"Химеры Хемингуэя" - читать интересную книгу автора (Китс Джонатон)Что такое, собственно, плагиат? Притвориться автором, взять на себя ответственность за чужой текст, потом расхлебывать читательскую любовь и ненависть за то, в чем не виновен. Если ты умен, быть может, смелости для такого потребуется не меньше, чем для того, чтобы опубликовать собственные потуги сообщить миру нечто новое. Может, и больше. Но единожды надев чужую маску и подарив ей свое имя, ты вступаешь в сумеречный мир, где безнадежно перепутаны понятия, где сомнителен ответ на вопрос «кто я?», а вопроса «кто это сочинил?» не существует вовсе. Рукопись первого романа Эрнеста Хемингуэя — романа, безвозвратно исчезнувшего на Лионском вокзале вместе с чемоданом жены писателя, необъяснимо попадает в руки юной студентки, которая больше всего на свете любит читать книги. Анастасия Лоуренс не писатель, но вынуждена надеть эту маску — сначала ради двух-трех близких, потом ради миллионов незнакомцев, — и ее жизнь, и жизнь целой страны превращается в кошмар. Двадцатилетняя девчонка становится «вторым Хемингуэем», любимицей публики, образцом для подражания. Ее роман провоцирует уличные беспорядки и заново учит людей читать. Она не просила славы — она всего лишь мечтала о безопасности. Она живет со своим преступлением, расследуя его сама и сама себя карая. Толпа превратила ее в писателя — и ожидания толпы невозможно обмануть. Читатели ждут второго романа. Тихая жизнь книжного червя безвозвратно превратилась в смертельный арт-проект. Джонатон Китс — специалист по арт-проектам; даром, что ли, он художник-концептуалист. Продать нейроны собственного мозга, заставить власти города Беркли включить в муниципальное законодательство Аристотелево тождество «А=А», исследовать положение Господа Бога в таксономической системе — у Китса масса свежих идей усовершенствования несовершенного мира. Героиня его первого романа «Патология лжи» сама превратила себя в произведение искусства; героиню второго в произведение искусства превратила публика. Цель любого писателя — превратить читателя из наблюдателя творчества в участника. И что может быть приятнее, чем водить читателя за нос. Присоединяйтесь. Быть может, вас не обманут. xviiМы столкнулись с ними на улице. Помню, что первым заметил ее — женщину на несколько лет моложе меня, на самом деле девушку, в маленьком черном платье и туфлях на каблучках. Коротко обрезанные алые ногти. Никаких бриллиантов на пальцах. Впрочем, тонкое запястье сковывал золотой браслет с брелоками, чья-то фамильная драгоценность. Черепаховая заколка в волосах тоже принадлежала другой эпохе, хотя она носила ее вовсе не из уважения к тому времени. Заколка подходила к ее волосам — старинный коричневый, подсвеченный мазком модного блонда. Она сутулилась, но тело ее выражало скорее не позу, а настроение. Я уставился на нее. Саймон шагнул вперед. — Что вы здесь делаете? — спросил он. Стэси подошла к Мишель и сказала: Мишель, обычно такая невозмутимая, какой-то миг не знала, что делать. Она обнимала Стэси, — Я тебе еще нравлюсь? — шепнула она Мишель на ухо голоском, который совсем не изменился. — По-моему, Джонатон тебя даже не узнал, — сообщила Мишель Анастасии, когда они отпустили друг друга. Анастасия посмотрела на себя. Саймон, однако, улыбнулся мне так, как улыбался, когда речь шла о больших деньгах. — Идемте с нами, — сказал он, в упоении успехом забывая обо всех причинах, по которым нам не следовало этого делать. — Выпьем в «Дурной славе». — И пошел. Анастасия вернулась к нему, их руки сомкнулись естественно, точно захлопнулись дверные створки. Я остался с Мишель. Протянул ей руку, но