Дилан Томас • Под сенью Молочного леса

В гостях у дедушки

^{Перевод Т. Литвиновой}

Я очнулся среди ночи от сна, в котором хлопали бичи, извивались длинные, как змеи, лассо, а стремительные кони мчали путников через горный перевал и бешено скакали на ветру по поросшей кактусами прерии.

— Н-но! Пошел! — кричал в соседней комнате старик и прищелкивал языком.

Я гостил у дедушки впервые. Когда я забирался к себе на кровать, половицы скрипели, как мыши, а за деревянным плинтусом поскрипывали настоящие мыши, и казалось, где-то рядом шагает взад и вперед еще один, невидимый гость.

Ночь была по-летнему тепла, но на окнах хлопали занавески, а снаружи по стеклу стучали ветви деревьев. Я натянул одеяло на голову и снова с ревом и гиканьем помчался по своему книжному миру.

— Н-но, красавицы! — громко и молодо кричал дедушка. Звонкие подковы цокали у него под языком, в его спальне раскинулись широкие луга. Я решил проведать его, посмотреть, не устроил ли он пожара — мать предупреждала меня о его обыкновении раскуривать трубку под одеялом и наказывала, чуть только я услышу запах гари, тотчас к нему бежать.

Я пошел на цыпочках к деду. В темноте я цеплялся за мебель, с грохотом уронил подсвечник. У дедушки горел свет, и я испугался.

— Но! — закричал дедушка, когда я открыл дверь, и казалось, что это изо всей мочи в рупор ревет бык.

Дед сидел прямо, не касаясь спиной подушек, и раскачивался из стороны в сторону, словно кровать его неслась по весь опор по изрытой ухабами дороге. Обеими руками он стискивал бахрому от покрывала, как будто натягивал вожжи. Невидимые кони, казалось, прятались в тени ночного столика, на котором горела свеча. Одет он был в белую ночную сорочку из фланели и в красный жилет с большими — с грецкий орех — медными пуговицами. В его бороде дымилась и тлела набитая с верхом трубка, словно горящая копна сена, поддетая на палку. Дед увидел меня, руки его выпустили вожжи и легли поверх одеяла, спокойные и голубые, кровать перестала подскакивать на ухабах, цоканье копыт замерло, и кони мягко остановились.

— Дедушка, у вас ничего не случилось? — спросил я, хоть и видел сам, что никакого пожара нет, что постели своей он не поджег. Из черной стены ночи обрывком стеганого одеяла, из которого там и сям торчали клочья козьей шерсти, проступало лицо деда, озаренное светом свечи. Он безгневно уставился на меня, дохнул в трубку так, что во все стороны полетели искры, а в чубуке послышался влажный свист. И вдруг гаркнул:

— Не морочь голову!

Потом, помолчав, лукаво спросил:

— А у тебя, брат, оказывается, бывают кошмары, а?

— Да нет, — ответил я.

— А вот и бывают!

Я сказал, что проснулся оттого, что слышал, будто кто-то погоняет лошадей.

— А я что говорю? — сказал он. — Не набивай брюхо на ночь, вот что. Слыханное ли дело, чтобы в спальне, — и вдруг лошади?

Пошарив под подушкой, он извлек оттуда небольшой звенящий мешочек и не спеша развязал тесемки. Вложив в мою руку золотую монету, он сказал:

— Купи себе пирожное.

Я сказал «спасибо» и пожелал ему спокойной ночи.

Как только я закрыл за собой дверь моей комнаты, из-за стены послышался громкий, веселый голос деда:

— Н-но! Погоняй!

И — скрип раскачивающейся кровати.

До самого утра мне снились огненные кони, скачущие по степи, усеянной столиками и шифоньерками, и огромные клочковатые люди, размахивающие горящими простынями вместо кнута.

Когда я спустился к завтраку, дедушка уже сидел за столом, одетый во все черное.

— Какой нынче ночью поднялся ветер! — сказал он и пересел в свое кресло подле камина, где стал по своему обыкновению катать из глины шарики и кидать их в огонь.

Днем перед обедом он пошел гулять и взял меня с собой. Мы прошли деревню Джонстаун и вышли в открытое поле на ланстефанскую дорогу.

Навстречу шел человек с охотничьей собакой.

— Какое утро, мистер Томас! — сказал он.

Такой же тощий, как его гончая, он исчез в зеленом перелеске, в который, как гласили прибитые к деревьям объявления, он не должен был входить.

— Вон он как тебя величает, — сказал дедушка, — мистер!

Мы шли мимо маленьких домиков, и люди, стоявшие возле своих калиток, поздравляли дедушку с погожим днем.

Мы шли лесом, и вспугнутые птицы, ломая крыльями ветви деревьев, взлетали на их верхушки.

