"Император Крисп" - читать интересную книгу автора (Тёртлдав Гарри)

Глава 13

Вереница мужчин, женщин и детей устало брела по пыльной дороге, таща на себе пожитки, какие они были в силах унести, и ведя на веревках коров, коз и ослов, столь же худых и изможденных, как они сами. Крисп смог заметить лишь одну разницу между ними и переселенными фанасиотами: они шли на запад, а не на восток.

Впрочем, нет. Имелось и другое различие: они не бунтовали и не давали ему повода выгнать их из своих домов. Но земли, которые война и политика вынудили его освободить от фанасиотов, не могли остаться пустыми. Поступить так означало напрашиваться на неприятности в будущем. И поэтому крестьяне, жившие на относительно перенаселенной и лояльной территории между Девелтосом и Опсикионом, к востоку от столицы, теперь занимали место фанасиотов, хотелось им этого или нет. Фостий подъехал к Криспу и указал на бредущих крестьян.

— Разве это справедливость? — спросил он.

— Такой же вопрос я задаю и себе, — ответил Крисп. — Но вряд ли ответ на него ясен или прост. Если ты спросишь про это любого из них сейчас, то они, разумеется, проклянут меня до небес. Но как знать, что скажут они через два года? Я освободил их на этот срок от налогов, а еще три года велел брать с них только половину. Я переселяю их не только для того, чтобы заполнить пустое место, — я хочу, чтобы их жизнь стала лучше.

— Может, она действительно станет лучше, — не согласился Фостий, — но разве такое справедливо?

— Вероятно, нет, — признал Крисп, вздохнув. Потом выдавил улыбку, потому что ему удалось удивить Фостия. — Вероятно, нет, — повторил он, — но разве справедливо опустошать землю, чтобы на ней не рос урожай, чтобы там находили прибежище бандиты и объявленные вне закона, чтобы она искушала Макуран? В последнее время Макуран мало нас тревожил, но лишь потому, что Рабиаб видит мою силу. А так было не всегда.

— А как ты собираешься отплатить Рабиабу за поддержку фанасиотов?

Крисп воспринял перемену темы как знак того, что Фостий признал его правоту.

— Пока еще не знаю, — ответил он. — Большая война, подобная нашей войне с Макураном полтора столетия назад, способна на многие годы подорвать силы обеих стран. Этого я не хочу. Но поверь мне, такие долги не прощают. Быть может, расплачиваться по счетам я предоставлю тебе.

Фостий ответил ему расчетливым взглядом, который Крисп редко замечал у него до похищения.

— Пожалуй, стоит попытаться настроить васпуракан против Машиза, — сказал он.

— Да, возможно — если макуранцы совершат какое-либо преступление на землях «принцев» или отвлекутся на войну со своими западными соседями, — согласился Крисп. — Но дело не настолько верное, каким кажется, потому что макуранцы всегда начеку, когда дело касается Васпуракана. Красота плана Рабиаба заключалась в том, что он использовал против нас наших же жителей: религиозные разногласия в Видессе — дело настолько обычное, что я долго не мог заметить руку макуранца в перчатке фанасиота.

— Красота? — Фостий покачал головой. — Не понимаю, как ты можешь называть таким словом то, что принесло столько тревог и смертей.

— Считай, что Рабиаб сделал неожиданный удачный ход на игровой доске. Только доска эта простирается на весь мир, а правила можно менять по ходу игры.

— А с доски снимаются не фигуры, а реальные люди, — добавил Фостий, — и их нельзя поставить обратно и сыграть ими в другом месте.

— Нельзя? А как ты назовешь переселение, если не захватом фигуры и ее перестановкой на более выгодную клетку?

Он подождал, наблюдая, как Фостий обдумывает его слова.

— Пожалуй, мне уже следовало усвоить, что спорить с тобой бесполезно, — сказал юноша. — Как бы хорошо я ни начинал спор, почти всегда ты обращаешь результат в свою пользу. Что поделаешь — опыт. — Судя по интонации Фостия, слово «опыт» вполне могло служить ругательством. Но как бы то ни было, именно опыта ему и не хватало, что в его глазах само по себе делало обладание им подозрительным.

Крисп вытащил из кармана шелковый платок и вытер им вспотевший лоб. Часть имперской армии он оставил в Эчмиадзине и его окрестностях — приглядывать за границей с Васпураканом и помогать переселенцам устраиваться на новом месте.

Другую часть растянул вдоль торгового пути между западом и востоком, а оставшихся повел в столицу.

Это, разумеется, означало, что он и его солдаты возвращались по прибрежным низинам. Стоял конец лета, и Крисп с ходу назвал бы немало мест, где предпочел бы сейчас оказаться; он даже не отказался бы одолжить у Скотоса толику льда, если бы удалось обойтись без встречи с его хозяином. Было так жарко и влажно, что пот не высыхал, а липкой пленкой покрывал все тело.

— Клянусь благим богом, с каким удовольствием я бы сейчас скинул императорские одежды, — сказал он. — В этих местах надо одеваться, как одеваются они. — Он указал на крестьян, работающих на полях по обе стороны дороги. Некоторые были одеты в тонкие льняные туники, доходящие до середины бедра. Остальные не утруждались даже этим, обходясь набедренными повязками.

— Если я так оденусь, — покачал головой Фостий, — то мне придется жить здесь круглый год. Вряд ли я такое выдержу.

— Тогда радуйся, что кто-то живет здесь вместо тебя. Почва тут превосходная и дождей хватает. Местные крестьяне снимают самые высокие урожаи в империи. Если бы не эти низины, в столице вечно не хватало бы еды.

— А крестьяне не разбегаются, завидев нас, как весной, — сказал Катаколон, остановив коня возле отца и брата.

— И это тоже хорошо, — ответил Крисп. — Армия нужна в том числе и для того, чтобы их защищать. И если крестьяне решат, что их надо защищать от солдат, то это будет означать, что мы не делаем свою работу как следует. — Он не хуже других знал, что солдаты грабят крестьян при каждом удобном случае.

Фокус заключался в том, чтобы не предоставлять им такой возможности и дать крестьянам понять, что им ничего не грозит. В нынешней кампании ему недолго осталось об этом беспокоиться — столица уже совсем близко. И он сказал об этом вслух.

— Зря ты так торопишься к Дрине, отец, — съехидничал Катаколон. — Вспомни, она сейчас примерно такая. — И он вытянул перед собой сцепленные руки, изображая огромный живот.

— Но она же родит не жеребенка, клянусь благим богом, — ответил Крисп. — А если ее настолько разнесет, как ты показывал, то можно подумать, что ты вообще имел в виду слоненка. — Он сверкнул глазами на младшенького, но не смог удержаться от усмешки, когда добавил:

— Кстати, буду тебе благодарен, если ты перестанешь подшучивать над моим мелким просчетом. Я поражаюсь, что мне еще не приходится платить за шесть или семь твоих отпрысков; Фос свидетель, причина такого везения вовсе не в том, что ты мало старался.

— Он лишь упрекнул тебя за промах, отец, — поддержал брата Фостий.

Осажденный с флангов, Крисп поднял руки:

— Вы меня до смерти заболтаете. Будь здесь Эврип, так и вовсе окружили бы старика. Пожалуй, так оно и случится, когда мы вернемся во дворец. Что ж, это первый пристойный аргумент в пользу того, чтобы растянуть марш подольше.

— А мне показалось, что я услышал непристойный аргумент, — заметил Катаколон, не желая уступать Криспу.

— Довольно, довольно! — простонал Крисп. — Пощадите своего бедного старого отца. Я столько лет читал налоговые отчеты и эдикты, что у меня мозги размягчились; где уж мне тягаться с вами, юными шутниками.

В этот момент разведчики из авангарда заволновались. Один из них поскакал к главной колонне и, отдав честь Криспу, сообщил:

— Ваше величество, самые зоркие среди нас заметили, как блестит солнце на куполах в столице.

Крисп вгляделся вдаль. Он уже не мог похвастаться остротой зрения, и отдаленные предметы казались ему расплывчатыми. Однако увидел он столичные купола или нет, само знание того, что они близко, наполнило его ощущением, что конец пути совсем рядом.

— Почти дома, — повторил он и перевел взгляд с Фостия на Катаколона, словно предупреждая остряков-любителей. Оба сына промолчали. Крисп кивнул, довольный собой: молодые бычки пока что уважали рога старого быка.

