"Невозможно остановиться" - читать интересную книгу автора (Тоболяк Анатолий Самуилович)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. ИДУ В ГОСТИ К МЕДВЕДЕВУ

Иду в гости к Медведеву. День рождения Медведева. Давний приятель Медведев. Не Рой, не Феликс, Иван Медведев. Круглая дата: 40 лет. Четыре раза по десять или восемь раз по пять — как угодно. Много сделано. Медведев кандидат наук. Программист, само собой. Медведев женат. Растит сына. Медведев трезвенник. Медведев астматик. Девяносто килограммов чистого веса. Это в лучшие времена. Недавнее канадское наследство. Получено через Инюрколлегию.

Иду по улице Есенина, мимо панельных домов-двойняшек. Несу в подарок академическое издание Свифта. Почему улица Есенина? В наших краях поэт никогда не бывал. Не надо идиотских вопросов! Почему висит старый плакат на фасаде телеателье: «Крепите дружбу с народами Африки!»?

Это из области необъяснимых явлений. Шагай и шагай, дурачок, по окраине родины, вдоль зеленых сопок — за ними океан вздымает и опускает корабли и кораблята. Исконно русская земля, на которую зарятся жадные япошки. Не отдадим. Никогда.

Выхожу на улицу Угольную. Мне случалось ходить и по Коммунистическому тупику в одном из сибирских городов.

Мелом на стене крупными буквами: «ПРИВЕТ ВСЕМ ОТ САТАНЫ!» Автора сюда. Не иначе жертва видеокошмариков. Его же рукой рядом: «КИРЯ — ЗВЕРЬ!» Нет оснований не верить. А Иван Медведев отмечает день рождения. А я оцениваю беглым взглядом девицу на скамейке. Рядом с ней детская коляска. Читает девица — надо же! — книжку читает. Какую, интересно? Наклоняюсь на ходу, заглядываю на обложку. Подумать только: «Преступление и наказание» Федора Михайловича. Повезло младенцу на маму. Господи, спаси их и помилуй!

Господи, объясни, что происходит? Зачем я иду к Медведеву, зачем несу в подарок Свифта, если вчера вечером накидывал веревку на крюк в ванной комнате? Всерьез примерялся, но такие страшные вопли раздались за стеной… Я кинулся на лестничную площадку, забарабанил в дверь соседней квартиры: «Эй, вы, звери! Прекратите немедленно! Вызову милицию!» Пресек кромешную драку, спас кого-то, продлил свое существование. Выдрал крюк из стены, изрезал веревку на куски — ну и что? Пора бы уже знать себя: не умею сопротивляться соблазнам. А велик соблазн, ох велик!

Надо, кстати, позвонить. Как раз попадается телефон-автомат. «Двушка» уже давно в руке. Опускаю, набираю номер. Ну, кто ответит? Голос Клавдии, конечно, — бодрый, деятельный: слушаю!

— Это я. Да, я. Позови Олю. Она дома?

— Она дома. А что ты имеешь ей сообщить?

— Поздороваться. Поговорить.

— Только и всего. А как насчет, извини, денег?

— Временное безденежье.

— И как долго, извини, продлится?

— Зависит не от меня. Книжка на машине. Печатают.

— Ну-ну. А получишь — просадишь с дружками. Дело известное. — И кричит: — Ольга! Подойди! Папа звонит.

То есть звонит папа.

— Здравствуй, неповторимая, — говорю я, сдыша слабый девчоночий голос. — Ты здорова? Не хулиганишь? Все в порядке? Возвращаешься домой вовремя? Вспоминаешь меня? Что читаешь? Как вообще настроение? — такой неизменный набор вопросов. И ответы соответствующие: здорова, все в порядке, не хулиганю, вовремя, соскучилась, «Вешние воды»…

— А я иду на день рождения, представь себе.

— Да? К кому?

— К дяде Ивану.

— А-а!

— Давай назначим свидание на воскресенье. Сходим, например, и кино.

— Давай.

— Встреча около «Луча» в десять утра. Как я тебя узнаю? В чем ты будешь одета?

