"Ассасины" - читать интересную книгу автора (Гиффорд Томас)

1

Кардиналы играли в шары на лужайке возле виллы Полетти. Оттавиани нанес удар по своему тяжелому шару, и тот, пролетев над безупречно ухоженной ярко-зеленой травкой, приземлился с необыкновенной точностью, сместил шар Веццы и угнездился рядом с маленьким блестящим и ослепительно белым шариком, или «точкой». Вецца тяжелой шаркающей походкой двинулся к плетеному креслу и медленно опустился в него. Кашлянул, отер слюну с сухих потрескавшихся губ.

— А как насчет того, чтобы уступить старику, дать ему выиграть? Куда девались благородство и приличие? — с тяжелым вздохом откинулся он на спинку кресла, потом пошарил в кармане мешковатых фланелевых брюк, достал пачку сигарет и дешевую пластиковую зажигалку. — Мне надоела эта игра... Знаете, врачи говорят, что эти штуки запросто могут и убить.

Полетти насмешливо закатил глаза.

— Сигареты — вот что вредит вашему здоровью.

— Да не сигареты, глупышка вы эдакий! Уж я-то точно знаю. Я о другом. Об этих чертовых зажигалках. Говорят, они взрываются. И человек вспыхивает, как свечка. — Он прикурил. — Что ж, на этот раз Бог миловал. — Он кивком указал на Оттавиани. — А наш друг жульничает. Всегда жульничал. Когда наконец я усвою это? — Носки у Веццы спустились, обнажив безволосые тощие лодыжки и икры, совсем не сочетающиеся со столь грузным телом. — Считает, ему позволено жульничать из-за больной спины. Ни малейшего понятия о чести.

Антонелли, который был партнером Оттавиани, уселся на траву. Жаркие лучи солнца пробивались сквозь дымку.

— Знаешь, Джанфранко, — сказал он, — играя в шары, мухлевать невозможно. В этом смысле игра в шары — чистой воды абстракция. В отличие от всей остальной жизни.

— Она меня не волнует, — сказал Оттавиани. — Никогда не умел проигрывать. Он немало поднаторел в этом деле, стал настоящим мастером по части делать хорошую мину при плохой игре...

— Я проигрываю только в играх, друг мой. И всегда выигрываю в жизни, в мире реальности. — Вецца открыл в улыбке крупные и неровные желтоватые зубы, напоминающие кукурузные зерна.

— Мир реальности! — насмешливо фыркнул Полетти. — Да вы понятия не имеете, каков он, этот мир! Реальность столь же чужда...

Тут его перебил кардинал Гарибальди:

— К слову, о реальности. — Маленькие блестящие глазки на круглом лице смотрели настороженно. — Как обстоят дела с расследованием убийства той монахини?

— Да никто ее не убивал, — пробормотал Антонелли. — Погиб священник, вернее, мужчина, одетый священником.

— Я не об этом. Я говорю о монахине, убитой в Америке. Впрочем, бог с ней. Меня интересует та девушка, которую чуть не убили. Есть новости?

Кардинал Полетти подталкивал шары к тяжелому мешку из рогожки, в котором их принесли.

— Да никаких новостей. Даже личность священника установить пока что не удалось. Если, конечно, этот тип был священником. Кстати, он был одноглазый и...

— Нисколько не удивительно, — вставил Вецца, — после такого падения.

— Да нет, он был одноглазым еще до того, как свалился с балкона, — устало вздохнув, заметил Полетти. — И, естественно, сильно изуродовался, упав с такой высоты.

— А вот тут ошибаетесь, друг мой! — Вецца погрозил ему морщинистым пальцем. — Изуродовался он вовсе не от падения. При приземлении. Потому, что на него сразу же наехал то ли автобус, то ли грузовик.

— Меня не это интересует, — сказал Антонелли и затеребил поля шляпы, затенявшие глаза. — Почему он пытался убить эту монахиню, сестру Элизабет? Вот в чем вопрос. Да, все мы, конечно, знаем, она была ближайшей подругой покойной сестры Валентины... А это, в свою очередь, означает, что, возможно, она как-то связана с Дрискилом. Но зачем ее убивать? К тому же мне очень не нравится, что американцы играют во всем этом деле такую активную роль. Это никогда до добра не доводило.

— Да не такие уж они плохие ребята, — дипломатично заметил Гарибальди. — Когда узнаешь их поближе.

— Бог ты мой! — воскликнул Оттавиани. Уголок его рта слегка кривился, боль редко оставляла его в покое. — Вот уж невинность и простота, что хуже воровства! Американцы — это просто чума, позорное пятно на роде человеческом! Их копы мародерствуют в китайских лавках, ни традиций, ни соблюдения правил игры... Короче, они мне не нравятся! Но они хорошенько встряхнули этот мир. Считают нас хитроумными и подлыми интриганами, придумывающими разные заговоры... да они нам просто льстят! Лично я за последние двадцать лет не встретил ни одного сколько-нибудь хитроумного кардинала. Все мы просто дети в сравнении с нашими предшественниками. А американцы даже сами себя толком не понимают. Пребывают в счастливом неведении, даже не подозревают, какие на самом деле они мерзкие и злобные свиньи! Да, они мне очень не нравятся!