пальцы наши по обыкновению сцепились, и мы страдали всего лишь полквартала. То есть почти всю дорогу. Клуб «Дурная слава» находился ниже по переулку, населенному в основном праздными водителями лимузинов и праздношатающимися попрошайками. Знаменитости праздновали в клубе, собирали вокруг себя поклонниц за большими банкетными столами и делали такие заказы по винной карте, будто каждая их вечеря — последняя. «Дурная слава» не работала в дневные часы. Там были под запретом темные очки, а также фотосъемка, сотовые телефоны и искатели талантов без сопровождения самих талантов. Одни считали, что это очень по-лос-анджелесски, другие — что это очень антиголливудски, но все приходили и оставляли следы своих кредиток. По правде сказать, «Дурная слава» не имела отношения к Лос-Анджелесу и еще меньше — к Сан-Франциско. На стенах висели винтажные плакаты с рекламой отдыха и путешествий, восхвалявшие любые места, кроме здесь, любое время, кроме сейчас. «СКЕГНЕСС[16] Анастасия никогда не была здесь. Пока она складывала в карманы Саймону спичечные коробки, тот рассказывал ей о плакатах — кому из знаменитостей какой нравится и с кем он сам прежде обедал, — но первым метрдотель узнал меня. — Были в отъезде? — спросил он: в отъезде пребывали завсегдатаи «Дурной славы», оказываясь вне ее стен. — В отъезде, — сказал я, пожимая плечами, что, как я знал, подтверждало любой таинственный смысл, который люди придавали моим словам. — А вы? — Всегда здесь. Саймон вмешался. — Нам бы хотелось столик, — сказал он. — Столик, чтобы выпить, — Его романы? — Его искусство. А — Фредерика нет. Столик на троих? — На четверых, — сказала Мишель. Она снова попыталась втиснуть ладонь в мою. Марсель подвел нас к столику. «СКЕГНЕСС Анастасия расхохоталась над плакатом. Никогда она не бывала так легкомысленна. Ошалела. А Саймон? Никогда не казался он таким трезвым. — Поехали в Скегнесс, — предложила Анастасия. — Кто со мной? — Она посмотрела на Саймона. — Пляжи есть и на Ривьере. — Но туда не попадешь Британской железной дорогой. Составишь компанию, Мишель? Я была плохой подругой, я знаю. Для меня это такая… такая обуза. — Ты — Нет, — сказал Саймон. — С чего ты взяла? — Но почему нет? — Саймон считает, что мне лучше закончить роман, — ответила Анастасия, — прежде чем мы подумаем о… — Не хочу, чтобы она отвлекалась, — сказал Саймон. — Я слишком высоко ценю ее работу, не хочу становиться у нее на пути. — А я ее увижу, Стэси? — спросила Мишель. — Ты же разрешила прочитать Джонатону. — Только чуть-чуть, — сообщил нам всем Саймон. — А ты нет? — спросила Анастасия у Мишель. — Только Джонатон, — сказал Саймон, глядя на меня. — Я доверяю Джонатону как другу. Я уверен, он больше никому не показывал. — И что ты… — Я думаю, нам нужно сделать заказ, — перебил Саймон. — Сервис здесь в отсутствие Фредерика совсем не такой, как при нем. — Джонатону не понравилось… Тебе не понравился мой роман? — Мне? — спросил я. — Я думаю, это одна из лучших вещей, что мне доводилось читать. — А что еще ты читал? — спросил Саймон. — Ну, в последнее время? — Сначала расскажи про мой роман. — Вряд ли Джонатон… — Ты очень груба с языком — вот что, наверное, шокировало меня больше всего. — Ты не поверил, что я так умею? — Я уже думал, что такого никто не умеет, больше никто. Вероятно, Саймон тебе говорил, что я написал два романа, и с каждой фразой я все меньше верил, что язык вообще способен что-то сказать. Я бросил писать. Но тут появляются «Как пали сильные», и английский встречает достойного противника. Чего бы ты ни умела, оно вернуло мне интерес к книгам. — Честно? — Она улыбнулась. — Тебе не кажется, что я