Смеется моя дочь. Ее зовут Ольга. Фамилия, как у меня, Теодорова. Не спрашивает, здоров ли я, не хулиганю ли, все ли у меня в порядке, возвращаюсь ли домой вовремя. Два года разъединения при кратких встречах все-таки дают о себе знать…

Прощаюсь. Чмокаю трубку и прощаюсь, продолжая путь к Ивану Медведеву, слегка взбодренный, чем-то вроде обнадеженный. И прихожу куда надо без ошибки. На двери табличка: МЕДВЕДЕВ И. Л. Табличка — редкость в наше время. Я звоню, думая при этом: не больше пяти рюмок. Предел — шесть. Если крупные. А если маленькие? Но благую мысль до конца не додумываю — дверь распахивается. Передо мной Нина Медведева, жена, она же хозяйка, — маленькая, полная, в нарядном платье и кухонном фартуке. Разгоряченная, улыбчивая.

— Юра! Входи!

— Войду, конечно. Затем и пришел.

— Ваня! — кричит Нина в глубину квартиры. — Встречай гостя!

— А без него нельзя обойтись? — спрашиваю я. (Такая вот шутка). — Прими мое соболезнование, Нина. До сорока он еще был терпим. Теперь начнет маразмировать. Жаль мне тебя, Нина. — Так, значит, шучу.

И появляется виновник торжества — гора мяса, жира и интеллекта, прости, Господи! — в парадном костюме, белогрудый — мой бывший однокашник Иван Медведев.

— Здорово! — булькает толстыми губами. — Явился. Подарок притащил?

— Вот. Академическое издание Свифта. Пролистаешь и вернешь назад. А вот еще носки. Чистые.

— Что от тебя ожидать!

— Вот именно.

Нина смеется. Нашу дружбу с Медведевым она ценит, меня еще ув-важает, хотя и пришлось ей кое-чем пожертвовать, — например, визитами подруги Клавдии, моей бывшей.

Тут налетает Жанна. Известно какая — Малькова. Яркогубая, смуглолицая, пышноволосая. Жена знаменитого гинеколога Малькова. Раз-два, и я обцелован, разукрашен, без этого Жанна не может, ну, не может.

— Постыдись, — отстраняюсь я. — Муж-то вон он, зырит! Мальков и правда стоит на пороге комнаты, привалясь к косяку. Щегольски по обыкновению одетый, старательно усатый; тоже бывший однокашник. Безобидно усмехается и говорит:

— Иван, выгони этого бича. Он посмел явиться в свитере.

— Хорошо хоть трезвый, — отвечает Медведев, и мы входим в большую светлую гостиную. Окна распахнуты, шторы раздвинуты, длинный стол накрыт. Музыка, естественно. Гости маются кто где. Это в основном молодые девицы, подчиненные Медведева; есть тут и молодые деятельные программисты; есть какой-то длинноволосый старик; на ковре дремлет мощный дог Медведевых. Родители Ивана — седые, благообразные — почетно восседают в креслах. Они произвели Ивана на свет, честь им и хвала, но это нереально, что Иван был младенцем и сосал материнскую грудь… это непредставимо.

— Обрати внимание на ту, что у окна, — шепчет мне усатый гинеколог Мальков. Черные, жгучие его глаза плотоядно блестят. — Протеже Жанны. Прибыла из столицы.

Да, стоит у окна и рассеянно курит светловолосая девица. Стоит. Курит. Задумчиво рассеянная.

— К столу, к столу! — кричит Жанна, энергичная помощница хозяйки, свой человек в доме.

Кто-то сильно щиплет меня за руку.

— Приветик! — слышу я.

Это яркоглазая кореянка Суни, давняя знакомая, коллега Жанны Мальковой по газете.

— Привет, родная, — моршусь я. — И ты тут?

— И я тут, конечно. Чур, садимся рядом. Будешь за мной следить, чтобы я не напилась, ладно?

— А кто будет следить за мной?

— Я, кто же!

