"Пропавший легион" - читать интересную книгу автора (Тёртлдав Гарри)

Глава 8

Всего несколько недель прошло после громогласного объявления войны Казду, и Видессос наполнили солдаты, прибывшие в столицу для подготовки к кампании. Сады, парки и другие открытые места, которые так украшали город, превратились в военные лагеря. Палатки выросли в изобилии, как грибы после дождя. Не было такой улицы, по которой толпами не ходили бы солдаты, расталкивая прохожих, покупал вино, закусывая, или слоняясь в поисках женщин… или просто глазея в изумлении на чудеса столицы.

Теперь солдаты прибывали каждый день. Император вызывал их из отдаленных округов, которые, как он полагал, находились в безопасности.

Сто человек прибыло оттуда, сто — отсюда, четыреста — совсем издалека.

Скапти, сын Модольфа, был среди них. Даже мрачные халога признавали, что столица стала менее приятным местом, чем Имброс.

Но не только солдаты Империи переполнили Видессос до предела. Как и было обещано, Маврикиос отправил своим союзникам послание, в котором просил нанять ему солдат для войны против Казда. Это послание было встречено с энтузиазмом. Видессианские корабли отплывали из Присты, сторожевого города-порта на северном побережье Видессианского моря, и возвращались, везя в столицу солдат-каморов и их невысоких степных лошадей. Специальным указом кочевникам было разрешено пересекать реку Астрис. Они прибыли с юга Империи, двигаясь по побережью тем же путем, который проделали римляне, когда шли из Имброса. Их сопровождали видессианские солдаты, которые следили за тем, чтобы кочевники не грабили крестьян.

Катриш, границы которого проходили по восточной окраине Империи, направил в Видессос отряды легкой кавалерии. По вооружению и обличью эти люди казались чем-то средним между имперскими солдатами и простыми кочевниками, с которыми они смешали свою кровь много лет назад.

Большинство из них очень тепло отзывались о Тасо Ванесе. Скавр познакомился с ними на одном из празднеств, которое устроил посол Катриша.

Особенно памятной сделал эту ночь Виридовикс, который выкинул одного катриша прямо через толстую дверь винной лавки, забыв ее предварительно открыть. Ванес оплатил разбитую дверь и прочее из своего кармана, объявив:

— Сила, подобная этой, должна быть в почете.

— Фуш! — запротестовал кельт. — Этот парень родился дураком, что доказывает крепость его черепа. Я сделал это только потому, что он упрямый баран. Другой причины не было.

Боевому призыву Империи последовали и намдалени. Хорошо сложенные, крепкие парни из Княжества привели в Видессос два больших отряда, готовых драться с каздами. Но доставить их в столицу оказалось непросто. Намдален и Империя слишком часто оказывались противниками, чтобы полностью доверять друг другу. Маврикиос, хотя и обрадованный дополнительной силой, был не слишком счастлив видеть в своей гавани корабли намдалени, потому что опасался, как бы пиратские наклонности не взяли верх над добрыми намерениями. Поэтому союзники были высажены на острове Ключ, а в столицу они прибыли уже на имперских судах. Тот факт, что они полностью согласились с такой транспортировкой, убедил Марка в том, что опасения Гавраса были обоснованы.

— Верно, — согласился Гай Филипп. — Они даже не пытаются притвориться невинными ребятами. Будь у них хоть малейшая возможность, они скинули бы Маврикиоса, не задумываясь. А он это знает, и им тоже известно, что он это знает. На таких условиях вполне можно сосуществовать.

Для римлян весна и раннее лето стали временем поисков своего места в этом новом для них мире. Их положение в армии никогда не оспаривалось, особенно после победы над намдалени. Марк стал признанным авторитетом в вопросах пехотной тактики. Почти ежедневно высокопоставленные видессиане или офицеры-наемники появлялись на тренировках римлян, наблюдая и задавая вопросы. Это приятно щекотало самолюбие трибуна и несколько льстило ему.

Ирония же заключалась в том, что он не был профессиональным военным. Когда Марк отлучался, роль инструктора брал на себя Гай Филипп, который объяснял гостям, что именно сейчас происходит. Старший центурион неплохо ладил с профессионалами в военном деле, но не выносил дураков. После одной из таких встреч он спросил Скавра:

— Кто этот щупленький, плохо выбритый пацан, который все время крутится под ногами? Ну, этот, с книгой под мышкой.

— Ортайяс Сфранцез? — переспросил Марк, томимый дурным предчувствием.

— Ага Он хотел узнать, как я готовлю солдат перед боем. До того, как я успел открыть рот, он начал речь, которую, скорее всего, сам и написал, глупая кукла. Чтобы выиграть сражение после такой речи, он должен повести за собой как минимум полубогов.

— Я надеюсь, ты ему этого не сказал?

— Я? Я сказал ему, что он должен поберечь эту речь для врага — она утомит его до смерти, измучает скукой, и он победит, не начав сражения. Он сразу же ушел.

В течение нескольких следующих дней трибун ожидал найти в пище для своих легионеров яд или, по крайней мере, получить выговор от дяди Ортайяса. Но ничего не случилось. Или юный Сфранцез не рассказал Севастосу о постигшем его конфузе, или его дядя решил, что Ортайяс слишком часто лезет не в свои дела и чересчур уж любопытен. Скорее всего, последнее: его дядя был слишком умен, чтобы раздувать такие мелочи.

Подобно тому, как римляне оказывали влияние на облик и практику видессианской армии, жизнь в Империи стала изменять их обычаи и нравы. К удивлению трибуна, многие легионеры начали поклоняться Фосу. Правда, Марк ничего не имел против религии Видессоса, но это почему-то его задело. Он боялся, что переход к новому богу станет первой ступенькой на пути к полному забвению Рима. Гай Филипп разделял его опасения.

— Мне тоже не нравится, когда наши парни говорят: «Чтоб тебя Фос испепелил! «— если ты случайно наступил им на ногу. Надо запретить эту чепуху немедленно!

Желая услышать еще чей-нибудь совет, трибун обратился с теми же рассуждениями к Горгидасу. Со странной усмешкой тот отозвался:

— Приказать? Запретить? Не будь дураком. Ты можешь приказать солдату все, что угодно, но даже твой центурион с его железным кулаком не сможет приказать им не думать. А если он попытается это сделать, они тотчас перестанут повиноваться. Но если они откажутся выполнить один приказ, кто поручится, что они не сделают этого снова? Легче всего ехать на лошади в том направлении, куда ее тянет.

Скавр чувствовал в словах врача здравый смысл. Грек сказал то, о чем Марк и сам догадывался. Но уверенность, прозвучавшая в его последней фразе, перевернула мысли трибуна вверх дном:

— Разумеется, мы забудем и Рим, и Грецию, и Галлию.

— Что? Никогда! — произнес Марк почти яростно.

— Брось, не говори так. В глубине души ты знаешь, что я прав. Спроси у своего сердца, и ты получишь ответ. Я не имею в виду память о том мире, который для нас потерян, это невозможно. Но пройдут годы, и Видессос медленно, незаметно наложит на нас свою руку. И вот придет время, когда ты обнаружишь, что забыл имена твоих друзей и близких… И это не слишком огорчит тебя. — Взгляд Горгидаса блуждал где-то далеко.

Трибун вздрогнул.

— Ты что, умеешь предсказывать будущее?

— А? Да нет, просто хорошо помню о прошлом. Однажды я вырвал свои корни из Эллады: покинул ее и стал врачом в Риме. Поэтому я понимаю то, что еще недоступно для тебя. И кроме того, — продолжал грек, — в наших рядах будет все больше и больше видессиан. Апокавкос уже хорошо вписался в наш строй, а ведь мы не сможем найти новых римлян, чтобы восполнить потери.

Скавр ничего не ответил. Горгидас обладал даром говорить о вещах, о которых Марк предпочитал даже не думать. Он припомнил все, что случилось за последние шесть месяцев. Холодок безнадежности пробежал по его спине.

