"Андеграунд" - читать интересную книгу автора (Галковский Дмитрий)

X

Однако поговорим об андерграунде в более узком смысле этого слова, об андерграунде как явлении культуры, а не политики или социальной жизни.

Андерграундная культура всегда "дополнительна", всегда "необязательна". Её незнание или даже демонстративное игнорирование не делает человека невежественным. Исходя из этого признака так называемая "советская литература" является ярким примером андерграунда. Главный вопрос после знакомства с ней — зачем? Зачем после Гомера, Шекспира, Пушкина, пускай после Блока, Ахматовой — Ярослав Смеляков, Павло Тычина. Зачем это глумление. Зачем великой русской культуре эти провинциальные самоделкины. Если бы Смеляков писал как, ну, Давид Бурлюк, что ли. Это было хотя бы… андерграундом. А так это уже андерграунд андерграунда что-ли. Страшный инфантилизм. Детские песенки Окуджавы. После двухсотлетнего развития русского стиха кто "мэтры"? — Евтушенко и Окуджава. Это даже не Брюсов — человек, по крайней мере, образованный.

То же самое в ещё большей степени характерно для советской критики и публицистики. Вообще "литературоведение" есть жизненная позиция богатого независимого интеллектуала. Английский аристократ- дилетант, написавший статью о творчестве Томаса Элиота. Это вполне может быть сделано остроумно и тонко. А когда это делает мелкий советский чиновник за льготную порцию компота в редакционной столовке — то грязь, злоба и, главное, совершенная насильственность, совершенная ненужность. Ну почему советский критик Сидоров занялся, скажем, Лермонтовым. Прочтёшь первую страницу и видишь: А ЖИТЬ-ТО НАДО. Но вот издали тиражом 1 млн. экз., а Розанова, Мережковского и Набокова — запретили. И личные семейные проблемы Сидорова стали проблемой для интеллектуальной среды целого государства. Советский андерграунд — и это его основной порок — достигает огромных размеров. Ведь вообще андерграунд — это нечто маленькое. Частное, локальное. Живущее на чердаке. Жил-был бедный сельский учитель. Двадцать лет копил заветную сумму и наконец осуществил мечту туманной юности — поехал в Европу. Приехал, осмотрелся — не понравилось. Так не понравилось, что потянулась рука к перу, перо — к бумаге, и начались стихи:

Дома, в провинциальной типографии за свой счёт чудак отпечатал аж 40 экз. на обёрточной бумаге. 8 — разошлись знакомым, 2 — осели дома. 1 — по ошибке спьяну купил сельский поп. Остальные экземпляры затерялись. Всё. Андерграунд кончился. А у нас нет, не всё, товарищ дорогой. 400 тысяч в твёрдом переплёте: "Не могу молчать. Заметки путешественника". С гравюрами Фаворского. На мелованной бумаге. Пускай дети в школах учат, как классику. Слово классика — одно из любимейших в советской культуре: "классики марксизма- ленинизма". Между тем, в России до сих пор не выработалось самого понятия классики, и в этом смысле в России нет и андерграунда как чего-то тоже стабильного, вполне оформленного, занимающего определенное место в общей системе ценностей. Советские литературоведы просто не понимают, что литературоведение основывается на частном и локальном мнении одиночки-гуманитария, мнении, в общем читающей публике не нужном, а с другой стороны, и не нуждающемся в массовом читателе. Советские литературоведы же озабочены доказать собственную причастность культуре — что на самом деле никому не интересно. Даже в университетах за деньги это делают с неохотой. Плох тот профессор, который ЛЮБИТ принимать экзамены. Следствием (а пожалуй, причиной) этого прискорбного факта является абсолютная потеря филологического слуха. Советские литературоведы и критики совершенно не слышат слова, не чувствуют развития филологической темы, не видят в полемической дискуссии не то что на ход — на полхода вперёд. Когда я писал так называемое "Письмо Шемякину" (опубликованное год назад в "Независимой газете" эссе о "шестидесятниках"), то мне прежде всего хотелось написать пародию на стиль русской литературной полемики ХIX века. И я сделал это явно. Даже более того — не просто нарисовал карикатуру, а ещё под карикатурой подписал большими буквами: "КАРИКАТУРА". Но не понял никто.