Усаживаемся. Усаживаемся. Почтенные родители и их сын Ваня, и жена Нина во главе стола, как полагается. Богатый стол, очень богатый. Островок изобилия, думаю я. Думаю: не буду много есть. Так, корочку хлеба, ломтик сыра, ложку салата. Думаю: держава голодает, обжираться грешно. Думаю: не забыть бы перед уходом взять у Ивана полсотни. Плюс полсотни к тремстам занятым раньше. Слушаю тост, произносимый сладкоречивым щеголем Мальковым. Хвала имениннику, его человеческим и профессиональным достоинствам. Иван, мы все тебя любим. Нет слов. За процветание этого дома. За родителей Ивана. Буль-буль, чавк. Пожалуйста, ешьте! — призывает розовощекая толстушка Нина. Еще тост за хозяйку дома, за ее кулинарные таланты. Рюмки большие (или маленькие?). Голоса крепнут, нарастают. Идет быстрое продвижение вперед к намеченной цели. Темп взят хороший! «Почему не ухаживаешь за мной» — сердится яркоглазая соседка Суни. «Слушаю умные речи».

Действительно слушаю (если слушаю). Экономические выкладки. Программистские термины. Борис Горбачев, Михаил Ельцин, Егор Полозков. От Осетии до Прибалтики. От Курил до ЮАР. Доллары, рубли, йены, тугрики. Независимые издания. Зависимыe издания. Солженицын, Лимонов, Довлатов, Зиновьев, Саша Соколов. Посиделки в Кремле. Буль-буль. Чавк. Гороскоп Ивана Медведева благоприятен. Будущее непредсказуемо. Кажется, так.

Соседка слева, белобрысенькая, узколицая, вдруг обращается ко мне:

— Ты совесть имеешь?

— А что такое?

— Ты ведь Юра?

— Да, я Юра.

— Теодоров?

— Правильно. Моя фамилия.

— Неужели не помнишь? Я Фая. Мы встречались на вечеринке у Савостиных. Вспомнил?

— А! — восклицаю.

Она Фая. Мы встречались на вечеринке у Савостиных. Так.

— Впятером влезли в такси. Поехали на дачу к Наташке.

— А!

— Вспомнил?

— Ну еще бы!

— Ты тогда отключился на даче.

— Не может быть.

— Начисто!

— Я, наверное, глубоко задумался, Фая. Это со мной бывает.

— Давай выпьем, а?

— Что ж, давай задумаемся.

Суни локтем бьет меня в бок, причем, очень больно. Я говорю:

— Суни, это Фая. Так она утверждает. Фая, это Суни. А я, следовательно, Теодоров.

Пока они улыбаются друг другу, ласково и хищно, я встаю и направляюсь к окну. Светловолосая опять курит здесь в одиночестве, задумчиво рассеянная. Я приближаюсь и сообщаю ей:

— Минздрав утверждает, что курение вредит нашему здоровью.

— Неужели? — не очень дружелюбно откликается она.

— Да. Пить тоже вредно, но в меньшей степени.

— Надо же! А я не знала.

— А я изучал этот вопрос. Прочел много специальной литературы. Делал выписки. Завел картотеку. Я хочу прожить много лет, потому что жизнь интересна.

— В самом деле? — холодно прищуривается она. Глаза у нее зеленые. То есть глаза у нее зеленые, каких в природе, по-моему, не бывает.

— Мне уже, между прочим, сорок лет. Я ровесник Медведева, но выгляжу я куда лучше, чем он, согласны?

— Я бы не сказала.

— В сущности, — продолжаю я, — жизнь нам дана один раз. Но мало кто знает об этом.

— Я, пожалуй, вернусь за стол.

— Да, возвращайтесь. Встретимся здесь минут через двадцать. Мне есть что вам рассказать.

— Представляю.

— Не опаздывайте, — предупреждаю я хмуро. — А то могу уйти не дождавшись.

— О, Господи! — вздыхает она, гася сигарету в пепельнице.

— До встречи, — коротко прощаюсь я и ухожу на свое законное место между черноволосой Суни и белобрысой Фаей. Суни раскраснелась, глаза у нее горят.

— Я тебя расцарапаю, изменщик, — шипит она.

— За что, дорогая? — кротко спрашиваю.