— Тогда тебя, без сомнения, не обрадует следующая новость, — сказал Гарибальди. — Дрю Саммерхейс здесь, в Риме.

— Господи Иисусе, — пробормотал Полетти. — Возможно, Папа уже скончался, и Саммерхейс узнал это раньше нас!...

— Чего это он здесь вынюхивает? — подозрительно спросил Вецца.

— Профессиональный стервятник, — сказал Полетти. Он стоял на коленях и укладывал шары в мешок. День выдался на удивление теплый и солнечный для ноября.

— А мы, стало быть, нет? — с улыбкой спросил Оттавиани.

Полетти не обратил внимания на эту ремарку.

— Папа умирает, а вскоре на тот свет за ним последует и Саммерхейс. Он здесь для того, чтобы протолкнуть своего человека... Кстати, не мешало бы знать, кто он такой, этот его человек?

Оттавиани пожал плечами и ответил как бы за всех:

— Скоро узнаем.

— Инделикато попросил меня пересчитать людей по головам. Хочет знать, на кого можно опереться, на чьи голоса рассчитывать, как уговорить остальных. — Он оглядел присутствующих. Солнце слепило глаза. Он заслонил их ладонью.

— В таком случае, — задумчиво пробормотал Вецца, — разумно было бы послушать, что скажет нам Саммерхейс. Чтобы знать, на что рассчитывать...

Оттавиани оскалил зубы в злобной усмешке.

— Нет, воистину, алчность умрет только вместе с человеком. И с возрастом она не проходит. Экспонат номер один, наш старый, очень старый друг Вецца. Про остальных умолчим.

— Насколько я понял, Фанджио спутался с чужеземцами, — сказал Гарибальди. Он, точно губка, постоянно и жадно впитывал разнообразные, порой самые дикие, сплетни и новости. — Обещает доступ всем подряд: марксистам, африканцам, японцам, эскимосам, латиноамериканцам, методистам, тореадорам. Ну а Д'Амбрицци, разумеется, скрытен и холоден. Ни намека, говорит, что еще об этом не задумывался... А на самом деле знает куда как больше, к тому же у него полно должников. И если действовать умело, сочетание шантажа с благодарностью вполне может обеспечить ему папский трон. И если за ним стоит Саммерхейс, сюда добавятся еще и деньги.

— А кто работает на него извне? Точно Саммерхейс?

Антонелли закинул ногу на ногу, оглядел свои спортивные туфли, поморщился при виде пятна от травы.

— Лично мне кажется, после смерти Локхарта этим человеком должен был стать кто-то из американцев. Саммерхейс, Дрискил...

— Дрискил болен, — возразил Полетти. — А Саммерхейсу лет двести, если не больше. Одна надежда, — добавил он, — что этот «некто» выступает в более легком весе.

— Деньги, — вставил Вецца, — всегда много весят.

— Но я же говорю вам, Дрискил очень болен, — продолжал твердить Полетти. — Дочь его убили. Сын на грани полного безумия. Нет, мы должны склониться в пользу Инделикато. Уж он-то знает, как действовать в кризисной ситуации.

— Дрискил, — сказал Оттавиани, — мог передать полномочия Саммерхейсу и остаться дома. Надо выяснить позиции Саммерхейса.

— Но это же старикашка, хрупкий, как осенний лист! — воскликнул Полетти. — Разве стоит принимать его всерьез? Неужели действительно так необходимо знать его позицию?

— Что он там затеял, на нем не написано, — кисло заметил Оттавиани. — А ну, все ко мне, если поддерживаете Д'Амбрицци. Те, кто за последние нововведения в индульгенциях, направо, те, кто не согласен, налево... Нет, все гораздо сложней. Кстати, Саммерхейс тоже был в Париже.

— А Д'Амбрицци только что вернулся из Парижа.

— Вот именно. И они там договаривались, поверьте мне. — Полетти отвернулся, над городом сгущались тучи. — Итак, кого будем теперь поддерживать? Инделикато или Д'Амбрицци? Ведь каждый из нас представляет много голосов.

— Нет уж, увольте, — затряс головой Вецца. — Мне с Саммерхейсом не по пути.

— Есть хоть один чистый во всех отношениях кандидат?

— Что за наивность, ей-богу! Стоит затеять эту гонку, и ты уже по уши в грязи. Так что не обольщайтесь.

— Но неужели они настолько замараны, что это может повредить им при голосовании?

— Я же сказал, по уши в грязи, как никто!

— Как Каллистий?

— Тает на глазах, — ответил Полетти. — Но пока еще держится.

— Он собирается вмешаться?

— Неизвестно.

— Да, похоже, Инделикато выбрал самое подходящее время.

— Возможно, это ослабит напряжение.

— Ерунда. Он только подогреет страсти. Напряженная обстановка ему на руку. Сам-то он никогда не сломается.

— Ну, если он считает, что сломается Д'Амбрицци... ему придется ждать чертовски долго.

— Суть в том, что кто-то должен начать искать опору в народе.

— Суть в том, что один из кандидатов должен выбыть из борьбы. Или Инделикато, или Д'Амбрицци. Или же стоит начать поддерживать кого-то еще... В противном случае победить может полное ничтожество. Ладно, посмотрим, как там сложится дальше. И что мы можем сделать.

