"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))

Правда, однако, в том, что азиатские страны заняли разные секторы глобальной экономики и наверняка в течение некоторого времени сохранят их за собой. Япония и Корея, с их большими корпорациями, действуя в таких областях, как автомобилестроение, производство бытовой электроники и полупроводников, вступают в прямую конкуренцию с крупными североамериканскими и европейскими фирмами. Напротив, бизнес в этих областях не является сильной стороной большинства китайских обществ, преуспевающих преимущественно в тех секторах, где важна скорее гибкость, чем масштаб. В действительности существуют две соперничающие азиатские экономические культуры: японская и китайская. Каждая в буквальном смысле объединена разветвленной сетью организаций, основанной, что характерно, на обобщенном социальном доверии в Японии, и на семье и родственных связях в Китае. Очевидно, что эти разветвленные сети взаимодействуют друг с другом во многих отношениях, но внутренние цепочки в каждой из них устроены каждая на свой особый манер.

Трудности, с которыми встречаются китайские общества при учреждении крупных частных корпораций с профессиональным управлением, в будущем поставят их перед дилеммой скорее политического, чем экономического характера. Тот факт, что отсутствие крупных профессионально управляемых корпораций создает главные препятствия для роста ВВП, не представляется столь уж очевидным. Те, кто утверждал, что китайский фамилизм является препятствием для экономической модернизации, оказались не правы, и в отсутствие новых технологий, благоприятствующих крупным организациям, обратное доказать будет нельзя. Представляется в той же степени вероятным, что в эру быстрой корпоративной реструктуризации и разукрупнения бизнеса компактные китайские семейные предприятия достигнут больших успехов, чем крупные японские корпорации. Если единственной целью этих обществ является максимальный общий прирост богатства, то им в таком случае нет никакой нужды выходить за пределы относительно компактных семейных предприятий. Канада, Новая Зеландия и Дания разбогатели на сельском хозяйстве, сырье и других низкотехнологических производствах. И нельзя сказать, что они менее счастливы ввиду того, что не имеют собственных хорошо развитых аэрокосмической и полупроводниковой индустрий.

С другой стороны, во многих странах существует уверенность в том, что обзавестись собственными промышленными производствами в «стратегических» секторах — дело хорошее само по себе. Эта их уверенность либо основывается на том мнении, что они лучше рынка знают, какие вложения обеспечат прибыль в перспективе, либо вызвана тем, что они преследуют неэкономические цели — международный престиж или национальную безопасность. Франция и Корея — яркие примеры стран, экономические решения которых находятся под большим влиянием неэкономических задач.

Для развития обществ именно этого типа отсутствие спонтанного стремления к созданию крупных организаций может обернуться самым большим поражением. Если частный сектор не способен сам создавать стратегические производства, государство непременно проявит склонность к вмешательству для продвижения развития в этом направлении. Индустриальное же развитие, прямым спонсором которого выступает государство, приносит с собой все типы рисков, от которых свободны рыночные инвестиции.

Экономическое развитие, опирающееся на государство, станет особенной проблемой для Китайской Народной Республики. Китайская экономика разрывается между старым, неэффективным и вырождающимся государственным сектором (среди прочего, имеющим по легенде самый неэффективный в мире способ производства автомобилей) и новым рыночным сектором, состоящим по большей части из мелких семейных предприятий и совместных предприятий с иностранными партнерами. Чего на данный момент не существует в Китае, так это собственного современного и эффективного сектора крупных частных компаний. Впечатляющие проценты роста ВВП Китая в последние годы (достигавшие 13% в 1992 и 1993 годах) в большой степени обусловливаются развитием капиталистического малого бизнеса и иностранными инвестициями. Такой уровень роста стал возможен благодаря введению рыночных стимулов в совершенно неэффективную командную экономику. На данный момент Китай слишком беден для того, чтобы всерьез обеспокоиться отраслевой структурой экономики: все довольны и тем, что рост идет столь впечатляющими темпами. Перед китайской экономикой стоит множество нерешенных базовых проблем, которым еще только предстоит проявить себя, — таких, как учреждение стабильной системы прав собственности и коммерческого права.