Жители столицы тесно заполнили колоннады по сторонам Срединной улицы, радостными криками приветствуя триумфальную процессию, шествующую к площади Паламы. Фостий ехал вблизи головы процессии рядом с Оливрией. Он был облачен в позолоченную кольчугу и шлем, чтобы люди знали, кто он такой, и чтобы никакой отчаянный фанасиот не набросился на него ради вящей славы светлого пути.

Проезжая, он махал рукой, толпа отвечала ему аплодисментами. Повернувшись к Оливрии, он негромко сказал:

— Хотел бы я знать, сколько из них не так давно выкрикивали имя Фанасия и пытались сжечь город.

— Пожалуй, не мало, — ответила она.

— Думаю, ты права, — кивнул Фостий. Выкорчевать фанасиотов из столицы будет куда труднее, чем переселить крестьян. Если не поймать человека за поджогом или разбоем, то как узнать, что затаил он в своем сердце? Ответ короткий: никак. В городской толпе наверняка хватало фанасиотов. Если они станут вести себя тихо, то могут остаться незамеченными хоть несколько поколений — во всяком случае, если кто-то из них позаботится о следующем поколении.

На Срединной улице следы бунта были почти незаметны. Огонь ежедневно полыхал в столице в бесчисленных жаровнях, печах, кузнях и прочих мастерских.

Свежепобеленные здания обычно через считанные месяцы становились серыми от копоти. Копоть от пожаров ничем не отличалась от любой другой.

Процессия прошла через площадь Быка, находящуюся примерно на трети пути от Серебряных ворот в большой земляной стене. С лотков на площади Быка продавали дешевые вещи для тех, кто не мог себе позволить нечто получше. Большинство людей, набившихся сюда, носили или драные туники, или крикливые одеяния, «золотое» шитье в которых через несколько дней становилось зеленым. Фостий мог поспорить, что многие из них тоже надрывали глотки, прославляя светлый путь.

Ныне они выкрикивали имя Криспа столь же громко, как и все остальные, — и это несмотря на то что кое-какие ларьки на площади и сейчас оставались кучками угольков.

— Может быть, они снова станут ортодоксами, поняв, куда заводит ересь, — сказал Фостий и еще тише добавил:

— В конце концов, со мной же такое произошло.

— Может быть, — отозвалась Оливрия настолько бесстрастно, что Фостий так и не понял, согласилась она с ним или нет.

«Узнаем лет через двадцать», — подумал он. Заглядывать в будущее на столько лет, сколько он прожил на свете, показалось ему занятием странным и почти неестественным, но он уже начал к этому привыкать.

Фостий так и не понял: начал ли он всерьез воспринимать идею правления или же попросту стал старше.

Севернее Срединной улицы, между площадями Быка и Паламы, стояла громада Собора. Он оказался совершенно невредим, но вовсе не потому, что его обошли вниманием фанасиоты, а потому что солдаты и священники, вооруженные крепкими посохами, окружали его днем и ночью, пока бунт не утих.

Фостию и сейчас стало немного не по себе, когда он проехал мимо Собора: он показался ему гигантской губкой, впитывающей бесконечный поток золота, который можно было с большей пользой употребить в других местах. Но ведь он вернулся к вере, чья суть находилась под этим великолепным куполом. Юноша покачал головой.

Не у каждой загадки имеется четкая разгадка. И этой тоже придется подождать несколько лет, пока его взгляды не сложатся окончательно.

Затем его внимание привлек красный гранитный фасад здания чиновной службы, подсказавший, что приближается площадь Паламы. Где-то в этом здании, в подземной тюрьме, священник Диген уморил себя голодом.

— Возможно, Диген и был прав, когда возмущался, что у богачей слишком много всего, но, по-моему, превращать всех в бедняков тоже не правильно, — сказал Фостий Оливрии. — И все же у меня нет сил его ненавидеть, потому что без него я не познакомился бы с тобой.

Улыбнувшись, она ответила:

— Неужели ты ставишь свои делишки выше государственных дел?

Фостий не сразу понял, что она над ним подтруниает.

— Вообще-то, да, — ответил он. — Или, по крайней мере, одно. Зато Катаколон управляется с четырьмя сразу.

Оливрия скорчила гримаску, и Фостий решил, что с честью вышел из этой маленькой стычки.

Раздавшийся впереди громкий рев объявил о том, что Крисп вышел на площадь Паламы. Рядом с Автократором шагали слуги, обремененные не оружием, а мешками с золотыми и серебряными монетами. Многие императоры поддерживали благосклонность городской толпы праздничными подаяниями, и Крисп в очередной раз доказал, что способен извлечь выгоду из примера других. Если люди станут сражаться из-за летящих в толпу монет, это может удержать их от более серьезных сражений вроде того, что недавно видела столица.

Небесно-голубые ленты — и шеренги халогаев — не позволяли толпе заполнить оставленный проход к западному краю площади. Крисп поднялся на деревянную платформу, которая хранилась во дворце в разобранном виде и при необходимости возводилась. Фостий стал вспоминать, сколько раз Крисп поднимался на эту платформу, чтобы обратиться к горожанам. «Весьма редко», — подумал он.

Он спешился и помог спешиться Оливрии. Конюхи приняли у них поводья.

Взявшись за руки, они тоже поднялись на платформу.

— Да там целое море людей! — воскликнул Фостий, глядя на колышущуюся толпу. Ее шум накатывался и спадал почти ритмичными волнами, как прибой.

Фостий впервые получил возможность увидеть ту часть процессии, которая находилась у него за спиной. Без солдат парад — не парад. Вокруг Криспа, Фостия и Оливрии маршировала сотня халогаев, охраняя и одновременно прибавляя зрелищности. Следом шествовало несколько полков конных и пеших видессиан.

Солдаты вышагивали, не глядя по сторонам, словно городская толпа не стоила их внимания. Они были не только частью спектакля, но и напоминанием о том, что если беспорядки вспыхнут вновь, то войска у Криспа наготове.

Халогаи выстроились перед платформой. Остальные войска, пройдя парадом по площади Паламы, направились в сторону дворца. У некоторых частей там находились казармы; остальные, набранные из крестьян-рекрутов, распустят по домам, когда празднование завершится.

В промежутках между полками брели подавленные пленники-фанасиоты. У некоторых виднелись еще не зажившие раны, все были в лохмотьях и со связанными за спиной руками. Толпа освистывала их и забрасывала яйцами и гнилыми фруктами, среди которых иногда попадался и камень.

— Многие Автократоры завершили бы этот парад массовой казнью, — сказала Оливрия.

— Знаю, — отозвался Фостий. — Но отец видел настоящие бойни — спроси его как-нибудь об Арваше Черном Плаще. Увидев зверя собственными глазами, он не хочет породить его заново.

Пленники вышли с площади тем же путем, что и солдаты. Их судьба тоже во многом окажется сходной: их отправят жить вместе с остальными переселенными фанасиотами. Правда, в отличие от солдат, им не предоставят возможности выбирать место жительства.

На площадь вышел новый отряд халогаев. Шум толпы несколько стих и стал грубее. За шеренгами вооруженных топорами северян ехал Эврип. Судя по реакции толпы, не всем в столице пришлись по душе его методы усмирения бунта.

Эврип ехал с таким видом, словно и не подозревал об этом, и махал людям рукой, как махали перед ним Крисп и Фостий. Окружавшие его телохранители присоединились к своим соотечественникам, а Эврип поднялся наверх и встал рядом с Фостием и Оливрией.

Не поворачивая к Фостию головы, он сказал:

— Они недовольны тем, что я не поцеловал их в щечку и не отправил в постельку с кружкой молока и булочкой в придачу. Но и я тоже не был обрадован тем, как они изо всех сил старались оставить от города одни развалины.

— Я могу это понять, — ответил Фостий, также глядя перед собой. Эврип скривился:

— А ты, братец, вышел из этой передряги всеобщим любимцем. И даже женился на прекрасной девушке, словно герой какого-нибудь романа. Не очень-то честно получается. — Он даже не пытался скрыть горечь.

— В лед все романы, — бросил Фостий, но Эврипу не давало покоя совсем другое, и он это понимал.

На этом их приглушенный спор оборвался, потому что на платформе появилась новая персона: Яковизий, облаченный в роскошные одеяния, уступающие пышностью разве что императорским. Лишенный языка, он, разумеется, не собирался произносить речь, но за время правления Криспа он послужил ему на таком количестве всевозможных постов, что его отсутствие на сегодняшней церемонии показалось бы неестественным.

