-то не соотносил их с тем, что, вожделея, пялился на женщин. А теперь соотносил, хотя по-прежнему не осознавал, что эти ощущения напрямую связаны с продолжением человеческого рода.

Несколько недель эрекций и таблеток — и мне снова все надоело. Захотелось домой — играть в конструктор. Я перестал нагонять температуру и жаловаться. К сожалению, в те дни попасть в больницу, как и сейчас в тюрьму, было гораздо легче, чем выйти оттуда. Томясь желанием поскорее выписаться, я потерял аппетит. Специалисты радостно записали в карточку очередной симптом и принялись над ним размышлять. В конечном счете после нескольких десятков литров энергетического напитка «Люкозэйд» ко мне вернулся аппетит, я пошел на поправку, и меня выписали. Моя первая афера была позади.

Пабов в Южном Уэльсе было больше, чем церквей, а шахт больше, чем школ. Меня направили в среднюю школу Гарв, что на валлийском значит «грубый». Это слово вряд ли можно отнести к жителям Южного Уэльса — скорее к уэльскому рельефу. Это была старомодная начальная школа для мальчиков и девочек на самой окраине долины. От моего дома до школы было семнадцать километров, которые я весело проезжал за сорок пять минут на школьном автобусе. Я часто видел, как по школьному двору гуляют овцы, иногда пытаясь зайти попастись в классные комнаты.

Я прошел краткий вводный курс в жизнь, выучил первые уроки неформального учебного плана уэльской школы. Мне объяснили, что если с толком пользоваться эрекцией, то семяизвержение приносит сильное удовольствие. И что, направив семя в нужном направлении, можно сделать детей. Мне досконально объяснили технику мастурбации. Я пытался овладеть ею в уединении своей спальни, правда пытался. Снова и снова. Ничего. Это было просто ужасно. Меня не трогало, обзаведусь ли я детьми. Просто хотелось кончить, как все остальные, и вот досада: ничего не получалось. И еще я понял, что, если человеку суждено с чем-то обломаться, пусть уж лучше это будет онанизм.

Я прекратил царапаться и драться, отчасти потому, что потерял сноровку, то есть били меня, отчасти потому, что не выносил физического контакта с мальчиками. Медсестры меня испортили. Да благословит их Господь!

Взаимная мастурбация на спортивных занятиях и уроках физкультуры была делом обычным, а мысль о том, что меня вынуждают принять в этом участие и обнаружить свой недостаток (показать, что я не могу кончить), вселяла ужас. Я знал, что познания в медицине меня не подведут. Я очередной раз нагнал себе температуру и придумал загадочную болезнь, из-за которой меня полностью освободили от физической нагрузки в школе. В глазах одноклассников я тут же превратился в заучку, хуже того — в девчонку, как меня нередко обзывали. Из-за способности хорошо справляться со школьными экзаменами я прослыл зубрилой, что в общем-то было не лучше. Жизнь шла не так, как мне того хотелось: девочки не обращали на меня внимания, а мальчики надо мной потешались. Нужно было все в корне менять.

Элвис Пресли вряд ли страдал моими проблемами. Я без конца смотрел фильмы с его участием и слушал его пластинки. Читал про него все, что мог достать. Копировал его прическу, пытался выглядеть как он, говорить его голосом, ходить его походкой. Ничего не выходило. Но потом стало получаться, или мне просто так казалось. Как-никак, я был стройный, высокого роста, с темными волосами и толстыми губами; и когда старался держаться прямо, у меня даже пропадали сутулость и пузо. Еще с шестилетнего возраста я два раза в неделю брал уроки игры на фортепьяно в соседнем доме. Как-то утром, к великому удивлению родителей, я прекратил репетировать «К Элизе» и «Лунную сонату» и направил свои таланты на четкое исполнение «Teddy Веаг» и «Blue Suede Shoes» воображаемым слушателям.

В школе я решил стать настоящим хулиганом. Надеялся, что тогда меня возненавидят учителя и полюбят одноклассники. В какой-то степени так оно и вышло, но настоящий хулиган из меня не получился, и наполовину я все равно оставался заучкой, которого время от времени задирали мальчишки. Показать всем, какой я Элвис, у меня не хватало храбрости. Телохранитель — вот что мне было нужно.

В школе Гарв не вели никаких внеклассных занятий, потому что большинство учеников жили в разбросанных по всем окрестностям изолированных шахтерских селениях. В каждой деревне была своя общественная жизнь и своя молодежь, из которой только несколько человек ходили в школу, на другой конец долины. В каждой деревне имелся свой крутой парень. Крутого из Кенфиг-Хилл звали Альберт Хэнкок. Он был на несколько лет старше меня, совершенно сумасшедший, очень сильный и смахивал на Джеймса Дина6. Я регулярно с ним встречался, хотя отчаянно трусил. Как и большинство здравомыслящих людей. Более подходящего телохранителя было сложно себе представить. Но как же с ним подружиться? Это оказалось легче, чем я мог подумать. Я носил ему сигареты и просил показать, как нужно затягиваться. Я стал для него мальчиком на побегушках и «одалживал» ему деньги. Так было положено начало длительного альянса. Теперь школьные друзья не смели насмехаться надо мной: слухи о жестокости Альберта ходили за много миль вокруг. Когда мне исполнилось четырнадцать, Альберт взял меня с собой в паб, где я попробовал первую в жизни кружку пива. В заведении стояло старое фортепьяно. С пьяной храбростью я развалился у клавиатуры и спел Blue Suede Shoes под собственный аккомпанемент. Посетителям понравилось. Наступили веселые времена.

Веселые времена закончились примерно годом позже, когда отец нашел мой дневник, в котором я безрассудно распространялся о выкуренных сигаретах, выпитом пиве и своих сексуальных приключениях. Он спустил меня на землю. Запретил ходить куда бы то ни было, кроме школы. Настоял, чтобы я состриг свои патлы. (К счастью, Пресли как раз только что подстригся, чтобы вступить в ряды армии Соединенных Штатов, и я обернул наказание в свою пользу.)

До экзаменов за пятый класс оставалось полгода. Пришлось к ним готовиться. Я занимался с удивительной одержимостью и упорством. Все десять предметов сдал на очень высокие оценки. Родители были счастливы. Жить стало лучше. Поразительно, что Альберт тоже ликовал: его лучший друг был Элвисом и Эйнштейном в одном лице. И снова наступили прекрасные времена.