Странно, ведь русская цивилизация вся основана на литературе, "изящной словесности". Почему же всё так коряво, бездарно, "на полхода". Никто не поддержал ИГРЫ — ведь литература это прежде всего игра, шутка. Есть и другое, много другого, в конце концов трагического, даже великого — но в начале-то просто "интересная условность". Это в начале мира было Слово, а в начале словесности была шутка. (Другое дело, что это, может быть, была Шутка и Кто так грандиозно пошутил.) Может быть, я слишком точно попал в цель? Но что такое "цель", когда говорится об эпохе, о поколении. Это облако, а не мишень в тире. Обиделось ли облако? Похоже, что да. По крайней мере в "литературе", в "газетах". Но комизм ситуации в том, что существует ли это облако в литературе? Может быть, только в виде плоской тени? Ведь поколение шестидесятников, последнее поколение СОВЕТСКИХ людей, не литературное поколение, поколение, которому литература русская досталась, но которое к этой литературе имеет отношение весьма косвенное.

Если Достоевский написал "Преступление и наказание", то это не значит, что у него был опыт убийства старух-процентщиц. Андерграундмен не обладает развитой индивидуальностью, следовательно и не может до конца сыграть (создать) роль. Ему нужна подпитка. Венедикт Ерофеев был алкоголиком — и ему удалось талантливо воспроизвести пьяное марево распадающегося советского мира. Виктор Ерофеев — "из хорошей советской семьи" и все его филологические опыты пахнут канцелярским запахом "домашних заданий". Видимо, поэтому "не поняли". И я тоже тогда понял — не надо. Так и надо писать. Не надо никаких "Бесконечных тупиков". Надо попроще, попонятнее. В ощущении этого было даже что-то приятное. Однажды я познакомился с семинаристом. Он сразу стал рассказывать про американский фильм (как ковбои спасли мир от коричневой чумы, найдя в Египте ковчег завета и т. п. антигерманская белиберда), уверяя, что это вообще ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ съёмки. Сначала я подумал, что он шутит, а потом понял — нет, русский семинарист жив. Это было приятное чувство.

Однако вернёмся к злополучному "Письму к Шемякину". Пригов и Беляева опубликовали в "Независимой газете" по поводу "Письма" большую умственную статью, в которой упрекали меня в отсутствии "подлинно научного культурологического анализа" эпохи 60-х. Учёная статья Пригова и Беляевой называлась так — "Абстракцисты и пидарасы". Я думаю, что фактически эту статью писали не два, а три человека. Третьим был Зигмунд Фрейд. Пока Пригов и Беляева ползали по полу и разрисовывали китайскими кисточками свою стенгазету, он сидел "сам третей" в кресле, курил дорогую сигару и время от времени стряхивал её пепел на макушки молодых культурологов.

Слово мстит неовладевшим им. Если уж пошла речь о публикациях в "Независимой газете", в этом смысле не менее показательна статья Бориса Парамонова с трогательным в своей непосредственности названием — "Говно". В этом произведении талантливый и добрый эмигрантский литератор проводил аналогию между советскими "славянофилами" и экскрементами ("почвенники" от "почвы", а почва это навоз и т. д.). На самом деле Парамонов тут даже никого не оскорбил, а совершенно неожиданно стал раскрывать перед образованным читателем интимнейшие подробности своей личной жизни. Ибо можно принимать или не принимать психоаналитический миф, но если миф принят, то прежде всего в его системе отсчёта должно интерпретироваться поведение самого мифолога. Миф не может быть орудием — миф это мир. Любой психоаналитик начинает психоаналитическую интроспекцию с самого себя. И если Парамонов не понимает, что первым делом сама литературная форма его статьи, грубая и оскорбительная, будет неизбежно восприниматься в психоаналитическом ключе, то он просто… не литератор. Он не чувствует и не понимает самих правил литературной игры. Остап Бендер хотя бы знал правила игры в шахматы. Я не вижу принципиальной разницы между подобными "культурологами" и каким-нибудь слесарем, хорошем парнем, по пути на работу прочитавшим в пособии для мастеров и бригадиров о Фрейде: "Отмечу химическим карандашом — расскажу ребятам, посмеёмся". При этом нужно быть слесарем, чтобы не замечать, что послюнявленный карандаш разбухает прямо в руке в нечто совершенно иное, а трамвай, в котором он едет к заводской проходной, приобретает черты двусмысленного символа. И вообще, весь внутренний мир слесаря вдруг начинает приобретать угрожающее и разрушительное третье измерение, то есть сталкивается с опасностью, которую его примитивный рассудок пытается отвести путём столь же примитивной интеллектуальной обороны (смеховое снятие).