Он улыбнулся Оливрии — достаточно вежливо, но без реального интереса.

Проходя к Криспу мимо Фостия и Эврипа, он ухитрился похлопать каждого пониже спины. Глаза Оливрии распахнулись. Братья взглянули на Яковизия, переглянулись и дружно рассмеялись.

— Он так поступает с самого нашего рождения, — пояснил Фостий.

— Гораздо дольше, — возразил Эврип. — Отец частенько рассказывал, как Яковизий пытался обольстить его сперва еще мальчиком, затем когда он был конюхом у него на службе и даже когда Крисп обул красные сапоги.

— И он знает, что мы равнодушны к мужчинам, — подхватил Фостий. — Но если бы мы согласились уступить его домоганиям, он умер бы от потрясения. Он давно уже не молод, хотя красит волосы и пудрит морщины на лице, скрывая возраст.

— А по-моему, ты не прав, Фостий, — заметил Эврип. — Если он решит, что кто-то из нас согласился, то задерет этому дураку тунику быстрее, чем тот успеет сказать: «Я пошутил».

— Возможно, ты в чем-то и прав, — решил Фостий, обдумав слова брата. В подобных вопросах он не стеснялся признавать его правоту.

Оливрия изумленно уставилась сперва на братьев, затем на Яковизия.

— Но это же… ужасно! — воскликнула она. — Почему же ваш отец терпит его возле себя?

Оливрия совершила ошибку, позабыв о том, что Яковизий может ее услышать.

Он тут же обернулся к ней, ехидно ухмыляясь. Встревоженный Фостий попытался его отвлечь, но Яковизий открыл блокнот из нескольких вощеных табличек, который всегда носил с собой, что-то быстро написал и показал табличку Фостию. «Она умеет читать?»

— Да, конечно, умеет, — ответил Фостий. Яковизий тут же стал пробираться мимо него к Оливрии, что-то записывая на табличке. Закончив, он протянул ее девушке. Она взяла ее с некоторой робостью и прочитала вслух:

«Его величество терпит меня возле себя, как вы выразились, по двум причинам: во-первых, потому что я хитрее и пронырливее любых трех человек, которых вы назовете, вместе взятых, и включая вашего отца до и после того, как он лишился головы; а во-вторых, потому что он знает, что я никогда не стану пытаться обольстить чью-либо жену из императорской семьи».

Улыбка Яковизия стала шире и оттого более нервирующей. Он взял табличку и повернулся, собираясь уйти.

— Подождите, — резко произнесла Оливрия. Яковизий снова повернулся, наставив на нее стило, словно жало. Фостий уже шагнул вперед, чтобы встать между ними, но тут Оливрия сказала:

— Я хочу извиниться. Я произнесла жестокие слова, не подумав.

Яковизий ненадолго задумался, затем быстро нацарапал несколько слов и с поклоном протянул табличку Оливрии. Фостий заглянул ей через плечо. Яковизий написал: «И я тоже, отозвавшись так о вашем отце. Будем считать, что мы квиты».

— Да будет так, — ответила Оливрия, к облегчению Фостия. Не одно поколение умников пыталось одолеть Яковизия в словесных схватках, которые обычно заканчивались их позорным поражением. Фостий был рад, что Оливрия не решилась на подобную попытку.

Яковизий кивнул и занял свое место рядом с Криспом. Автократор поднял руку, дожидаясь тишины. Она наступила не сразу, но все же довольно скоро толпа стихла. Крисп произнес:

— Да пребудет с нами мир: мир в столице и мир в империи Видесс.

Гражданская война империи не нужна. Владыка благой и премудрый свидетель тому, что мне ее навязали, и лишь когда те, кто называют себя следующими по светлому пути, поднялись на открытый бунт сперва в западных провинциях, а затем и в столице, я выступил против них с оружием.

— Неужели это означает, что твой отец оставил бы фанасиотов в покое, окажись они тихими и миролюбивыми еретиками? — спросила Оливрия.

— Не знаю. Может быть, — ответил Фостий. — Васпуракан он точно никогда не преследовал. — Для Фостия этот факт давно был загадкой: Крисп часто повторял, что религиозное единство жизненно важно для целостности империи, но в данном случае не подкреплял слова делами. Что это — лицемерие или обычный прагматизм?

На такой вопрос с ходу не ответишь.

Задумавшись он пропустил несколько фраз. Крисп говорил:

— …восстановим город так, чтобы никто и не догадался, что ему был нанесен урон. И таким же образом нам предстоит переделать ткань нашей жизни.

Быстро это не получится — по крайней мере, не все сразу, — но Видесс не ребенок, и ему не нужен мгновенный результат. То, что мы делаем, мы делаем для будущих поколений.

Фостий все еще не привык мыслить подобными категориями. Для него и следующий год оставался далеким будущим; тревожиться же о временах, когда состарятся его внуки, казалось ему столь же странным, как и беспокоиться о том, что находится на обратной стороне луны. Он вновь пропустил слова отца:

— …но до тех пор, пока вы будет жить в мире друг с другом, не придется опасаться, что вас начнут разыскивать, чтобы причинить вам вред.

— А как насчет сборщиков налогов? — крикнул из толпы анонимный остряк.

Крисп пропустил его слова мимо ушей.

— Жители столицы, — искренне произнес он, — если вы выберете вражду, то будете вцепляться друг другу в глотки гораздо дольше, чем мы сейчас в силах представить. Если вы начнете враждовать сейчас, то вражда эта затянется на поколения после вашей смерти. И я молю Фоса о том, чтобы этого не случилось. — В его голосе зазвучал металл:

— И я не намерен такое допустить. Если вы попытаетесь драться между собой, то сперва вам придется одолеть солдат империи.

Это предупреждение, а не угроза. Я считаю, что вражды мы нахлебались досыта.

Так пусть же она минует нас в грядущие годы.

Фостий отметил, что отец не сказал «навечно», и удивился почему. Наверное, решил он, Крисп не верит, что подобное может тянуться вечно. Автократор словно показывал, что трудится, создавая каркас будущего, но этот каркас вовсе не обязательно превратится в несокрушимую стену: он слишком хорошо знал, что история не выдает гарантий на успех.

— Как я уже говорил, нам предстоит отстроить все заново и двигаться дальше, — сказал Крисп. — И мы, все вместе, станем трудиться так хорошо, как только умеем, и так долго, как только сможем. Благой бог свидетель, что большее не в наших силах. — И он шагнул назад, завершив речь.

На площади загремели аплодисменты — скорее вежливые, чем восторженные.

Фостий присоединился к ним вместе с Оливрией и Эврипом. «Так хорошо, как только умеем, и так долго, как только сможем», — подумал он. Если бы Крисп пожелал выразить всего себя одной фразой, то лучшей он подобрать бы не смог.

Хотя Крисп махнул ему рукой, Барсим простерся перед ним в полагающемся по этикету полном поклоне.

— Приветствую ваше возвращение в императорскую резиденцию, ваше величество, — сказал он, еще лежа. Затем, поднявшись столь же грациозно, как опускался, добавил:

— Честно говоря, жизнь здесь стала скучноватой после вашего отъезда.

Крисп фыркнул:

— В таком случае я рад вернуться уже для того, чтобы предоставить вам возможность заняться чем-нибудь интересным.

— Повара также рады вашему возвращению, — намекнул вестиарий.

— Вы имеете в виду, что они с нетерпением ждут шанса разбиться в лепешку, — уточнил Крисп. — В таком случае им не повезло. Придется им подождать, пока я вновь приглашу Яковизия отобедать; уж он-то оценит их усилия по достоинству. Что же касается меня, то я привык питаться по-солдатски. Меня прекрасно устроят миска похлебки, горбушка хлеба и кружка вина.

Плечи Барсима едва заметно шевельнулись — евнух, человек исключительно вежливый, вздохнул.

— Я сообщу на кухню о ваших пожеланиях, — сказал он. — Повара будут разочарованы, но вряд ли удивлены. У вас вошло в привычку вести себя подобным образом после возвращения из очередной кампании.

— Неужели? — удивился Крисп, задетый тем, что становится настолько предсказуемым. У него возникло искушение заказать себе роскошный пир, лишь бы заставить дворцовых сплетников теряться в догадках. Единственная загвоздка заключалась в том, что ему действительно хотелось солдатской похлебки.

— Быть может, ваше величество не сочтет за излишнюю вольность то, что похлебку приготовят из омаров и кефали, хотя мне известно, что сие отличается от того, что накладывали в вашу миску армейские повара.