«Ну что ж, — сказал он сам себе, — делай наилучшим образом все, что от тебя зависит». Это успокоило его. Проигрыш сам по себе не был позором.

Видессианские обычаи начали менять то, что Марк считал фундаментальной частью римского военного мышления, — отношение к женщинам.

Армия Рима так часто находилась в походе, что легионерам запрещено было жениться, это расшатывало бы дисциплину. Ни видессиане, ни наемники этому правилу не следовали. Они много времени проводили в гарнизоне, и это давало им возможность заключать долгосрочные романтические союзы. В действующей армии это было бы невозможно. Трибун знал, что не сможет удержать своих людей от свиданий с женщинами Видессоса. Попытайся он сделать это, и его солдаты тотчас взбунтуются: ведь в соседних частях женитьба не возбраняется. Первая, а затем и вторая казарма (из тех четырех, что занимали римляне) были наспех разделены досками на отдельные клетушки. Прошло совсем немного времени — и первый римлянин уже хвастался, что станет отцом чудесного ребенка, который со временем займет его место.

Гай Филипп ворчал по этому поводу больше обычного.

— Я уже сейчас вижу, что с нами будет через год. Под ногами шныряют пацаны, солдаты затевают драки из-за того, что их матроны нынче не в духе. Великий Марс, куда мы катимся?

Чтобы рассеять эти жуткие предчувствия, центурион гонял легионеров больше обычного.

Скавр тоже сторонился увлечений, однако он заметил: хотя у большинства намдалени были жены и подруги, эти привязанности отнюдь не вредили дисциплине. Он даже видел в этом свои преимущества. Имея за спиной семью, жизнь которой неразрывно связана с жизнью Империи, легионеры будут сражаться за Видессос еще яростнее. И все же он понимал, что эти семьи еще один шаг к полному растворению в жизни Империи. Каждый раз, когда трибун видел римлянина, прогуливающегося с девушкой, он ощущал неизбежность того, о чем говорил Горгидас. Римляне были каплей чернил в огромном прозрачном озере, и капля эта неизбежно должна бесследно раствориться.

Среди всех новых солдат, прибывающих в столицу, ближе остальных были римлянам намдалени. Это немного смущало Скавра, который был предан Императору и знал, что люди Княжества при первой возможности с радостью выпотрошили бы Видессос. Но игнорировать эту дружбу было невозможно: римляне и намдалени принимали друг друга, как давно разлученные родственники. Возможно, шутливый бой, который они устроили, сделал их дружбу проще и ближе; возможно, намдалени были более открыты, чем видессиане. Но так или иначе, легионеры всегда оказывались желанными гостями в казармах островитян.

Когда Марк поделился с Гаем Филиппом своими опасениями о том, что дружба с намдалени может поколебать добрые отношения с видессианами, тот положил руку на плечо командира:

— Ты хочешь иметь друзей везде, — сказал он назидательно, как старший брат младшему. — Я полагаю, сказывается твой возраст. Каждый, когда ему тридцать, думает, что друзья необходимы. Как только тебе стукнет сорок, ты убедишься, что они могут спасти тебя не лучше, чем любовницы.

— К воронам тебя! — воскликнул удивленный Марк. — Ты еще хуже, чем Горгидас.

Однажды утром Сотэрик, сын Дости, пришел в римскую казарму, чтобы пригласить офицеров на тренировку намдалени.

— Это правда, вы побили нас пешими, — сказал он. — А теперь вы увидите, каковы мы в нашей лучшей форме.

Марк уже успел оценить грозную кавалерию островитян. Он одобрял их стремление приблизить учения к настоящему бою — точно так же поступали и римляне. Но по кривой усмешке, которую Сотэрик пытался скрыть, Марк догадался, что это приглашение было каким-то особенным.

На краю учебного поля несколько каморов упражнялись в стрельбе. Их короткие двойные луки посылали стрелу за стрелой в набитые соломой круглые мишени. Кроме них и тех римлян, что пришли вместе с Марком, все остальные были намдалени.

На одном краю поля стояли длинные ряды квадратных мишеней, сделанных из жесткой соломы, на другом длинной цепью выстроились всадники. Люди Княжества оделись в полную боевую форму, их лошади, уздечки, попоны и седла были богато украшены золотом и зеленой тканью. Золотые ленты свисали со шлемов, копий и лошадиных попон. Поверх кольчуги каждый надел короткую тунику того же цвета, что и флаг у луки седла каждого всадника. Сотни копий, как одно, взметнулись вверх, приветствуя римлян.

— О, какое внушительное зрелище, — восхищенно произнес Виридовикс.

Скавр подумал, что галл нашел самое подходящее слово — зрелище, представление, что-то, что было подготовлено заранее специально для них.

Он решил подходить ко всему, что увидит, именно с этой точки зрения.

Предводитель намдалени рявкнул команду. Сотни сверкающих наконечников копий, каждое из которых было в два раза длиннее человеческого роста, опустились до уровня соломенных кубов, расставленных за четыреста шагов от всадников. Командир взмахнул рукой. Как снежная лавина, с грохотом срывающаяся с вершины Альп, конница ринулась вперед. Разбег был довольно медленным. Тяжелые кони не могли сразу набрать нужную скорость. Но с каждой минутой они мчались все быстрее и вот уже понеслись вскачь. Земля дрожала под их тяжелыми копытами, как барабан, подковы отбрасывали грязь и траву далеко в сторону. Марк попытался представить себя стоящим на месте соломенных тюков: вот он стоит, смотрит, как, раздувая красные ноздри, несутся кони, как приближается сверкающее железо копий… Кожа его покрылась мурашками при одной только мысли об этом. Интересно, многие ли смогут выдержать подобную атаку?

Когда наездники пробили себе путь через ряд соломенных тюков, мишени просто исчезли. Солома рассыпалась под копытами и летала теперь высоко в воздухе. Намдалени остановили лошадей и принялись вытряхивать ее из волос, смахивать с коней, со своей одежды.

Сотэрик выжидающе взглянул на Скавра.

— Потрясающе! — сказал трибун вполне искренне. — Великолепное зрелище, замечательная демонстрация боевой силы. Не думаю, чтоб когда-нибудь я видел что-либо подобное.

— Да, вы, намдалени, — жестокие люди, — сказал Виридовикс. — Разметать в клочья бедную солому, которая не сделала вам ничего плохого.

Гай Филипп добавил:

— Если вы хотите вызвать нас на такой учебный бой, то придумайте что-нибудь другое. А я уж лучше посижу на песочке и отдохну, благодарю покорно.

Похвала ветерана вызвала довольную улыбку на лице Сотэрика, который просто расцвел от гордости.

И намдалени, и римляне решили, что день прошел очень удачно. Но в действительности старший центурион не слишком поразился увиденным.

— Не очень-то они дисциплинированны, пойми меня правильно, — сказал он Скавру, когда после обеда с островитянами они вернулись к себе. — А вот поступь, мерная, в такт, дает им превосходство. Самое главное удержать их в самом начале атаки на твой строй.

— Ты так думаешь? — рассеянно спросил Марк. Он пропустил мимо ушей половину сказанного, чего обычно за ним не водилось. Должно быть, это было написано на его лице, потому что Виридовикс взглянул на него с неодобрением.

— Разговаривая с этим парнем о войне, ты теряешь время, — сказал он центуриону. — У него в голове нет ничего, кроме воспоминания о прекрасных голубых глазах. Это я точно тебе говорю. Она редкая красавица, римлянин, и я желаю тебе удачи.

— Хелвис? — спросил Марк, встревоженный тем, что его чувства так бросаются в глаза. И все же он попытался защитить себя. — Почему ты так думаешь? Ее не было сегодня за столом.

— Да, правда. И кого это огорчило? — Виридовикс попытался принять вид мудрого советчика и одновременно выразить на лице сожаление о бесполезности своих советов, но единственное, что он смог изобразить, была обычная ироническая ухмылка. — Ты на правильном пути, скажу я тебе.