Когда и если Китай, в течение одного или двух поколений, сравняется по доходу на душу населения с Тайванем или Гонконгом, ему суждено встретиться и с проблемами глобального характера. Исследователи, интересующиеся Китаем, знакомы с множеством потенциальных препятствий, способных остановить рост экономики страны в будущем: инфляционное давление, отсутствие инфраструктуры, эффект «горлышка», образующийся из-за слишком быстрого развития, сильное несоответствие в показателях дохода между прибрежными провинциями и центральными районами, а также множество связанных с проблемами окружающей среды часовых бомб, в настоящее время закладываемых и обреченных рано или поздно взорваться. Китай также столкнется и с необходимостью развития крупных современных корпораций с профессиональным управлением. Гонконг или Тайвань могут отказаться от некоторых престижных форм производства, отдав их другим, чтобы ускорить собственное развитие на рыночно ориентированном пути. Но для большого Китая это маловероятно, — отчасти потому, что Китай, как великая держава, никогда не захочет быть навсегда оттесненным с передового края современного промышленного развития. Сами размеры Китая требуют от него создавать сбалансированную экономику, включающую как капиталоемкие, так и трудоемкие секторы. Он не сможет надеяться достичь высокого уровня общего развития, уподобившись тем странам Восточной Азии, чье участие ограничено лишь несколькими конкретными нишами.

Однако поворот от семейного бизнеса к современной корпорации будет представлять для КНР гораздо большую проблему, чем те, с которыми сталкивались Япония или Соединенные Штаты, и государство здесь будет играть гораздо более существенную роль. Минимум того, что необходимо Китаю, — это политическая стабильность, соблюдение базовых правил существования политических институтов и компетентные государственные структуры, не подверженные ни чрезмерной коррупции, ни чрезмерному политическому влиянию извне. Коммунистическому строю Китая так или иначе не хватает ни легитимности, ни, в нарастающей степени, компетентности. Для большинства наблюдателей остается неясным, переживут ли китайские политические институты огромное социально-экономическое давление, созданное бурной индустриализацией, или же к XXI веку Китай перестанет существовать как единое государство. Нестабильный Китай, или Китай, управляемый непостоянным и капризным правительством, не будет благоприятной средой для ведения разумной экономической политики.

Противоречия между Японией и Китаем по части экономической культуры имеют важные следствия и для Японии. С возвышением Японии как сверхдержавы некоторые японцы начали поговаривать о «японской модели», которая должна быть взята на вооружение всеми остальными азиатскими народами или даже народами других частей света(2)*. Конечно же, японцы могут многому научить другие государства Азии (не говоря о конкурентах из Северной Америки и Европы), которые в недавнем прошлом уже достаточно почерпнули из японской технологии и опыта управления.

В том, что касается промышленной структуры, между Японией и другими азиатскими странами так или иначе существует большой зазор, и есть причины думать, что для китайских обществ напрямую перенять японский опыт будет крайне трудно. Например, очень нелегко будет экспортировать в китайское общество систему кейрецу. Китайские фирмы и предприниматели представляются слишком индивидуалистичными, чтобы перенять этот способ кооперации, и в любом случае они располагают своими собственными сетевыми структурами на основе родственных связей. Только будущее покажет, сможет ли облегченное производство быть организовано так же успешно в китайском обществе, как это произошло в Японии или Северной Америке. Китайцам, другими словами, возможно, только предстоит найти свой путь в мире современных экономических организаций.

ГЛАВА 30. После конца социальных проектов

Глобальная конвергенция основных общественных институтов к модели либеральной демократии и рыночной экономики ставит перед нами вопрос о том, достигли ли мы «конца истории», в котором долгий процесс человеческой эволюции заканчивается, но не социализмом, как в марксистской версии, а, скорее, буржуазным либерально-демократическим обществом в его гегельянском понимании(1)*.

