"Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama))
Хотя больше и не обязательно означает лучше, для некоторых областей бизнеса это безусловно именно так. Семейственная природа работающих в этих областях предприятий существенно затрудняет как их выход на новые рынки, так и использование преимуществ масштаба. Несмотря на заметную на некоторых рынках потребления тенденцию к повышенной сегментации и дифференциации, во многих отраслях промышленности массовое производство вовсе не сдало свои позиции, как не изжил себя экономический эффект масштаба. Так же как на Тайване и в Гонконге, семейная ориентация бизнеса может обернуться как преимуществом, так и препятствием — препятствием, ограничивающим способность Италии участвовать в секторах глобальной экономики, требующих большого масштаба. В этом отношении сетевые структуры, связывающие между собой мелкие итальянские семейные фирмы, могут оказаться не столько «волной будущего», сколько отражением реальной неспособности этих фирм дорасти до более эффективного масштаба или осуществить вертикальную интеграцию — чтобы получить возможность осваивать новые рынки и новые технологии. Не случайно, что эти итальянские фирмы, так же как и мелкие фирмы Тайваня, специализируются именно на производстве станков и керамики, на пошиве и дизайне одежды, а также в других отраслях, не требующих крупномасштабной организации производства. Сомнительно, чтобы сетевая организация сама по себе, в какой бы форме она ни была осуществлена, смогла позволить мелким семейным предприятиям наладить, к примеру, национальное производство полупроводников.
Многие наблюдатели сравнивают Италию с Европой, и никто, насколько я знаю, не подумал сравнить ее с Китаем. Несмотря на разительные различия между этими регионами, связанные с историей, религией и другими аспектами культуры, в действительности они обнаруживают сходство в нескольких ключевых моментах. В обоих случаях семья играет центральную роль в общей социальной структуре, чему соответствует слабость организаций, не основанных на родственных отношениях; в обоих случаях промышленная структура состоит из относительно небольших семейных производств, связанных в сложную сеть взаимозависимости. Но подобие этим не ограничивается. По причине малого масштаба и простой структуры принятия решений фирмы как в Terza Italia, так на Тайване и в Гонконге идеально подходят для обслуживания быстро меняющихся и сильно сегментированных рынков потребления или для производства такой не требующей крупных предприятий продукции, как станки. В обоих обществах мелкие семейные предприятия организованы по сетевому принципу, и именно это позволяет им получать что-то вроде экономического эффекта масштаба. С другой стороны, ни итальянское, ни китайское семейное предприятие не способно выйти за пределы секторов хозяйства, присутствие в которых диктует малый размер, а поэтому они обречены занимать похожие ниши в глобальной экономике. Следовательно, в том, что касается промышленной структуры, рассмотренные здесь части Италии обнаруживают конфуцианский характер, и потому проблемы их дальнейшей адаптации к изменяющимся экономическим условиям будут аналогичны проблемам конфуцианских обществ.
ГЛАВА 11. Франция: липом к лицу
Несколько десятилетий подряд одним из главных приоритетов руководства Франции остается выведение страны на лидирующие позиции в сфере высоких технологий, в частности, в аэрокосмической отрасли и производстве электронного и компьютерного оборудования. Как всегда на протяжении последних по меньшей мере пятисот лет, французское правительство подошло к решению задачи технологического обновления по-своему: сперва в недрах парижских министерских кабинетов был рожден генеральный план развития, а затем этот план начал воплощаться в жизнь — посредством протекционистских мер, субсидирования промышленности, размещения госзаказов и даже (после победы социалистов в 1981 году) прямой национализации высокотехнологических фирм, в том числе всего «электронного» сектора национальной экономики. И надо сказать, столь беззастенчивая промышленная политика (еще известная как дирижизм) принесла свои плоды: в стране появилась вполне жизнеспособная аэрокосмическая отрасль, производящая знаменитые сверхзвуковые «Конкорды» и несколько экспортируемых типов военных самолетов, реализована программа запуска космических аппаратов, наконец, при участии европейских партнеров был создан консорциум «Aerobus», выпускающий одноименные коммерческие авиалайнеры(1)*.