— Быть может, не сочту, — великодушно уступил Крисп. — В походе мне не хватало даров моря.

Барсим удовлетворенно кивнул; Крисп мог править империей, но дворец был вотчиной вестиариев. В отличие от некоторых вестиариев, Барсим обладал необходимым чутьем и не злоупотреблял своей властью, не переступая порога разумного, — или, возможно, попросту решил, что Крисп не спустит ему с рук некоторые вольности, которые позволяли другие вестиарии.

— Выбор часа остается за вами, — произнес Барсим, взглянув на тени. — Не пожелает ли ваше величество отужинать пораньше?

— Нет, спасибо. Я мог бы зарыться в гору пергаментов, которая, несомненно, достигла высоты купола Собора. Я так и поступлю… завтра. Если куча за это время и подрастет, то ненамного. А сейчас я намерен отправиться в императорскую спальню и позволить себе то, чего не мог позволить во время войны: расслабиться. — Он помолчал. — Нет, я передумал.

— И что вы решили, ваше величество?

— Я пойду в спальню. Я даже отдохну… попозже. Но сперва передайте, пожалуйста, Дрине, что я желаю ее видеть.

— Ах, — выдохнул Барсим, и Крисп распознал в его вздохе одобрение. — Ваша воля, разумеется, будет исполнена.

Уединившись в спальне, Крисп стянул сапоги и с наслаждением пошевелил пальцами ног. Когда он находился во дворце и делал что-либо сам, не вызывая слугу, это становилось равносильно бунту, словно император превращался в фанасиота, поджигающего факелом дом богача. Барсиму потребовалось немало времени, чтобы смириться с тем, что Автократор иногда бывает настолько упрям, что настаивает на своем в подобных вопросах.

Стук в дверь оказался настолько робким, что Крисп поначалу решил, будто он ему послышался. Тем не менее он подошел к двери и открыл ее. В коридоре стояла дрожащая Дрина.

— Я не собираюсь тебя кусать, — успокоил ее Крисп. — Это испортит мне аппетит перед ужином, который хочет в меня затолкать почтенный Барсим.

Девушка не засмеялась; Крисп пришел к выводу, что шутка до нее не дошла.

Подавив вздох, он пригласил ее войти в спальню.

Она медленно вошла. До родов ей оставалось еще несколько месяцев, но живот уже заметно выпирал даже под просторным льняным халатом. Крисп подался вперед и коснулся губами ее щеки, желая успокоить Дрину.

Это ему удалось, хотя и не совсем так, как он рассчитывал. Улыбнувшись, Дрина сказала:

— Вы не наткнулись на мой живот. Вы знаете, как надо целовать женщину, ждущую ребенка.

— Знаю, — подтвердил Крисп. — Опыт у меня был, хотя и много лет назад. Садись, если хочешь; я знаю, что тебе трудно много стоять. Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо, спасибо, ваше величество, — ответила Дрина, с благодарным вздохом усаживаясь в кресло. — Меня только раз или два тошнило утром, а так я чувствую себя хорошо, только все время хочется на горшок.

Крисп немного походил по спальне, раздумывая, что ей сказать. Он уже очень давно не оказывался в подобной ситуации и никогда не предполагал, что окажется в ней вновь. Он не испытывал к Дрине любви и даже не очень хорошо ее знал. Ему хотелось, чтобы все было иначе, но что есть, то есть. Дрина для него была просто удобным предметом для удовлетворения плотского желания, которое он до сих пор иногда испытывал. Теперь же он заново обнаружил, что сиюминутное удобство может со временем обернуться чем-то совершенно иным. Крисп ежедневно помнил об этом правиле, принимая государственные решения; теперь до него дошло, что придется применить его и в личной жизни.

Да, он оплошал. Теперь нужно с честью выбираться из ситуации. Сделав еще несколько неторопливых шагов, он спросил:

— С тобой все обращаются хорошо?

— О да, ваше величество, — энергично закивала Дрина. — Куда лучше прежнего. Дают много вкусной еды — не хочу сказать, будто меня прежде плохо кормили, но сейчас еды больше, и она лучше; и работы дают меньше, особенно с тех пор, как меня раздуло. — Она сложила руки на животе и очень серьезно взглянула на Криспа:

— Вы меня предупреждали, чтобы я не зазнавалась, и я не стала. Тут я себя вела очень осторожно.

— Вот и прекрасно. Хотел бы я, чтобы все обращали на мои слова столько же внимания, — отозвался Крисп. Дрина кивнула, все еще серьезная. Даже несмотря на всю сосредоточенность и беременность, она выглядела очень юной. — Сколько тебе лет, Дрина? — неожиданно спросил Крисп.

— По-моему, двадцать два, ваше величество, — ответила она, посчитав на пальцах, — да только я могла на год-другой ошибиться в любую сторону.

Крисп вновь принялся расхаживать. Дело было вовсе не в том, что она не знала свой точный возраст; он и в своем не был уверен. В крестьянских семьях вроде той, где он вырос, над такой ерундой особо не задумывались: от возраста зависела лишь работа, которая человеку по силам. Но двадцать два плюс или минус год-другой? Выходит, она родилась примерно в то время, когда он взошел на трон.

— Так что мне с тобой делать? — спросил он, предназначив вопрос столько же себе, сколько ей — а может, и самому Фосу.

— Ваше величество? — Ее глаза испуганно расширились. — Вы же сказали, что я не буду ни в чем нуждаться… — Голос Дрины дрогнул. Казалось, чтобы напомнить ему про обещание, потребовалась вся ее храбрость.

— И не будешь — клянусь в этом благим богом. — Крисп очертил на груди солнечный круг, подтверждая свои слова. — Но я имел в виду другое.

— Что? — Горизонты воображения Дрины, как его самого, когда он был крестьянином, не простирались дальше изобилия еды и не очень большого количества работы. — Я хочу только одного — заботиться о ребенке.

— Этим ты и станешь заниматься, а я позабочусь, чтобы тебе помогли, если потребуется, — пообещал он и почесал макушку. — Ты читать умеешь?

— Нет, ваше величество.

— А научиться хочешь?

— Не очень, ваше величество. Не вижу, какой мне с этого будет толк.

Крисп неодобрительно хмыкнул. Поселившийся в их деревне солдат-ветеран научил его читать и писать еще прежде, чем у юного Криспа закурчавилась борода, и с тех пор его мир разительно изменился. Написанные слова связывали пространство и время настолько крепко, что никакие устные рассказы и предания даже сравниться с ними не могли. Но если у Дрины нет желания овладеть этим умением, то лучше не заставлять ее — никакого удовольствия ей это не доставит.

Он снова почесал макушку.

— Ваше величество! — Крисп вопросительно приподнял бровь и стал ждать продолжения. — Ваше величество, — нервничая, повторила она, — когда ребенок родится, вы… вы захотите меня снова?

Хороший вопрос, признал Крисп. С точки зрения Дрины, он наверняка казался важнейшим вопросом на свете. Ей хотелось знать, останется ли она близка к источнику власти и влияния в империи. Беда была в том, что Крисп понятия не имел, что ей ответить. Он не мог притвориться перед ней и собой, будто влюбился в нее — ведь по возрасту он более чем годился ей в отцы. И даже если бы он в нее безумно влюбился, то результат оказался бы анекдотическим. Стариков, влюбившихся в юных девушек, всегда безжалостно высмеивали. Но Дрина ждала ответа.

— Посмотрим, — сказал он наконец, сожалея, что не отыскал ответа получше.

Но ему не хотелось лгать ни ей, ни себе.

— Да, ваше величество, — пробормотала она. Смирение и боль в голосе Дрины ранили Криспа не хуже ножа, и он пожалел, что вообще ложился с ней в постель.

Но не в его характере или темпераменте становиться монахом. Что ему оставалось делать?

«Надо было жениться заново после смерти Дары», — подумал он. Но тогда ему этого не захотелось, к тому же вторая жена могла породить больше проблем династических, — чем решить. Поэтому он время от времени пускал в постель служанок… и вот нарвался.

— Я уже говорил, что обеспечу тебя хорошим приданым, когда ты найдешь себе человека, способного окружить тебя любовью и заботой, которых ты заслуживаешь, — напомнил Крисп. — Ты, конечно же, не полагаешь, что незаконный ребенок императора тебе в этом помешает?

— Нет, я так не думаю, — согласилась Дрина; при всем ее невежестве она не была глупа. — Беда только в том, что у меня сейчас нет на примете такого человека.