А Фая, которая слева, предлагает выпить. Фая неутомима в этом смысле. Она, может быть, талантливей в этом смысле, чем я и Суни вместе взятые. Так я думаю. Думаю также, что счет рюмкам уже потерян, восстановить его трудно. Думаю, что и не надо восстанавливать, ни к чему. Думаю: с кем же я сегодня попаду домой, если именно домой, и что я буду делать, если попаду. Положусь, думаю, на судьбу. Судьба не подведет, укажет правильный или неправильный путь. Правильное или неправильное направление. Прошло время осмысленных решений, думаю. Странгуляционная полоса на шее, смутно думаю, это вам не хрен собачий. Вообще, много о чем думаю, положив одну руку на коленку справа, горячую, а другую — на коленку слева, тоже горячую. Думаю: чья же горячей? У обеих высокая температура, может быть, под сорок градусов, хотя одна коленка круглая (Суни), а другая острая (Фаина). Поглаживаю, успокаиваю их, как больных. Нет ни одной секунды, чтобы о чем-то не думал. При этом вижу, что зеленоглазую заговаривает молодой плечистый программист; она улыбается; он наливает ей вина, они пьют. Думаю: это несправедливо. Ладно, думаю, она еще не моя жена, мы еще не расписаны. Убираю руки, чтобы взять рюмку и вилку. Пьем втроем. Стол разбился на суверенные группки. Суверенные, возбужденные разговоры. А я думаю: бедные звезды, под которыми мы родились! Жаль мне их, мы их неудачные, дебильные дети. Пью один — за звезды.

Теодоров спивается, сердито думает именинник Иван Медведев. (Я думаю, что он так думает). Проводит над собой опыты который год. Пытается доказать, что его мозги и плоть сильней спиртовых градусов, а не замечает, болван такой, что попал в зависимость от винно-водочной промышленности. Вот опять хряпнул рюмку, какую по счету? Плюет на свое здоровье. Мне бы такое здоровье, я бы его берег, как невесту! А тут, как ни остерегаешься, преследуют недуги — астма сволочная, радикулиты, остеохондрозы. Заберешься на женщину — боишься раздавить. Вместо удовольствия одышка. А он спивается, но своего не упускает: две по бокам, третья на примете. Всегда был такой, еще в школе: никаких ограничений, никаких красных огней, одни зеленые. Вот эта любовная история с практиканткой в девятом классе… все мы ахнули, когда открылось. А побег из дома в восьмом — тоже наделал шуму. Первая женитьба сразу после десятого… А эти безумные странствия по стране, на кой они? — думает Иван. (Я за него думаю). За что же я его люблю? — недоумевает Иван, косясь на меня. В нем есть абсолютно все, что мне, в общем-то, ненавистно: легкомысленность, бессистемность, пренебрежение к жизни. Мало того, что свой небольшой природный дар не развил полностью, свирепеет и пыхтит Иван, а сколько других душ погубил, сам того не замечая! Клавдия, на что терпеливая, и та не выдержала… обрыдло ей стоять по ночам у окна и ждать, ждать, ждать, когда он вернется домой. Мне бы такую жену! — тяжело думает Иван, косясь на свою Нину. Эта только и умеет, что пироги печь да спицами мелькать перед телевизором. А мне уже сорок, вспоминает и пугается Иван. И поворачивается к усатому щеголю Малькову (вот кто понятен, вот кто духовно близок!). И говорит, я полагаю, следующее:

«Надо взяться за Теодорова. Спивается гад».

А Малек, поверхностно пьяный, отвечает, видимо, так:

«Возьмись. Я не возьмусь».

«А почему?» — не понимает Иван.

«А потому, что бесполезно, — отвечает веселый гинеколог. — Проще его отравить, чем перевоспитывать».

«М-да, — мдакает Иван. — Целенаправленный он, это верно. Да ведь жалко. Губит себя».

«Не больше, чем мы себя, Ванюша».

«Мы-то вроде нормальные».

«Вот-вот! — соглашается Мальков. — То-то и оно!»

И, бросив на меня взгляд, думает:

«Хорошо сидит. Я бы тоже не отказался. Вот уедет Жанна в отпуск, дам жару. Надоело их только лечить. Они же не только для лечения созданы».