— Начать опираться на народ? О чем это ты? Инделикато уже опирается, на нас. На меня! — Полетти поднялся. — Хочу, чтоб вы прослушали еще одну запись. Второй беседы понтифика и Д'Амбрицци...

— Мне становится как-то не по себе, когда слушаю эти записи...

— Ну, ты у нас всегда был большим снобом, Гарибальди. Если тебе не по себе, не слушай. Играй в шары, тренируйся, оттачивай мастерство, не засоряй себе слух.

— Господи, я же сказал, просто не по себе!Не надо переворачивать с ног на голову. Расслабься. — Гарибальди пожал узкими, округлыми, как у женщины, плечами. — Идемте. Это наш долг, пусть и тяжкий, прослушивать все эти записи.

— А ты научился приспосабливаться, мой друг.

В библиотеке стоял полумрак. Кардиналы расселись за низким столом. Им подали кофе, и они пили его и ждали, пока Полетти вставит пленку в магнитофон. Но вот он нажал коротким волосатым пальцем на кнопку, и все услышали голос кардинала Д'Амбрицци:

— Ты же Каллистий. Вспомни первого Папу по имени Каллистий — и поймешь свое предназначение...

— Не знаю...

— Слушай меня, Каллистий! Будь сильным!

— Но как, Джакомо, как?...

— В мире, где бессчетные угрозы Церкви плодятся, точно сорная трава, повсюду, начиная с Нила с этой их богиней-кошкой и кончая феей в облике морского конька у кельтов, только Каллистию было дано постичь истинное предназначение Церкви. Римская империя распадалась, повсюду царил хаос... но Каллистий понял, что главное дело Церкви — спасение. Как завещал Христос, спасение всех грешников... Подчеркиваю, всех. Даже самих себя, если мы согрешили. Пришло время раскаяться и спастись, так сказал первый Каллистий. И тогда против него выступил Ипполит, назвал его защитником шлюх, за то, что он собирался даровать прощение проституткам и развратникам, которые раскаялись. Мало того, назвал самопровозглашенным антипапой. Но Каллистий был прав. Спасение — это было все... И когда Каллистия убили на улицах Рима, Понтиан продолжил его дело...

— Зачем ты говоришь мне все это?

— Сделай спасение работой нашей нынешней Церкви. Отгороди ее от всего мирского, от политики, денег, борьбы за мирскую власть и ее давления. Сосредоточь в своих руках власть моральную! Обещай спасение вечное, не только богатым и сильным мира сего. Заботься о душах людских... и тогда убийства прекратятся, и наша Церковь... эта Церковь будет спасена!

— Тогда скажи мне, Джакомо...

Пленка подошла к концу, голос кардинала Д'Амбрицци перешел в невнятный шепот, а затем и вовсе пропал. В комнате воцарилась тишина. Ветер шевелил тяжелые шторы.

И вот наконец Вецца сказал:

— Кто из них более сумасшедший? Не понимаю. В том-то и весь вопрос. — Он близоруко всмотрелся в панель управления слуховым аппаратом, постучал по ней ногтем.

— Да, этого Д'Амбрицци не разберешь, — тихо заметил Антонелли. — Ни на секунду не поверю, чтобы он всерьез утверждал то, что мы только что слышали. И никакой он не сумасшедший. Надо бы выяснить, чего именно он хотел добиться от Папы... И помните следующее: нет на свете более умелого манипулятора сердцами и умами людей, чем наш Святой Джек... Каллистий стал инструментом в его руках. Но для чего именно он хочет использовать Папу — вот загадка.

— В этих стенах мы в безопасности и можем говорить откровенно, — вставил Полетти.

— Где гарантия, что Д'Амбрицци или Инделикато не наставили тебе «жучков»?

Вопрос Гарибальди застал Полетти врасплох. Гарибальди торжествующе улыбнулся и облизал полные чувственные губы.

— Зачем ты его пугаешь? — сказал Антонелли. — Все нормально, Полетти. Продолжай.

— Просто я хотел сказать, то, что мы только что слышали, напоминает безумные бредни времен Иоанна XXIII. Он тоже собирался все реформировать. Собирался лишить Церковь господства в мире, силы и богатства. Вряд ли стоит напоминать, какие действия нам пришлось предпринять тогда. Малоприятная была задача. Слава богу, я тогда еще не был кардиналом...

— Счастливчик, — пробормотал Вецца. — Убийства, вот что тогда...

— А вот я застал Иоанна Павла I, — перебил его Полетти. — Бедняга, его полностью дезориентировали, и сколько глупостей он натворил.

— Ладно, это все в прошлом, — проворочал Вецца. — Что вы предлагаете? Наверное, опять убийства. Кровь, кровь, повсюду жажда крови. — Казалось, он говорит сам с собой. — Но Каллистий умирает... Зачем совершать убийство? Достаточно подождать несколько часов или дней. Тогда и придет наше время.

С минуту-другую в библиотеке стояла тишина. Кардиналы сидели, опустив головы, и избегали встречаться взглядами.

И вот наконец тишину прорезал пронзительный и скрипучий голос Оттавиани. Точно острым ножом скребли по стеклу.

— Речь теперь не о Каллистии, Господь да облегчит ему страдания, — сказал он. — А вот наш Святой Джек пребывает в самом добром здравии...