У некоторых читателей этой книги может создаться впечатление, что в ней отстаивается совершенно другая, весьма спорная позиция, поскольку она, может показаться, выступает против либеральной экономики в чистом виде в пользу такого порядка, который бы был одновременно традиционным и коммунитаристским. Подобная интерпретация дальше от истины, чем что бы то ни было(2)*. Ни одна из исследованных в данной работе традиционных культур — ни японская, ни китайская, ни корейская, ни какая-либо из авторитарных католических культур прежней Европы — не имела способности воспроизвести современный капиталистический экономический порядок. Макса Вебера часто критикуют за его убежденность в том, что конфуцианские страны — Япония и Китай — никогда не смогут стать успешными капиталистическими обществами. Но на деле его убежденность следует понимать в более узком смысле: его интересовало, почему современный капитализм, наряду с другими явлениями современного мира — такими, как естественные науки и рациональное покорение природы, — возник именно в протестантской Европе, а не в традиционном Китае, Японии, Корее или Индии(3)*. И с этой точки зрения он был абсолютно прав, когда утверждал, что эти традиционные культуры в своих основных аспектах враждебны экономической современности. Только когда последняя была привнесена извне, как следствие контакта Японии и Китая с Западом, в них началось капиталистическое развитие. Конфронтация с технологической и социальной мощью Запада заставила эти общества расстаться со многими ключевыми элементами своих традиционных культур. Китаю пришлось отказаться от «политического конфуцианства», от всей имперской системы с ее классом «благородных людей», Япония и Корея вынуждены были отбросить традиционные сословные перегородки, а Японии пришлось перенаправить свою «самурайскую» этику в более мирное русло.

Ни одно из азиатских обществ, которым в течение последних пяти поколений сопутствовало экономическое процветание, не смогло бы этого добиться, не встраивая в собственную культурную систему важные элементы экономического либерализма, включая права собственности, контракт и коммерческое право, а также всю совокупность западных представлений о рациональности, науке, новаторстве, отвлеченном мышлении. Работы Джозефа Нидхама и других показали, что китайский уровень технического развития в 1500 году был выше, чем преобладавший тогда в Европе(4)*. Однако Китай так и не приобрел того, что впоследствии приобрела Европа, — научный метод, позволивший поступательно завоевывать природу посредством эмпирического наблюдения и эксперимента. Научный метод, сам ставший возможным благодаря складу ума, стремившегося осмыслить высшую причинность посредством абстрактного рассуждения о фундаментальных физических принципах, был чем-то совершенно чуждым для религиозных политеистических культур Азии(5)*.

Вполне предсказуемо, что первыми среди китайских обществ, преуспевших в индустриализации, были Гонконг, Сингапур и Тайвань, попавшие под контроль или влияние западных держав, в частности Британии и США. И представляется не случайным, что переселившиеся из традиционных обществ в либеральные страны, такие, как Соединенные Штаты, Канада и Британия, добивались в конечном итоге гораздо большего, чем их соотечественники у себя на родине. Во всех этих случаях структура либерального общества создала предпосылки для освобождения человека от ограничений традиционной культуры, что ускорило развитие предпринимательства и поставило рамки ставшему самоцелью накоплению материальных богатств.

