"Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)VIII. Расписка кардинала МазариниФуке, несомненно, встретил бы шумным приветствием этого вновь прибывшего друга, если бы ледяной вид и рассеянный взгляд Арамиса не побудили суперинтенданта к соблюдению обычной для него сдержанности. — Не поможете ли вы нам в нашем единоборстве с десертом? — все же спросил Фуке. — Не ужасает ли вас наше бесшабашное пиршество? — Монсеньор, — почтительно сказал Арамис, — я начну с извинения, что нарушаю ваше искрящееся весельем собрание, но я попрошу, по завершении вашего пира, уделить мне несколько мгновений, чтобы переговорить о делах. Слово «дела» заставило насторожиться кое-кого между эпикурейцами. Фуке поднялся со своего места. — Неизменно дела, господин д’Эрбле, — сказал он. — Счастье еще, что дела появляются только под конец ужина. С этими словами он предложил руку г-же де Бельер, посмотревшей на него с некоторым беспокойством; проводив ее в гостиную, что была рядом, он поручил ее наиболее благоразумным из своих сотрапезников. Сам же, взяв под руку Арамиса, удалился с ним к себе в кабинет. Тут Арамис сразу же забыл о почтительности и этикете. Он сел и спросил: — Догадайтесь, кого мне пришлось повидать этим вечером. — Дорогой шевалье, всякий раз, как вы начинаете свою речь подобным вступлением, я ожидаю, что вы сообщите мне что-нибудь неприятное. — И на этот раз, дорогой друг, вы не ошиблись, — подтвердил Арамис. — Ну так не томите меня, — безразлично добавил Фуке. — Итак, я видел госпожу де Шеврез. — Старую герцогиню? Или, может быть, ее тень? — Старую волчицу во плоти и крови. — Без зубов? — Возможно; однако не без когтей. — Чего же она может хотеть от меня? Я не скуп по отношению к не слишком целомудренным женщинам. Это качество всегда ценится женщинами, и даже тогда, когда они больше не могут надеяться на любовь. — Госпожа де Шеврез отлично осведомлена о том, что вы не скупы, ибо она хочет выманить у вас деньги. — Вот как! Под каким же предлогом? — Ах, в предлогах у нее недостатка не будет. По-видимому, у нее есть кое-какие письма Мазарини. — Меня это нисколько не удивляет. Прелат был прославленным волокитой. — Да, но, вероятно, эти письма не имеют отношения к его любовным делам. В них идет речь, как говорят, о финансах. — Это менее интересно. — Вы решительно не догадываетесь, к чему я клоню? — Решительно. — Вы никогда не слыхали о том, что вас обвиняют в присвоении государственных сумм? — Сто раз! Тысячу раз! С тех пор как пребываю на службе, дорогой мой д’Эрбле, я только об этом и слышу. Совершенно так же, епископ, вы постоянно слышите упреки в безверии; или, будучи мушкетером, слышали обвинения в трусости. Министра финансов без конца обвиняют в том, что он разворовывает эти финансы. — Хорошо. Но давайте внесем в это дело полную ясность, ибо, судя по тому, что говорит герцогиня, Мазарини в своих письмах выражается весьма недвусмысленно. — В чем же эта недвусмысленность? — Он называет сумму приблизительно в тринадцать миллионов, отчитаться в которой вам было бы затруднительно. — Тринадцать миллионов, — повторил суперинтендант, растягиваясь в кресле, чтобы было удобнее поднять лицо к потолку. — Тринадцать миллионов!.. Ах ты господи, дайте припомнить, какие же это миллионы среди всех тех, в краже которых меня обвиняют! — Не смейтесь, дорогой друг, это очень серьезно. Несомненно, у герцогини имеются письма, и эти письма, надо полагать, подлинные, так как она хотела продать их за пятьсот тысяч ливров. — За такие деньги можно купить хорошую клевету, — отвечал Фуке. — Ах да, я знаю, о чем вы говорите. — И суперинтендант засмеялся от всего сердца. — Тем лучше! — сказал не очень-то успокоенный Арамис. — Я припоминаю эти тринадцать миллионов. Ну да, это и есть то самое! — Вы меня чрезвычайно обрадовали. В чем тут дело? — Представьте себе, друг мой, что однажды сеньор Мазарини, упокой господи его душу, получил тринадцать миллионов за уступку спорных земель в Вальтелине; он их вычеркнул из приходных книг, перевел на меня и заставил затем вручить ему эти деньги на военные нужды. — Отлично. Значит, в употреблении их вы можете отчитаться? — Нет, кардинал записал эти деньги на мое имя и послал мне расписку. — Но у вас сохраняется эта расписка? — Еще бы! — кивнул Фуке и спокойно направился к большому бюро черного дерева с инкрустациями из золота и перламутра. — Меня