Действуя слишком упорно и слишком торопливо, ты ничего не добьешься, только оттолкнешь ее. Но эти сладкие медовые сливы, подаренные ее сыну…

Ты настоящий хитрец! Если малыш полюбит тебя, то как же мать сможет сказать тебе «нет»? То, что ты переслал их через Сотэрика, только улучшит ее отношение к тебе. А это тоже не повредит.

— Не выдумывай ерунды! Если Хелвис не было за столом, то кому еще я мог дать сласти для мальчика, как не ее брату?

Однако цепляясь к мелочам, в глубине души он знал, что кельт был прав. Его неудержимо влекло к Хелвис, и это чувство осложнялось сознанием своей вины, хотя бы и случайной. И все-таки, когда он встретил ее несколько дней назад, она была спокойна и ни в чем его не винила. Сотэрик, разумеется, был бы слепым, если бы не заметил знаков внимания, которые Марк оказывал его сестре, но он ни разу не выразил неудовольствия по этому поводу, — многообещающий знак. А то, что его чувства, возможно (нет, наверняка), уже стали предметом сплетен среди солдат Видессоса, больно уязвило трибуна, который никому, кроме друзей, не раскрывался. Когда Гай Филипп вернулся к прерванному разговору, он вздохнул с облегчением.

— Надо усилить строй копейщиками и дать им хорошие длинные копья. Как только всадники подъедут ближе, твои расчудесные намдалени согреются по-настоящему. Лошади не настолько глупы, чтобы мчаться на острие.

Виридовикс с выражением посмотрел на центуриона.

— Ты — самый занудливый из всех людей, что я видел. Если ты не прекратишь болтать о каких-то жалких копьях, чтоб их взяла Эпона, мы утопим тебя в бочке с пивом.

— Когда-нибудь я утоплю тебя в бочонке с пивом, — сказал Гай Филипп, глядя ему прямо в глаза. — И тогда ты увидишь, хорошо ли я умею менять тему разговора.

Маврикиос готовился покончить с Каздом раз и навсегда, но западный противник Империи тоже не сидел сложа руки. Как обычно, орды диких кочевников передвигались по степи и через реку Егирд в северо-западную части страны — той, что когда-то была Макураном. Эту территорию Казд занял около ста пятидесяти лет назад. Каган Вулгхаш отнюдь не был дураком.

Вместо того чтобы дать поселенцам осесть и начать нормальную жизнь, что могло помешать Казду, он постоянно изматывал их рейдами, обещая кочевникам добычу, славные битвы и помощь армии Казда. Кочевники, более подвижные, чем их противники, просачивались через горы Васпуракана, спускались в плодородные долины и внезапно нападали на крестьян, грабили, насиловали, убивали. Конница, словно поток воды, просачивалась в любые щели обороны и умела отступать там, где все пути к отступлению были отрезаны. И, к сожалению, это происходило слишком часто…

Во главе их стоял Авшар.

Марк ругался, а Нефон Комнос уверял, что первые донесения о нем были ложью. Но очень скоро им пришлось убедиться в том, что это правда. Слишком много беженцев, прибывших в Видессос, имея с собой только то, что они смогли унести на плечах, рассказывали о том, что с ними произошло, и это уже не оставляло места для сомнений. Князь-колдун даже не пытался скрыть свое присутствие. Наоборот, он выставлял себя напоказ, чтобы запугать своих врагов. В белых одеждах он ехал на черном скакуне, который был в два раза больше обычных степных лошадей его солдат-кочевников. Меч его приносил гибель каждому, кто осмеливался сразиться с ним, а его большой лук посылал стрелы дальше, чем любой другой. Говорили, что тот, кого коснулись эти стрелы, умирал, даже если рана была совсем незначительна.

Говорили также, что ни одно копье, ни одна стрела не могут коснуться его тела и один только вид колдуна повергает в ужас любых храбрецов. Марк вполне верил этому. Он помнил заклинания, разрушенные его мечом.

Лето вступило в свои права. Вожди на западе вели боевые действия против Казда, не получая поддержки из столицы. Никто из римлян не мог понять, почему Маврикиос, человек дела, ничего не предпринимает. Когда Скавр заговорил об этом с Нэйлосом Зимискесом, тот ответил:

— Слишком скоро — хуже, чем слишком поздно. Шесть недель назад, даже три недели назад, я согласился бы с тобой. Но если все не уладится, то боюсь, не будет уже Империи и нечего будет спасать. Поверь мне, мой друг, все не так просто, как кажется.

Но когда Марк захотел узнать поближе о том, что происходит, Нэйлос ответил ему туманными заверениями, что все будет хорошо и уладится как надо. Римлянин понял одно: Нэйлос знает больше, чем собирается ему рассказать.

На следующий день Скавр сообразил: нужно поговорить с Фостисом Апокавкосом. Он даже хлопнул себя по лбу. По правде говоря, бывший крестьянин так основательно влился в ряды римлян, что трибун часто забывал о том, что он не был с легионерами в лесах Галлии. Новое «подданство» — служба в римском легионе — сделало его более разговорчивым, чем Зимискеса.

— Знаю ли я, почему мы еще не выступили в поход? А ты хочешь сказать, что не знаешь этого? — Апокавкос уставился на трибуна. Он пощипал подбородок, как будто хотел дернуть себя за бороду и усмехнулся сам над собой. — Все еще не могу привыкнуть к этому бритью. Ответ на твой вопрос очень прост: Маврикиос не уйдет из города, пока не убедится в том, что останется Императором, когда придет пора возвращаться домой.

— Чума на эту политическую борьбу! Вся Империя в опасности, а они разбираются, кто должен сидеть на троне!

— Ты бы думал иначе, если бы сам сидел на троне!

На это Скавр пытался возражать, но вовремя вспомнил историю последних десятилетий Рима. Слишком часто такое случалось и у него на родине. Войны против понтийского царя Митридата продолжались гораздо дольше, чем необходимо, только потому, что легионы, сражавшиеся с ним, поддерживали партию Суллы или партию Мария. Но не только отсутствие общих вождей разобщало солдат, легионы часто возвращались из Малой Азии в Италию, чтобы принять участие в очередной вспышке гражданской войны.

Видессиане были такими же людьми, как и все. И, видимо, не следовало требовать от них слишком многого. Они не могли не быть такими же глупцами, что и остальные.

— Похоже, ты понимаешь, что происходит, — сказал Апокавкос, видя, что Марк, скрепя сердце, вынужден был согласиться с ним. — Кроме того, если ты все еще сомневаешься в моих словах, то как ты объяснишь, почему Маврикиос оставался в городе весь год и не отправился воевать с Каздом? Тогда все было намного опаснее — он просто не осмеливался уехать.

Это многое объяснило римлянину. Неудивительно, что Маврикиос выглядел так мрачно, когда говорил, что раньше не мог напасть на Казд! В прошлом году сила Империи возросла, а перед лицом опасности со стороны Казда возросло и ее единство. Трибун понимал теперь, почему у Маврикиоса такие усталые, налитые кровью глаза — было странно, что он вообще мог спать.

Но власть и единство в Видессосе отнюдь не шли рука об руку. Марк еще раз убедился в этом через несколько дней. Трибун просил Апокавкоса время от времени узнавать, что делается на улицах города. Марк видел, как намдалени оставались в неведении относительно того, что происходит в городе вокруг них, как они питались неверными слухами. Он не хотел, чтобы с римлянами происходило то же самое. Донесение Фостиса заставило его благословить богов за свою предусмотрительность.

— Если бы это не касалось нас, то я, наверное, не стал бы говорить тебе все, — пробормотал Апокавкос. — Но я думаю, что в течение следующих нескольких дней нам лучше без особой нужды не показываться в городе. Поднимается недовольство против проклятых островитян, а слишком многие здесь считают, что римляне и намдалени идут в одной упряжке.