Отец О'Нил приехал к Дрискилам к вечеру, когда вокруг начали сгущаться серые сумерки. Хью Дрискил позвонил ему сам. Голос у него звучал слабовато, но по интонации Персик понял, что старик не так плох, как он предполагал. Дрискил сказал, что находится дома вот уже двое суток и близок к умопомешательству. Ему одиноко, ему нужна компания, он хочет, чтоб Персик побыл с ним какое-то время. И еще он хотел поделиться с ним какими-то соображениями, но отказался говорить об этом по телефону.

Дверь отворила Маргарет Кордер, личная секретарша и надежный щит Хью от всего внешнего мира. За ее спиной высилась сиделка, богатырского телосложения женщина в ослепительно белом халате, настороженно косившаяся время от времени на дверь в Длинную залу.

— О святой отец, — тихо произнесла Маргарет, — боюсь, он ведет себя не самым лучшим образом. Думаю, ему нужна мужская компания, но все его обычные посетители настолько поглощены работой... Словом, вы как раз то, что ему сейчас нужно. Чтобы было с кем поговорить, а не продолжать управлять миром, ну, вы меня понимаете. А нашу бедную няню он вообще к себе не пускает. В буквальном смысле. Он не в самой лучшей форме, но, уверяю, сил у него достаточно, чтоб устроить сущий ад и полностью отравить нам существование. — Персик помог секретарше надеть норковое манто, зарплата вполне позволяла ей купить такую роскошную вещь. — Я буду в «Нассау Инн». Практически все время там.

— Вы просто сокровище, — с улыбкой заметил Персик.

— Для меня это каникулы, падре. Я привыкла работать. И чем была вынуждена заниматься весь сегодняшний день?...

— Ах, мисс Кордер! Вы, должно быть, знаете уйму всяких секретов. Просто удивительно, как это до сих пор вас еще не похитили!

— Падре!

— Да я просто пошутил. Он что, действительно так несносен?

— Вы только с ним не спорьте. — Она вздохнула. — Выпивка, сигары, тут мы не можем его остановить. А когда попробовали, лицо покраснело, так и налилось кровью, и мы испугались, не дай бог, еще удар хватит. А это хуже сигар и выпивки. Сестра Уордл будет поблизости, или здесь, в холле, или на кухне, так что если что понадобится, зовите. А как связаться со мной, вы знаете. Закажу ужин в номер, возьму хорошую книжку. Вы когда-нибудь читали книги отца Данна?

— Да, конечно. Ведь он мой друг.

— Я его просто обожаю! Что за изощренный, изобретательный ум! И потом, как может священник так много знать о сексе?

Персик покраснел и стал похож на шестнадцатилетнего юнца.

— Сила воображения делает порой чудеса. Иного объяснения у меня нет.

— Ну, надеюсь, у вас тут будет все в порядке.

Лицо у Хью Дрискила осунулось. Морщины в уголках глаз стали глубже. Когда Персик приблизился к дивану, он отложил в сторону один из альбомов для фотографий в темно-зеленом кожаном переплете. Персик мельком успел заметить лицо Вэл. Цветной снимок теннисного корта, стройные и загорелые ее ноги, коротенькая юбочка вздулась от ветра, и видны маленькие белые трусики. Она улыбалась и щурилась, прикрыв ладонью глаза от солнца. Двадцать... да нет, двадцать пять лет тому назад. Невыразимо больно было думать о том, что ее уже нет в живых.

— Присаживайтесь, святой отец. Хотите выпить? Угощайтесь. — На журнальном столике стояли бутылка виски «Лэфройг», графин с водой, серебряное ведерко со льдом. — Смешивайте по вкусу, не стесняйтесь. Я намерен подержать вас у себя. Будете выслушивать мои жалобы о том, какой печальный оборот приняли события к концу жизни. И мне плесните чуток. Что-то в горле пересохло. — Он наблюдал за тем, как Персик смешал себе в бокале виски со льдом, затем налил и ему, в тяжелый граненый стакан. — Врачи, сестры, это совершенно чудовищное существо, что находится сейчас в доме, — они обращаются со мной так, словно я умираю. Да какая, черт возьми, разница, когда это случится? Маргарет по природе своей спасительница жизней. И все, как вы могли заметить, идет не самым лучшим образом... Скажу более того, жить, по-моему, вообще не стоит. Просто надо доделать несколько вещей, перед тем как уйду. О Господи, Персик, куда только девается время? Просто тает, сжимается, и все. Типичные жалобы каждого умирающего. Ладно, чему быть, того не миновать. Дочь моя мертва. Меня пытаются убедить, что в этом замешана Церковь. Сын вообще бог знает где, разоблачает Церковь и выставляет себя на посмешище... У меня, знаете ли, есть друзья в Риме, время от времени получаю от них весточки. Да... — Слова он произносил немного невнятно, глотая слоги. Впрочем, Персика удивило другое. Никогда прежде Хью Дрискил не был столь многословен. Просто поток сознания. Он всегда был молчалив, любил выражаться кратко и эмоций при этом не выказывал. На старике был темно-красный халат с синим кантом и синими же инициалами на нагрудном кармане. Он приподнял стакан, в нем звякнули кубики льда, и жестом указал в дальний конец комнаты, в сторону холла, где несла дежурство сестра Уордл. — Она меня боится. Понимает, кто я. Бедняжка. Я был с ней груб. Сказал, что ей не мешало бы побриться. Сам не понимаю, что это на меня нашло...