С другой стороны, наиболее серьезные исследователи и теоретики политического либерализма не могут не понимать, что эта доктрина, по крайней мере в ее гоббсовско-локковской форме, сама по себе не жизнеспособна и нуждается в поддержке традиционной культурой в тех или иных ее аспектах, совершенно не связанных с идеей либерализма. Иными словами, общество, построенное исключительно из рациональных индивидов, собравшихся вместе на основе общественного договора с целью удовлетворения своих нужд, не может отлиться в форму общежития, которое сохранялось бы в течение сколько-нибудь долгого промежутка времени. Согласно критическому аргументу, часто выдвигаемому против Гоббса, такая форма не может дать гражданину мотив рисковать своей жизнью ради защиты сообщества в целом, поскольку целью этого сообщества является именно сохранение жизни индивидов. В более общем виде, если бы индивиды формировали сообщества только на основании рационального и долгосрочного эгоистического интереса, это не оставило бы никаких шансов для общественного духа, самопожертвования, чувства гордости, сострадания и любой другой из добродетелей, собственно позволяющих сообществу выжить(6)*. Вряд ли можно было бы представить осмысленные семейные отношения, если семья представляет собой договор между рациональными индивидами, заключающими его, имея в виду свой эгоистический интерес(7)*. В то время как сам либерализм исторически возник из попыток исключить религию из общественной жизни, большинство теоретиков либерализма всегда полагали, что религиозные убеждения не могут и не должны быть исключены из жизни общества. Фактически все отцы-основатели Америки, далеко не каждый из которых был верующим, были, тем не менее, убеждены в том, что интенсивная религиозная жизнь, с ее верой в божественное воздаяние и наказание, чрезвычайно важна для жизнеспособности американской демократии.

Похожий аргумент может быть представлен и в отношении экономического либерализма. Утверждение, что современные экономики имеют своим основанием взаимодействие рациональных индивидов, стремящихся к максимизации пользы на общем для них рынке, непогрешимо. Но одной лишь рациональной максимизации пользы недостаточно для того, чтобы дать полный или хоть сколько-нибудь удовлетворительный отчет о том, почему успешные экономики процветают, а неуспешные нет. То, насколько люди оценивают труд выше досуга, их уважение к образованию, отношение к семье и уровень доверия, которое они выказывают к окружающим, — все это имеет на экономическую жизнь самое непосредственное влияние, и тем не менее не может получить адекватного объяснения в терминах базовой модели человека, которой пользуются экономисты. Если либеральная демократия работает наилучшим образом как политическая система, когда ее индивидуализм умеряется общественным началом, то и капитализм достигает все большего совершенства, когда подразумеваемый им индивидуализм сбалансирован готовностью к сотрудничеству.

Если демократия и капитализм работают наилучшим образом, когда их закваской являются определенные культурные традиции, проистекающие из отнюдь не либеральных источников, то должно быть ясно, что современность и традиция в течение длительных периодов времени могут сосуществовать в устойчивом равновесии. Процесс экономической рационализации и развития представляет собой в высшей степени мощную социальную силу, сводящую модернизацию различных обществ к похожим сценариям. В этом отношении также ясно, что существует такая вещь, как «история» в марксистско-гегелевском смысле слова, которая последовательно гомогенизирует разные культурные традиции и толкает их в направлении к «современности». Но поскольку у эффективности контракта и экономической рациональности есть свои пределы, сама эта современность по своему характеру никогда не станет однородной. Например, некоторые общества могут существенно экономить на операционных издержках, поскольку, взаимодействуя, хозяйствующие субъекты доверяют друг другу, — эти общества могут быть более эффективными, чем общества с низким уровнем доверия, требующие детально прописанных договоров и особых механизмов, вынуждающих к их исполнению. Такое доверие не является следствием рационального расчета, оно возникает из таких источников, как религия и этический навык, никак не связанных с «современностью» как таковой. Иными словами, наиболее успешные формы, в которые отливается современность, не вполне современны, то есть они не основаны только на всеобщем распространении либеральных экономических и политических принципов в обществе.

Эта загадка может получить несколько объяснений. В конце ХХ столетия потерпели крах не только такие глобальные идеологические проекты, как коммунизм, зашли в тупик и более скромные попытки социального планирования, предпринятые умеренными демократическими правительствами. Французская революция произошла в период невообразимо быстрых социальных изменений. В течение последующих двухсот лет все европейские страны, а с ними и многие страны за пределами Европы, из бедных, необразованных, отсталых сельскохозяйственных обществ превратились в урбанизированные богатые демократии с развитой промышленностью. По ходу этих изменений правительства играли главную роль в их ускорении и облегчении (а в некоторых случаях способствовали их полной остановке). Они отменяли целые социальные классы, затевали земельные реформы, дробили огромные землевладения. Они вводили современные законодательные нормы, гарантирующие равноправие все большей части населения. Они строили города и способствовали их заселению; они делали образование общедоступным и обеспечивали инфраструктуру для современных, сложных, информационно насыщенных обществ.