слишком… слишком похожа на другого автора? — Пора заказать выпивку, Анастасия. — Саймон сказал так, что его услышали за соседними столиками. Официантка ждала. — Что ты будешь? — Граппу. — Какую, Анастасия? У них есть разная. — Выбери за меня. — Она снова повернулась ко мне. — Так ты не думаешь, что я… — Как я могу за тебя выбрать, Анастасия? Я не знаю, какую граппу ты предпочитаешь. — Я тоже. — И призналась мне: — Я ее никогда не пробовала. Саймон решил за нее, потом Мишель выбрала свой любимый херес-крим. По старой привычке я заказал «Лагавулин», и Саймону не оставалось ничего, кроме «Джонни Уокер Блю». — Закажете что-нибудь из меню? — спросила официантка. Не знаю, ел ли кто-нибудь из нас в тот вечер, но, поскольку беседа вышла из-под его контроля, Саймон не пожелал связать себя больше, чем уже связал. — Нет, спасибо, — ответил он. — Может, десерт? — спросила Мишель. — Да, десерт, — согласилась Анастасия. — Будешь что-нибудь? — Она посмотрела на меня, потом на Саймона. — Мы будем сплит «Александра», — сказала Мишель. — Или яблочный пирог с карамелью? — спросила Анастасия. — И яблочный пирог с карамелью, — ответила Мишель, — и, я уверена, Джонатон захочет крем-брюле. Что-нибудь еще? Нет? Значит, только эти три. Когда официантка ушла, Анастасия напомнила мне, что я не ответил на ее вопрос. — Ты и на мой вопрос не ответил, — вмешался Саймон. — Что ты сейчас читаешь? — Исключительно всякую ерунду, — ответила за меня Мишель. — Воспоминания этой убийцы-редакторессы Глории Грин, например. — Мне нравится, что она делает с «Алгонкином», — сказал Саймон. — Придает ему остроты. Официантка принесла ему «Блю Лейбл» со льдом, как он и заказывал. Анастасия попробовала граппу, поморщилась. — Тост? — спросила Мишель. — За «Как пали сильные»? — За «Как пали сильные». На сей раз Анастасия, отпив граппы, выплюнула и поменялась бокалом с Мишель. — Так-то лучше, — сказала она и продолжила: — Ты читаешь только ерунду, Джонатон? Ты вроде сказал, что «Как пали сильные» вернули тебе интерес к книгам. — Да, только сейчас нет книг, которыми стоит интересоваться. Из-за тебя мы все выглядим мошенниками. Которыми и являемся. — А меня ты не считаешь… мошенницей? — Ее вопрос казался таким кокетливым. Я был глух к скрытым смыслам. И любезно ответил: — Я считаю, что те страницы «Как пали сильные», которые я читал, — единственные честные строки, что я видел, с тех пор как бросил писать. — И читать. — Мишель преувеличивает. Я просто жду… — А роман закончен? — спросила Мишель, которая нервничала, как и Саймон, не зная, куда может завести этот разговор. — Ты его опубликуешь? — Анастасия предпочитает об этом не думать, — сказал Саймон, кладя руку ей на бедро. — Все нормально. — Анастасия допила содержимое бокала Мишель. — Я хочу его опубликовать, если Джонатон считает, что мне стоит. Если это правда заставило его снова интересоваться книгами. И если нет впечатления, что я просто кого-то копирую. — Почему Джонатон? — Я уважаю его мнение. У него нет скрытых мотивов. — Твой стиль оригинален, как… — Я вспомнил, как Саймон сказал мне: «Новый Хемингуэй». — Оригинален, как у Эрнеста Хемингуэя. После этого ей пришлось отлучиться в дамскую комнату. Бог знает, что там происходило. Саймон остался. — Обязательно нужно было это говорить? — накинулся он на меня. — Запугаешь девочку, и она никогда не допишет. Пожалуйста, давай сменим тему. Тут принесли десерт, и вместо смены темы все начали есть. Анастасия вернулась к нам притихшая и в очках. Съела десерт, немного крем-брюле и выпила второй херес-крим Мишель. Смеялась вместе с нами, когда Саймон пересказывал истории, которые слышал от строительного