— Недовольство против намдалени? — спросил Марк. Фостис кивнул. — Но почему? Они иногда вздорили с Империей, это правда, но сейчас они пришли в город для того, чтобы воевать с Каздом.

— Их слишком много, и они слишком задирают нос, эти наглые варвары. — То, что Фостис так привязался к римлянам и перенял их обычаи, еще не говорило о том, что его симпатии распространяются на людей Княжества. — Но мало того, они заняли дюжину храмов для своих служб, проклятые еретики. Не успеешь оглянуться, как они начнут обращать добрых людей в свою веру. Так дело не пойдет.

Марк сжал зубы, чтобы не закричать. Неужели никто в этом фанатичном мире не может хотя бы ненадолго забыть о религии ради дела? Если Фос и в самом деле одержит победу над дьявольским наваждением, которому поклонялись намдалени, над Фосом-игроком, то эта победа в конце концов достанется Скотту. Когда римлянин сказал об этом Апокавкосу, тот ответил:

— Я ничего не знаю, но я скорее соглашусь, чтобы Вулгххаш завладел Видессосом, чем отдал бы столицу князю Томонду из Намдалена.

Разговор был бесполезен. Марк махнул рукой и ушел, чтобы предупредить Сотэрика. Но в казарме его не оказалось.

— Он у своей сестры, — сказал один из солдат, койка которого была рядом с койкой Сотэрика.

— Спасибо, — поблагодарил трибун и пошел вверх по лестнице. Как обычно, возможность увидеть Хелвис заставила его радоваться и волноваться.

Он уже несколько раз находил предлог встретиться с Сотэриком только для того, чтобы увидеть и Хелвис, если она окажется неподалеку. «Но на этот раз, — напомнил он себе, — встреча с намдалени действительно была очень срочной. И очень важной».

— Клянусь Богом-Игроком! — воскликнул Сотэрик, когда увидел, кто постучался в дверь Хелвис. — А мы только что говорили о тебе.

Это походило на вежливое приглашение, и Марк не знал, что об этом думать.

— Ты не возражаешь против глотка вина? — спросила Хелвис. — Может быть, хлеба с сыром?

Она уже не была той ослепительной женщиной, которую Марк встретил несколько недель назад, но время, как это всегда бывает, оказало свое целительное воздействие. Выражение боли и печали на ее лице почти исчезло.

Изредка ее прекрасные черты даже оживляла улыбка.

Из спальни в гостиную вбежал мальчик. В руках он сжимал маленький деревянный меч.

— Убей казда! — произнес он сурово и взмахнул мечом.

Хелвис схватила его и подбросила в воздух. Он взвизгнул от удовольствия и выронил свой меч.

— Еще! — крикнул мальчик. — Еще!

Но мать вместо этого сжала его в своих объятиях — он опять напомнил ей Хемонда.

— Иди погуляй, малыш, — сказал Сотэрик, когда племянник встал на ноги. Схватив меч, мальчуган умчался с такой же скоростью, с какой только что ворвался в комнату.

Вспомнив своих сестер, Скавр подумал, что все дети этого возраста или крепко спят, или носятся как угорелые — середины не бывает.

Когда Мальрик ушел, Скавр рассказал Сотэрику то, что он узнал от Фостиса Апокавкоса. Первой реакцией островитянина была не тревога, как ожидал трибун, а, скорее, глухая злоба.

— Пусть они приходят, эти дурни! — сказал он в возбуждении, ударяя кулаком по колену. — Мы очистим город от этих ублюдков и получим возможность воевать с Империей. Тогда Намдален, наконец, получит мантию Видессоса — почему бы и нет?

Скавр поперхнулся, ошеломленно уставившись на него. Он знал, что люди Княжества недолюбливали Видессос, да и всю Империю, но себялюбие и чувство превосходства, прозвучавшие в голосе Сотэрика, были совершенно ненормальными.

Хелвис тоже в недоумении смотрела на брата.

Как можно мягче Марк пытался возвратить его к реальности.

— Ты хочешь захватить и удержать город, имея шесть тысяч солдат? — спросил он вежливо.

— Восемь тысяч! И некоторые из каморов присоединятся к нам, я уверен. Они любят пограбить.

— В этом я не сомневаюсь. И когда вы избавитесь от остальных кочевников, от императорских гвардейцев-халога, от сорока тысяч видессианских солдат, размещенных в городе, то все, что вам нужно будет сделать — это держать в узде целый город. Они возненавидят вас вдвойне как еретиков и как завоевателей. Желаю тебе удачи: она тебе очень пригодится.

Офицер-намдалени вдруг стал похож на Мальрика с его деревянным мечом.

— Значит, ты пришел сюда не для того, чтобы предложить свою помощь в этом деле?

— Союзники? — В той битве, о которой грезил Сотэрик, Скавр надеялся видеть римлян на другой стороне. Если бы Сотэрик это услышал, он разъярился бы еще больше. Трибун с усмешкой подумал о том, какие чувства обуревают сейчас намдалени. В латинском языке даже не было такого слова.

Он нашел его в греческом — хабрис. «Как там писал поэт-трагик? Боги лишают разума тех, кого хотят уничтожить. Горгидас процитировал бы точнее», подумал он.

Жестокий блеск в глазах Сотэрика немного потускнел, когда он увидел, что Марк не разделяет его радости. Он посмотрел на сестру, желая найти поддержку у нее, но Хелвис не глядела на него. Она была предана Намдалени не меньше, чем ее брат, но слишком хорошо видела реальное положение дел: слишком сложное, не оставляющее камня на камне от радужных надежд на завоевание города.

— Я пришел остановить мятеж, а не начать войну, — произнес Марк в полной тишине. Он искал хоть какую-нибудь причину, которая бы позволила Сотэрику достойно отказаться от своего безумного замысла. — Перед нами во всеоружии стоит Казд. В этой ситуации ни Намдален, ни Империя не могут позволить себе роскоши завести внутренние распри и биться на два фронта.

В его словах было достаточно горькой правды, и Сотэрик, усмехнувшись, задумался. Но его задумчивость не имела ничего общего с замешательством, а усмешка его больше напоминала рычание.

— Ну и что мы должны делать, по-твоему? Скрывать наши убеждения, нашу веру? Убегать от толпы, как последние трусы, — это вместо того чтобы как следует дать им по зубам? Видессиане не стыдятся тыкать нам в нос своими религиозными догмами. Я скорее буду драться, чем поклонюсь грязной толпе, и к черту все, что случится потом!

Гордость в его голосе смешивалась с отчаянием — в этой схватке поражение было неизбежным.

Марк попытался взывать к его здравому смыслу.

— Никто не требует от тебя, чтобы ты вставал на колени, — сказал он. — Прояви немного сдержанности, это убережет нас от больших неприятностей в будущем.

— Пусть проклятые индюки будут сдержанными, — злобно буркнул Сотэрик.

«Индюками» в Княжестве называли фанатичных видессиан.

Горячность намдалени начала выводить из себя Марка.

— Это как раз то, о чем я тебе говорил, — сказал он. — Называй их «индюками» почаще, и у тебя появится повод для драки.

До этого момента Хелвис слушала спор брата с римлянином, не принимая ничьей стороны. Но теперь она сказала:

— Мне кажется, что вы оба видите только одну сторону вопроса. Городские жители, возможно, относились бы к нам лучше, если бы мы не тыкали им в лицо своей религией, до которой им нет дела. Но всему же есть предел!.. Если Император хочет, чтобы мы служили ему, то пусть он публично засвидетельствует свое расположение к нам. Тогда никто не посмеет нас оскорблять!

— Должен, должен, должен, — насмешливо повторил Сотэрик. — Он и пальцем не шевельнет ради каких-то наемников!