В течение последней пары десятилетий все больше вещей свидетельствует о том, что выгода, достижимая посредством такого крупномасштабного социального проектирования, становится все меньше и меньше. В 1964 году Акт о гражданских правах одним росчерком пера покончил с расовым неравенством в Соединенных Штатах. Однако последующие годы показали, что подлинная отмена неравенства является для афро-американцев гораздо более трудной проблемой. Решением, казавшимся очевидным в 1930—1940-е годы, была неуклонная экспансия «государства благосостояния», берущего на себя перераспределение доходов и создание новых рабочих мест, и открывающего для меньшинств доступ к здравохранению, образованию, занятости и другим социальным благам. К концу столетия эти решения не только не кажутся неэффективными, но во многих случаях усугубляющими те самые проблемы, на решение которых они были изначально направлены. Одно или чуть больше поколения назад среди социологов наблюдалось полное единодушие во взгляде на причинное отношение между бедностью и ослаблением семейных отношений в том смысле, что первое приводит ко второму. Сегодня уверенности в этом меньше, и лишь немногие сохраняют убежденность в том, что проблемы современной американской семьи могут быть разрешены просто посредством уравнивания доходов. Легко видеть, что именно действия правительства могут способствовать упадку семьи; например, когда оно субсидирует матерей-одиночек. И еще менее очевидно то, что политика правительства может способствовать восстановлению семьи, которая уже разрушена.

Крах коммунизма и конец холодной войны не привели, как полагали многие комментаторы, к глобальной волне сепаратизма, возрождению национализма XIX века(8)* или вырождению цивилизации в бесчинство насилия(9)*. Либеральная демократия и капитализм остаются основной или даже единственной благоприятной средой для политической и экономической организации современных обществ. Быстрая экономическая модернизация уменьшает разрыв между многими странами Третьего мира и индустриализированным Севером. Европейская интеграция и североамериканский режим свободной торговли будут способствовать тому, что система экономических связей в каждом из регионов окрепнет, и жесткие культурные границы будут размыты почти без следа. Соблюдение режима свободной торговли, правила которого были приняты на Уругвайском раунде Всеобщего соглашения о тарифах и торговле (GATT) подвергнет дальнейшей эрозии межрегиональные барьеры. Возросшая глобальная конкуренция заставляет компании прибегать к использованию усовершенствований вроде облегченного производства, вне зависимости от того, из какого источника они исходят. Глобальный спад 1990-х оказал огромное давление на японские и немецкие компании, вынудив их отрегулировать отличавшую их патерналистскую трудовую политику в пользу более чистой либеральной модели. Современная революция в области коммуникаций содействует этой конвергенции тем, что облегчает процесс экономической глобализации и способствует чрезвычайно быстрому распространению идей.

Тем не менее наша эпоха может обнаружить многие существенные проблемы, сопряженные с культурной дифференциацией, несмотря на то, что в других отношениях мир становится все более однородным. Современные либеральные политические и экономические институты не только сосуществуют с религией и другими традиционными элементами культуры, но многие из них в действительности работают в соединении с ними еще лучше. Если большинство из наиболее важных социальных проблем, которые еще предстоит решить, связано с культурными особенностями, и если главные различия между обществами носят не политический, идеологический или даже институциональный, но именно культурный характер, то ясно, что общества будут держаться сфер, определяющих их культурные отличия, и что последние приобретут еще более отчетливые черты и в ближайшие годы сохранят свою важность.