— Она может воспользоваться одноразовым станком, — заметил Персик.

Хью Дрискил расхохотался глухим хрипловатым смехом.

— О Господи, Персик! Не обижайтесь, но мне кажется, Бог создал вас не для духовного сана.

— Другие тоже иногда так говорят.

— Вы невинная душа. Неважный материал для священника. Зато человек хороший. Вы очень хороший, добрый человек. Дочь вас любила... вы были таким славным мальчиком. Скажите, а вы любили Вэл?

— Да, любил.

— Что ж, все сходится. Она мне говорила то же самое. И еще говорила, что вам можно доверять...

— Когда говорила, сэр?

— Сэр? Какой еще сэр? Перестаньте, Персик. Говорила во время последнего нашего разговора. Перед тем, как погибла.

— Правда?

Хью Дрискил рассматривал снимок девочки, щурившейся на солнце. Потом стал медленно переворачивать страницы. Перед Персиком проходила вся история семьи, только вверх ногами. — А вот и вы. Стоите под новогодней елкой рядом с Вэл... счастливые то были дни... Нам ведь не дано предвидеть свое будущее, верно, отец?

— Если бы мы могли, — заметил Персик, — то никогда бы не были счастливы.

— А вот и моя жена. Здесь она с кардиналом Спеллманом... незадолго до своей смерти. Вот уж несчастная была женщина, моя Мэри. Впрочем, вы ведь ее знали...

— Ну, нельзя сказать, что знал. Я был тогда еще слишком молод. И переехал сюда уже... после.

— Да, верно. Так о чем это я? Если честно, вы немного потеряли. Мэри была со странностями. Никогда не умела правильно обращаться с детьми... И еще знаете что? Я как-то плохо помню ее лицо. Мне должно быть стыдно, верно? Да, конечно, последнее время с памятью у меня не очень. Но суть в том, что память далеко не всегда является желанной гостьей. К примеру, мне вроде бы говорили, что Папа того гляди сыграет в ящик...

— Вам лучше знать, чем мне. У вас такие связи. Кардинал Д'Амбрицци...

— Да, что верно, то верно. Старина Джек звонил мне несколько раз. Что ж, друг мой, пришла пора сказать вам ужасную правду. Сейчас буду пытать вас клещами, как во времена инквизиции... — Он криво улыбнулся. — Помните ли вы вашего предшественника в Нью-Пруденсе, отца Джона Траерне. Помните?

— Отца Траерне? Да, конечно, помню.

— Так вот. Я знал его достаточно близко. В последние годы он превратился в упрямого и чрезмерно любопытного старого шута. Позвольте рассказать вам о нем одну историю. Персик, сегодня вы играете роль моего сына... которого на самом деле у меня никогда не было. Мой сын должен был стать священником, а вместо этого занялся футболом и адвокатурой... Впрочем, не буду и дальше чернить его в ваших глазах, вы ж его друг... — И Хью Дрискил протянул стакан, давая понять, что ему надо подлить виски.

Персику не нравилось, какой оборот принимает этот разговор. С того места, где он сидел, был виден двор, ярко освещенный фонарями. О'Нил видел, как его старенькую битую машину засыпает снег, что шел не переставая с момента приезда. Прогноз по радио обещали неутешительный, с Огайо и Среднего Запада надвигался циклон, и первый обильный зимний снегопад был обещан именно на сегодня. При этом почти не было ветра, и вся сцена за окном напоминала рождественскую открытку. Персик подлил в стакан Дрискила виски, добавил льда и воды.

— Этот святой отец время от времени получал от меня изрядные суммы. К тому же он знал, что это я выплачиваю ему содержание в Нью-Пруденсе. Он был ирландцем и вместо благодарности, естественно, возненавидел меня всеми фибрами души. Он всегда хотел казаться более значимой персоной, чем был на самом деле, хотел показать, что вовсе во мне не нуждается... ну, вы знаете такой тип людей. Маленький человечек, ненавидящий свою жизнь... Вот и допился до смерти. Скажите, святой отец, а вы много пьете?

— Нет, сэр. Не слишком этим увлекаюсь.

— Однажды он явился ко мне, сильно навеселе, и поведал, что монсеньер Д'Амбрицци — тогда тот еще не был кардиналом — приезжал к нему в Нью-Пруденс. Ну, вам известно, что Д'Амбрицци жил у меня после войны. Так вот, Траерне со злорадством и гордостью объявил, что у них с Д'Амбрицци появился большой секрет. Что якобы теперь им известно нечто такое, чего не знаю я. Жалкая душонка, этот Траерне! — Хью Дрискил так крепко сжал в руке стакан, что костяшки пальцев побелели. За время болезни он сильно исхудал. Вены на руках вздулись и походили на корни, кожа приобрела пепельно-серый оттенок. — Не мог преодолеть искушения, вот и проболтался мне, ну, знаете этот тип людей. Еще и алкоголь подогрел, виски от него несло просто за милю. Короче, он сообщил мне, что Д'Амбрицци стал его большим приятелем, что он приехал к нему в Пруденс и отдал на хранение какие-то очень важные бумаги... Чтобы хранил, пока не придет время, пока они не понадобятся... И еще якобы Д'Амбрицци просил священника никому и никогда не показывать эти бумаги... Прошли долгие годы, Д'Амбрицци стал кардиналом и теперь практически управляет Церковью. А этот жалкий старик, Траерне, вдруг сильно напился, пришел ко мне и выложил все! — Он засмеялся и покачал головой.