Однако в целом результаты французской промышленной политики в высокотехнологической сфере оказались плачевными. Правительственный Plan calcul, датируемый концом 1960-х, предсказывал, что в будущем вся вычислительная мощь будет сосредоточена в нескольких гигантских компьютерах, работающих в режиме долевого использования, и, послушавшись экспертов, власти профинансировали развитие в этом направлении как раз накануне микропроцессорной революции(2)*. Компьютерная индустрия, в начале 1980-х национализированная, практически сразу начала «проедать» полученные вложения, ведя к дальнейшему увеличению дефицита бюджета и обесцениванию франка. Французские фирмы в конечном счете так и не смогли превратиться в лидирующих поставщиков компьютерного оборудования и программного обеспечения, и главным местом сбыта их продукции суждено было стать телекоммуникационному рынку самой Франции, у которого просто не было иного выбора. Другие отрасли — полупроводниковую, биотехнологическую и даже автомобилестроительную — вывести на мировой уровень тоже не удалось.
В последнее время отрицательный опыт Франции — излюбленный аргумент экономистов-«рыноч-ников», пытающихся доказать бесперспективность промышленной политики как таковой. И действительно, всякому правительству, уверовавшему в собственные силы и пожелавшему выбирать экономических лидеров по своему усмотрению, он должен как минимум послужить серьезным уроком. Однако многие критики курса французского правительства забывают, что для вмешательства в экономику у него был постоянный повод — национальный частный сектор, хронически страдающий от недостатка мобильности, новаторства и предприимчивости. Как сказал Пьер Дрейфус, в прошлом министр промышленности и экс-глава автомобильной компании «Renault», «частное предпринимательство во Франции не умеет рисковать, оно медлительно, пугливо и безынициативно»(3)*. Действительно, за последние 150 лет французские частные фирмы никогда не становились лидерами в новых формах организации труда, не отличались они ни крупным размером, ни способностью осваивать сложные производственные процессы. И если кому-то, в отсутствие прямых или косвенных государственных субсидий, сопутствовала удача, это главным образом были семейные концерны, обслуживающие сравнительно небольшие рынки высококачественных товаров потребительского или специализированного спроса.
Если эта картина вам что-то напоминает, вы не ошиблись. Сравнение сложного и высокоразвитого общества современной Франции с крошечными, едва сформировавшимися китайскими обществами Дальнего Востока сочтут наверняка излишне самонадеянным. Однако фактически, с точки зрения состояния общественного капитала, между ними просматривается ряд важных аналогий. То, что роднит Францию с типичным китайским обществом, это слабость и малочисленность ассоциаций, занимающих промежуточное положение между семьей и государством. Именно эта черта не дает французскому частному сектору создавать крупные, устойчивые и динамично развивающиеся предприятия, именно благодаря ей французская экономическая жизнь остается сосредоточенной вокруг двух полюсов: мелкого семейного бизнеса и гигантских государственных компаний, всякий раз появлявшихся в результате попыток правительства спасти от краха частные корпорации. Это отсутствие промежуточного организационного звена сказалось не только на структуре национальной экономики, но и на общем характере взаимоотношений между рабочим и административным сословием.
С самого начала следует отметить несколько важных моментов, в которых Франция отличается от любого конфуцианского общества. Во-первых, мы бы погрешили против истины, если бы сказали, что французский фамилизм есть фамилизм в китайском смысле или что он хотя бы отдаленно напоминает семейственную культуру центральной Италии. Помимо общекатолического покровительственного отношения к семье и латинской традиции familia, во Франции никогда не было выработано специальной идеологии, которая бы наделяла семью исключительными правами. Даже в доиндустриальный период родство не играло здесь той роли, какую оно играло в Китае, а в Средние века французское общество изобиловало промежуточными объединениями — гильдиями, религиозными орденами, муниципальными образованиями, клубами, — практически ни одно из которых не базировалось на родстве. Позднее Франции суждено было стать местом рождения концепции la carriere overtе aux talents («карьеры, открытые дарованиям») — концепции оценки человека по его объективным заслугам, а не по рождению или унаследованному положению в обществе. Французская семья, какова бы ни была ее социальная принадлежность, никогда не стремилась быть самодостаточной экономической единицей и никогда не была связана строгими рамками патрилинейности, как было в случае с китайской цзя. Многочисленные сложносоставные фамилии французской аристократии и haut bourgeoisie сами по себе являются достаточным свидетельством того, насколько важным оставалось наследование по линии матери.