приводят в восторг, — восхитился Арамис, — во-первых, ваша безупречная память, затем хладнокровие и, наконец, порядок, царящий в ваших делах, тогда как по существу вы — поэт. — Да, — отвечал Фуке, — мой порядок — порождение лени; я завел его, чтобы не терять даром времени. Так, например, я знаю, что расписки Мазарини в третьем ящике под литерой М; я открываю ящик и сразу беру в руку нужную мне бумагу. Даже ночью без свечи я легко разыщу ее. — И уверенною рукою он ощупал связку бумаг, лежавших в открытом ящике. — Более того, — продолжал Фуке, — я помню эту бумагу, как будто вижу ее перед собой. Она очень плотная, немного шероховатая, с золотым обрезом; на числе, которым она помечена, Мазарини посадил кляксу. Но вот в чем дело: бумага, она словно чувствует, что ее ищут, что она нужна до зарезу, и потому прячется и бунтует. И суперинтендант заглянул в ящик. Арамис встал. — Странно, — протянул Фуке. — Ваша память на этот раз изменяет вам, дорогой друг, поищите в какой-нибудь другой связке. Фуке взял связку, перебрал ее еще раз и побледнел. — Не упорствуйте и поищите где-нибудь в другом месте, — сказал Арамис. — Бесполезно, бесполезно, до этих пор я ни разу не ошибался; никто, кроме меня, не касается этих бумаг, никто не открывает этого ящика, к которому, как вы видите, я велел сделать секретный замок, и его шифр знаю лишь я один. — К какому же выводу вы приходите? — спросил встревоженный Арамис. — К тому, что квитанция Мазарини украдена. Госпожа де Шеврез права, шевалье: я присвоил казенные деньги; я взял тринадцать миллионов из сундуков государства, я — вор, господин д’Эрбле. — Не горячитесь, сударь, не волнуйтесь! — Как же не волноваться, дорогой шевалье? Причин для этого более чем достаточно. Заправский процесс, заправский приговор, и ваш друг суперинтендант последует в Монфокон за своим коллегой Ангераном де Мариньи, за своим предшественником Самблансе. — О, не так быстро, — улыбнулся Арамис. — Почему? Почему не так быстро! Что же, по-вашему, сделала герцогиня де Шеврез с этими письмами? Ведь вы отказались от них, не так ли? — О, я наотрез отказался. Я предполагаю, что она отправилась продавать их господину Кольберу. — Вот видите! — Я сказал, что предполагаю. Я мог бы сказать, что в этом уверен, так как поручил проследить за нею. Расставшись со мной, она вернулась к себе, затем вышла через черный ход своего дома и отправилась в дом интенданта на улицу Круа-де-Пти-Шан. — Значит, процесс, скандал и бесчестье, и все как гром с неба: слепо, жестоко, безжалостно. Арамис подошел к Фуке, который весь трепетал в своем кресле перед открытыми ящиками. Он положил ему на плечо руку и сказал ласковым тоном: — Никогда не забывайте, что положение господина Фуке не может идти в сравнение с положением Самблансе или Мариньи. — Почему же, господи боже? — Потому что против этих министров был возбужден процесс и приговор приведен в исполнение. А с вами этого случиться не может. — И опять-таки почему? Ведь казнокрад во все времена — преступник? — Преступник, имеющий возможность укрыться в убежище, никогда не бывает в опасности. — Спасаться? Бежать? — Я говорю не об этом; вы забываете, что такие процессы могут быть возбуждены только парламентом, что ведение их поручается генеральному прокурору и что вы сами являетесь таковым. Итак, если только вы не пожелаете осудить себя самого… — О! — вдруг воскликнул Фуке, стукнув кулаком по столу. — Ну что, что еще? — То, что я больше не прокурор. Теперь мертвенно побледнел Арамис, и он сжал руки с такою силою, что хрустнули пальцы. Он растерянно посмотрел на Фуке и, отчеканивая каждый слог, произнес: — Вы больше не прокурор? — Нет. — С какого времени? — Тому уже четыре иль пять часов. — Берегитесь, — холодно перебил Арамис, — мне кажется, что вы не в себе, дорогой мой. Очнитесь! — Я говорю, — продолжал Фуке, — что не так давно явился ко мне некто, посланный моими друзьями, и предложил миллион четыреста тысяч за мою должность. И я продал ее. Арамис замолк. На его лице мелькнуло выражение ужаса, и это подействовало на суперинтенданта сильнее, чем могли бы подействовать все крики и речи на свете. — Значит, вы очень нуждались в деньгах? — проговорил наконец Арамис. — Да, тут был замешан долг чести. И в немногих словах Фуке рассказал Арамису о великодушии г-жи де Бельер и о том способе, каким он посчитал нужным отплатить за