Сиделка сдалась, прошмыгнула на кухню. Снег на улице повалил еще сильней. Персику вдруг страшно захотелось убраться отсюда, и как можно скорей. Куда глаза глядят, лишь бы не оставаться здесь.

— Можете себе представить? Старый козел хранил тайну все эти годы, а потом напился, пришел ко мне и выложил все, чтобы показать, какая он значительная персона!... Он словно дразнил меня, твердил, насколько то важные были бумаги и что наверняка мне хочется взглянуть на них хотя бы одним глазком, вот жалкий старый алкаш! Тогда я сказал ему, что Д'Амбрицци писал все это в моем доме и что если бы он действительно хотел, чтобы я прочел им написанное, тогда бы показал мне их сам. А поскольку Д'Амбрицци не показывал, у меня нет ни малейшего намерения читать все это. Прямо так ему и заявил. — Хью отпил глоток виски и плотней запахнул на себе халат, точно его пробирал озноб. Лицо побледнело еще больше, глаза сверкали. — Но... все меняется. Мою дочь убили, мужчина, которого она, возможно, любила, тоже убит, наверняка тем самым человеком. Тем самым, кто пытался убить и моего сына... И возможно, здесь действительно замешана Церковь, откуда мне знать, черт побери? И вот теперь Папа умирает, Д'Амбрицци близок к тому, чтоб занять его место... Знаете, я тысячи раз перебирал все это в уме, пока лежал в больнице, и все время почему-то вспоминал, как Д'Амбрицци жил у нас, как он запирался в кабинете, все писал и писал... А потом отдал все бумаги на хранение Траерне, да так за ними и не вернулся... Вы слушаете меня, Персик?

Персик подошел к окну, стоял и смотрел, как падает снег, бесшумно образует сугробы, отбрасывающие голубоватые тени. Он глубоко засунул руки в карманы мешковатых вельветовых брюк и сжал их в кулаки. Лучше бы он никогда не слышал об этих чертовых бумагах!

— Да, конечно, я слушаю вас, сэр. Но...

— Подойдите, отсюда мне вас плохо видно. — Персик отошел от окна, приблизился и встал прямо перед ним. — А теперь колитесь, мальчик мой. Скажите, отец Траерне когда-нибудь говорил вам об этих бумагах? Или отец Килгаллен, ваш непосредственный предшественник? Может, он отвел вас в сторонку и сказал нечто вроде: «Послушай-ка, сынок, есть один маленький секрет, которым хочу с тобой поделиться», — а?...

— Нет, сэр, ничего такого не было, — ответил Персик и почувствовал, что краснеет.

— Ну, тогда, возможно, ты сам нашел эти бумаги, так ведь оно и было, да? Просто случайно наткнулся, удивился, что ж это такое, решил посмотреть... правильно? Ты ведь знаешь, никакое это не преступление. Он писал все это сорок лет назад.

— Но мистер Дрискил, я действительно не знаю...

— Ах, святой отец, святой отец. — Хью Дрискил слабо улыбнулся, точно улыбка причиняла ему боль. — У вас нет самого необходимого для священника качества. Вы не умеете лгать, никогда не умели. Вы человек честный. Так вам известно об этих бумагах или нет?

— Понимаете, мистер Дрискил, все это произошло чисто случайно, клянусь Богом...

— Понимаю, сынок. И в связи с этим хочу задать несколько вопросов. Да не волнуйтесь вы так! С вами все в порядке?

— Не знаю, сэр. Это правда. — Куда, черт возьми, запропастился отец Данн, даже посоветоваться не с кем.

Примерно полчаса спустя Персик вернулся к своей старенькой машине, упрекнул себя за то, что до сих пор не удосужился сменить резину на зимнюю, и поехал в Нью-Пруденс. Он получил четкие распоряжения. Забрать рукопись Д'Амбрицци и привезти ее обратно, Хью Дрискилу. Сегодня же. Невзирая на сильнейший снегопад. Все же было нечто в этом Хью Дрискиле... С таким человеком не поспоришь.

Вернувшись в Рим, сестра Элизабет в тот же день отправилась в квартиру на Виа Венето, предварительно позвонив в резиденцию Ордена на холме под названием Испанские Ступени. Дрискил и Данн приглашали ее поужинать в ресторане на том же холме, но она отказалась, сославшись на то, что сильно устала и надо еще заскочить в редакцию. Она также отвергла предложение Дрискила проводить ее вместе с Данном на квартиру, проверить, все ли там в порядке, просто в качестве меры предосторожности. Ничего с ней не произойдет, она уже убила одного нападавшего, убьет и другого, если возникнет такая необходимость. Все это она произнесла самым жестким и спокойным голосом, прекрасно понимая, что лишь храбрится и все это просто смешно. Но сходить туда надо, и их компания ей вовсе ни к чему.