«Сейчас». Ей двадцать два года, и «сейчас» для нее мало чем отличается от «навсегда». Не могла она, если говорить честно, и взглянуть за рамки ситуации, в которой оказалась. Когда у нее на руках окажется ребенок, то весь ее привычный мир перевернется вверх дном, и ей потребуется время, чтобы понять, как все изменилось.

— Посмотрим, — повторил Крисп.

— Хорошо, — смирилась Дрина; другого выбора у нее не было.

Крисп понимал, что это нечестно по отношению к ней. Многим Автократорам такое даже в голову бы не пришло, но Крисп знал, что такое несправедливость, потому что сталкивался с ней сам. Если бы сборщики налогов не изгнали его несправедливо с отцовской земли, он никогда бы не отправился в столицу и не вступил бы на дорогу, ведущую к трону.

Но что ему делать? Сказать, что любит ее, хотя это не так? Такое тоже не назовешь ни правильным, ни честным. Он вдруг с тревогой осознал, что мало будет просто обеспечить Дрину и ребенка, но не видел, что он еще может сделать.

И все же Дрину нельзя было назвать беспомощной девицей. Подмигнув, она спросила:

— А что обо всем этом думают их младшие величества? Эврипу-то давно все известно. Он, когда меня завидит, всегда смеется.

— Смеется? — переспросил Крисп, не зная, возмущаться ему или тоже расхохотаться. — Если тебе неймется это знать, то могу сообщить, что Фостий и Катаколон считают меня отвратительным старым развратником, которому полагается натягивать подштанники, отправляясь в постель.

— Фу! — возмутилась Дрина.

Услышав ее реакцию, Крисп не посмел даже радостно улыбнуться, как поступил бы на его месте любой мужчина. Он слишком много лет провел на троне и привык оценивать количество лести во всем, что ему говорили, стараясь пропускать мимо ушей всяческие восхваления, льющиеся на него густым и сладким медовым потоком.

Крисп до сих пор надеялся, что за императорским фасадом еще осталась частица его прежнего «я» — но разве можно утверждать это с уверенностью?

Он вновь принялся расхаживать по спальне. «Иногда ты слишком много думаешь», — сказал он себе. Он знал, что это правда, но привычка въелась в него настолько, что тут он ничего не мог изменить. Наконец, после долгого молчания, он сказал Дрине:

— Спасибо.

— Это я должна сказать вам спасибо, ваше величество. За то, что вы не отвернулись от меня, не выгнали из дворца или не засунули в мешок и не швырнули его в море, потому что мой живот стал вам помехой.

— Мне стыдно тебя слушать, — заявил Крисп, но, увидев, что Дрина не поняла, счел нужным пояснить:

— Когда меня благодарят за то, что я не чудовище, я воспринимаю это как упрек за то, что я вел себя не так, как следовало.

— Да кто ж ведет себя так всегда? — удивилась Дрина. — Вы ведь Автократор. Вам столько всего приходится держать в голове — я бы с ума сошла, если бы хоть денек попробовала. Я счастлива уже тем, что вы сочли нужным вспомнить про меня вообще… и сделать для меня то, что можете.

Крисп задумался над ее ответом. Автократор вправе поступать так, как считает нужным, — чтобы вспомнить про это, ему было достаточно обратиться не к такой уж и древней истории правления Анфима. Но власть вытесняет из головы мысли об ответственности. Так что если посмотреть на историю его правления с этой точки зрения, то у него, возможно, получалось совсем неплохо.

— Спасибо, — снова сказал он Дрине, на сей раз без колебаний.

Хор мальчиков запел благодарственный гимн. Нежные, почти неземные голоса отразились от купола Собора, наполнив пространство внизу радостными звуками.

Однако Фостий, слушая их, радости не испытывал. Он знал, что он не фанасиот, и все же неисчислимые средства, затраченные на Собор, и сейчас поражали его своей избыточностью. И даже когда Окситий воздел руки, взывая к Фосу о благословении, Фостий смог думать лишь о блистающих золотой парчой рукавах вселенского патриарха, усыпанных жемчугами и драгоценными камнями.

И вообще он пришел сюда только потому, что помирился с Криспом. Он понимал, что празднование его благополучного возвращения в столицу в самом святом для империи храме имело как политическое, так и теологическое значение, поэтому смирился с ним. Но это вовсе не означало, что церемония ему нравилась.

Восхищение, охватившее стоящую рядом с ним Оливрию, придало ее лицу выражение, которого Фостий никогда прежде не видел. Ее взгляд бабочкой порхал по всему храму, задерживаясь то здесь, то там, изумлялся регалиям патриарха, колоннам из мрамора и мохового агата, алтарю и скамьям для прихожан из драгоценных сортов дерева, но чаще всего с неизбежностью возвращался к суровому мозаичному лику Фоса, взирающему с купола на своих верующих.

— Какой изумительный храм, — прошептала она Фостию в третий раз с начала церемонии. — В каждом провинциальном городе утверждают, что их главный храм построен по образу и подобию этого. Но почему-то умалчивают, что все эти модели лишь игрушечные.

Фостий негромко кашлянул, не раскрывая рта. То, что Оливрия находила восхитительным, его лишь раздражало. Его глаза сами собой обратились к куполу.

Никто не мог с легкостью выдержать взгляд Фоса: казалось, его глаза заглядывают тебе в душу и примечают на ней каждое пятнышко. Даже Фанасий дрогнул бы под этим оценивающим взглядом. Ради одного лика на куполе Фостий готов был простить храму все остальное.

Регент опустил руки. Мальчики смолкли. Их голубые одеяния мерцали в свете ламп. Эхо музыки медленно стихло. Окситий начал произносить молитву Фосу, и заполнившие храм прихожане подхватили ее. Эхо их голосов заметалось под куполом.

— Мы не только молим тебя о благословении, Фос, но и смиренно шлем тебе благодарность за возвращение Фостия, сына Криспа, наследника престола Видесса, и за твою помощь во всех испытаниях, которые он столь отважно преодолел.

— Он никогда в жизни не был смиренным и уж точно не стал таким, надев синие сапоги, — прошептал Фостий Оливрии.

— Тише, — прошептала она в ответ; Собор успел околдовать ее своим очарованием.

— И ты, владыка благой и премудрый, конечно же, взираешь с благосклонностью на окончание испытания ересью, которому подверглась империя, и на то, что символом сего окончания послужил недавний союз его младшего величества с его прелестной нареченной.

Прихожане зааплодировали, энергично возглавляемые Криспом. Фостий был убежден, что Окситий никогда не понял бы, что такое символ, даже если бы тот подкрался и дернул его за бороду; скорее всего, эти слова в уста патриарха вложил сам Автократор.

— Мы благодарим тебя, Фос, за мир и процветание, и еще раз за возвращение его младшего величества в столицу и в лоно его семьи, — нараспев произнес Окситий.

Хор вновь запел. Когда гимн смолк, патриарх распустил паству: благодарственный молебен не являлся полной и формальной литургией. Выйдя на длинные и широкие ступени перед входом в Собор, Фостий заморгал от лучей августовского солнца. Катаколон по-братски ткнул его пальцем в ребра и сообщил:

— В вашей семье тебя заботит только одно лоно — лоно Оливрии.

— Ну ты и бесстыдник, клянусь благим богом! — возмутился Фостий, но все равно не смог удержаться от смеха. Катаколон не испытывал к нему злобы, и потому ему сходили с рук шуточки, из-за которых оба его брата наверняка бы поссорились.

Во дворе перед Собором столпились люди, чье невысокое положение не позволило им присутствовать на самом благодарственном молебне. Когда Фостий стал спускаться по ступенькам, направляясь к своей лошади, они приветственно закричали. Фостий помахал им в ответ, в который раз гадая, сколько из них совсем недавно столь же громко прославляло светлый путь.

— Ты сегодня говорил со своим богом совсем недолго, — сказал Фостию халогай, держащий голову его коня. Произнес он это с одобрением или, по меньшей мере, с облегчением.

Фостий помог Оливрии забраться в седло, потом уселся верхом сам. Халогаи окружили возвращающуюся во дворец императорскую семью. Оливрия ехала слева от Фостия, Эврип справа.

— Ты вернулся. Ура, — бросил средний брат, скривившись, и поехал дальше, глядя перед собой.

— Нет, подожди, — резко отозвался Фостий. — Меня уже тошнит от твоего остроумия. Если ты хотел, чтобы я исчез навсегда, то у тебя была возможность этому поспособствовать.