это великодушие. — Очень красивый жест, — сказал Арамис. — Во сколько же он вам обошелся? — Ровно в миллион четыреста тысяч, вырученных за мою должность. — Которые вы, не раздумывая, тут же на месте и получили? О, мой неразумный друг! — Я еще не получил их, но получу завтра. — Значит, это дело еще не закончено? — Оно должно быть закончено, так как я выписал ювелиру чек, по которому он должен ровно в двенадцать получить эту сумму из моей кассы, куда она будет внесена между шестью и семью часами утра. — Слава богу! — вскричал Арамис и захлопал в ладоши. — Ничто, стало быть, не закончено, раз вам еще не уплачено. — А ювелир? — Без четверти двенадцать вы получите от меня миллион четыреста тысяч. — Погодите! Ведь в шесть утра я должен подписать договор. — Ручаюсь, что вы его не подпишете. — Шевалье, я дал слово. — Вы возьмете его назад, вот и все. — Что вы сказали! — воскликнул глубоко потрясенный Фуке. — Взять назад слово, которое дал Фуке? На почти негодующий взгляд министра Арамис ответил взглядом, исполненным гнева. — Сударь, — сказал он, — мне кажется, что я с достаточным основанием могу быть назван порядочным человеком, не так ли? Под солдатским плащом я пятьсот раз рисковал жизнью, в одежде священника я оказал еще более важные услуги богу, государству, а также друзьям. Честное слово стоит не больше того, чем человек, давший его. Когда он держит его — это чистое золото; оно же — разящая сталь, когда он не желает его держать. В этом случае он защищается этим словом, как оружием чести, ибо если порядочный человек не держит своего честного слова, значит, он в смертельной опасности, значит, он рискует гораздо большим, чем та выгода, которую может извлечь из этого его враг. В таком случае, сударь, обращаются к богу и своему праву. Фуке опустил голову: — Я бедный бретонец, простой и упрямый, и мой ум восхищается вашим и страшится его. Я не говорю, что держу свое слово из добродетели. Если хотите, я держу его по привычке. Но простые люди достаточно простодушны, чтоб восхищаться этой привычкой. Это единственная моя добродетель. Оставьте же мне воздаваемую за нее добрую славу. — Значит, не позже как завтра вы подпишете акт о продаже должности, которая защищает вас от всех ваших врагов? — Подпишу. Арамис глубоко вздохнул, осмотрелся вокруг, как тот, кто ищет, что бы ему разбить, и произнес: — Мы располагаем еще одним средством, и я надеюсь, что вы не откажетесь применить его. — Конечно, нет, если оно благопристойно… как все, что вы предлагаете, мой дорогой друг. — Нет ничего более благопристойного, чем побудить вашего покупателя отказаться от сделанной им покупки. Он из числа ваших друзей? — Разумеется… но… — Но если это дело вы предоставите мне, я не отчаиваюсь. — Предоставляю вам быть полным хозяином в нем. — С кем же вы вели ваши переговоры? Кто он? — Я не знаю, знаете ли вы членов парламента? — Большинство. Это какой-нибудь президент? — Нет, это простой советник. — Вот как! — И имя его — Ванель. Арамис побагровел. — Ванель! — вскричал он, вставая со своего кресла. — Ванель! Муж Маргариты Ванель? — Да. — Вашей бывшей любовницы? — Вот именно, дорогой друг. Ей захотелось стать генеральною прокуроршей. Я должен был предоставить хоть это бедняге Ванелю, и, кроме того, я выигрываю также на том, что доставляю удовольствие его милой жене. Арамис подошел вплотную к Фуке, взял его за руку и хладнокровно спросил: — Знаете ли вы имя нового возлюбленного Маргариты Ванель? Его зовут Жан-Батист Кольбер. Он интендант финансов. Он живет на улице Круа-де-Пти-Шан, куда сегодня вечером ездила госпожа де Шеврез с письмами Мазарини, которые она хочет продать. — Боже мой, боже мой! — прошептал Фуке, вытирая струившийся по лбу пот. — Теперь вы начинаете понимать? — Что я погиб, погиб безвозвратно? Да, я это понял! — Не находите ли вы, что тут придется, пожалуй, соблюдать свое слово несколько менее твердо, чем Регул? — Нет, — ответил Фуке. — Упрямые люди, — пробормотал Арамис, — всегда найдут способ заставить восхищаться собою. Фуке протянул ему руку. В этот момент на роскошных часах из инкрустированной золотом черепахи, стоявших на полке камина, пробило шесть. В передней скрипнула дверь, и Гурвиль, подойдя к кабинету, сказал: — Господин Ванель спрашивает, может ли принять его монсеньор? Фуке отвел глаза от глаз Арамиса и ответил: — Просите господина Ванеля войти. |
||
|