Остановившись в холле перед дверью, она почувствовала, как бешено бьется у нее сердце. И, едва шагнув в квартиру, тут же включила свет. Яркий свет, никаких там неосвещенных уголков и теней! Подойдя к двери в ванную, она уже знала, что отмокать в теплой воде с солями и шампунями сегодня не будет. Пена, журчание воды, сладкая дремота — от этого сразу теряешь контроль над ситуацией. И вот она быстренько приняла душ, причем оставила при этом дверь открытой, чтобы видеть коридор.

Затем накинула халат, налила себе вина, поставила на огонь кастрюлю с водой для спагетти, наскоро приготовила соус. Но есть не хотелось. Она прошла в гостиную, уселась на диван, включила кассету фильма, музыку к которому написал Энио Морриконе. Но ничто не могло отвлечь ее от горьких мыслей, от воспоминаний о том, что произошло в Авиньоне.

Тогда, ослепленная гневом, она резко вскочила из-за стола, перевернула стул и просто убежала прочь. Пустой мелодраматический жест. Ее душили слезы, она чувствовала себя униженной и одновременно испытывала ярость, ненависть к этому мужчине за его безумное, ничем не оправданное презрение к Церкви, ее слугам, а стало быть, и к ней самой. Последний вывод напрашивался неизбежно. Его ненависть к Церкви была просто непростительна, беспричинна, дика по самой своей сути... Она истощила запас оскорбительных определений. Да как мог он, как смел так оскорбить ее? Почему она оказалась столь уязвима, доверилась ему, рассказывала о своей жизни? В чем заключался смысл всех этих его нападок? Просто чтобы сделать ей больно?

Нет, одной жестокостью этого не объяснить. И все равно, Бен Дрискил — просто дурак и свинья.

Хотя в глубине души она понимала: это не так.

Его боль была спрятана где-то глубоко и была неизмеримо больше той боли, что он причинил ей. Вопрос в том, должна ли она помогать ему и дальше?

Нет, вряд ли это возможно.

И, однако же, он сказал... Господи, может, она просто ослышалась или неправильно поняла?... Он сказал, что любит ее...

Что ей теперь делать?

Что бы она ни делала, всегда получалось только хуже. Она решила открыться перед ним, довериться и была уверена, что он воспримет все это правильно. А вышло иначе. И все теперь хуже некуда.

Ерунда! Не все. Зачем только черт надоумил ее связаться с этим Дрискилом?

Во время встречи с Кесслером он был так бледен, угнетен, весь дрожал. А Данн держался нормально, как всегда. Интересно, на чьей он все же стороне, этот отец Данн?

Амброз Кальдер. Да, крепкий орешек. Хотелось бы знать, что из его воркотни приняли на веру Бен и Данн?

Д'Амбрицци и Саймон Виргиний — одно и то же лицо? Полный абсурд!

Но тогда кто же стоял за ассасинами? Этим человеком никак не мог быть Д'Амбрицци, поскольку говорили они не о прошлом, а о настоящем. Она слишком хорошо знала кардинала, чтобы поверить, что он мог творить такое зло. Он не мог...

Тогда кто мог?

Курия? Группа заговорщиков внутри курии? Возможно, то был всего один человек, наделенный огромной властью. Инделикато? Оттавиани или Фанджио? Возможно, вовсе не знакомый ей человек? А может, это человек мирской, но близкий Церкви, наделенный огромной властью и деньгами, эдакий вариант Локхарта со знаком минус? Архигерцог? Или Коллекционер? Кто они такие?

А может, сонно подумала она, это сам Папа?...

Или же чья-то невидимая рука, направляемая столь же неведомыми и могущественными внешними силами, эдакая чума, пожирающая всех на своем пути? И возможно, достигнув своей цели, она остановит убийства, а потом, со временем, все забудется, тайна так и останется тайной, но уже не будет никого волновать. Сменятся поколения, а затем вдруг снова понадобятся наемные убийцы и, повинуясь приказу хозяина, нанесут новый удар.

Элизабет сидела за столом, с пустой тарелкой и пустым бокалом, смотрела на балкон, с которого упал пытавшийся убить ее человек. Она словно видела его воочию, страшный, затянутый молочной пленкой катаракты глаз, искаженное яростью лицо. Она снова ощущала в руке тяжесть серебряного подсвечника, слышала, как хрустнула кость, когда она нанесла удар по лицу... Как же убить свою память?...

Как же ужасно все получилось.

Люди не понимают, как важны для человека религиозного взаимоотношения с людьми вне стен Церкви. Как много они для них значат, какой уровень доверия предполагают, какие порей надежды могут разбудить.

Прискорбный факт заключается в том, что Элизабет разрушила отношения с Беном Дрискилом еще в Принстоне, разрушила своей неуверенностью, эгоизмом и страхами. Спряталась в Церкви, бежала от мира, который, как думала, не могла контролировать. Но мир все равно настиг ее, догнал, подверг опасности. Бен нравился ей, ее тянуло к нему, она восхищалась его храбростью. И накричала она на него тогда вовсе не потому, что он совершил что-то плохое, но из-за собственных сомнений, неуверенности в себе и в правильности выбранного пути. Она заставила его платить за свои ошибки, а сама продолжала терзаться сомнениями и предпочла спрятаться в стенах Ордена.