— Я тебе уже говорил, что у меня нет задатков убийцы, — ответил Эврип.

— Тогда прекрати со мной разговаривать так, словно они у тебя имеются.

После этих слов Эврип взглянул на него вновь, но взгляд его оказался отнюдь не дружелюбным.

— Брат мой, — заявил он, — то, что я не захотел проливать твою кровь, вовсе не означает, что я готов прижать тебя к своей груди.

— Этого недостаточно, — сказал Фостий.

— Мне хватает и этого, — ответил Эврип.

— А я тебе говорю — этого недостаточно, — твердо произнес Фостий. — Когда-нибудь, если доживу, я надену красные сапоги. Если у нас с Оливрией не родится сын, то ты станешь следующим в очереди на престол. Но даже если сын родится, он еще долго будет ребенком. И может настать день, когда ты решишь, что узы крови не столь уж и важны, или же тебе понравится мысль обрить мне голову и заточить в монастырь: в этом случае ты и трон получишь, и свою нежную совесть пощадишь.

— Я не стану так поступать, — нахмурился Эврип. — Ты сам говорил, что у меня был шанс.

— Ты не станешь так поступать сейчас, — возразил Фостий. — А через десять лет, а через двадцать, когда мысль о том, что ты навечно останешься вторым, станет для тебя невыносима? А что произойдет, если я решу, что не могу доверять тебе? Я ведь могу нанести удар и первым, братец. Ты над этим когда-нибудь задумывался?

Эврип давно научился скрывать свои мысли, но Фостий наблюдал за ним всю жизнь и увидел, что сумел его удивить. Однако удивление Эврипа быстро прошло.

Он уставился на Фостия столь же пристально, как тот — на него.

— А ты изменился, — медленно произнес Эврип.

Его слова прозвучали словно обвинение.

— Разве? — как можно нейтральнее спросил Фостий.

— Да, изменился. — Теперь это было обвинением. — До похищения ты не имел и малейшего понятия о том, куда стремишься и чего хочешь. Ты знал лишь, что настроен против…

— Всего, что имеет отношение к отцу, — прервал его Фостий.

— Вот именно. — Эврип едва заметно улыбнулся — Но быть против — легко. Гораздо труднее найти и понять, чего же ты хочешь сам.

— А ты знаешь, чего хочешь, — вставила Оливрия.

— Конечно, знаю, — подтвердил Эврип. Слова «красные сапоги» повисли в воздухе невысказанными. — Но мне, похоже, их не получить. Теперь Фостий тоже знает, чего хочет и что это для него значит, поэтому он стал для меня гораздо опаснее, чем прежде.

— Да, стал. Насколько я вижу, в такой ситуации у тебя два выхода: или ты попытаешься меня устранить — но ты сам сказал, что не хочешь этого, — или станешь работать со мной. Если помнишь, мы с тобой говорили про это еще до моего похищения. Тогда ты меня высмеял. Может быть, нынче ты запоешь иначе? Второй человек во всей империи может создать или найти себе великую роль.

— Но это не будет первой ролью, — возразил Эврип.

— Я знаю, что тебе нужна именно она. Но если ты сейчас посмотришь вперед, то увидишь перед собой только одного человека. А если оглянешься, то увидишь всех остальных. Разве этого недостаточно?

Во всяком случае, этого оказалось достаточно, чтобы Эврип задумался. И когда он ответил: «Это не то, чего я хочу», в его словах не чувствовалось прежней враждебности.

Крисп ехал впереди младших членов императорской семьи. Когда копыта его коня зацокали по булыжной мостовой перед зданием чиновной службы, где некогда был заключен Диген, какой-то прохожий на тротуаре нараспев произнес:

— Благослови вас Фос, ваше величество.

Крисп помахал ему и поехал дальше.

— Вот чего я хочу. — Теперь в голосе Эврипа пробилась болезненная зависть. — Кто станет прославлять генерала или министра? Вся слава достается Автократору, клянусь благим богом!

— И все обвинения тоже, — уточнил Фостий. — Если бы я мог, Эврип, то всю славу отдал бы тебе; меня она волнует настолько мало, что может отправляться прямиком в лед. Но быть правителем империи значит гораздо больше, чем выслушивать приветствия людей на улицах. Пока меня не похитили, я не задумывался над этим всерьез, но с тех пор у меня открылись глаза.

Он задумался, значит ли это хоть что-нибудь для брата. Очевидно, значило, потому что Эврип сказал:

— Мои тоже. Не забудь, что, пока отец воевал, я правил в столице. И не стану отрицать, что даже без бунтов это тяжелейшая работа. Все эти записочки, подробности и пергаменты, на которые смотришь как баран на новые ворота, пока не прочтешь пять раз подряд, да и то это не всегда помогает.

Фостий кивнул. Он часто гадал, захочется ли ему пойти по стопам Криспа и до полуночи корпеть над документами. В империи Видесс столь многочисленная и вездесущая бюрократия развилась именно для того, чтобы снять эту ношу с плеч Автократоров.

Фостий сразу вспомнил мнение отца: «Если ты позволишь этим чернильным душам вести дела, не проверяя их, то как ты узнаешь, когда они начнут надувать тебя? Благой бог свидетель, что без них не обойтись, но он подтвердит и то, что за ними нужен глаз да глаз. Анфим же запустил государственные дела и едва не довел империю до краха».

— Я не стану Анфимом, — возразил Фостий, словно отец и в самом деле произнес эти слова вслух. Оливрия, Эврип и Катаколон удивленно взглянули на него, и Фостий почувствовал, как у него заполыхали щеки.

— Что ж, я тоже, — сказал Эврип. — Если я попробую жить так после смерти отца, то он наверняка выберется из могилы и свернет мне шею костлявыми пальцами. — Он понизил голос и нервно взглянул на Криспа; Фостий предположил, что Эврип шутил лишь наполовину.

— А я только рад, что мне не придется носить красные сапоги, — заявил Катаколон. — Я время от времени люблю от души покутить, а то можно совсем закиснуть.

— Одно дело — покутить всласть время от времени, — заметил Фостий. — Но совсем другое — вовсе не просыхать. Анфим, говорят, никогда не останавливался, даже темпа не сбавлял.

— Жизнь у него оказалась короткая, но веселая, — ухмыльнулся Катаколон.

— Если тебя услышит отец, жизнь твоя тоже окажется короткой, но отнюдь не веселой, — предупредил Фостий. — Любители вспоминать Анфима у него не в почете.

Катаколон немедленно уставился вперед; ему не хотелось пробуждать ярость Криспа. Фостий внезапно осознал еще одну причину, по которой Крисп столь презирал предшественника, чьи трон и жену он сделал своими: все эти годы он, несомненно, гадал, не подбросил ли ему Анфим своего кукушонка?

Из всех троих Фостий, пожалуй, больше всего пошел в Криспа характером, разве что оказался больше склонен к размышлениям, чем к действиям. Эврип отличался по-своему, а зависть из-за утраченного первородства делала его угрюмым. А Катаколон… Катаколон беззаботно поплевывал на всяческие последствия, что ставило его особняком от обоих братьев.

— Когда на твоих ногах окажутся красные сапоги, дашь ли ты мне возможность самостоятельно проявить себя?

— Я же все время об этом твержу, — ответил Фостий. — Может, клятва сделает тебя счастливее?

— Ничто в наших отношениях не сделает меня по-настоящему счастливым, — сказал Эврип. — Но кое-что я усвоил: иногда обстоятельства складываются так, что изменить ничего невозможно… а если и возможно, то в худшую сторону. Будь по-твоему, брат. Я стану служить тебе и постараюсь сделать так, чтобы все остальные служили мне не хуже, чем тебе.

Братья торжественно пожали друг другу руки. Оливрия восхищенно вскрикнула; даже Катаколон неожиданно стал серьезен. Ладонь Эврипа оказалась теплой.

Оливрия смотрела на братьев так, будто всем трениям между ними пришел конец.

Фостию хотелось думать так же, но он знал, что, несмотря на любые взаимные обещания, они с братом до конца жизни не станут спускать друг с друга глаз.

Если ты член императорской семьи, то это, к сожалению, неизбежно.

Если бы Эврип произнес сейчас нечто вроде: «Хорошо, что мы покончили с этим раз и навсегда», Фостий стал бы подозревать его даже больше, а не меньше.