подрядчика, о кошмарном разорении, погубившем жизни тех, кто не платит по счетам, и, как и мы, не догадалась спросить, отчего подрядчик рассказывал ему такие жуткие байки. Саймон говорил, пока не принесли счет. Он хорошо рассказывал. У него все было под контролем. Ничего больше не происходило между нами, и когда Анастасия обняла Мишель на прощание, и шепота не прошелестело. Они уехали домой вместе. Ничего удивительного. Не питая привязанности к общежитию в частности и к университетскому миру вообще, она стремилась туда, где ее хотели. Принимала подарки. Позволяла Саймону покупать себе одежду и потребные аксессуары. Он ходил с ней по магазинам. Она слушалась его относительно клеток и складок, достигая той утонченности, какая прежде отличала ее в изучении американской литературы. У таких, как Мишель, был Несколько недель. Столько они уже были вместе. Когда она распродала учебники, чтоб выручить деньги на карманные расходы, у нее не осталось причин находиться там, где не было его, а из-за рукописи, там, в Лиланде, ожидавшей дальнейшего плагиата, у нее были все причины с ним не разлучаться. Впрочем, наверняка ей было вполне очевидно, к чему все идет. Саймон называл ее писателем. Говорил о ее книге так, будто она уже стала американской классикой. Вручил ей для подписей старинную перьевую ручку, черную, с золотой филигранью. Он подослал к ней репортера из «Портфолио», а затем посоветовал избегать публичности, пока вся медиа-индустрия в полном составе не соберется на лужайке под окнами, требуя ее появления. Но не забудьте, это длилось неделями, и неделями она не оказывалась хотя бы в одном округе с «Как пали сильные». Траектория ее успеха была задана, но, находясь подле Анастасии, Саймон не мог подтолкнуть ее к действию. Требовалось что-то вне его. Он слишком хорошо ее защищал — вплоть до того вечера, что мы провели вместе, и я вынужден поверить, что катапульта наконец сработала, едва Саймоновы защитные укрепления пали, и постороннее мнение о ней сделало свое дело. Итак, они уехали домой вместе. Саймон замолчал, как только мы с Мишель отошли за пределы слышимости. Он вышел на мостовую, чтобы поймать такси. Анастасия стояла рядом на тротуаре. Тротуар и каблуки добавляли ей почти фут роста. И все равно ей приходилось смотреть вверх. В такси она положила голову Саймону на колени. — Я талантлива, — сказала она. — Чрезвычайно талантлива. — Я написала хорошую вещь. — Выдающуюся. — Я чрезвычайно талантливый автор выдающегося произведения. — Если тебе… — Тссс… — Она коснулась его губ кончиком пальца. — Я чрезвычайно талантливый автор… — …выдающегося произведения. — Мой роман честен. — Ты честна. — Мой роман честен. — Твой роман честен. — Вот что главное. — Это главное. — Мой роман честен, даже если я — нет. Я не обязана быть честной. Я писатель. Писатель может лгать. Жене был вором. Марлоу был шпионом. Хемингуэй был… был… прелюбодеем. Это не важно. Они принесли миру что-то хорошее. Я новый Хемингуэй. Я делаю хорошее. — У тебя хорошо получается. — Я делаю хорошее. Из-за меня кто-то — Ты уже знаешь. — Нет. Это — Я не в счет? — Ты не в счет. В этом-то и проблема. Как я могу тебе верить, если ты мной увлечен? — Я желаю тебе только добра, Анастасия. — Ты добр ко мне. Но я не об этом. Я о том, что… Тебя не волнует, что мы не понимаем друг друга? — Такси притормозило. Остановилось у дверей Саймона. — Я тебя понимаю, Анастасия. — Нет. — Тикал счетчик. — Я тебя знаю, Анастасия. — Нет. — Готов поспорить. — Что поставишь на кон? Саймон расплатился с таксистом. — Все, что у меня есть. — Тогда, пожалуй, я тоже поставлю все. Но на самом деле она уже поставила все. |
||
|