Нет, у Сотэрика на этот счет имелось другое мнение. Маврикиос или Туризин без колебания пожертвуют воинами Княжества, если намдалени помешают им воевать против Казда. Нефон Комнос тоже, не моргнув глазом, пожертвует ими: ведь они не видессиане. Намдалени были частью той силы, которую Варданес Сфранцез хотел использовать против Гаврасов, что правда, то правда, но популярность Севастоса была в городе слишком низкой, чтобы его желания могли что-то значить.

Но Хелвис нашла ответ, причем, такой умный, что Марк почувствовал себя дураком: и как он сам не додумался до этого!

— А как насчет Бальзамона? — спросила она. — Мне кажется, он честный человек, к тому же это один из тех, к кому прислушиваются видессиане.

— Индюшачий Патриарх, — презрительно сплюнул Сотэрик. — Любой жрец лучше пошлет нас сразу в ад, чем станет помогать нам.

— Когда речь идет о других жрецах — да. Но ведь Бальзамон не похож на других жрецов. Он никогда не преследовал нас, и ты знаешь это, — сказала Хелвис.

— Я думаю, что твоя сестра права, — поддержал ее Марк и рассказал об удивительной терпимости Патриарха Видессоса, в которой убедился во время их встречи в личных покоях Императора.

— Хм-м, — протянул Сотэрик. — Нетрудно быть терпимым за закрытыми дверями. Но сделает ли он такой шаг в открытую — вот в чем вопрос. — И он поднялся из-за стола. — Что ж, тогда нам следует поскорее найти Бальзамона. Я поверю вам только тогда, когда сам смогу убедиться в его терпимости.

Энергия, которую Сотэрик хотел выплеснуть на Видессос, теперь обратилась на его сестру и трибуна.

Хелвис задержалась лишь для того, чтобы позвать сына.

— Пойдем, Мальрик, нам нужно кое с кем встретиться.

Но и это было недостаточно быстро для Сотэрика, который продолжал с ворчанием выталкивать их из казармы.

Он шел так быстро, что вскоре их уже окружала городская суматоха.

Резиденция Патриарха помещалась в северной части Видессоса, на территории Великого Храма Фоса. Римлянин, не будучи верующим, не сумел там побывать, но некоторые из легионеров, которые стали поклоняться Фосу, восхищались великолепием этого святилища. Шпили Великого Храма, завершенные золотыми шарами, были видны из любой точки города, но дорога к нему вела через немыслимый лабиринт узеньких улиц. Сотэрик уверенно показывал путь.

Марк видел, что жители города стали относиться к чужеземцам гораздо враждебнее. Ему показалось даже, что горожане демонстративно игнорируют их. Ни один торговец не вышел из лавки навстречу наемникам, бродячие разносчики еды и питья обходили их стороной, даже мальчишки не предлагали им остановиться в харчевне родителей. Трибун с улыбкой вспомнил, как его раздражало назойливое внимание людей после схватки с Авшаром. Теперь он получил то, о чем мечтал тогда, и это ему совсем не нравилось.

Мальрик был возбужден красками, звуками, запахами большого города, так не похожего на унылую казарму. Он старался идти в ногу со взрослыми, но очень уставал, поэтому они по очереди несли его на плечах. Он постоянно повторял: «Подсади меня! Спусти меня на землю! А это что такое?»

Все вокруг было для него интересно: серая в яблоках лошадь, прилавок, маляры, уличная девка в цветастых одеждах.

— А это что такое?

— Хороший вопрос, — хмыкнул Сотэрик, скользнув глазами по девушке, проходивший мимо. Племянник не слушал — маленький черный щенок с большими ушами уже завладел его вниманием.

Великий Храм Фоса стоял в гордом одиночестве посреди большой площади.

Как и амфитеатр в дворцовом комплексе, эта площадь была главным местом собраний. Когда возникала необходимость, жрецы менее высокого ранга могли говорить с народом перед стенами храма, в то время как Патриарх обращал свою речь к немногочисленной группе избранных в самом храме.

Резиденция патриархов Видессоса находилась прямо у храма. Это было на удивление скромное здание. Зажиточные купцы возводили себе куда более просторные виллы. Но оно производило впечатление стабильности, уверенности, чего не скажешь о других постройках. Даже ели, посаженные полукругом перед резиденцией, высились внушительно и непреклонно и, несмотря на свой почтенный возраст, все еще зеленели и давали побеги.

Прибыв из юного, всего лишь трехвекового Рима, Марк так и не смог побороть восхищения, которое вызывал в нем древний Видессос. Для него эти старые, но крепкие деревья были олицетворением всей Империи. Когда он высказал свои мысли вслух, Сотэрик безжалостно рассмеялся.

— Так оно и есть, но мне сдается, что первый же ураган вырвет их с корнем.

— Они выдержали немало штормов, — заметил Марк.

Сотэрик только отмахнулся от него.

Дверь перед ними открылась, и важный жрец подвел к выходу знатного видессианина, одетого в льняные штаны и тунику из зеленого шелка.

— Я надеюсь, Его Преосвященство сможет помочь вам, господин Драгацез? — вежливо спросил жрец.

— Надеюсь, — ответил тот, но его лицо, темное, с густыми бровями, осталось суровым и озабоченным. Драгацез быстро прошел мимо Марка, Хелвис и Сотэрика, даже не заметив их. Жрец долго и задумчиво смотрел вслед высокому гостю, и лишь спустя какое-то время его рассеянный взгляд случайно коснулся новых посетителей.

— Могу ли я чем-нибудь быть вам полезен? — спросил он, но в голосе его слышалось сомнение: Хелвис и ее брат были, несомненно, намдалени, да и Марк больше походил на людей Княжества, чем на видессианина. Для жреца было очевидно, что у этих людей не могло быть веской причины нанести визит главе церкви, религии которой они не разделяли. Даже когда Марк спросил, может ли он поговорить с Бальзамоном, жрец не шевельнулся.

— Вы, наверно, знаете, что Его Преосвященство очень занят. Возможно, завтра, или еще лучше послезавтра…

«Уходите и не возвращайтесь, вот что он хотел сказать», — понял Марк.

— Кто это, Геннадиос? — послышался голос Патриарха, и через минуту он заявился перед ними в сопровождении еще одного жреца. Вместо своих обычных пышных одеяний Патриарх сегодня надел не слишком чистый голубой плащ простого монаха. Увидев, кто стоит перед дверью, он хмыкнул.

— Так, так, кого же нам бог послал? Атеист и двое еретиков пришли навестить меня? Польщен, очень польщен. Входите же, прошу вас.

Он оттолкнул в сторону недовольного Геннадиоса и взмахом руки пригласил их войти.

— Ваше Преосвященство! Через пятнадцать минут вы должны встретиться с… — запротестовал Геннадиос, но Патриарх оборвал его:

— Кто бы это ни был, пусть обождет. Я нашел интересную головоломку. Как ты считаешь, Геннадиос? Почему они явились ко мне? Возможно, они хотят принять нашу веру. Это будет большой победой истинного Фоса, не так ли? Или, возможно, они хотят обратить в свою ересь меня — вот будет скандал, а?

Геннадиос кисло взглянул на высшего жреца; шутка показалась ему весьма сомнительной. Сотэрик, не веря своим ушам, ошеломленно уставился на Патриарха. Хелвис весело улыбнулась. Марк тоже улыбнулся, вспомнив последнюю встречу с Бальзамоном — он знал, какое наслаждение доставляет Патриарху шокировать людей своим невероятным поведением. Мальрик оставался на руках у матери. Когда она приблизилась к Патриарху, ее сын внезапно потянулся к Бальзамону и дотронулся ручонкой до его бороды. Хелвис тут же остановилась, боясь, что это могло оскорбить первосвященника. Должно быть, ее испуг был слишком заметен, потому что Патриарх весело засмеялся.

— Вы знаете, моя дорогая, я ведь не ем детей — по крайней мере, в последнее время. — Он нежно отвел руки мальчика от своей бороды. — Ты, наверное, решил, что видишь старого козла, да? — спросил он, потрепав ребенка по щеке. — Не так ли?