Орден, следовало признать, требовал от нее немногого, и она отдавала ему тоже совсем немного. В отличие от Вэл, которая отдавала неизмеримо больше, пыталась сделать сам Орден лучше и совершеннее. Она не стоит и мизинца сестры Вэл.

Но как могла Элизабет объяснить все это Бену, который еще в Принстоне видел лишь ее холодность и нежелание понять его? Теперь она понимала. Бен был прав. Его сестру только что убили, и когда сама она протянула ему руку помощи, а он охотно принял ее, то она вдруг сама же от него и отвернулась. Что ж, может, теперь, после Авиньона, они наконец квиты.

И вот она в Риме, и ей хочется лишь одного — спать. Что ж, утро вечера мудренее.

Но она заблуждалась.

— Может, все же объяснишь, что произошло с этой монахиней?

— Ваше преосвященство, он вовсе не собирался убивать ее. Я пытался доказать это ему, но...

— Значит, плохо объяснял! Мерзкая история, и с каждым часом становится все запутаннее!

— Хорстман говорил, этому человеку можно доверять...

— Но Хорстман не видел его целых тридцать лет! Хорстман сам старик и настоящий фанатик. Должно быть, просто сошел с ума. А может, с самого начала был сумасшедшим. И потом, не монахиню надо было убивать, а Дрискила!

— Но ваше преосвященство, разве это разумно? Особенно теперь, когда он здесь, в Риме?

— Не тебе судить, что разумно, а что нет! Может, стоит напомнить, что именно ты упустил тогда Дрискила?

— Он нам нужен сейчас, и мы ему нужны... мы непременно должны его выслушать. Вы уж извините, но это так...

— Хорстман должен был убить Дрискила в Париже. Или в Ирландии... Время поджимает. Папа может скончаться в любой момент. Мы должны быть уверены в исходе дела до этого...

— Скажите, есть хоть малейший шанс, что он объявит о своем желании?

— Ну, не знаю, хорошо ли это... Одно дело, если я получу его благословение. И совсем другое, если это будет кто-то еще. Уж лучше тогда пусть просто умрет. Так, ладно, что у нас дальше? Где Хорстман?

— Не понял, ваше преосвященство?...

— Он может снова понадобиться.

— Кто? Но это очень опасно, особенно теперь, когда все съехались в Рим. Кто у вас на уме?

— Тебе это не понравится. Зато поможет решить проблему...

Только тут он догадался, кого хотел назвать кардинал.

— Хорстман ни за что не согласится, ваше преосвященство.

— Сделает то, что ему скажут. Он запрограммирован на такие дела давным-давно, причем выдающимся экспертом. Он не человек. Он всего лишь инструмент.

— Простите, ваше преосвященство, но он все же человек...

— Нечего трусить. Мы почти у цели. И наша цель — спасение Церкви, заруби себе на носу.

Папа Каллистий уже почти не видел разницы между ночью и днем, светом и тьмой. Тьма наваливалась со всех сторон, окружала и давила все плотней, с каждым вдохом, каждым биением сердца. Он ощущал, как одна за другой отказывают все жизненно важные системы. Жизнь оказалась слишком короткой, а возможно, слишком долгой. Интересно, что ждет его дальше. Он очень устал. И разочаровался.

Все больше времени он жил прошлым, оттуда всплывали тени людей, которых он некогда знал, с которыми был дружен. Хорстман, брат Лео, Лебек, умирающий на кладбищенском дворе, вспомнилась также снежная ночь в горах, когда они ждали тот поезд. Саймон... Все они, похоже, собрались теперь возле его постели, кивали, отдавали дань уважения. Все они, живые и мертвые, пришли проводить его в последний путь...

Теперь уже слишком поздно становиться другим Каллистием. Слишком поздно пользоваться планом Д'Амбрицци. Он сказал об этом кардиналу, сказал, что времени совсем не осталось. А тот кивнул тяжелой головой и сказал:

— Попробуй продержаться еще немного.

...Каллистий дремал и что-то бормотал во сне, когда вошел его секретарь и бережно прикоснулся к плечу.

— Да, да... — пробормотал Папа. Во рту пересохло, язык еле ворочался. — Что там? Еще таблетки?

— Нет, ваше святейшество. Вот, вам принесли.

Каллистий увидел в его руке простой конверт.

— От кого это?

— Не знаю, ваше святейшество. Передал внизу, на вахте, посыльный.

— Ладно. Включи лампу. — Он кивком указал на тумбочку. — Спасибо. Позвоню, если что понадобится. А теперь ступай.

Оставшись один, он сунул руку в карман халата и нащупал флорентийский кинжал. Провел пальцем по острому, как бритва, лезвию. Потом вынул кинжал и увидел на кончике пальца каплю крови. Сунул палец в рот. Кровь была солоноватой на вкус. Затем он аккуратно распечатал кинжалом конверт.

Там был один листок бумаги, сложенный пополам. Он развернул его и увидел написанные от руки слова. И сразу же узнал почерк. Прочел, и на изможденном лице медленно расцвела улыбка.

"Ты все еще один из нас. Не забывай этого...

Саймон В.".