Моя вновь обретенная свобода совпала с открытием в Кен-фиг-Хилл клуба «Вэнз тин энд твенти». По крайней мере раз в неделю выступали группы, и почти всегда мне давали спеть несколько песен. Репертуар у меня был очень маленький (What'd I Say, Blue Suede Shoes и That's All Right Mama), но он всегда хорошо проходил. Жизнь почти превратилась в рутину: Будние дни в школе посвящались занятиям физикой, химией и математикой. По вечерам я тоже занимался. Все остальное время проводил, выпивая в пабах, танцуя и выступая в «Вэнз», гуляя с девчонками.

Как-то весной рано вечером по просьбе нескольких подражателей Чабби Чекера я пробовал сыграть на пианино Let's Twist Again в гостиничном баре «Роял оук», на Стейшн-роуд, в Кенфиг-Хилл. Уже и без того приглушенный свет неожиданно померк еще больше при появлении пятерых полицейских, которые пришли проверить возраст посетителей паба. Владелец, Артур Хьюз, никогда не заморачивался насчет возраста. А мне еще и восемнадцати не исполнилось. Я нарушал закон. Один из полицейских, констебль Гамильтон, был мне знаком. Этот здоровила англичанин недавно переехал в дом рядом с нашим. Гамильтон подошел ко мне:

— Немедленно прекрати бренчать!

— Продолжай, Говард. В этом нет ничего незаконного. Все будет в порядке, играй, — сказал Альберт Хэнкок.

Я стал играть немного медленней.

— Я же приказал тебе остановиться! — прорычал Гамильтон.

— Говард, да пошел он к черту. Он не может запретить тебе играть. Не желаешь станцевать твист, Гамильтон, и сбросить жирок?

Паб загоготал от дерзкого остроумия Альберта.

— Хэнкок, следи за тем, что говоришь. «Черная Мария» на улице как раз тебя дожидается7.

— Ну так веди ее сюда, Гамильтон. Здесь нет расистов. Под аккомпанемент еще более громких раскатов смеха я сыграл первые несколько аккордов композиции Джерри Ли Льюиса Great Ball of Fire. Громко и быстро. Гамильтон схватил меня за плечо.

— Сколько тебе лет, сынок?

— Восемнадцать, — уверенно соврал я.

Я уже больше трех лет ошивался в пабах, и никто никогда не выпытывал мой возраст. Обнаглев еще больше, я схватил кружку горького пива и сделал пару глотков. Я был уже слишком пьян.

— Как тебя зовут, сынок?

— Вам какое дело? Если мне восемнадцать, я могу здесь пить, как бы меня ни звали.

— Выйди на улицу, сынок.

— Почему?

— Просто делай, что говорят.

Я продолжал играть до тех пор, пока Гамильтон не выволок меня из паба. Он достал записную книжку и карандаш, как у полицейского из телесериала «Диксон из Док-Грин».

— Теперь скажи мне, как тебя зовут, сынок.

— Дэвид Джеймс.

Насколько я знал, такого человека не существовало.

— Мне показалось, друзья называли тебя Говардом.

— Нет, меня зовут Дэвид.

— Где ты живешь, сынок? Кажется, я тебя где-то встречал.

— Пвллигат-стрит, 25.

Такой адрес существовал, но я и понятия не имел, кто там живет.

— Где ты работаешь, сынок?

— Я еще учусь в школе.

— Так я и думал. Ты молодо выглядишь, сынок. Я проверю то, что ты мне сказал. Если соврал, я тебя найду. Спокойной ночи, сынок.

Я вернулся в бар.

Всю глупость своего поведения я осознал только утром, когда поднялся с кровати. Гамильтон мигом узнает, что на Пвллигат-стрит, 25, никакого Дэвида Джеймса нет и не было. И упаси меня бог столкнуться с ним еще раз. Я забеспокоился. Меня поймают и обвинят в незаконном употреблении алкоголя и в том еще, что я дал полиции ложные сведения. Потом будет суд. О нем напишут в «Гламорган газетт». Меня обязательно накажут.

Хотя отец не одобрял курение, пьянство и азартные игры, он всегда прощал мне любой проступок, если я говорил правду. Я признался ему в том, что произошло накануне вечером. Он встретился с Гамильтоном и объяснил ему, какой я хороший мальчик и прилежный ученик. Гамильтон усомнился и сказал, что Альберт Хэнкок дурно на меня влияет. Так или иначе, в тот день отец вышел победителем. Гамильтон согласился замять дело.

Отец прочитал мне лекцию. И я сделал для себя кое-какие выводы: как и большинство людей, я дурею от выпивки; полицейские создают проблемы; мой отец — хороший человек, а судебного разбирательства всегда можно избежать.

Меня пригласили на собеседование на кафедру физики в Кингз-Колледж при Лондонском университете. Я с нетерпением ожидал первой в жизни самостоятельной поездки. Физика давалась мне по-прежнему легко, и по поводу собеседования я не беспокоился. Голова была занята тем, как бы побывать в Сохо, местечке, о котором мне не раз во всех подробностях рассказывал Альберт.

После четырехчасового путешествия на поезде, которое закончилось на вокзале Паддингтон, я приобрел туристическую карту, добрался на метро до Стрэнда и посетил собеседование в Кингз-Колледж. Вопросы оказались простыми. Я выяснил, какие станции метро находятся рядом с площадью Сохо, и решил подождать, пока стемнеет. Я пошел по Фрит-стрит и Грик-стрит. Это было невероятно. Район оказался таким, как рассказывал Альберт. На каждом шагу стриптиз-клубы и проститутки. Ничего подобного я раньше не видел. Я воочию наблюдал клубы и бары, о которых читал в «Мелоди мейкер» и «Нью мьюзикл экспресс»: «Я и Я», «Маркиза», «Фламинго» и «У Ронни Скотта». А затем самая сексуальная девушка в мире спросила, не хочу ли я провести с ней время. Я объяснил, что у меня нет таких денег. Она сказала, что это ерунда. Я назвался Диком Риверсом (именем героя, которого Элвис играл в фильме «Люблю тебя»). По Уордор-стрит мы дошли до Сент-Эннз-корт и поднялись в квартиру, на двери которой значилось: «Лулу». Я выложил все, что имел, — два фунта и восемь шиллингов. Она дала мне только чуть-чуть, но оказалось более чем достаточно. Я добрел до Гайд-парка, затем до Паддингтона. Два часа болтался по платформе, разглядывая пассажиров, а потом сел на ранний пригородный поезд до Бридженда. Теперь у меня было что рассказать друзьям.