Мальчик кивнул, смеясь от удовольствия.

— Как тебя зовут, сынок? — спросил Патриарх.

— Мальрик, сын Хемонда, — четко ответил Мальрик.

— Сын Хемонда? — Улыбка исчезла с лица Бальзамона. — Да, печальная история, очень печальная. А вы, вероятно, Хелвис? — обратился он к матери Мальрика.

Вдова кивнула, а Марк был поражен — уже в который раз осведомленностью и памятью Патриарха. Бальзамон повернулся к ее брату.

— Мне кажется, я не знаю вас.

— Вам нет причины знать меня, — согласился офицер. — Я Сотэрик, сын Дости. Хелвис — моя сестра.

— Очень хорошо, — кивнул Бальзамон. — Идите за мной. Геннадиос, скажи моему следующему посетителю, что я немного задержусь, хорошо?

— Но… — Поняв, что спорить бесполезно, Геннадиос удрученно кивнул.

— Моя цепная собака и мой надсмотрщик, — вздохнул Бальзамон по пути в покои. — Стробилос посадил мне его на шею много лет назад, чтобы он присматривал за мной. Я думаю, что Маврикиос мог бы избавить меня от него, стоит только попросить, но пока Геннадиос не слишком меня беспокоит.

— И кроме того, вас, наверно, забавляет этот дурак с плохим чувством юмора, которого можно дразнить, — предположил Сотэрик.

Марк тоже подумал об этом, но сказать вслух не решился. Хелвис коснулась руки брата, но Бальзамона шутка не обидела.

— Что поделаешь, он прав, — вздохнул Патриарх и, посмотрев на Сотэрика, пробормотал:

— Такой красивый парень и такие острые зубы.

Сотэрик покраснел, а Марк еще раз понял, что в словесной перепалке Патриарх может прекрасно постоять за себя.

Приемная Бальзамона была забита книгами еще больше, чем комната Апсимара в Имбросе, но лежали они в куда меньшем порядке. Тома здесь валялись даже на стульях — старых и обшарпанных, словно подобранных на помойке. Груды книг лежали на полках, столах и даже диванах, не оставляя ни дюйма чтобы сесть. На одном углу стола, который чудом остался свободен от книг и пергаментов, кучкой лежали фигурки из слоновой кости, одни размером с ноготь, другие — величиной с мужскую руку. Это были забавные, шутливые, изящные, гневные лица во всех проявлениях человеческого характера. Все они были выполнены с большим изяществом и в весьма прихотливой, даже вычурной манере, совершенно чуждой видессианскому искусству, насколько до сих пор мог судить Скавр.

— А, вы заметили мою коллекцию! — воскликнул Бальзамон, перехватив взгляд Скавра, который не мог оторвать глаз от фигурок. — Это, кстати, еще одна причина моей нелюбви к Казду. Фигурки эти — работа мастеров королевства Макуран, которое давно исчезло с лица земли, выжженное Каздом.

Под властью Казда искусство не процветает. Осталась только ненависть. Но ты собирался говорить со мной не о слоновой кости, — добавил Патриарх, очистив от книг часть дивана. — А если бы ты пришел сюда из-за моей коллекции, то, боюсь, азарт собирателя превратит меня в игрока, и из благодарности к людям, сумевшим оценить мои сокровища, я и впрямь приму вашу ересь.

Как обычно, слово, которое было бы оскорбительно услышать от другого человека, в устах Патриарха звучало свободно и не причиняло обиды.

Бальзамон развел руками:

— Итак, чем я могу быть полезен вам, друзья мои?

Хелвис, Сотэрик и Марк переглянулись, не зная, с чего начать. После некоторого молчания Сотэрик заговорил — как всегда просто и грубовато.

— У нас есть сведения, что жители Видессоса помышляют наказать нас за нашу веру. — Он указал на голубую рясу Патриарха, что измятая висела на спинке стула.

— Это было бы очень печально, особенно для вас, — согласился Бальзамон. — Но что я могу сделать? И если уж на то пошло, то почему вы обратились ко мне? С какой стати я должен вам помогать? Я, в конце концов, не разделяю вашей веры.

Сотэрик шумно вздохнул и приготовился разразиться проклятиями в адрес первосвященника, оказавшегося таким же упрямым глупцом и фанатиком, как и прочие жрецы, но Хелвис заметила, как на лице Бальзамона мелькнула улыбка — брат ее этого не видел. Она тоже указала на грязную, заношенную рясу.

— Вы, я вижу, так благочестивы, так уважаете свой сан… — сладко пропела она.

Бальзамон откинул голову назад и захохотал так, что слезы выступили у него на глазах.

— Да, легко смеяться над другими, а каково самому быть осмеянным!.. — заметил он, все еще с веселыми искорками в глазах. — Что ж… Я могу вылить ушат холодной воды на слишком горячие головы, я пущусь в такие логические разъяснения по части религии, что они поперхнутся. Кстати, вы вполне заслужили такую помощь. У нас есть враги гораздо более серьезные, чем нынешние союзники. — Патриарх обратил свой острый взор на Марка. — Ну, а что думаешь ты, мой молчаливый друг?

— С вашего позволения, я пока помолчу. — В отличие от обоих намдалени, у Скавра не было никакого желания вступать в словесную дуэль, исход которой он знал заранее. Хелвис подумала, что он молчит из скромности, и пришла ему на помощь.

— Марк пришел к нам с вестью о том, что эта беда близка, — сказала она.

— А у тебя хорошие источники информации, мой молчаливый друг, — сказал Бальзамон римлянину. — Но это все было мне уже известно. Слишком часто островитяне-намдалени чуют запах бунта. Ты знаешь, я уже дня два как готовлю проповедь на эту тему.

— Что?! — Марк не удержался от удивленного возгласа. А ведь он собирался держаться спокойно. Сотэрик и Хелвис раскрыли рты. Мальрик, который уже почти заснул на руках у матери, проснулся от громких голосов и начал плакать. Хелвис машинально успокаивала ребенка, но все ее внимание было обращено на Бальзамона.

— Имейте же хоть какое-то уважение к моему рассудку. — Патриарх улыбнулся. — Грош цена тому жрецу, друзья мои, который не знает, о чем думает его народ. Многие считают меня весьма дурным жрецом, но ведь это только их мнение. — Он встал и повел своих ошеломленных гостей к другой двери, не той, через которую они вошли. — Геннадиос был прав, что, к сожалению, случается слишком часто. Ко мне пришел еще один гость, который ахнет, если увидит, с кем я беседую.

Дверные петли заскрипели. Марк мельком взглянул в глазок и увидел Геннадиоса, кланяющегося Туризину Гаврасу. Бальзамон был прав Севастократору было бы очень неприятно увидеть трибуна с двумя намдалени.

— Прав? — воскликнул Сотэрик, когда Марк сказал ему об этом. Он все еще качал головой в изумлении. — А разве он бывает когда-нибудь не прав?

Работая локтями, трибун пробивался сквозь плотную толпу, окружившую Великий Храм Фоса. В руке он держал кусочек пергамента, благодаря которому имел право войти в специальную ложу в Храме, чтобы послушать речь Бальзамона.

Один из жрецов доставил этот пропуск в римскую казарму два дня назад.

Конверт был запечатан голубым воском и личной печатью Патриарха.

Марк в своей чужеземной одежде и вооружении привлекал неприязненные взоры видессиан. Большинство из них были городскими бандитами — вроде тех, которых Скавр видел в тот день, когда встретил Апокавкоса. Они не слишком-то жаловали чужеземцев и в лучшие времена, однако вид пропуска с голубой печатью был для них достаточным знаком того, что Марк пользовался большим уважением их любимого жреца и что он не собирается устраивать бунт.

Видессианские солдаты у подножия храма удерживали толпу, которая рвалась туда и могла занять места, предназначенные для знати и для тех, кто был специально приглашен на проповедь. Они пришли в полное недоумение, увидев капитана наемников с пропуском в руке, но молча уступили ему дорогу. На вершине лестницы жрец забрал у него пропуск и сверил имя с листом приглашенных.