«Не мечтай, одна не уеду! — думает Жанна. — А уеду, тоже скучать не буду. Не один ты, Витенька, любимый, такой красавчик».

И другие тоже что-то думают. Нет ни одного, кто бы что-нибудь не думал, вот что поразительно. Зеленоглазая наверняка думает, что я думаю о ней. Она размышляет: может быть, есть смысл приветить этого литератора, о котором столько говорила Жанна. Писатель все-таки, грамотный. Есть в нем что-то человеческое. Хотя вкус не ахти, каких подержанных красоток на себя навешал! Да и сам потравлен жизнью… седой уже частично, но судя по всему, еще не списал себя в архив.

На этом я временно прекращаю думать и даю знак Малькову — он встает.

Отходим в сторону, благо комната большая, закуриваем. Мальков поверхностно, легкомысленно пьян.

— Ну как? Приценился? — интересуется он, белозубо улыбаясь.

Я хмурюсь. Не нравится мне этот вопрос.

— Циник ты, — отвечаю. — Всегда им был с младых ногтей. Я даже не знаю, как ее зовут.

— Проще простого. Лиза.

— С такими именами никогда не встречался. Иностранка?

— Ага. Семенова. Прибыла на практику из МГУ. Жанна ее натаскивает. Говорит, что небесталанна. Бойкое перо. В общем, по твоей части.

— Много ты понимаешь… — еще сильней хмурюсь я.

— Как вообще-то дела? — кладет он мне руку на плечо. — Давно не виделись. Как дочь? Встречаешься?

— Изредка. Когда трезв.

— А зачем пьешь?

— Глуп ты, — говорю, — если задаешь такие вопросы.

— Ну, извини.

Я смотрю куда-то вдаль, мимо него… Я даже что-то вижу там, вдали.

— Вчера, знаешь, — сообщаю задумчиво, — я чуть было не повесился. Оставалось несколько минут до вечности. Но помешали соседи.

— За долгами пришли?

— Может быть, я вскоре повторю. Но это не так легко, как кажется. Надо сосредоточиться.

— Сообщи когда — приду посмотреть, — улыбается Мальков. Не верит, значит, в серьезность моих намерений.

— Малек не верит в серьезность моих намерений, — делюсь я обидой с подходящим белогрудым Иваном Медведевым, именинником.

— А что у тебя за намерения, — пыхтит он, — могут быть? Бросаешь кирять?

— Это само собой. Я вчера пытался повеситься. Но не получилось. Помешали соседи. Думаю повторить попытку.

— Нас пригласи, поможем, — отвечает Иван подобно Малькову. — Как жратва? Как питье? Хватает?

— Спасибо тебе, Ваня, толстячок ты наш, родись почаще, — высоким голосом хвалит его Мальков, оглаживая ему живот.

— Технически это несложно, — не теряю я тему. — Крюк да веревка. Но надо настроиться, сосредоточиться.

— На что настроиться? На чем сосредоточиться? — кричит веселая, смазливая Жанна Малькова, подбегая, создавая горячий ветер вокруг.

— Я рассказываю, Жанна, этим двум жизнелюбам, что вчера пытался повеситься.

— Ой, как интересно! Ну и что?

— Помешали соседи.

— Вот негодяи!

— Но я, вероятно, попробую еще раз. Тебе, Жанна, я завещаю серебряную солонку. Дочери — неизданные рукописи. А этим двум — веник и половую тряпку. Больше у меня ничего нет.

— Спасибо тебе, Юрочка! Какой ты щедрый! — восхищается мной Жанна. И чмок — звонко целует меня в щеку, оставляя свой фирменный знак, который тут же стирает кружевным платочком.

Не понимают, не понимают. Я ухожу от них, пробираясь между гостями. Стол уже отодвинут в сторону, освобождено пространство для танцев. Музыка, музыка. Кажется, я иду твердо и прихожу вовремя, без опозданий. Тут у окна людно; многие то есть курят. Но та, что зовется Лизой, — светловолосая, как и была, зеленоглазая по-прежнему — стоит чуть в стороне, не принимая участия в общем разговоре.

— Меня задержали, — сообщаю я, приближаясь. — Много желающих поговорить. Я здесь котируюсь.