Кингз-Колледж принял меня на тех условиях, что я буду учиться на пятерки. Я дал клятвенные заверения. Мне уже не терпелось вернуться в Сохо. Я получил самые высокие оценки по каждому предмету. У Герберта Джона Дэвиса, директора школы Гарв, имелись свои соображения. Я очень сильно удивился, когда он как-то отвел меня в сторону и выразил пожелание, чтобы я сдал вступительные экзамены в Оксфордский университет. Уже лет восемь никому из школы Гарв не удавалось поступить в Оксфорд. Последним, кто в этом преуспел, был, кстати, директорский сын Джон Дэвис. В Оксфорде он изучал физику. Директор настаивал, чтобы я тоже попробовал. До тех пор я и не слышал о Баллиоле8. Директор посоветовал мне прочитать «Анатомию Британии» Энтони Сэмпсона, чтобы узнать побольше об этом колледже и просто расширить свои познания. Раздел, посвященный Баллиолу, производил впечатление, и мне сразу захотелось туда поступить. Среди людей, которые там учились, было столько премьер-министров, августейших особ и академиков, что я и не надеялся туда попасть. Тем не менее терять мне было нечего. В случае провала я всегда мог получить место в Кингз-Колледж и заодно повидаться с Лулу.

Осенью 1963 года я писал экзаменационные работы, присланные из Оксфорда в мою школу. Одна, по физике, оказалась нетрудной, другая, общая, была практически недоступна для понимания. В ней, в частности, спрашивалось, что полезнее: газета «Тайме» или труды Фукидида и Гиббона9? Я не подозревал о существовании Фукидида и Гиббона и в глаза не видел газету «Тайме». Вопрос остался без ответа, как и большинство других. Объясняя, почему поп-звезды зарабатывают больше медсестер, я привел тот аргумент, что для поп-звезд не установлена минимальная заработная плата. Вряд ли это было убедительное объяснение.

Подготовка к предварительному собеседованию в Баллиоле далась мне тяжело. Я тогда носил пижонскую прическу — довольно длинные волосы, набриолиненные и гладко зачесанные с коком надо лбом. Родители настаивали, чтобы я подстригся, и мне пришлось покориться. «Анатомия Британии» наконец была дочитана, и, опять же по совету директора, я бился над повестью «Старик и море» Хемингуэя. На тот момент из всей классической и современной литературы я ознакомился, за исключением приключенческих романов Лесли Чартериса и детективов Эдгара Уоллеса, только с «Оливером Твистом» и «Юлием Цезарем», которые входили в учебную программу английской литературы, и «Любовником леди Чаттерлей», который в эту программу не входил. По физике я не прочитал ничего сверх программы и приходил в ужас от мысли, что меня могут спросить о теории относительности или квантовой механике, которую я и сейчас полностью не понимаю.

«Старик и море» был оставлен, когда поезд Бридженд-Окс-форд прибыл в Кардифф и я, окопавшись в вагоне-ресторане, принялся глушить пиво банку за банкой. В Дидкоте нужно было делать пересадку. Напротив меня сидел человек, державший пару наручников, и тут я впервые увидел дремлющие шпили Оксфорда.

Через пару часов в Баллиоле я стоял под дверью комнаты для собеседований в компании другого кандидата. Я протянул ему руку:

— Привет! Меня зовут Говард.

Он выглядел озадаченным и вложил свою руку в мою так, будто ожидал, что я ее поцелую.

— Где ты учился? — спросил он.

— В Гарве.

— Что?

— В Гарве.

— А где это?

— Между Кардиффом и Суонси. Неподалеку от Бридженда.

— Извини, не понял?

— В Гламоргане, — пояснил я.

— А-а-а, Уэльс! — протянул он с презрением.

— А ты где учился? — спросил его я.

— В Итоне, — сказал он, глядя в пол.

— А где это? — Я не мог удержаться от вопроса.

— Это же Итон! Школа Итон.

— Да, я о ней слышал, но где она находится?

— В Виндзоре.

Выпускник Итона проходил собеседование первым. Приставив ухо к двери, я выслушал длинный членораздельный список его спортивных достижений и заволновался. Большой любитель регби, я не участвовал ни в каких спортивных мероприятиях или играх с двенадцати лет, когда меня по ошибке поставили нападающим в запасную школьную команду. Уверенность, и без того шаткая, что я пройду собеседование, улетучилась без следа.

Примерно двадцать минут спустя дверь открылась, вышел итонец, и дверной проем заполнила импозантная фигура Рассела Мэйггса, преподававшего историю Древней Греции. Его прекрасные седые волосы доходили до плеч, и я пожалел, что пошел на поводу у родителей. С Расселом Мэйггсом я почувствовал себя совершенно непринужденно. Мы обстоятельно побеседовали об уэльских угольных шахтах, национальной сборной регби и «Айстедводе», ежегодном фестивале искусств. Несколько раз я рассмешил его, и мы очень быстро распрощались. Собеседование по физике давало меньше поводов для веселья, и я быстро осознал, что одними шутками здесь не отделаешься. К счастью, все вопросы были из основной программы. На ночь меня поместили в небольшой гостинице на Уолтон-стрит, где я оставил на хранение свой чемодан, прибыв в Оксфорд. Скинув быстренько свой приличный костюм и облачившись в пижонский прикид, я завалился в ближайший паб, где пил до полной потери чувств.

Спустя пару месяцев меня снова вызвали в Баллиол. На сей раз чтобы сдать ряд вступительных экзаменов на получение специальной стипендии. Они были растянуты на несколько дней и предполагалось, что в течение этого времени мы будем жить в колледже. Я рассказал родителям о прическе Рассела Мэйггса, но это не избавило меня от принудительной стрижки.

По прибытии в Баллиол я присоединился к другим кандидатам, которых собрали в зале отдыха для первокурсников.