— Пусть слова нашего Патриарха просветят тебя, — сказал он.

— Они просвещают меня каждый раз, когда я их слышу, — ответил Марк.

Жрец бросил на него острый взгляд, подозревая, что в реплике этого язычника кроется двойной смысл, но трибун имел в виду именно то, что говорил. Увидев это, жрец вежливо кивнул и пропустил его в храм.

Снаружи, подумал Марк, храм был довольно уродливым, и зрителей впечатляли разве что его размеры. Он привык к чистой, воздушной архитектуре, которую римляне заимствовали у Греции, и нашел, что храм был весьма крепким, но неуклюжим строением, тесным и напыщенным. Но внутри его встретили такие чудеса, что трибун остановился, завороженный, подумав, не попал ли он в рай, о котором говорили последователи религии Фоса. В центре размещалась круглая площадка для молящихся, над ней невесомо парил купол, а вокруг, как в амфитеатре, стояли скамьи. По сравнению с этой жемчужиной архитектуры святыня Имброса казалась работой не слишком одаренного ученика. Во-первых, и это сразу бросалось в глаза, мастера имперской столицы обладали куда большими возможностями, чтобы украсить свое творение. Скамьи Великого Храма делались не из прочного, но скромного орехового дерева, а из светлого дуба. Навощенные и отполированные до блеска, они были инкрустированы черным деревом, слоновой костью, сандалом, самоцветами и жемчугом. Позолота и серебро отражались в полированном дереве и металле, отблески драгоценностей мелькали в самых дальних уголках Храма. Перед центральным алтарем стоял трон Патриарха, и один только этот трон мог говорить обо всем великолепии Великого Храма. Его невысокая спинка была сделана из искусно вырезанных целых панелей слоновой кости.

Скавр находился слишком далеко, чтобы разглядеть детали чудесного рельефа, но он понимал, что здесь могла работать только рука настоящего мастера.

Он попытался прикинуть, какие суммы были затрачены на всю эту роскошь, но его разум, потрясенный нагромождением чудес, не смог сделать этого даже приблизительно, и Марк просто продолжал наслаждаться чудом, которое предстало его глазам.

Десятки колонн, облицованных полированным малахитом, поддерживали четыре громадных крыла Храма. Их верхушки с завитыми ободками были самыми великолепными капителями, которые когда-либо видел Марк. Стены покрывали натуральный белый мрамор и темный гранит, а с западной и восточной сторон сверкала инкрустация из бледнорозового кварца и оранжево-красного сардоникса, повторяющая цвета восходящего на небо Фоса. На полпути к восточной стене находилась большая ниша — ложа, куда имела доступ только императорская семья. Чудесный занавес из ткани, похожей на газ и расшитой тонким бисером, позволял Императору и его окружению видеть все, оставаясь невидимыми для посторонних.

Несмотря на обилие сокровищ, собранных в храме, главным его чудом все-таки оставалось умелое архитектурное решение. Колонны, стены, арки, малые купола — все это вело взгляд к одному — к великому куполу, который сам по себе казался чем-то волшебным. Казалось, он лежит лишь на ярких столбах солнечного света, струившегося из больших окон храма. Такой неуклюжий снаружи, храм был настолько светлым, изящным и пропорциональным внутри, что выглядел почти невесомым. Он поражал воображение. С трудом верилось и в то, что великолепный купол имеет невероятный вес; его легче было бы представлять в виде некоего большого мыльного пузыря, так деликатно соединенного с храмом, что легкий ветерок мог унести его и оставить святыню Фоса открытой. Игра света в куполе создавалась мириадами покрытых золотом стекол. Это был символ Фоса в его полной силе, солнца, достигшего зенита.

Видессиане имели много имен для своего бога — Добрый Создатель, Побеждающий Тьму, Мудрая Юность или как, например, здесь, — Суровый и Всемогущий Судия. Этот Фос смотрел на своих подданных, спокойный и величественный, и его всевидящие глаза, казалось, наблюдали и за Скавром. Бог Видессоса поднял правую руку для благословения, а в левой держал раскрытую книгу, где было записано все доброе и все дьявольское.

Справедливость, безусловно, читалась на его лице, — но милосердие?..

Трибун не видел его в этих необыкновенных глазах.

Потрясенный, римлянин сел на скамью. Он не мог не смотреть на жесткие, всезнающие глаза бога и заметил, что и знать, которая, вероятно, видела это изображение Фоса сотни раз, тоже не отрывалась от них. Это воплощенное величие гипнотизировало и притягивало к себе молящихся.

Храм постепенно наполнялся, опоздавшие переговаривались, занимая места, удаленные от центрального алтаря. Пол храма незаметно понижался к центру, так что алтарь был хорошо виден с любой точки зала.

Гордо шагая мимо видессиан, по залу шел Сотэрик. На нем была все та же волчья куртка и плотные брюки, что сразу выдавало в нем намдалени.

Заметив Скавра, он отдал ему честь. Но даже невозмутимость еретика-островитянина слегка дрогнула, когда он взглянул на бога под куполом. Под тяжестью этого огненного взора его гордые плечи опустились и он сел с явным облегчением. Марк не подумал, что его высокомерный друг был сломлен — просто было выше человеческих сил оставаться невозмутимым, увидев этого Всемогущего, с усмешкой взирающего на суетящихся людей.

Легкий шепот в храме утих, как только хор одетых в голубое монахов появился у алтаря. Звеня колокольчиками, они пели гимн Фосу, подхваченный присутствующими. Марк слушал внимательно, хотя слов не понимал — гимн был таким древним, что из всего текста он мог разобрать только пять-шесть фраз. Потом ему стало немного скучно, и он обернулся, чтобы лучше слышать звонарей. Они были необычайно талантливы, их музыкой — такой чистой и простой — мог наслаждаться даже трибун. Толстые стены Великого Храма приглушали гул толпы, собравшейся снаружи. По мере того как последние слова гимна угасали, гул усиливался, подобно реву прибоя.

Бальзамон, сопровождаемый двумя служками, вошел в храм. Его светлая улыбка разбросала по лицу лучики тонких морщин. При появлении Патриарха все встали. Краем глаза Марк уловил движение в императорской нише — даже Император отдал дань уважения наместнику Фоса. Трибун готов был поклясться, что Бальзамон подмигнул ему, когда проходил мимо. Но, возможно, это только показалось Марку. С каждым шагом к престолу Патриарх как бы отдалялся от людей и, казалось, вырастал прямо на глазах. Это не противоречило тому облику, который люди видели, встречаясь с ним в личных покоях. Бальзамон обладал куда более сложным характером, чем могло показаться на первый взгляд. Он опустился на престол с молчаливым вздохом.

Марк снова напомнил себе о том, что Патриарх отнюдь не молод. Разум и дух Бальзамона были настолько сильны, что иногда забывалось о том, что тело не всегда им послушно.

Через минуту Бальзамон поднялся с трона, и одновременно поднялись все присутствующие. Он поднял руки к всемогущему богу над своей головой и начал молитву, которую повторяли все вокруг. Марк впервые слышал ее несколько месяцев назад, недалеко от Имброса, когда ее читал Нэйлос Зимискес, хотя тогда римлянин не мог понять ни слова.

— Мы благодарим тебя, Фос, Повелитель Правды и Добра, наш великий защитник и покровитель, простирающий свою длань над головами людей и глядящий на них с милосердием. Ты следишь за тем, чтобы Добро всегда побеждало. Пусть же вечно будет длиться твое могущество.

Сквозь многократно повторенное «аминь» Скавр услышал, как Сотэрик твердо добавил:

— … и за это мы заложим наши собственные души.

Гневные взгляды со всех сторон, точно бичами, хлестали намдалени, но он ответил не менее суровым взглядом. То, что люди Империи веруют не правильно, еще не означает, что и он должен следовать их примеру.