Более того, в глазах китайцев у государства никогда не было той легитимности и той высокой репутации (gloire), которыми, по крайней мере последние два века, оно обладает в глазах французов. Теоретически император, двор и вся имперская бюрократия стояли на вершине китайского общества и были узаконены в этом качестве конфуцианской идеологией. Однако существовала в Китае и параллельная традиция — традиция недоверия государству и бдительного оберегания привилегий семьи от всяческого на них посягательства. Наоборот, во Франции государственная служба была и остается желанной карьерой для самых амбициозных и одаренных — надеющихся по окончании Ecole nationale d'administration (ENA) или какой-нибудь другой из grandes ecoles получить место либо в чиновничьем аппарате, либо в одной из крупных государственных компаний. Хотя сейчас отношение китайцев к выбору бюрократической карьеры несколько изменилось, довольно немногочисленны из них те, кто считает государственную службу более предпочтительным местом приложения усилий по сравнению с частным бизнесом на благо себе и семье, причем не важно, идет речь о КНР, Тайване, Гонконге или Сингапуре.
Столь важную роль французская семья стала играть не потому, что всегда была особо крепкой и сплоченной, а просто потому, что исторически, в отсутствие социальных групп среднего звена, по отношению к которым человек был бы способен испытывать чувство преданности, она оказалась чуть ли не единственным полюсом реализации общественного инстинкта. И прежде всего это сказалось на положении дел в экономике.
В своей влиятельной статье, написанной в конце 1940-х годов, историк экономики Дэвид Лэндес утверждал, что относительная отсталость Франции на фоне Англии, Германии или США обязана преобладанию в ней такой традиционной формы организации труда, как семейное предприятие(4)*. Согласно Лэндесу, типичный французский предприниматель, ведущий семейное дело, как правило, консервативен и подозрителен по отношению ко всему новому и неизвестному. В первую очередь он заинтересован в выживании и сохранении независимости своего бизнеса и потому предпочитает не идти на привлечение капиталов со стороны, которые могли бы сузить для него возможности контроля. В отличие от своего немецкого коллеги, протекционистски настроенный и гораздо менее ориентированный на экспорт французский фабрикант считает себя скорее функционером, чем предпринимателем, и «смотрит на правительство как на отца, в чьих объятиях всегда сможет найти убежище и утешение»(5)*.
Тезис Лэндеса позже был дополнен Джесси Питт-сом, высказавшим мнение, что преуспевающая французская буржуазия оказалась пропитана нравами и ценностями аристократии. Последняя всегда смотрела на деятельность капиталиста свысока и предпочитала благородный акт личной доблести (prouesse) стабильному и безостановочному процессу рационального накопления(6)*. Французская буржуазная семья не искала способов преодолеть существующее положение дел посредством роста благосостояния или организационных нововведений, скорее вершиной ее желаний был стабильный статус аристократов-замлевладельцев, живущих за счет ренты. Скопить большой капитал было вообще делом довольно трудным — отчасти потому, что предпринимательские семьи не хотели идти на какой-либо значительный риск, отчасти вследствие особенностей французской семьи. Во Франции майорат, как недемократическое установление, был отменен после Революции, а другим стимулом распада кланов и дробления их состояний всегда было существование наследования по материнской линии. К своему объяснению Питтс мог бы еще добавить, что в ХХ веке антикапиталистический консерватизм аристократии сменился не менее сильным антикапиталистическим снобизмом интеллигенции, в своем большинстве настроенной промарксистски. Все это имело серьезные последствия для представлений французского бизнесмена о социальном престиже собственного занятия.