— Кабы ты услышал этих самых пичужек ночью, — кричал дед, заглушая своим голосом довольное воркование горлиц и испуганный всплеск их крыльев, ты бы, верно, разбудил меня и сказал, что на деревьях водятся кони!

Он кричал, как кричат друг другу люди с одного конца поля на другой.

Дед устал, и назад мы побрели медленно. Навстречу из запретного леса вышел тощий человек с собакой. Через его руку нежно, как девичья рука в меховой шубке, свешивался заяц.

За день до моего отъезда дедушка решил прокатить меня до Ланстефана в двуколке, в которую был запряжен коротенький слабосильный мерин. Можно было подумать, что дедушка правит бизоном — так туго натягивал он вожжи, так свирепо щелкал длинным кнутом, так крепко бранился, сгоняя с дороги играющих мальчишек, так широко расставлял свои обтянутые гетрами ноги, так отчаянно проклинал дьявольскую силу и буйство своей хлипкой лошаденки.

— Держись, брат! — кричал он всякий раз, как мы огибали угол, и, взмокший от пота, принимался что-то подтягивать, перехлестывать, дергать, размахивая кнутом, словно резиновой саблей. Когда же мерин с грехом пополам переваливал за угол, дедушка поворачивался ко мне и, радостно вздыхая, говорил:

— Ну, брат, одолели!

Мы вползли в гору, на которой стояла деревня Ланстефан.

Дед остановил лошадку у ворот трактира «Эдвинсфорд», вылез, похлопал ее по носу, дал ей кусок сахару и сказал:

— Эх, Джим, трудновато тебе, брат, возить таких молодцов!

Он выпил кружку крепкого пива, угостил меня лимонадом, извлек золотую монету из своего звонкого мешочка и подал ее миссис Эдвинсфорд. Она спросила, как он себя чувствует, и он ответил, что в Лангедоке дышится легче, чем здесь, тамошний воздух, сказал он, ржавые трубы и те прочистит. Мы пошли взглянуть на кладбище и на море, посидели в ланстефанском лесу, постояли на помосте, воздвигнутом в самой середине его, — сюда в праздник Иванова дня съезжались певцы, и здесь из года в год совершалась церемония избрания деревенского дурака в мэры Ланстефана.

Возле кладбища дед остановился и показал на чугунную решетку, из-за которой выглядывали изваяния ангелов и убогие деревянные кресты.

— Нет никакого смысла здесь лежать, — сказал он.

Мы помчались домой; Джим снова превратился в бизона.

В мое последнее утро у дедушки я проснулся поздно, и снилось мне, будто парусники с яркими разноцветными парусами, длинные, как линейные корабли, плывут по ланстефанскому заливу, а в лесу вслед уплывающим матросам на каком-то непонятном валлийском наречии поет хор ангелов, облаченных в длинные мантии бардов и жилетки с медными пуговицами.

Дедушку я уже не застал, когда спустился завтракать. Он вставал рано. Я пошел в поле пострелять из своей новой рогатки речных чаек да галок, что ютились в саду священника. Дул теплый летний ветер. Утренний туман, поднявшись с земли, плыл между деревьев, а где-то наверху, над туманом, шумели невидимые птицы. Мир встал вверх тормашками, и камни из моей рогатки, легко пробивая туман и ветер, летели, как град, падающий с земли на небо. Ни одна птица так и не упала к моим ногам в это утро.

Я разломал рогатку и отправился домой мимо фруктового сада. Дедушка рассказывал мне о том, как священник, которому принадлежал сад, купил трех уток на карматенской ярмарке, выкопал для них пруд посреди сада и как эти утки проковыляли от пруда к луже под обвалившимся крыльцом и принялись там плавать и крякать в свое удовольствие. Я дошел до конца тропинки и, подойдя к забору, заглянул в дырочку: оказывается, священник проложил канавку от лужи к пруду и повесил объявление, на котором четкими буквами было начертано: «ДОРОГА НА ПРУД».

В луже у крылечка по-прежнему плавали три утки.

Дома дедушки не было. Я думал, что он в саду, любуется своими яблонями, но его не было и там. Я окликнул человека, работавшего в поле за нашей изгородью:

— Вы не видели моего дедушку?

Он навалился всем телом на лопату и крикнул мне через плечо:

— Видел, он надел свою красную жилетку.

В соседнем домике жил Грифф, парикмахер. Я крикнул ему в открытую дверь:

— Мистер Грифф, вы не видели моего дедушку?

Парикмахер вышел ко мне без пиджака.

— Он надел свою парадную жилетку, — сказал я.

Я не знал, имело ли это какое-нибудь значение или нет, но дедушка надевал эту жилетку только ночью.

— Уж не побывал ли дедушка в Ланстефане? — спросил мистер Грифф.

— Мы вчера туда ездили в двуколке, — сказал я.