Культурные различия будут парадоксальным образом осознаваться все более глубоко благодаря тем же коммуникационным технологиям, которые привели к появлению «мировой деревни». Многие разделяют сильное либеральное убеждение в существовании общей природы, объединяющей людей по всему миру и что развитие коммуникаций приведет к более глубокому пониманию и кооперации. К сожалению, во многих случаях сближение порождает раздражение, а не симпатию. Что-то в этом роде в течение последнего десятилетия происходило между Соединенными Штатами и Азией. Американцы вдруг осознали, что Япония — не просто дружественная капиталистическая демократия, что японский капитализм и демократия идут совершенно другим путем. Одним из результатов этого, наряду со многими другими, стало появление среди специалистов по Японии ревизионистской школы, которые в меньшей степени симпатизируют Токио и ратуют за более жесткую торговую политику по отношению к Японии. Азиаты, в свою очередь, также многое поняли благодаря преступности, наркотикам, ослаблению семьи и другим социальным проблемам американского происхождения, и из них многие в конце концов пришли к выводу, что Соединенные Штаты — не столь уж привлекательная модель. Ли Кван Ю, нынешний премьер-министр Сингапура, пришел к власти как сторонник своего рода азиатского реваншизма по отношению к Соединенным Штатам, с точки зрения которого либеральная демократия не является приемлемой политической моделью для конфуцианских сообществ(10)*. Вдобавок сама конвергенция институтов приводит к тому, что охваченные ей народы приобретают все большую склонность к сохранению тех отличительных черт, которые они продолжают удерживать за собой.

Если эти различия невозможно примирить, по крайней мере их можно жестко определить относительно друг друга. Очевидно, что невозможно предпринять серьезное исследование чужих культур, взяв за основание оценку их с точки зрения культуры, к которой принадлежит сам исследователь. С другой стороны, одним из самых серьезных препятствий для обстоятельного сравнительного исследования в области культуры в Соединенных Штатах является выдвигаемое по политическим мотивам предположение, что все культуры объединены неким внутренним равенством. Любое подобного рода исследование требует изучения различий между культурами на фоне некоторого стандарта, в качестве которого в данной книге была выбрана экономика. Стремление к экономическому процветанию само по себе не определяется культурой, но тем не менее проявляется практически повсеместно. В таком контексте трудно не прийти к некоторым суждениям о соотношении сильных и слабых сторон различных обществ. Ведь недостаточно просто сказать, что всякий в конечном счете идет к одной и той же цели, но разными путями. Как общество движется к ней, движется ли вообще и скорость, с которой оно это делает, если делает, — все это сильно влияет на благосостояние его членов.

ГЛАВА 31. Одухотворение экономической жизни

Социальный капитал необходим для процветания и того, что принято называть конкурентоспособностью, но еще более важны те его последствия, которые не чувствуются в экономике так сильно, как в социальной и политической жизни. Спонтанная социализированность имеет следствия, которые нелегко выявить на основании одной только статистики о доходах. Человек крайне эгоистичен и в то же время есть существо социальное, остерегающееся изоляции и наслаждающееся поддержкой и признанием окружающих. Есть, конечно, и такие, кто предпочитает работать в тейлоровском массовом производстве с низким уровнем доверия, поскольку оно определяет минимум работы, необходимой для оплаты счетов и больше ничего от них не требует. Но в целом рабочие, как правило, не хотят, чтобы к ним относились как к винтикам большого механизма, изолированным от коллег и тех, кто управляет этим механизмом, не испытывающим гордости за свое мастерство или организацию и наделяемым минимумом авторитета и контроля над тем трудом, который они выполняют, чтобы заработать себе на жизнь. Любое эмпирическое исследование, начиная с работ Элтона Мэйо, отмечает, что рабочие чувствуют себя в коллективистских организациях лучше, чем в тех, которые построены более индивидуалистически. Таким образом, даже если бы предприятия и заводы с низким и высоким уровнями доверия давали равное количество продукции, последние все равно рассматривались бы как более предпочтительное место работы уже с чисто человеческой точки зрения.