Несмотря на эти контрпримеры, вряд ли кто-нибудь взялся бы спорить с некоторыми фактами, а именно с тем, что даже в начале второй половины ХХ века французская экономика продолжала быть организованной главным образом по семейному принципу; с тем, что французы очень отстали от немцев и американцев в плане перехода к профессионально управляемым корпорациям; наконец, с тем, что французское государство сыграло в этом переходе огромнейшую роль. Если предприятия Германии начали приобретать форму корпоративных организаций еще в 1870-х, то во Франции в естественности преобладания семейного типа бизнеса никто не сомневался, и такое положение дел сохранялось весь межвоенный период(11)*. С принятием в 1930-е некоторых законов, в частности уравнивающих права держателей акций при голосовании, семейный контроль был несколько ослаблен, однако активный переход к корпоративному менеджменту состоялся лишь после окончания Второй мировой войны(12)*. Несмотря на то что французские темпы роста удерживались наравне с английскими в душевом исчислении, немногие историки экономики стали бы спорить с тем, что Франция медленнее Германии и США осваивала новые технологии (особенно в области химии, электрооборудования, угледобычи, сталепроката и т. д., то есть относящиеся к периоду так называемого «второго» промышленного переворота). Местные отраслевые ассоциации всегда были слабее своих немецких конкурентов, и это играло важнейшую роль при выработке новых стандартов, а также в развитии профессионального обучения, рынков и т. п. Во Франции, хотя с тех пор в них произошли некоторые изменения, эти ассоциации изначально создавались главным образом для защиты того или иного сектора от конкуренции — то есть для лоббирования различных пошлин и выбивания субсидий(13)*. Все согласны и с тем, что на протяжении практически всего XIX века французская промышленость оставалась привязанной к традиционному производству высококачественных потребительских товаров, а именно это производство всегда хорошо сочетается с преобладанием небольших семейных фирм(14)*. Очевидно, что преобладанию семейного бизнеса французская экономика обязана многими своими отличительными характеристиками. Некоторые аналитики считают, что французская промышленность пострадала от «мальтузианской» организации национального рынка поставившей большое число мелких фирм в условия «избыточной» конкуренции, уменьшившей их прибыльность, а иногда заставлявшей их объединяться в картели для защиты своего удельного веса на рынке(15)*. Однако структура рынка есть лишь следствие, а вовсе не причина экономики, в которой фирмы пожинают плоды эффекта масштаба. Если французским фирмам это не удалось или удалось весьма посредственно, то проблема, скорее всего, заключалась не в самом рынке, а в такой особенности семейного бизнеса, как нежеление расширяться и терять контроль над процессом. Другие аналитики настаивают, что французский акцент на мелкосерийном производстве товаров высокого качества явился результатом природы соответствующих рынков, как правило, небольших и сегментированных. Сохранение классовых различий, вместе с некоторыми аристократическими традициями общества, и впрямь оказало важнейшее влияние на вкусы французского потребителя. Но не менее важно указать и на то, что крупные и современные рыночные организации обычно сами создают свой собственный спрос. После Второй мировой войны рынок товаров массового потребления наконец появился во Франции, как появился до того в Германии и США. Однако и это относительное запаздывание вполне можно соотнести с тем, насколько медленно национальный семейный бизнес сдавал свои позиции(16)*.
Сплоченность традиционной буржуазной французской семьи, с ее обычной замкнутостью и заботой о статусе и традициях, является ключевой темой для французской литературы и обществознания. Так же как и в других фамилистических обществах, во Франции долго существовало смешанное отношение к институту усыновления — что отразилось, например, в дебатах Государственного совета по вопросу об утвержденном при Наполеоне соответствующем законе(17)*. Однако французская семейственность и отдаленно не напоминает китайскую или даже центральноитальянскую. Почему же тогда переход к профессиональному управлению и современной корпоративной организации стоит французскому семейному бизнесу таких усилий?
Ответ на этот вопрос напрямую связан с низким уровнем взаимного доверия среди французов и теми трудностями, которые они испытывают при создании добровольных объединений. Исследователи не раз отмечали, что во Франции число промежуточных групп между семьей и государством сравнительно невелико. Первым в числе этих исследователей следует, разумеется, назвать Алексиса де Токвиля, который в «Старом порядке и Революции» нарисовал картину французского общества накануне переворота. Это был апофеоз размежевания: сословные перегородки и внутрисословные иерархии по положению препятствовали сотрудничеству людей даже в тех случаях, когда у них были важнейшие общие интересы.