Парикмахер быстро прошел к себе в дом, сказал кому-то несколько слов по-валлийски и вышел — в белой куртке и с какой-то пестрой палкой в руках. Он зашагал широкими шагами по улице; я бежал рядом.

Мы поравнялись с мастерской портного, мистер Грифф остановился и крикнул:

— Дан!

Дан-портной покинул нишу окна, где он сидел, как индусский жрец в жокейской шапочке.

— Дай Томас надел свою жилетку, — сказал мистер Грифф. — Вчера он ездил в Ланстефан.

Дан-портной вернулся к себе за пиджаком, а мистер Грифф зашагал дальше.

— Морган! — крикнул он на ходу, поравнявшись с мастерской плотника. Дай Томас съездил в Ланстефан и теперь ходит в своей жилетке!

— Ладно, я скажу Моргану, — раздался голос плотниковой жены из скрежещущего и стучащего сумрака мастерской.

Мы заглянули в лавку мясника, и в дом мистера Прайса, и всюду, как городской глашатай, мистер Грифф возвещал одно и то же.

Все собрались в Джонстон-сквере. Дан-портной приехал на велосипеде, мистер Прайс — в двуколке, мистер Грифф, мясник, Морган-плотник и я забрались в тряскую тележку и покатили в Карматен. Впереди ехал портной, безостановочно позванивая в звоночек, словно в деревне случился пожар или крупная кража. На одном углу старушка шарахнулась от своей калитки и стремительно бросилась к дому, как курица, в которую мальчишки швыряют камнями. Какая-то женщина помахала нам пестрым платочком.

— Куда мы едем? — спросил я.

Никто мне не отвечал.

Дедушкины соседи были торжественны и нарядны, как старички на ярмарке. Мистер Грифф скорбно покачал головой.

— Вот уж не думал, что Дай Томас снова выкинет такую штуку!

— Да еще после того случая! — печально добавил мистер Прайс.

Лошадка трусила рысцой, мы вползли на Конститюшнхилл и с грохотом спустились с горы на Ламмас-стрит. Портной звонил в свой звоночек, какая-то собачонка с визгом увивалась возле колес его велосипеда. Под цокот копыт по булыжнику, которым была вложена дорога на мост через Тауи, я вспоминал шумные полночные поездки деда, от которых скрипела его кровать и дрожали стены, и передо мной вновь возник нарядный жилет и улыбка на стеганом лоскуте лица, озаренном светом свечи.

Портной повернулся в седле, велосипед под ним зашатался и стал вихлять из стороны в сторону.

— Вот он, Дай Томас! — крикнул он.

Тележка с грохотом въехала на мост, и я увидел дедушку: медные пуговицы его сияли на солнце, на нем были черные тугие воскресные брюки, на голове пыльный цилиндр, который я как-то видел в шкафу на чердаке, а в руках он держал какой-то ветхий баул. Дедушка поклонился нам.

— Доброе утро, мистер Прайс, — сказал он, — и вам, мистер Грифф, также и вам, мистер Морган.

Мне он сказал отдельно:

— Доброе утро, брат.

Мистер Грифф поднял свою разноцветную палку и ткнул ею в сторону деда.

— Что вы здесь делаете среди бела дня, здесь, на Карматенском мосту? строго спросил он. — Да еще вырядились в воскресную жилетку и старый цилиндр!

Дед молча подставил лицо речному ветру, борода его шевелилась и приплясывала, и казалось, что он держит перед кем-то речь. Но он всего лишь молча разглядывал рыбаков, что по-черепашьи копошились возле лодок.

Мистер Грифф поднял свой парикмахерский жезл.

— Куда же это вы собрались, — спросил он, — со своим старым баулом?

Дед сказал:

— Я иду в Лангедок. Я хочу, чтобы меня похоронили там.

И дед стал смотреть, как скорлупки лодок легко соскальзывали в воду под горькие сетования чаек, реющих над набитою рыбой рекой. Но в голосе мистера Прайса слышалась горечь еще большая, чем в жалобах чаек.

— Ведь вы еще не умерли, Дай Томас, — укорял он деда.

Дед подумал и сказал:

— Нет никакого смысла лежать в Ланстефане. В Лангедоке куда привольней: шевели себе ногами сколько хочешь — и никакое море тебя не замочит!

Соседи плотно обступили деда.

— Вы еще не умерли, мистер Томас.

— Как же вас хоронить живого?

— Никто не думает хоронить вас в Ланстефане.

— Идемте-ка домой, мистер Томас!

— Сегодня у нас крепкое пиво вместо чая.

— С пирогом!

Но дед стоял на мосту, прижимая к груди баульчик и глядя на протекавшую внизу реку, на небо, распростершееся над ним, незыблемый и непоколебимый, как не знающий сомнений пророк.