— Могли бы не спешить, — откликается она без улыбки. Серьезная она, эта девица Лиза, практикантка из МГУ. Глаза ее, однако, блестят блеском сухого вина, отличимым от водочного.

— Мог бы, конечно, — соглашаюсь я. — Но вы тогда закатили бы мне сцену. Знаете ли вы, что мужчин украшают шрамы, а женщин — драмы? Как афоризм?

— Потрясающе!

— Да, неплохо сказано. Я автор.

— Поздравляю вас.

— Я много уже лет занимаюсь тем, что пишу буковки. Из них получаются иногда осмысленные слова. Затем предложения. Если предложений много, несколько тысяч, может выйти рассказ или повесть. Такой процесс.

— Подумать только!

— А букв всего тридцать три в нашем алфавите. Я посчитал.

— Так мало? — восклицает.

— Причем, они неравноценны. У меня есть любимые и нелюбимые. Набоков Владимир — это такой писатель — различал их по цвету. Я на это не способен. Наверно, я дальтоник. Но для вас это, наверно, слишком сложно, а?

— Угадали. Я темная.

— Можно поговорить о чем-нибудь другом. Я могу беседовать на любую тему.

— Вы еще и выпить можете.

— И это тоже, — соглашаюсь. — Но главное — не молчать, не забыть слова.

— О, Господи! — вздыхает она, как в первый раз.

— Какие у вас хорошие ушки, Лиза. Без клипс, без сережек. Можно я одно потрогаю?

— Пожалуй, не стоит.

— Они у вас маленькие, — определяю я размеры. — В них хорошо что-нибудь шептать. Нравятся мне также ваши губы, зубы, глаза, — перечисляю я.

— Ну, довольно! Вы что-то разошлись.

— Наверно, я слишком трезв.

— А по-моему, вас соседки избаловали, — проявляет она наблюдательность.

И одна из соседок, яркоглазая, маленькая Суни, тут как тут.

— Пойдем танцевать! — кричит она и тянет меня за руку.

А молодой плечистый малый подходит к моей собеседнице и склоняет голову, приглашая. Она порывисто отрывается от подоконника, бросив окурок в пепельницу. Я выговариваю Суни: что за манеры, Суни! Разве она не видит, что я разговариваю с дамой?

— О чем, интересно? — впивается она ногтями в мою руку.

— О Саддаме Хусейне, — отвечаю я.

… и продолжаю наблюдать со своего законного места за бешеной пляской. Разошлись, распоясались гости. Лишь престарелые Ивановы родители, да сам Иван, да его жена Нина, да я находимся в относительном спокойствии, в безопасной неподвижности. Остальные, посходив с ума, упрыгали бог знает куда. И моя новознакомая тоже.

Иван Медведев подсаживается ко мне. Он хочет знать, почему я так мрачен, о чем так старательно думаю.

— Саддаму Хусейну всего пятьдесят четыре года, Иван.

— Ну и..?

— Курдов жалко. Шиитов.

— Нас пожалей.

— Это само собой. Пенсионеров жалко. Студентов. Особенно новорожденных всех стран. Им еще жить да жить.

— Та-ак. С тобой все ясно, — бурчит Иван. — Отобрать, что ли, у тебя рюмку?

— Не делай этого.

— Как у тебя с деньгами? Подкинуть?

— Подкинь обязательно, пока я еще жив.

— Сколько?

— Сообразно инфляции.

— А с книжкой что? — хмурится Иван. То есть доброе жирное его лицо пытается хмуриться.

— Скоро выйдет. Я тебе ее продам.

— Жениться не надумал?

— О чем ты?

— Ясно говорю: жениться не надумал?

— Не понимаю я тебя. Что-то очень заумно. На машинном каком-то языке.

Иван, шевеля толстыми губами, беззвучно матерится. Вытирает платком пот с широкого, многодумного лба. Но продолжает продолжает приставать, нарушать мое одиночество. Один его знакомый, некто Агафонов, организует кооперативное издательство. Продукция предполагается разнообразная. Нужен толковый редактор. Платить будут шедро. Как смотрю на это? Он может рекомендовать.