Но младший брат лишь бросил на него быстрый взгляд, проверяя, насколько серьезно он воспринял жест примирения. На мгновение их взгляды встретились. Оба улыбнулись, но опять-таки на мгновение. Братья могли не доверять друг другу, но понимали друг друга прекрасно.

Вместе с императорской процессией они проехали через площадь Паламы и вернулись во дворец. После городского шума здесь их незримым покрывалом окунала тишина. Фостий ощутил, что вернулся домой. После событий последних нескольких месяцев этот факт приобрел для него особое значение.

Он всегда использовал свою спальню во дворце как убежище от Криспа.

Теперь, когда он делил ее с Оливрией, иногда казалось, что ему вновь не захочется из нее выходить. Они, разумеется, не занимались любовью постоянно, причина была совсем другой — Фостий открыл в Оливрии собеседницу, с которой ему хотелось разговаривать больше, чем с кем-либо другим.

Подойдя к кровати, Фостий повернулся к ней спиной и рухнул, словно срубленное дерево. Толстый матрац, набитый гусиным пухом, поглотил вес его тела, и Фостию показалось, что он провалился в теплый сухой сугроб. Поскольку он лежал поперек кровати, Оливрия присела в ногах.

— Все это… — она повела рукой, показывая, что имеет в виду не просто комнату или дворец, но и службу в Соборе и торжественное шествие по улицам столицы, — …до сих пор кажется мне нереальным.

— У тебя впереди вся жизнь, чтобы привыкнуть, — ответил Фостий. — Многое покажется тебе глупым и скучным; даже отец так считает. Но церемонии — это клей, скрепляющий Видесс, поэтому он их терпит, а потом ворчит у себя в кабинете, где его никто не подслушает.

— Но это же лицемерие, — нахмурилась Оливрия; подобно Фостию, она еще не избавилась до конца от фанасиотской «правильности».

— Я ему тоже это сказал. Он лишь пожал плечами и ответил, что станет хуже, если не даст людям то, чего они от него ждут. — До похищения он возмущенно закатил бы глаза, но сейчас, коротко поразмыслив, признал:

— Возможно, что-то в этом есть.

— Ну, не знаю. — Оливрия нахмурилась еще больше. — Как можно уважать себя, год за годом совершая поступки, которые презираешь?

— Я не говорил, что отец их презирает. Он поступает так ради блага империи. Я сказал, что церемонии ему не нравятся, а это далеко не одно и то же.

— Достаточно близко для любого, кто не теолог и не привык к уверткам. — Оливрия сменила тему, что могло означать, что она признала его правоту. — Я рада, что ты помирился с братом — или он с тобой. Называй как хочешь.

— Я тоже, — сказал Фостий. Не желая раскрывать Оливрии свое мнение об этом перемирии, он добавил:

— Посмотрим, надолго ли его хватит.

Она тут же ухватила смысл его слов.

— А я думала, ты поверил в него больше, — сказала она упавшим голосом.

— Надежда — да. Но вера? — Он пожал плечами и повторил:

— Посмотрим, надолго ли его хватит. Если на то будет воля благого бога, то навсегда. А если нет…

— Если нет, ты сделаешь то, что обязан будешь сделать, — закончила за него Оливрия.

— Да, то, что буду обязан сделать, — подтвердил Фостий. Воспользовавшись этим принципом, он сумел выбраться из Эчмиадзина, но при желании им можно оправдать что угодно. — Ты знаешь, в чем реальная слабость доктрины фанасиотов? — спросил он, вздохнув.

— В чем же? Вселенский патриарх, не задумываясь, может назвать хоть сотню слабостей.

— Окситий много чего делает, не задумываясь. У него плохо получается думать.

Оливрия хихикнула, смакуя скандальность его утверждения.

— Так что ты хотел сказать? — напомнила она.

— Реальная слабость доктрины фанасиотов, — объявил Фостий, словно выступая перед синодом, — заключается в том, что она представляет мир и жизнь проще, чем они есть на самом деле. Жги, круши и голодай — и мир почему-то станет лучше! Но как быть с людьми, которые не желают, чтобы их сожгли заживо, или с теми, кому нравится набивать брюхо? Как быть с макуранцами, которые начнут захватывать наши земли, если Видесс развалится на куски — а кто пытается его развалить?

Светлый путь совсем не принимает это в расчет. Он лишь направляет всех по дороге, которую считает верной, несмотря на все сложности и противоречия.

— Все это достаточно верно, — признала Оливрия.

— Фактически, — продолжил Фостий, — встать на светлый путь есть почти то же самое, что заново влюбиться — ведь при этом человек замечает лишь все самое доброе и хорошее в том, кого любит, а не его или ее недостатки.

Оливрия взглянул на него как-то странно. Фостию его аналогия настолько понравилась, что он удивлялся, чем встревожена Оливрия, пока она тихо не спросила:

— И что твоя теория говорит о нас?

— Она говорит… э-э… — Обнаружив, что рот его по-дурацки раззявлен, Фостий поспешно его закрыл и напряженно задумался. Наконец, ощущая в себе гораздо меньше уверенности, чем совсем недавно, он ответил:

— Думаю, она говорит, что нам нельзя принимать наши отношения за должное или полагать, что раз мы счастливы сейчас, то будем счастливы всегда. Нам придется трудиться, сохраняя наше счастье. В романах много говорится о счастливой жизни, но не сказано, как ее добиться. Нам это придется выяснять самим.

— Когда же ты перестанешь высмеивать романы? Неужели ты не видишь, что мы стали героями одного из них? — сказала Оливрия и улыбнулась, избавляя сказанное от возможной язвительности. — Впрочем, если забыть про это, ты проявил благоразумие. Кажется, у тебя к нему склонность.

— Спасибо, — серьезно отозвался Фостий и легонько ткнул ее в ребра.

Оливрия взвизгнула и резко обернулась, разметав кудряшки своих пышных волос.

Фостий привлек ее к себе и утопил всяческие протесты в поцелуе. Когда ему пришлось сделать перерыв и вдохнуть, он тихо спросил:

— Как у нас получается?

— Сейчас неплохо. — Теперь она поцеловала его. — А об остальном спроси меня лет через двадцать.

Фостий на секунду поднял голову, проверяя, заперта ли дверь.

— Спрошу, — пообещал он.

Ощущая на голове тяжесть императорской короны, Крисп сидел на троне в Тронной палате, дожидаясь приближения посла из Хатриша. Перед троном стояли Барсим, Яковизий и Заид. Император надеялся, что этой троицы хватит, чтобы защитить его от едкого сарказма Трибо.

Лохматобородый посол вышагивал по длинному центральному проходу палаты между рядами придворных, бросающих презрительные взгляды на этого варвара и еретика. Трибо, в свою очередь, ухитрялся производить впечатление, что эти взгляды лишь веселят его, что еще больше уязвляло видессиан.

Приблизившись на полагающееся расстояние к трону, он распростерся на полу.

Пока голова Трибо упиралась в полированный мраморный пол, Крисп вел внутренний спор, решая, отдавать ли команду поднимать трон. В конце концов он решил обойтись без театральных эффектов.

Поднявшись, Трибо, как и прежде, первым делом поинтересовался:

— Механизм сломался, ваше величество, или вы решили не утруждаться?

— Решил не утруждаться, — ответил Крисп, подавив вздох. Пожалуй, вскоре придется распрощаться с лелеемой Автократорами надеждой изумлять послов из не столь цивилизованных краев. Он повернул голову к Трибо:

— С того момента когда ты попросил об аудиенции, уважаемый посол, я жду твоих слов с нетерпеливым любопытством.

— Вы хотите сказать, что гадали, как я сыграю на ваших нервах на сей раз.

Недипломатический язык Трибо вызывал возмущенное бормотание придворных. Судя по лисьей ухмылке посла, он этим просто упивался. Однако, продолжив, он заговорил более формально:

— Блистательный каган Нобад, сын Гумуша, повелел мне принести вашему величеству поздравления Хатриша в честь победы над фанасиотскими еретиками.

— Блистательный каган весьма любезен.

— Блистательный каган, принося свои поздравления, хочет и упрекнуть ваше величество, — продолжил Трибо. — Вы погасили пожар в вашем доме, но его искры перекинулись на соломенную крышу нашего и угрожают ее сжечь. Фанасиоты Хатриша и сейчас доставляют нам немало неприятностей.