Бальзамон опустил руки, и люди снова сели. Многие все еще неприязненно смотрели на еретика. Ситуация была такова, что от Патриарха требовалась какая-то реакция. И она последовала, но совсем не такая, как ожидал римлянин.

Бальзамон взглянул на намдалени почти с благодарностью.

— За это мы заложим наши души, — повторил он спокойно и внимательно оглядел свою паству, задерживая глаза на тех, кто особенно гневно глядел на Сотэрика. — А ведь он, пожалуй, прав. Мы так и делаем.

Патриарх мягко постучал пальцами по спинке трона, на его губах мелькнула ироническая улыбка.

— Нет, братья, я не впадаю в ересь. В самом буквальном смысле, добавления, которые намдалени внесли в нашу молитву, — правда. Мы все заложили наши души за то, что в конце концов Добро победит Зло. Если бы это было не так, мы бы ничем не отличались от каздов, и наш храм превратился бы из спокойного места молитвы в скотобойню, где кровь течет, как простое вино, а вместо благовоний к небесам поднимается запах горелого мяса. — Он внимательно оглядел людей, готовый поставить на место любого, кто осмелился бы возражать ему. Некоторые из слушателей нахмурились, но никто не произнес ни слова. — Я знаю, о чем вы думаете, я знаю, о чем вы молчите! — продолжал Патриарх и заговорил жестким баритоном, передразнивая офицеров Видессоса:

— Это совсем не то, что имеет в виду проклятый варвар! — Бальзамон усмехнулся. — Вот что вы подумали о моих словах. Что ж, вы опять правы. Но вот что я спрошу у вас. Когда мы и люди Княжества разжигаем теологические перепалки, когда мы перебрасываемся анафемами и проклинаем друг друга, кто выигрывает от этого? Фос, которого мы призываем в свидетели? Или, может быть, Скотос, там, внизу, в своем ледяном аду? А мне кажется, что Отец Зла смеется, наблюдая, как лупят друг друга его враги! Я вам скажу больше! Самое печальное в этих стычках то, что учения наши не больше отличаются друг от друга, чем две женщины, случайно встреченные на улице. И если ортодакси — это моя дакси, то хетеро-дакси — это дакси моего соседа? lt;непереводимая игра слов: ортодакси — ортодоксальное учение, не признающее отклонений; хетеродакси — отклонение от ортодоксии, ересь; дакси — женщина легкого поведенияgt; Слушатели Бальзамона широко раскрыли рты — кто от ужаса, кто от восхищения.

Патриарх же снова стал серьезен.

— Я не поклоняюсь Богу-Игроку, как это делают намдалени, и все вы — даже те, кто не слишком меня жалует — прекрасно знаете это. Я нахожу их учение детским и грубым. Но разве намдалени не похожи, по нашим понятиям, на мальчишек-забияк? Стоит ли удивляться тому, что эта вера так подходит к их характеру? Я нахожу, что они заблуждаются, но это не значит, что я должен также считать их виновными в каких-то непростительных преступлениях.

При последних словах Бальзамон обвел взглядом своих слушателей, и голос его дрогнул. Гул снаружи храма умолк. Марк услышал, как жрец громко пересказывает толпе, собравшейся у храма, речь Патриарха.

— Если у людей Княжества существует вера, основанная на их глубоком убеждении (а в этом ни один умный человек не может сомневаться), если они не мешают нашим обычаям и традициям, то какие еще могут найтись причины для беспокойства? Разве вы станете спорить со своим братом, когда у вашей двери стоит бандит, а брат ваш пришел, чтобы отогнать бандита? Скотос будет рад любому, кто ответит на этот вопрос «да». Ведь и мы, видессиане, не без греха в этой бессмысленной ссоре. Века культуры, к сожалению, прошли для нас почти бесследно. Мы неотразимы в логике, мы отлично видим чужие ошибки, мы умеем обвинять, но мы сильны, только критикуя наших соседей. Не дай им бог возвратить удар! Мы друзья, мы братья, дети мои.

Протянем же руки друг другу! Ведь мягкость сердечная не повредила бы даже сборщику налогов… — Несмотря на серьезность момента, Бальзамон нашел место и для шутки, и внезапный смех донесся до посетителей храма с улицы, когда жрец передал толпе слова Патриарха.

— И тогда мы сможем забыть о раздорах и заключить мир. Семена дружбы уже брошены: ведь люди Княжества приплыли сюда из-за моря, ведь они горят желанием помочь нам. И они заслуживают лишь горячей благодарности, но никак не погрома.

Патриарх еще раз оглядел всех присутствующих, словно умоляя их подняться над предрассудками.

Наступила мертвая тишина. Потом раздались первые аплодисменты. Но это было совсем не то, чего хотели услышать Марк и Бальзамон. То тут, то там раздавались хлопки, но аплодирующие выглядели довольно кисло. Речь Патриарха приветствовали более чем сдержанно, скорее из уважения к личности Патриарха, но не более того. Это относилось к большинству присутствующих, но только не к Маврикиосу. Он поднялся с кресла, отодвинул занавес и аплодировал громко, во всеуслышание. Так же поступила и его дочь Алипия. Туризина Гавраса в ложе не было, Марк подумал, что Севастократор выбрал неподходящее время для отлучки. Он не помнил, чтобы братья встречались после той ссоры за игрой в кости. Еще одна причина для волнений, как будто их мало у Императора. Не вовремя Маврикиос поссорился со своим горячим братом.

Но даже открытое одобрение Императора не могло вызвать оживление знати, собравшейся в храме. На улице тоже не слышалось бурного одобрения.

Марк вспомнил слова Горгидаса о том, что даже Патриарху трудно свернуть город с пути, который он выбрал.

Но частичную победу первосвященник все же одержал. Когда Сотэрик выходил из храма, никто не осмелился косо смотреть на него. Некоторые люди всей душой приняли слова Бальзамона и кричали: «Смерть Казду! «, обращаясь к наемнику за поддержкой. Сотэрик криво усмехался и воздевал свой меч, чем вызывал еще большую волну одобрения.

Однако жалкая победа оставила его разочарованным. Он повернулся к Скавру, ворча:

— Я думал, что, когда Патриарх окончит речь, все поступят по его совету. И по какому это праву он называет намдалени «мальчишками»? В один прекрасный день мы покажем ему мальчишек.

Марк, как умел, успокоил Сотэрика. Зная, что ситуация почти не улучшилась, трибун был доволен и тем, что имел.

Возвратясь вечером в казарму, Скавр долго думал о Сотэрике. Все действия намдалени вызывали тревогу. Он был еще вспыльчивей, чем Туризин Гаврас, а это уже говорило о многом. Хуже того, он был лишен того легкого обаяния, которым так щедро наделила природа Севастократора. Сотэрик всегда балансировал на острие бритвы, он вечно чувствовал себя дерущимся не на жизнь, а на смерть, постоянно отстаивал что-либо буквально «до последней капли крови». Марк, однако, не мог отказать ему в смелости, энергии, военном опыте и даже в уме. Трибун вздохнул. Люди здесь были такими же, какими они были и в Риме. И отнюдь не такими, какими он хотел бы их видеть. Глупо ждать иного. Особенно тому, кто считал себя стоиком.

Он вспомнил старую пословицу, которая пришла ему на ум, когда намдалени предложил захватить Видессос. Марк позвал Горгидаса:

— Кто это сказал, — спросил он грека, — «кого боги хотят уничтожить, того они лишают разума»? Софокл?

— Милосердный Зевс, нет! — воскликнул Горгидас. — Это мог сказать только Эврипид, хотя я и забыл, в какой трагедии. Когда Софокл говорит о человеческой душе, ты можешь только молить богов, чтобы его слова оказались правдой. А когда эту правду находит Эврипид, тебе страстно хотелось бы, чтобы он все-таки ошибался.

Трибун поневоле задумался над тем, кто же автор пьесы, что давали сегодня днем.