— А пить у него можно на работе? — проявляю я слабый интерес.

— В меру везде можно, — бурчит Иван.

— В меру это уже насилие, — отвечаю я. — Выбираю свободу. Иван вновь беззвучно матерится. А жена его Нина, хлопотунья, уже сменила тарелки для второй партии горячего. Гости возвращаются к столу обновленные, жизнелюбивые, вторично голодные. Суни и Фая, сдружившиеся вроде бы, не дают мне думать свою думу… об изменщице Клавдии, о дочери Ольге… да мало ли о чем! Совесть имей, ухаживай за мной! (Это Суни). И за мной тоже! (Это Фаина). Горячие обе, обжигают с двух сторон. Ясно, что плохо кончат сегодня. А жаль. Кого-то из них я, видимо, люблю. Возможно, обеих. Вообще замечаю, что в комнате стало светлей, жарче — высокая насыщенность биотоками. И лица, знакомые и незнакомые, резко, до неузнаваемости похорошели. Люди, живые — надо же! Чувствую жжение в глазах, так их в данный момент беспрекословно люблю. Мысленно горжусь собой: не всякому дана такая высокая человечность. Все-таки мне сорок лет, а я еше никого не убил, не покалечил, не возненавидел лютой ненавистью, да-а. Начни сейчас стрелять пулемет из коридора, я брошусь на него грудью, защищая всех пьющих, жующих, смеющихся. Живите дольше, не болейте! Тебя, зеленоглазая, в первую очередь прикрою своим телом… хотя фраза «прикрою своим телом» звучит двусмысленно.

— Эх, Суни! — громко вздыхаю.

— Что такое, Юрочка?

— Знала бы ты, как я тебя люблю.

— Правда?

— Тебя я тоже люблю, Фая, — информирую другую соседку.

— Врешь ты, наверно, — откликается она. Пьяненькая уже, раскрыла губки, помаргивает ресничками.

— Поцелуемся! — предлагаю я.

Обнимаю их, сближаю их лица и попеременно… как бы это выразиться непрозаично?.. пробую сладость их губ. Нам аплодируют — в частности, приметливая Жанна Малькова, сам Мальков, Иван и еще кое-кто. Чьи губы лучше, трудно сказать, те и другие отзывчивые, животрепещущие, молодые. Дурак я, что хотел повеситься! Со странгуляционной полосой на шее не выпьешь, не возлюбишь ближнего. И встаю.

— Куда ты? — вскрикивает одна из двух. Теперь уже неясно, кто именно. Произошло какое-то слияние, переход одной в другую, качественный обмен. А я вроде бы остаюсь самим собой, Теодоровым. Ведь это я, а не кто-нибудь, склоняюсь к плечу Л. Семеновой и внятно шепчу ей на ухо:

— Считаю, нам пора смыться.

Ах, как обжигает взглядом! А будь у меня на шее странгуляционная полоса, будь у меня черное мертвое лицо, вываленный язык, разве посмотрела бы так? Да никогда бы!

— Уже готовы, да? — спрашивает. — Дошли до нужной кондиции?

— Ошибаетесь, Лиза. Я мыслю ясно. Видите, помню ваше имя. Это не всегда удается.

— Мой совет: возвращайтесь, пожалуйста, на место.

— Вот как! А что, если я пожалуюсь Жанне? Она может вас уволить из редакции.

— Нет, не напугали. Нет.

— Но я же вас люблю! — говорю я довольно-таки громко. — Как я буду без вас?

— Перебьетесь, — бегло улыбается.

— Короче, думайте, Лиза. Условный сигнал согласия — разбейте рюмку.

То есть предлагаю ей разбить рюмку, когда она сообразит, что я от нее не отвяжусь. И очень твердо ухожу в другое измерение, в другой свет, в иную тень, где моя душа (есть душа!) опять начинает жечь и саднить, где мелькают, как живые, всякие художественные образы детства и зрелой поры в обрамлении слова «было». Спрашиваю себя: а что будет? Спрашиваю себя: а зачем пришел в гости к Ивану? Думаю: спи, дочь Оля. И ты спи, Клавдия. И вы спите, континенты с народами. Разрешаю.