Французский социолог Мишель Крозье отмечал, что та же ситуация была характерна и для исследовавшихся им после Второй мировой войны церковных организаций и промышленных монополий. Внутри каждой бюрократии, говорит он, не существовало никаких ассоциаций и групп, никаких объединений, связанных с работой или досугом, и даже заводить друзей работавшие в них предпочитали на стороне, общаясь друг с другом в согласии с формальными иерархическими правилами, являвшимися принципами данной организации(18)*. Крозье ссылается и на немалое число других исследований, демонстрирующих то же отстутствие неформальных связей во французском обществе: в одной деревне дети никогда не объединялись в компании и никогда не налаживали между собой долговременных отношений, способных сохраниться в старшем возрасте(19)*; в другой взрослые были едва способны согласиться на сотрудничество во имя некоего общего интереса — с их точки зрения, это сотрудничество должно было противоречить теоретическому равенству всех жителей деревни(20)*.
Короче говоря, во Франции существует, с одной стороны, весьма выраженное культурное неприятие неформальных межличностных отношений, необходимых для формирования любой естественной общности, а с другой — столь же выраженное предпочтение централизованному, иерархическому и легально очерченному институту власти. Это означает, что французы с одинаковым общественным статусом практически неспособны решать возникшие между ними проблемы без апелляции к некоей вышестоящей инстанции(21)*. Вот что говорит Крозье:
Во французской культурной среде межличностная взаимозависимость фактически воспринимается как нечто дискомфортное. Власть же, согласно доминирующему воззрению, по-прежнему имеет оттенок универсализма и абсолютизма — в этом воззрении до сих пор остается что-то от политической теории XVII столетия, с ее причудливой смесью из понятий рациональности и bon plaisir. Хотя эти две установки противоречат друг другу, они способны сочетаться в рамках бюрократической системы: безликие правила и централизация образуют пространство, в котором абсолютистское понимание власти прекрасно уживается с отрицательной реакцией на любые непосредственные человеческие взаимоотношения. Другими словами, французская бюрократическая система организации оказалась очень удачным решением фундаментальной дилеммы французского отношения к власти и авторитету(22)*.
Нелюбовь к межличностным контактам проявляется и во многих аспектах экономической жизни Франции. Французские рабочие, к примеру, очень редко идут на создание бригад по собственной инициативе, ибо предпочитают сотрудничать на основе формальных предписаний, которые либо установлены руководством, либо согласованы в качестве условий коллективного договора. Трудовые отношения вообще заражены этим формализмом: профсоюзы редко когда идут на решение производственных споров с местным управленческим звеном, обычно они делегируют эту функцию вверх по начальственной лестнице — вплоть до министерства в Париже.
Такая склонность французов к централизации и сопровождающая ее скудность общинной жизни ведут свою родословную от победы французской монархии над аристократической оппозицией в XVI— XVII вв. и ее политики систематического подавления любых альтернативных центров власти. Этот характер французской монархии роднит ее и с китайской имперской властью, и с норманнским правлением в южной Италии(23)*. Изначально рост централизованного государства во Франции был обусловлен не экономическими, а политическими обстоятельствами — главным образом, потребностью размещать достаточно большую армию для защиты и расширения владений правящей династии(24)*. С отменой местной администрации взамен был учрежден аппарат назначаемых в Париже и подчиняющихся Королевскому Совету «интендантов», которым год от года делегировалось все больше полномочий. Согласно Токвилю, этот процесс стягивания страны под единое начало в конечном счете привел к положению, когда «во Франции не было города, местечка, села, самой маленькой деревушки, больницы, фабрики, монастыря или школы, которые смели бы иметь независимую волю в своих частных делах или располагать имуществом по своему усмотрению»(25)*.