Итонца нигде не было видно. Я робел и ощущал подавленность. Боялся рот открыть: мой уэльский акцент неизменно вызывал раскатистый смех. Наконец я разговорился с парнем из Саутгемптона. Он тоже поступал на физический факультет и, по всей видимости, так же как и я, чувствовал себя не в своей тарелке. Его звали Джулиан Пето, и до сегодняшнего дня он остается самым близким моим другом. Утром и днем мы методично сдавали экзамены, а по вечерам также методично напивались. Выдержав каким-то чудом еще несколько собеседований и ни с кем больше не подружившись, я вернулся домой, уверенный, что больше никогда не приеду в Оксфорд.

Однако в первой половине декабря 1963 года из Баллиола пришло письмо. Я не стал открывать его сам — отдал отцу. По тому, как просияло его лицо, все стало понятно без слов. Вопреки утверждениям газетчиков, много писавших обо мне в семидесятых и восьмидесятых, стипендии я не получил, но добился места.

Новость о том, что я зачислен в Оксфорд, распространилась по Кенфиг-Хилл. Баллиол только что выиграл в телевикторине «Дуэль университетов», и это прибавило мне почестей. Я не мог пройти по улице без того, чтобы каждый встречный не бросался ко мне с поздравлениями. Я стал главным учеником школы. Успех совершенно вскружил мне голову, до некоторой степени я жил за счет него. До конца года купался в славе. Начал искать упоминания Баллиола в печати, но нашел только одну статью. В ней говорилось о новом поветрии — курении марихуаны, предмете для меня новом. Глава Баллиола сэр Дэвид Линдси Кейр высказывался в том духе, что курение ведет к безделью.

Как первокурснику Баллиола, мне следовало приобрести ряд предметов из списка, высланного чиновниками колледжа, в том числе: чемодан, колледжский шарф, учебники и короткую мантию. Со своими преисполненными гордости родителями я провел несколько дней в Оксфорде, покупая все необходимые для учебы вещи. Мы заехали и в Баллиол, но никого там не застали, кроме придурковатого американского туриста, который, не скрывая разочарования, глазел науниверситетский парк. Я аккуратно упаковал все покупки в чемодан, отложив только шарф, чтобы покрасоваться, путешествуя автостопом по Европе.

В начале октября 1964 года началась моя студенческая жизнь в Баллиоле. Мне досталась маленькая, мрачная комнатка на первом этаже (глазей в окно кому не лень), с видом на Сент-Джайлз. Но самым ужасным был шум автомобилей за окном. Через это окно я впервые, но отнюдь не в последний раз смотрел на мир через решетку. В дверь постучался и вошел пожилой джентльмен в белом пиджаке. «Я ваш служитель Джордж», — представился он.

Меня не предупреждали о существовании служителей, и я понятия не имел, какую роль исполняет сей доброжелательный джентльмен. Моей первой мыслью было то, что он имеет какое-то отношение к спорту. Мы с Джорджем провели много времени за разговорами, и он рассказал, что в его обязанности входит застилать кровать, убирать мою комнату и мыть за мной посуду. Все это мне показалось удивительным. Я никогда не бывал в ресторане, где обслуживают официанты, не пользовался услугами носильщика, не жил в гостинице.

Перспектива обедать в столовой пугала: о чем говорить, как держаться? Вдруг кто-нибудь подумает, что я не умею держать себя за столом? Приходилось туго, я чувствовал себя не на месте, но Джулиан Пето, которого приняли в Баллиол со стипендией, всегда кидал мне спасательный круг.

Для первокурсников, желающих записаться в студенческие общества, в здании ратуши проводилась ярмарка вакансий. Мы с Джулианом отправились посмотреть, что предлагают. Нам не приглянулось ни одно из обществ, ни один клуб. Три симпатичные девушки подошли и пригласили вступить в Ассоциацию оксфордских консерваторов. Джулиан, участник Движения за ядерное разоружение и ярый социалист, воспитанный родителями-гуманистами, отпрянул в отвращении, а я заколебался под влиянием женских чар. Чтобы продолжить приятную встречу, я согласился вступить в Ассоциацию и расстался с несколькими шиллингами в обмен на эту привилегию. Мои родители, узнав позднее о сыновнем предательстве, были вне себя от ярости. Я никогда не посещал партийных собраний и никогда больше не видел тех трех красоток. Единственная выгода от этого импульсивного и глупого поступка заключалась в том, что, возможно, запись о членстве в данной организации понравилась людям, которые завербовали меня в агенты МИ-6, британской секретной службы.

Я записался в Оксфордский клуб. За несколько месяцев до того побывал на танцах в клубе Университета Суонси и полагал, что если где-то и есть место року, алкогольным возлияниям, беспорядочным половым связям и так далее, то это в клубе. Выяснилось, однако, что я выложил примерно одиннадцать фунтов за пожизненную членскую карту дискуссионного общества. Естественно, я там не бывал, но карта болталась в кошельке, пока ее не конфисковало Управление по контролю за соблюдением законов о наркотиках США в июле 1988 года.

Практические занятия по физике, обязательные для посещения, оказались непыльным делом. А на лекции я носу не казал, едва догадался, что ходить на них необязательно. Тем не менее студенты-физики должны были пропадать в Кларендонской лаборатории ради бесконечных и бессмысленных экспериментов с маятниками, лупами и резисторами. Вскоре я и на них поставил крест.

У меня было мало, а возможно, ничего общего с однокурсниками (кроме Джулиана Пето), но вражды между нами не водилось — лишь вежливое безразличие. Со временем я завел знакомых на других факультетах и обнаружил, что гуманитарии, особенно историки и философы, куда интереснее естественников. Они были инакомыслящие. Некоторые даже носили длинные волосы и джинсы.

Университетских девиц я избегал, зная, что они не будут спать ни со мной, ни с кем бы то ни было. Еще в Уэльсе я усвоил разницу между студентками и шлюшками. Девчонки, спавшие с мужчинами, бросали школу и шли работать в дешевый универмаг, на тотализатор или на завод. Я крутил любовь с иностранками, учившимися в медицинских и секретарских колледжах. Миф о том, что все англичанки — старые девы, переставал быть мифом.

В середине первого семестра семерым студентам, в том числе и мне, было предложено прочитать главе колледжа доклады о демографической проблеме. Я и не знал про такую. На подготовку давалась неделя, и я психовал. Взял из библиотеки колледжа несколько книжек и бесстыдно передрал огромные куски. Тут меня просветили, что сэр Дэвид Линдси Кейр использует чтения рефератов для того, чтобы определить, много ли первокурсник выпьет шерри. И мне полегчало.

К счастью, до чтения доклада дело не дошло. Я влил в себя море шерри и долго беседовал с сэром Дэвидом о происхождении валлийского языка и его грамматических особенностях.

При чтении докладов (а в моем случае — питье шерри) присутствовали два первокурсника, Джон Минфорд и Гамильтон Мак-Миллан. Оба сыграли важную роль в моей жизни. Минфорд тут же решил, что из меня выйдет талантливый актер, и убедил пойти в театральный кружок Баллиола. Мак-Миллан много лет спустя решил, что из меня выйдет талантливый шпион, и уговорил работать на МИ-6. Если бы не эта встреча, меня бы никогда не ранили ни свет софитов, ни внимание мировой прессы.

Минфорд соблазнил меня ролью Первого Паршивца в рождественском представлении «Спящей красавицы». Она сводилась к тому, чтобы произнести несколько непристойностей и валяться на полу, напустив на себя зловещий вид либо изображая развратного соблазнителя. Я согласился при условии, что Джулиана Пето уговорят играть роль Второго Паршивца.

Участие в театральном кружке открыло мне дорогу в труппу «Истеблишмент», состоявшую в основном из второкурсников Баллиола. В нее входили Ник Ламберт, ныне редактор «Файнэншл тайме», и Крис Паттен, будущий губернатор Гонконга. Все они были выпивохи и весельчаки. С их подачи я вступил в Общество викторианцев, выставлявшее главными требованиями поглощение залпом огромных доз портвейна, которого я никогда не пробовал, и пение викторианских песен.

На вечеринке труппы я ужасно опозорился, пытаясь изобразить Элвиса Пресли, и в результате впервые завел роман со студенткой, пленительно чарующей Линн Барбер из колледжа Святой Анны, затмившей на время девчонок из дешевого универмага.

Тем временем в спальном корпусе освободилась комната рядом с моей, куда более просторная и уютная, и я перебрался в нее. В новых апартаментах я мог принимать гораздо больше гостей. Через несколько дней после переезда ко мне зашел Джошуа Макмиллан, внук Гарольда Макмиллана10 и приятель соседа. Он предупредил, чтобы я ждал кучу визитеров посреди ночи, особенно по выходным. Решетка на моем окне была съемной, поэтому через него выбирались на улицу. Все друзья Джошуа знали эту лазейку и намеревались пользоваться ею и впредь. Съемная решетка облегчила и мои ночные похождения, вылазки моих друзей, которые не замедлили поделиться секретом со своими друзьями. Не скажу, что мне нравилось, когда ко мне врывались в четыре утра, но, с другой стороны, так я познакомился со многими весельчаками и ветреницами.

В начале каждого нового семестра студенты сдавали экзамены за предыдущий. Чаще всего задания лежали в комнатах преподавателей физики. Заглянувший в задание до экзамена имел больше шансов на положительную оценку, но для этого требовалось незаметно пробраться в комнаты и порыться в столах. За пару дней до начала второго семестра я отправился обыскивать обитель доктора Сандарса, благо жил он на первом этаже. В три часа ночи я прокрался по пустынной территории колледжа, открыл окно и, вооружившись фонариком, влез в комнату, чтобы обшарить стол. Экзаменационных заданий в нем не было. Оставалась комната доктора Бринка. Она тоже находилась на первом этаже, но до окна было не достать. Тут меня осенило: ночной портье из Портерс-Лодж, продажная душа; у него есть полный набор запасных ключей. Я прошел через двор к себе в комнату, выбрался через окно на улицу, дошел до Портерс-Лодж и угостил портье историей про захлопнувшуюся дверь и ключ, что остался внутри. Он спросил мой номер комнаты, и я назвал ему номер комнаты доктора Бринка. Он протянул мне ключ и попросил вернуть его, как только я достану подлинник. Открыв комнату доктора Бринка, я сразу же нашел пачку заданий, взял один экземпляр и вернул ключ со второй половиной королевских чаевых признательному портье. Экзамен был сдан успешно.

В Баллиоле часто вспоминали некоего Дениса Ирвинга, временно отчисленного и пустившегося в путешествия по экзотическим странам. Вернувшись издалече, он собрался навестить старых друзей. И меня с ним познакомили. Денис привез из Марокко марихуану. До меня доходили слухи, что в университете употребляют наркотики. Я знал, что марихуана пользуется спросом у выходцев из Западной Индии, ценителей джаза, американских битников, интеллектуалов из числа «сердитых молодых людей»11. Не представляя действия марихуаны, я, однако, взял предложенный Денисом косяк и затянулся. Через несколько минут стало щекотно в животе и очень спокойно. Все разговоры казались безумно смешными. Время замедлилось. В конце концов я, как и все остальные, проголодался. Мы ломанулись в ресторан «Моти Махал». Там я впервые попробовал индийскую еду и пристрастился к ней на всю жизнь. После бесконечных экзотических яств действие марихуаны пошло на убыль, и я пригласил всю компанию вернуться ко мне. Скурив еще немерено марихуаны и слушая регги на древнем магнитофоне, мы вырубились один за другим.

На следующее утро у Джорджа был выходной. Другой служитель, не разделявший его отношения к оргиям в колледже, пригрозил сообщить обо всем декану. Однако мои новые друзья не только не разбрелись, но и созвали кучу народу со всего Оксфорда. Кто-то принес проигрыватель, коробку с пластинками, кто-то — марихуану и гашиш. Rolling Stones и Боб Дилан жарили вовсю, клубы дыма выдувались на Сент-Джайлз и во внутренний двор колледжа. Рано вечером Денис Ирвинг вернулся в Лондон, и хеппенинг медленно угас.

На следующий день Джошуа Макмиллан умер от спазма дыхательного горла — перебрал валиума и алкоголя. Я видел, как его тело несли вниз по лестнице. Это был первый человеческий труп, который я видел. Поговаривали, что Джошуа совершил самоубийство, но это вряд ли. Он только что прошел курс лечения от героина в Швейцарии и утверждал, что больше его не употребляет. Еще он говорил, что барбитураты или алкоголь принимает, только когда нельзя достать марихуану. Мы с Джошуа были просто знакомыми, и все же его смерть вынудила меня задуматься.

Вскоре меня вызвал декан. Полиция и университетские инспекторы затеяли расследование. Декан проводил свое собственное дознание и задал мне несколько вопросов: принимал ли я наркотики, кто еще их употребляет и где? Я признался, что курил пару раз марихуану, но не стал называть никаких имен.

В следующие выходные «Санди тайме» опубликовала «Исповедь оксфордского наркомана», интервью с близким другом Джошуа. И понеслось: журналисты наперебой строчили статьи о смерти внука Гарольда Макмиллана. Студенты чуть не хором исповедовались репортерам о своем флирте с оксфордской наркокультурой. Курить становилось модно. Приобщившись к наркокультуре за пару дней до глобального разоблачения, я неожиданно оказался среди ее пионеров. Меня даже вызывали к университетским инспекторам «в связи с секретным делом».

Я решил стать битником (слово «хиппи» тогда еще не изобрели). Забыл, что такое бриолин, и позволил волосам просто спадать на плечи. Сменил брюки-дудочки на поношенные джинсы, туфли с узкими носами — на испанские кожаные ботинки, длинную куртку с бархатным воротником — на короткий джинсовый жакет, а белый макинтош — на дубленку из овчины. Курил марихуану, читал Керуака, слушал Боба Дилана и Роланда Кирка, ходил на французские фильмы, которые не понимал. Вся моя жизнь разительно изменилась, исключая мои беспорядочные связи и уклонение от научной работы.

11 июня 1965 года некоторые из нас отправились в Лондон, чтобы посетить в концертном зале Ройял-Алберт-Холл «Полный контакт», конференцию по современной поэзии, в которой участвовали Ален Гинзберг, Лоренс Ферлингетти, Джон Эсам, Кристофер Лог, Александр Троччи и другие знаменитости. Никогда прежде такая аудитория не собиралась послушать стихи. Это был первый настоящий крупномасштабный хеппенинг. К власти приходило новое поколение. Я хотел быть частью его.

Каникулы я провел, путешествуя автостопом по Великобритании и Европе. В Копенгагене у меня кончились деньги. К счастью, я завел друзей в датской группе, игравшей рок-н-ролл, и мне любезно позволили с ними несколько раз выступить, чтобы заработать на дорогу. На обратном пути я попал в Гамбург, где жил мой друг Гамильтон Мак-Миллан, и позвонил ему из омерзительного бара на Рипербане (я искал клуб «Стар», где были открыты Beatles). Мак был рад меня слышать, настоял, чтобы я остановился у него, и заехал за мной в бар.

Даже его шокировали мои длинные волосы и вызывающе растрепанный, неопрятный внешний вид. А еще смутило назойливое внимание любопытных гамбуржцев, которые останавливались поглазеть на чудовищного субъекта, коим я был. Мысли о том, как нас встретят в доме его родителей, наполняли Мака мрачными предчувствиями, но несколько кружек пива рассеяли страхи. По крайней мере, решил Мак, родители перестанут пилить его за бакенбарды, похожие на свежеподстриженный газон. Кстати, его предки оказались очень гостеприимными хозяевами, хотя без горячей ванны и стирки не обошлось.

Недели две я жил на улице рядом с Шекспировским мемориальным театром в Стратфорде-на-Эйвоне, а значит, всегда первым поспевал к открытию билетной кассы. Я покупал четыре билета, максимум того, что можно было купить. Один билет оставлял себе, ибо уже тогда был ярым поклонником Шекспира, два других загонял втридорога американским туристам, а последний дарил или уступал за бесценок симпатичной девушке без кавалера. Конечно же, наши места оказывались рядом, и ничего не стоило во время представления завязать разговор.

Странствуя автостопом, я набрал разного этнического барахла, претенциозных objets d'art12, хитроумных безделушек и прочей дребедени, намереваясь украсить ими комнату в колледже. К потолку я подвесил сетку для защиты фруктовых деревьев от птиц. Стены оклеил алюминиевой фольгой, а на пол прибил большой постер, репродукцию полотна Сезанна. По углам поставил самодельные светильники — ящики из-под апельсинов, в которых горели тусклые цветные лампочки. К новому проигрывателю добавил дополнительные колонки. Кто угодно мог прийти в мое жилище, привести друзей, принести пластинки, алкоголь и дурь. Веселью не было конца, беспрерывно орала музыка, и густые клубы дыма марихуаны вылетали из двери и окон. Я совершенно забросил занятия и выходил из своей комнаты только затем, чтобы пообедать в забегаловке для работяг на рынке или поужинать в «Моти Махал».

Молва о славном местечке, где курят наркотики, распространилась повсюду. Ко мне забредали заезжие студенты Сорбонны и Гейдельберга, странные представители зарождающегося лондонского андеграунда. Заходил Марти Лэнгфорд, изучавший искусство, несколько друзей из Кенфиг-Хилл. Даже Джон Эсам, поэт-битник, который выступал в «Полном контакте», удостоил меня своим посещением. Он предложил мне купить ЛСД, о котором я никогда не слышал. Каждая доза представляла собой кусочек сахара, впитавший каплю наркотика, и стоила три фунта. Эффект как от гашиша, сказал Эсам, но гораздо мощней, и снадобье абсолютно легально. И то и другое было правдой. Я купил несколько кубиков и припрятал. Навел справки среди друзей. Кто-то сообщил мне, что ЛСД — тот же мескалин, о котором писал Олдос Хаксли13. И вроде бы гарвардский ученый Тимоти Лири14ставил эксперименты с ЛСД.

Неделю спустя Фрэнсис Линкольн, веселая студентка из колледжа Самервилл, пригласила меня на чашку чая. Бог знает почему, я решил, что настал подходящий момент, и съел один кубик примерно за час до встречи. Выходя из Баллиола, я не ощущал никакого эффекта и подумал, что, должно быть, меня надули. Вставило, когда я уплетал пирожные к чаю. Картины на стенах ожили. Цветы в вазах тяжело и ритмично задышали, композиция Rolling Stones зазвучала как божественная оратория Генделя, исполняемая под аккомпанемент африканских тамтамов. Попытки объяснить Фрэнсис, что творится у меня в голове, успеха не имели. Когда «ливерпульская четверка» с обложки альбома Please Please Me вскочила и заиграла, я сказал, что мне пора. Милосердная Фрэнсис довела меня до Баллиола и оставила перед главными воротами.

Следующие несколько недель я посвятил тому чтобы добить сахарные кубики. При участии нескольких друзей. Заглянул Эсам, и я приобрел еще несколько кубиков. После одного из них пришли кошмары. Вместо увлекательного, будоражащего мысль дзена, полного блаженных видений, нахлынули мрачные, пугающие образы, накатил психоз. Цветы не дышали, но превращались в оборотней и летучих мышей. Ничего забавного — я стал страдать от депрессии, мучился мыслями о смысле жизни, ее тщете. Хотя самые неприятные ощущения прошли через какое-то время, проблемы, порожденные ими, остались.

Я попробовал принять еще ЛСД и разобраться с тем, что меня тревожило. Не помогло. Кошмары продолжались. Между дозами я читал все, что хоть отдаленно имело отношение к ЛСД: «Рай и ад», «Двери восприятия» и «Остров» Олдоса Хаксли; перевод «Тибетской книги мертвых» Эвана Уэнца; «Галлюциногенные наркотики» Сидни Коэна; «Психоделический опыт» Тимоти Лири, Ни одна из книг не рассеяла депрессию, от которой я страдал, Я замкнулся в себе, стал мрачным, подумывал о самоубийстве, возможно, сошел с ума, И хотя хеппенинг в моей комнате продолжался, я в нем почти не участвовал — просто сидел в углу.

Черт знает почему, в те дни иметь пневматическую винтовку правилами колледжа не возбранялось. Своей винтовки у меня не было, но кто-то оставил ее у меня в комнате. Однажды вечером, оставшись в одиночестве, я выставил дуло из окна, целясь в прохожих и выкрикивая бессмысленные пошлости. Большинство людей попросту не обращали на это внимания, но один завелся и тоже начал орать: мол, я понятия не имею, что такое настоящая война, и, окажись лицом к лицу с врагом, побоялся бы нажать на курок. Я нажал. Винтовка не была заряжена, но тот человек испугался и дунул к Портерс-Лодж с очевидным намерением настучать, У меня хватило здравого смысла рвануть в подвал. Пробежав через него, я оказался довольно далеко от места событий и увидел декана, вышедшего из Портерс-Лодж. Он тоже меня увидел и попросил пройти с ним в мою комнату. Мы вошли и увидели на полу пневматическую винтовку. Декан объяснил мне, что из винтовки стреляли в кого-то на улице. Понятно, что меня в комнате не было, но не зайду ли я к нему через час?

Выслушав внушение: зачем связался с дурной компанией? — я поведал о душевной пустоте и депрессии, а также их вероятной причине — употреблении по-прежнему не запрещенного ЛСД. Не скрыл и того, что полностью забросил учебу. Последнее декана не особенно беспокоило. Он настаивал, чтобы в оставшиеся до конца семестра шесть недель я отдохнул, сосредоточился на интересном факультативе, выбрал предмет, который буду сдавать на выпускных экзаменах. С преподавателями он все уладит. И почему бы мне не вернуться в театральный кружок?

Джон Минфорд в то время ставил пьесу Петера Вайса «Марат и Сад». Никаких подходящих ролей для безбашенных уэльских хиппи там не имелось, но поскольку почти все герои были сумасшедшими, он обещал подумать насчет меня. Он дал мне роль Певца, в которой востребовались мои личные качества: обдолбанность, неряшество, угрюмость, повадки сексуального маньяка. Я должен был исполнить четыре песни: две в стиле Элвиса Пресли, и еще две в стиле «Роллингов». Роль просто создали для меня.

Генеральные репетиции и выступления проходили близ Фарингдона. Ежедневно по нескольку часов я зубрил роль, оттачивал игру и мотался из Оксфорда в Фарингдон. Времени на хандру не оставалось. Некоторые не выдерживали напряжения — трудно строить из себя идиота, но мне эта роль ненормального не давала сойти с ума в свободное время. Я стал раскованным и вернулся к активной половой жизни, алкоголю и марихуане, а ЛСД не принимал несколько лет.

Вслед за деканом некоторые друзья посоветовали мне перевестись с физического факультета на факультет политики, философии и экономики (ПФЭ), либо философии, физиологии и психологии (ФФП) и налечь на философию, Я даже встретился с Аланом Монтефиоре, руководителем курса ПФЭ. Тот попросил написать реферат об определении «добра». Примерно неделю сражался я с текстами по этике, пока не осознал, что не в силах разобраться в предмете, а тем более внести свой вклад. Много лет спустя я обнаружил, что немалое число людей, не постигая до конца философию, делает вклад в эту науку. Так или иначе, я продолжил заниматься физикой.

Мне поручили организовать памятный бал к 700-й годовщине университета, пригласить группы и устроить концерт. На это выделили тысячу фунтов. Главная хитрость была в том, чтобы найти музыкантов, которые вот-вот прославятся, но пока стоят относительно недорого. Пару лет назад колледж Магдалины ангажировал Rolling Stones всего за сто фунтов прямо перед тем, как те стали звездами первой величины. Тогда я знал о поп-музыке не больше остальных и заказал за гроши неизвестных Spencer Davis Group и Small Faces. Через несколько недель их хиты взлетели на верхнюю ступеньку рейтингов. Продюсер захотел отказаться от выступления, чтобы не потерять прибыльные гастроли. По контракту это грозило ему серьезным иском. И он предложил решение: я аннулирую контракт и получаю за прежнюю цену на выбор других музыкантов, которые обычно стоят около двух с половиной тысяч фунтов. В итоге мы заказали Kinks, Fortunes, Them и Alan Price, все они уже были известными группами. На сэкономленные деньги я выписал ирландскую шоу-группу, струнный квартет и профессиональных борцов. В ночь бала я курил марихуану с Them и Alan Price и пил виски с Реем Дэвисом.

Студенты-выпускники жили вне территории колледжа на квартирах. Джулиан Пето, Стив Балог и я попытались найти себе жилье. В ходе поисков мы натолкнулись на канадского аспиранта по имени Гилберт Фрисон. Он снимал комнату в абсолютно пустом доме 46 на Парадайз-сквер. Фрисон торчал на героине и имел склонность к суициду. Он предпринял черт-те сколько попыток самоубийства, но преуспел только в 1968 или 1969 году. Денег у него не водилось, и ему грозили выселением, если не найдет жильцов, готовых снять весь дом и позволить ему остаться.

Как-то утром, ближе к полудню, я проснулся от запаха гари — густые клубы дыма пробивались сквозь доски пола. Скатившись вниз по лестнице, я обнаружил, что горит жилище Гилберта на первом этаже, пламя вырывалось через множество дыр в стенах. Джулиан и Стив по-прежнему крепко спали. Я выбил дверь Гилберта, и меня окутал дым. Я не видел ничего. Как камикадзе, я несколько раз нырял в комнату, пока не убедился, что Гилберта там нет. Телефон стоял внизу, и в первый и последний раз в жизни я набрал 999. Прикатило несколько пожарных машин, и вскоре на смену пожару пришел потоп. Потребовалось две недели, чтобы вернуть дому его первоначальное ужасающее состояние.

Новости о пожаре распространялись по университету быстрее, чем огонь по дому. Дело привлекло внимание инспекторов. Нас известили, что дом не предназначен для жилья, и если ничего не изменится, то нам придется съехать. Через несколько дней к нам должна была пожаловать официальная комиссия. Для переговоров с ней требовался домохозяин. Гилберт на эту роль не подходил. И мы попросили одну подругу прикинуться хозяйкой. Она была матерью-одиночкой, так что мы привели в порядок свободную комнату, придав ей вид помещения, где обретается мать с ребенком. К нашему удивлению, чиновники были вполне удовлетворены увиденным и признали дом годным для жилья.

Вскоре в нашу дверь постучалась пара приятных длинноволосых хиппи и спросила, нельзя ли снять у нас жилье. Мы сдали им «комнату хозяйки». У них была масса друзей в городе, которые постепенно переехали в дом, наполнив его восхитительным дымом марихуаны и музыкой Джо Кокера и Cream.

Лучшей девушкой, которую я знал, была студентка колледжа Святой Анны Илзе Кадегис. Прекрасная, необычайно остроумная латышка с золотистыми волосами. У нее имелось причудливое прошлое, столь же причудливое настоящее, и сама онк была очень загадочной. Целый год мы встречались, деля свое время между ее квартирой возле колледжа Святой Анны и Парадайз-сквер.

Мы с Джулианом стали замечать возле дома странных людей, которые подолгу сидели в машине, читая газеты. Как-то раз, когда я завтракал у Илзе, пришел полицейский в штатском и известил меня, что в нашем доме идет обыск и требуется мое присутствие. На Парадайз-сквер десять лучших ищеек Оксфорда разбирали дом на кусочки. Стива Балога уже отвезли в полицейское отделение, потому что нашли у него в кармане кусочек сахара. Полиция решила, что это ЛСД, тогда уже незаконный. На самом деле это был обычный сахар, прихваченный Балогом в столовой первокурсников. В моей комнате потолок, ужасно обветшавший со времен пожара, обвалился, все трубы были вырваны из стен. Один из полицейских демонстрировал косяк марихуаны, якобы найденный в пепельнице. Моя физиономия выражала полное недоумение. Полицейский сказал, что забирает косяк на экспертизу. Все принадлежащее мне и Джулиану тщательно описали.

Декан умудрился вытащить Балога из-под стражи, однако потребовал, чтобы мы явились для допроса в полицейское отделение. На допросе мы отпирались от всего. Полиция была разочарована, но, поскольку ничего уличающего, кроме косяка, не обнаружилось, нас отпустили. Декан сказал, что мы едва спасли свои задницы, а впереди выпускные экзамены. «Беритесь за дело и не вздумайте больше курить марихуану с городскими хиппи!»

Наставление было здравым, мы приняли его и твердо решили заниматься. Этому способствовало и то, что жильцы-хиппи неожиданно съехали. Они чудом не попали под налет и больше не хотели полагаться на удачу. Мы с Джулианом начали старательно заниматься. Что делал Балог, не помню. Илзе присоединилась к нашей интенсивной подготовке. Все пасхальные каникулы мы повторяли, а точнее, учили материал. Прекратили даже курить марихуану по будням.

Следовало также завершить многомесячные практические эксперименты, пока я еще мог пользоваться университетскими лабораториями. Иначе я не получил бы степень. Одалживая у сокурсников тетради, я при попустительстве лаборанта-экзаменатора, который закрывал глаза на многое, утаскивал учетную карточку и заполнял пустые графы.

Так продолжалось до выпускных экзаменов. Иногда мы делали перерыв, чтобы сыграть партию в настольный футбол или нажраться. Дня за три до экзаменов мы носились по дому, перестреливаясь из водяных пистолетов. Я и не заметил, как напоролся босой ногой на ржавый гвоздь. Где-то через час моя нога побагровела. Джулиан с Илзе отвезли меня в медпункт Радклифф, где меня накачали пенициллином, болеутоляющим и выдали пару костылей. Я ушел оттуда, неспособный ни ходить, ни думать.

В первый день выпускных экзаменов меня отнесли в зал и усадили за стол так, чтобы больная нога оставалась в горизонтальном положении. Я продрался через первые три работы, но не был уверен, не напортачил ли там. Боль неожиданно спала, и следующие три работы дались мне гораздо легче.

Вскоре после этого мы все отправились по домам. Через несколько недель меня вызвали на устный экзамен, который обычно использовался для разрешения спорных случаев. Мне не сказали, какую границу я перешагивал.

В это самое время моя шестнадцатилетняя сестра попала под машину в Стратфорде-на-Эйвоне, где проводила каникулы с родителями. Когда отец увидел, как она лежит на улице, истекая кровью, вся вера в Бога, которая у него была, исчезла в тот же миг. Линда выжила, но находилась в критическом состоянии. Только чудо могло снова поставить ее на ноги. Я примчался из Уэльса к ее кровати в больнице Уорик и горько плакал при виде хрупкого израненного тела. Ни родители, ни я так никогда и не оправились от отчаяния и печали, которые пытали нас в то лето 1967 года. Ничто не ранит сильнее боли того, кого любишь. Моя сестра выкарабкалась. Наплевав на прогнозы, после нескольких месяцев на костылях начала ходить. Она вынесла свое испытание с честью.

В экзаменационных аудиториях вывесили результаты испытаний. Я заработал четверки и был счастлив. Илзе и Джулиан тоже получили четверки. Странно, но в том году ни один студент-физик не сдал экзамены на «отлично». От этого мое довольно заурядное достижение казалось более впечатляющим. Наверное, я был единственным физиком — выпускником Баллиола, который радовался четверкам. Я был доволен, что вовремя спохватился. И лелеял надежду, что больше не свихнусь.