— Мне очень жаль это слышать. — Крисп поймал себя на том, что произнес эти слова совершенно искренне. Фанасиоты Видесса распространили ересь на Хатриш, и точно так же зарубежные последователи светлого пути способны когда-нибудь вернуть ее в империю. — Но я не понимаю, каких еще действий ждет от меня каган сверх того, что я уже сделал в собственных владениях?

— Он считает, что несправедливо с вашей стороны экспортировать свои проблемы и забывать о них, когда они перестают вас волновать, — ответил Трибо.

— Но каких действий он от меня ждет? — повторил Крисп. — Быть может, мне отправить в ваши порты десант имперских солдат, чтобы помочь вашим солдатам искоренить ересь? Или прислать священников-ортодоксов для укрепления чистой и истинной доктрины?

Лицо Трибо стало кислым:

— Короче говоря, не настала ли пора Видессу проглотить Хатриш? Спасибо, ваше величество, нет уж. Если я сейчас отвечу вам «да», то мой каган, скорее всего, привяжет меня к лошадям и пустит их галопом в разные стороны… если только не придумает для меня иную воистину интересную и впечатляющую кончину. Вот уже триста лет Хатриш свободен от ярма империи. Возможно, вы не поймете наших доводов, но мы предпочитаем сохранить подобное положение.

— Воля ваша, — ответил Крисп. — Между нашими странами мир, и я этому рад. Но если вам не нужны наши солдаты и священники, уважаемый посол, то каких действий относительно фанасиотов в Хатрише вы от нас ждете?

— Вам следует выплатить нам компенсацию за то, что Видесс заразил наши земли своей ересью. Золото поможет нам справиться с проблемой собственными силами.

Крисп покачал головой:

— Если бы мы намеренно заслали к вам фанасиотов, то я счел бы ваше требование справедливым. Но Видесс только что завершил войну с фанасиотами, искореняя их у себя: нам они тоже не нужны. Мне очень жаль, что они пробрались в Хатриш, но нашей вины здесь нет. Быть может, мне следует выставлять блистательному кагану счет всякий раз, когда столь любимая вами ересь «весовщиков» поднимает голову в Видессе?

— Ваше величество, я знаю, что в империи есть поговорка: «Если ты в столице, ешь рыбу». Но до сих пор я и не подозревал, что под вашими роскошными одеяниями скрываются акульи плавники.

— Раз это сказал ты, уважаемый посол, то я сочту твои слова за похвалу, — отозвался Крисп, и Трибо еще больше помрачнел. — Велел ли тебе блистательный каган обсудить со мной и другие вопросы?

— Нет, ваше величество. Я передам ему ваш упрямый отказ поступить так, как диктует справедливость, и предупреждаю, что не могу отвечать за последствия.

Из уст макуранского посла эта фраза прозвучала бы объявлением войны. Но Видесс был неизмеримо сильнее Хатриша, и обе страны, несмотря на взаимные дипломатические покусывания, не воевали уже несколько поколений. Поэтому Крисп сказал:

— Передай его блистательному величеству, что я восхищаюсь его нахальством и что я подкрепил бы его финансами, если бы мог. Если ему нужны деньги, то вполне достаточно увеличить поток контрабанды через нашу границу.

— Я передам кагану ваши оскорбительные и унизительные замечания вместе с вашим отказом. — Трибо помолчал. — Что же касается контрабанды, то каган может поймать вас на слове.

— Знаю. Я остановлю его, если смогу. — Крисп мысленно начал составлять черновики приказов о более тщательном патрулировании границы с Хатришем и увеличении там числа таможенных инспекторов. В то же время он знал, что какая-то часть хатришского янтаря в любом случае преодолеет границу контрабандой.

Трибо вновь простерся перед троном, затем встал и начал, пятясь, удаляться, пока не отошел на достаточное расстояние, чтобы можно было повернуться, не нарушая дворцового этикета. Он был слишком опытным дипломатом, чтобы позволить такую грубость, как демонстративное самодовольство, однако, будучи превосходным мимом, он, вышагивая к выходу, ухитрился создать подобное впечатление.

Когда посол покинул Тронную палату, придворные также устремились к выходу.

Одеяния и головные уборы из яркого блестящего шелка сделали их похожими на движущееся поле весенних цветов.

Заид повернулся к Криспу и беззвучно ему зааплодировал.

— Отличная работа, ваше величество, — сказал он. — Не каждый день посол Хатриша уходит с аудиенции в таком смятении.

— Хатриши — наглая деревенщина, не испытывающая уважения к тем, кто лучше их, — заявил Барсим. — Они нарушают церемониал ради самого нарушения. — Судя по тону вестиария, на его шкале неслыханных злодеяний подобный поступок располагался где-то между ересью и детоубийством.

— Я не сужу их столь строго, — возразил Крисп. — Им просто трудно воспринимать что-либо всерьез. — Сам он уже много лет как проиграл войну с церемониями; тяжесть короны служила ему лучшим напоминанием этому. И когда кто-то другой наносил удар по врагу — единственному врагу в империи и за ее пределами, сумевшему его одолеть, — у Криспа тоже возникали мечты когда-нибудь возобновить с ним схватку. Но, к своей же печали, он был реалистом и понимал, что мечты так и останутся мечтами.

Яковизий раскрыл блокнот и торопливо написал: «Я не люблю хатришей, потому что они слишком склонны жульничать, когда торгуются с нами по мелочам. А они, разумеется, утверждают то же про Видесс».

— И они, вероятно, столь же правы, как и мы, — пробормотал Заид.

Крисп подозревал, что Яковизий не любит хатришей, потому что они веселятся не меньше его, поплевывая на окостеневшие имперские обычаи, — а иногда даже превосходят его в этом развлечении. Но он никогда не выскажет этой мысли вслух, опасаясь обнаружить, что прав, и мимоходом оскорбить при этом чувства Яковизия.

Тронная палата продолжала пустеть, однако Крисп увидел, что два человека направляются не к выходу, а к трону, держа в вытянутых руках запечатанные свитки пергамента. Халогаи не позволили им подойти слишком близко. Один из северян обернулся к Криспу. Тот кивнул. Халогаи взял петиции и подал их императору. Свитки отправятся в одну из куч на императорском столе. Крисп стал гадать, когда у него дойдет очередь до этих двух. «Когда-нибудь эти кучи вырастут до потолка», — подумал он.

Просители отправились по длинному проходу к выходу. Крисп встал, потянулся и спустился по ступенькам. Яковизий написал еще несколько строк:

«Знаешь, будет не так уж и плохо, если фанасиоты навалят на Хатриш такую кучу проблем, что там не смогут с ней справиться. Пусть Трибо болтает что хочет, но может настать день, когда кагану и в самом деле придется выбирать: или присоединиться к Видессу, или призвать его на помощь».

— Превосходный вариант, — сказал Барсим. — Крисп уже вернул Кубрат под власть Видесса, так почему бы не повторить это с Хатришем?

«И в самом деле, почему бы и нет?» — подумал Крисп. Видесс никогда не отказывался от своих притязаний на Кубрат, Хатриш и Татагуш — земли, захваченные у него кочевниками-хаморами, хлынувшими триста лет назад из степей Пардрайи. И вернуть две из них в Видесс… гм, глядишь, в хрониках его назовут Крисп Завоеватель. Это, однако, предполагало, что хатриши уже созрели для покорения.

— Вряд ли это удастся, — заметил Крисп не без сожаления. — У хатришей всегда имелась удивительная способность справляться с любыми неприятностями и выходить из них более сильными, чем можно ожидать. К тому же по сравнению с нами они более терпимы в вопросах религии, поэтому еретикам труднее их подстрекать.

— Но фанасиоты им явно пришлись не по вкусу, — сказал Заид. Крисп предположил, что ему тоже понравилась идея покорения Хатриша.

— Нам остается выждать и посмотреть, чем все обернется, — сказал Автократор. — Если в Хатрише наступит хаос, то можно будет попробовать ввести войска. Но и это придется делать с осторожностью, чтобы хатриши не объединились вновь — против нас. Нет лучшего повода позабыть о склоках с соседями, чем вторжение иноземного врага.

— Вспомните также, ваше величество, что фанасиоты лицемерны и лживы, — напомнил Барсим. — И даже если хатришам удастся на какое-то время справиться с ересью светлого пути, через поколение она может ожить вновь.

— Через поколение? — фыркнул Крисп. — Тогда об этом будет болеть голова у Фостия, а не у меня. — Еще год назад сама мысль о том, чтобы передать бразды правления старшему сыну — если Фостий его старший сын — наполняла его страхом.

Зато теперь…

— Полагаю, он справится.