Возможна любая форма литературного произведения, но эта форма должна быть неизбежно оправданна. И оправдана. Естественно, что чем грубее и резче форма, тем тоньше и завуалированней должно быть оправдание, система боковых ходов, линий возможного отступления, ловушек для оппонентов и т. д. Иначе — просто не интересно. На частном примере полемики вокруг "Письма Шемякину" видна ещё одна до слёз угнетающая особенность советского андерграунда — он неинтересен и скучен. (Что не удивительно: "советское — значит отличное"). Вообще андерграунд интересен. Собственно это его и сближает с культурой как таковой. Писал художник серенькие пейзажики и люди проходили мимо. Стал их демонстративно жечь — обратили внимание. Начал рисовать рисовой пудрой на поверхности воды, налитой в ванночку, — заинтересовались. Вот андерграунд, одно из его основных проявлений — "не мытьём, так катаньем". Советский андерграунд развивается наоборот. Частушечник и куплетист захватил власть над сценой, извёл всё талантливое и живое, одел солидное пальто и стал писать великие классические произведения. Что, повторяю, прежде всего неумно. Возможен и умный, так сказать, ОСНОВАТЕЛЬНЫЙ андерграунд. Хозяйка публичного дома разбогатела, отвела душу в кутежах и оргиях и наконец решила остепениться. Деньги есть, буду журнал издавать. Умная бандерша издаст журнал весёлый, как говорил Достоевский, "с грязнотцой". И читатель будет. Конечно специфический, "андерграундный". Дура поступит иначе: "Будем издавать журнал для благородных господинов и мадамов. И чтобы ни-ни. Чтобы чувства. Журнал заполнится чуйствительными романами из жизни графов и баронов в стиле: "Ах, милорд, вы терзаете моё бедное сердце", — сказала она, откинувшись на розовое канапе". И будет советская пошлость, и больше ничего. Вроде "православного" журнала "Москва", редакция которого серьёзно, не ломаясь могла бы издавать блестящий бюллетень уголовной хроники (ибо желта до мозга костей), но вымучивает из себя сусальный пряник холодного и пошлого КАК БЫ культурного русского журнала. Кстати, характерно, что издателем "Москвы" является некто Анджапаридзе, прославившийся в своё время тем, что в лондонском публичном доме упустил сбежавшего на Запад советского писателя, — за что и был брошен КГБ на культуру.

Соответственно и моя литературная биография в этих условиях развивается вполне по-советски. Русский философ, написав в 28 лет огромное полуторатысячестраничное произведение, я оказался никому не нужен. Потом, занявшись из-за куска хлеба первоначально чудовищным проектом "Энциклопедии Высоцкого", я стал человеком полезным. Выступив же с хлёсткой статейкой в газете, я наконец обрёл популярность. Совершенно не сомневаюсь, что если я вообще перестану писать, а начну хулиганить в ресторане ЦДЛ, то моя литературная карьера будет вполне обеспечена. Я приобрету стабильный доход, автомобиль, отдельную квартиру, и главное — солидное, основательное имя… в советском андерграунде.