С экономической точки зрения, а конкретнее — в вопросах фиска, абсолютная королевская власть начала устанавливаться еще в правление Карла VII (1427—1461) и укреплялась — что видно из факта более или менее постоянного роста налогов на протяжении конца XV—начала XVI в. — при его наследниках Людовике XI, Людовике XII и Франциске I. Токвиль отмечает, что самым губительным моментом тогдашней налоговой системы являлась ее несправедливость: это заставляло людей помнить о своих отличиях и завидовать чужим привилегиям(26)*. Помимо налогов, власть изобрела еще одно средство пополнения казны — продажу должностей в расползавшейся как спрут королевской бюрократии. Занимая эти должности, люди редко когда исполняли соответствующие обязанности и в любом случае мало заботились о пользе для общества; зато тем самым они освобождались от части налогов и получали титул, который наделял их завидным социальным положением(27)*. Как и в Китае, бюрократия во Франции представляла собой огромную черную дыру, которая была способна поглотить энергию любого человека, не обделенного амбицией и дарованием: «Страсть буржуа к занятию должности была поистине ни с чем не сравнимой. Как только кто-нибудь из них оказывался владельцем небольшого состояния, он тут же приобретал на него должность вместо того, чтобы употребить его в дело»(28)*.
Продажа должностей имела еще более пагубные последствия в долгосрочной перспективе, ибо привела к дроблению французского общества на классы и дроблению этих классов на мельчайшие прослойки, яростно сражавшиеся друг с другом за новые посты и королевскую благосклонность. Прекрасное описание этого процесса дает Токвиль: «Все ассоциации разобщены какими-либо мелкими привилегиями, наименее честные из которых все еще признаются почетными отличиями. Между ними идет вечная борьба за первенство. Интендант и суды оглушены шумом их споров»(29)*.
Богатый спектр различий в социальном положении, порожденный политикой налоговых льгот и привилегий при дореволюционном режиме, сохранился и во Франции республиканской, повлияв на экономическую жизнь практически в каждом ее аспекте. По многим статьям Францию по-прежнему можно было назвать обществом, разделенным сословными перегородками. Сравнительно позднее возникновение здесь рынка товаров массового потребления, как и нежелание мелких рынков дорогих и высококачественных товаров сдавать свои позиции, свидетельствовали о том, сколь сильны были аристократические пристрастия французов среднего класса. Традиционная пропасть продолжала разделять во Франции рабочих и управленцев. Как и в других европейских странах, местное профсоюзное движение, в конце XIX столетия заигрывавшее с анархо-синдикализмом, в ХХ веке взяло на вооружение марксистскую идеологию и быстро уступило руководящую роль коммунистической партии. Трудовые споры, которые в США улаживались бы «без отрыва от производства», во Франции часто приобретали политический оттенок, и, чтобы их прекратить, иногда было необходимо вмешательство правительства. Стэнли Хоффман отмечал, что некое подобие аристократических ценностей сохранилось даже в рабочей среде — в представлении о том, что схватка с буржуазией требует от человека постоянного проявления доблести(30)*. В подобной воинственной атмосфере, царствовавшей на низовом уровне, японская идея «команды», объединяющей начальника и подчиненного, или отношение к компании как к своего рода внесословной «семье» выглядели бы особенно дико.
Эти классовые антагонизмы во французском обществе, в сочетании с традиционным отношением к власти, привели к созданию системы чрезвычайно заформализованных отношений на низовом уровне производства. Исследователи французской политической системы отмечали, что нежелание французов вступать в личный доверительный контакт друг с другом сужает возможности взаимовыгодного урегулирования возникающих проблем, устанавливает множество барьеров взаимопониманию и порождает вялость общественного мнения. Обычная политическая жизнь означает тупое принятие сильной и централизированной бюрократической власти и как таковая довольно неустойчива. Когда насущная необходимость в переменах достигает высшей точки, участники системы бросаются в крайности, бунтуя и отказываясь подчиняться какой бы то ни было власти(31)*. Эта же ситуация находит свое выражение и в отношениях между руководящим и рабочим классом, редко способных договориться между собой о незначительных уступках: в моменты кризиса эти отношения вспыхивают политизированными акциями профсоюзов, которые никогда не ставят себе цели менее чем национального масштаба.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |