"Ассасины" - читать интересную книгу автора (Гиффорд Томас)Часть вторая1 ХандраТак называла это ее мама. Впрочем, Элизабет никогда не была для хандры легкой добычей, слишком уж активную вела жизнь, слишком уж была поглощена и захвачена внешним миром. Но порой хандра все же настигала и завладевала ею. Так случилось на борту «Боинга 747», когда она возвращалась в Рим. Скорбь и горечь, вызванные смертью Вэл, были здесь ни при чем. С этим можно было как-то бороться. Призвать на помощь веру, в таких случаях она всегда помогала... Но хандра заползает тебе под кожу, впитывается в кровь, и никакой Церкви, вере и молитве ее не остановить, не избавить тебя от нее. Хандра овладевает человеком незаметно, а когда он спохватывается, бывает уже поздно. Приходит расплата. Именно благодаря маленькой девочке, летевшей вместе с ней в самолете, Элизабет удалось обнаружить признаки хандры. Девочка сидела впереди, славная малышка лет шести-семи, и то и дело оборачивалась посмотреть на нее. В салоне стояла полутьма. Из всех пассажиров на борту не спали только она и Элизабет. У девочки были огромные карие глаза, курносый широкий носик, очень грустный рот, конский хвост на голове перехватывала сине-золотистая ленточка. Стояла ночь, они летели где-то над Атлантикой, и малышка то и дело поглядывала на Элизабет. Вот над спинкой кресла вновь возникло хмурое и любопытное личико, и Элизабет улыбнулась девчушке. Та уперлась подбородком в подголовник. — Меня зовут Дафна. Папа называет просто Даффи. Я говорю шепотом, чтобы не разбудить маму. А тебя как звать? — Элизабет. — Мама очень любит поспать. И я должна вести себя тихо, ходить на цыпочках и все такое. А ты почему не спишь? — Думаю. — Я тоже. — Она понимающе кивнула. — Я думала о своих друзьях. О том, что увижу их завтра. А ты о чем? — Тоже о друзьях. — Ты тоже увидишь их завтра? — Нет, боюсь, что не всех. — Ты живешь в Риме? — Да. А ты? — У нас есть дом в Чикаго, но папа работает в Риме, так что мы и там тоже живем. А где твой дом? — На Виа Венето. Маленькое личико посветлело. — Я знаю это место! Виа Венето. А у тебя есть маленькая девочка? Мы могли бы поиграть... — О, нет. К сожалению, нет... Я хотела бы... — Что? Чего ты хотела бы, Элизабет? Такую, как я, маленькую девочку, да? — Да, Дафна. Очень хотела бы маленькую девочку. Такую, как ты. — Правда? — Девочка хихикнула и прикрыла ладошкой рот. — Правда. — Можешь называть меня Даффи, если, конечно, хочешь. Хандра не преминула воспользоваться моментом. Элизабет предстояла долгая и трудная ночь. Казалось, что в самолете в ту ночь в нее вселилась душа Вэл. Вэл пыталась что-то сказать ей, а вот что именно, уловить никак не удавалось. Элизабет надела наушники и принялась прослушивать через плеер одну мелодию за другой. Билли Холидей, Стэн Гец, Астрид Джильберто. «Блюзы настроения», «Аэроплан Джефферсона», симфония Моцарта «Юпитер», запись концерта Баха для клавесина в до— и фа-минор в исполнении Густава Леонарда, она доставала из сумки одну кассету за другой, одновременно просматривала материалы по ноутбуку, но мысли ее витали где-то далеко и были связаны с Вэл... Вэл. Она пыталась уловить посылаемые ей сигналы, как некая отдаленная радиостанция, но не получалось. Вэл хотела, чтоб она вспомнила что-то. Я вспомню, я непременно должна вспомнить, твердила про себя Элизабет. Затем она начала думать о Бене, и стало еще хуже. Простились они нехорошо, и это ее мучило. Она ненавидела себя за то, что наговорила в споре этому человеку. Если вдуматься, он прав, он абсолютно прав, она сама теперь не понимала, почему так отчаянно возражала ему. И ей действительно хотелось работать с ним заодно, чтобы выяснить, что произошло с Вэл. Мало того, она была бы просто счастлива заняться этим, поскольку только это могло смягчить горечь утраты. Тем более что и начало уже положено, ведь удалось же им найти отставного полицейского, живущего в полном уединении на побережье, и они услышали об убийстве священника и потом так долго и страстно обсуждали это с Беном и отцом Данном... Тогда почему они расстались на такой враждебной ноте, почему она так рьяно бросилась защищать Церковь? Что за дух противоречия вселился в нее? Может, все это было продиктовано просто страхом? Ведь только в тот момент она со всей ясностью осознала, что Вэл мертва. Убита, и произошло это лишь потому, что она узнала нечто такое, с чем никак не могли смириться убийцы, навлекла их гнев на себя. Страх. Ее терзал страх за себя, если она будет продолжать расследование, и за Бена, если он не отступится и продолжит искать убийцу. Ее самая близкая, самая любимая подруга погибла, а сама она лишилась от трусости разума и ненавидит себя за это. Да, она трусиха... И тут вдруг она на секунду поверила в то, что Вэл убила именно Церковь, с целью защитить себя. Нет, быть того не может. У старой, потрепанной в боях Церкви немало грехов, но чтобы она сейчас пошла на убийство... нет, вряд ли. Элизабет никогда не принадлежала к числу прирученных Церковью представителей прессы, никогда не являлась ее апологетом. Не больше, чем Вэл. И это просто нечестно, что Бен думает про нее иначе... нечестно и несправедливо! Тут над изголовьем кресла вновь показалась головка Дафны, и они еще немного поболтали. И Элизабет вновь ощутила: хандра. Хандра прицепилась к ней, никак не желала отставать, и дело тут было не в Вэл и не в Церкви. Совсем в другом. Просто Даффи заставила ее задуматься о маленьких девочках и любви. Глядя в эти огромные карие сияющие глаза, она вдруг увидела в них себя. Вспомнила полное надежд и ожиданий детство в Иллинойсе, свою жизнь до того, как вступила в этот замкнутый круг. Она смотрела в глаза этого ребенка и ощутила, как зачастило, затрепетало вдруг сердце. Оно жаждало любви. Того, о чем люди всегда слагали песни и легенды. Дафна. Маленькая ладошка прикрывает смеющийся рот. А ее мама любит поспать. Хочет ли Элизабет, чтоб у нее была такая же маленькая девочка?... Любовь... Любовь всегда была для Элизабет проблемой. И когда она теряла контроль над собой, желание любви терзало, переполняло сердце, вызывало слезы на глазах. Проблема в том, что любовь всегда приходила неожиданно и словно ниоткуда, и когда это начиналось (ради справедливости следует сказать, что не часто), она терялась, ссылалась на занятость, пыталась оттолкнуть поклонника, твердила себе, что это осложнение ей вовсе ни к чему. Когда начиналось, это походило на внезапную болезнь, лихорадку, сжирающую всю ее энергию и жизненные силы. И при этом жажда любви оставалась, и у нее были свои вполне очевидные признаки: тоскливо ныло сердце, внутри все словно скукоживалось, она отчаянно хотела тепла, прикосновения, ласки, хотела зависимости от другого человеческого существа... Что же это еще, как не жажда любви, в чем ей было отказано из-за выбора профессии? Случались в ее жизни моменты, когда жажда эта захватывала ее всю, целиком. Она глядела в глаза Дафны и думала о том, что своей Дафны у нее никогда не будет. Никогда больше не будет этих ночных разговоров за кухонным столом, готовки на скорую руку, Бена Дрискила, сидящего рядом и не сводившего с нее глаз. Тот зимний вечер с первым свежим снегом, веселая беготня по парку Грэмерси, а еще они пили пиво в таверне «У Питера». Да и последние несколько дней с Беном они провели очень неплохо, если забыть о печальных обстоятельствах, заставивших ее приехать в Принстон. Они находились в одном доме, под одной крышей, она слышала, как он расхаживает по комнатам где-то внизу. А потом они вместе говорили со старым полицейским, вместе сидели перед камином, вместе нашли старую фотографию в игрушечном барабане Вэл. Какое право имела она отговаривать его?... Ведь это его жизнь, он ступил на поле боя, он готов осознанно идти на любой риск... Черт! Воображение завело ее слишком далеко, но... Теперь она понимает Бена, разделяет его намерения, она хочет быть рядом с ним, стать частью его жизни, незаменимой помощницей и подругой, да и разве может быть иначе?... Но этого не будет. Никогда. Надо смотреть правде в глаза. И все равно он ей очень нравился. И еще она страшно рассердилась в ответ на его замечание, что монсеньер Санданато будто бы влюблен в нее. Она покраснела, как свекла, а все потому, что думала в тот момент исключительно о Бене. Уж не смеется ли он над ней? Нет, это просто безумие, говорить такие вещи!... Он точно смеялся над ней, черт бы его побрал! Монахиня и объект любви — понятия несовместимые, ха-ха-ха! Монахине не положено даже думать о таких вещах, а Бен, наверное, догадался, что она временами думает, и смеялся над ней, над отсутствием у нее опыта, над самонадеянностью. Может, поэтому она в конце вдруг восстала против него? Может, именно поэтому вдруг с такой яростью бросилась на защиту Церкви, стала отговаривать его, высмеивать его намерения, и все это лишь потому, что ей показалось: он хочет ее унизить? Или же просто потому, что боялась влюбиться в него? Другая бы женщина на ее месте — не монахиня — могла подумать, что эти несколько дней, проведенных вместе, и скорбь утраты сближают, способствуют любви. Но у другой женщины и отношения с мужчинами были бы совсем другие. Монахини тоже общаются с мужчинами, по большей части священниками, и отношения эти носят совсем другой характер. Они лишены романтики, какой-либо чувственности. Если, конечно, вы вообще способны на какие-либо чувства. Но то, что она испытывала к Бену... Нет, это было совсем другое. И вот она поссорилась с ним, и теперь он ее презирает. Что ж, молодец, сестра, славно поработала. В Рим она прилетела вконец измученная, с красными от бессонницы глазами. Дафна обняла ее на прощание, и Элизабет снова ощутила магическую притягательность этих огромных сияющих глаз. Ни Дафна, ни ее мать, разумеется, не догадались, что она монахиня. В такси она открыла блокнот и начала просматривать сделанные в самолете записи, потом попросила водителя отвезти ее на Виа Венето. Приехав домой, переоделась в спортивный костюм, вставила в плеер запись с «Белым альбомом» «Битлз» и устроила себе сорокаминутную пробежку, чтобы избавиться от печальных размышлений и усталости, сковывающей все тело после долгого перелета. Потом Элизабет приняла холодный душ и долго и безрадостно смотрела на свое отражение в зеркале. Ни капли макияжа, волосы мокрые, спутавшиеся, лицо осунулось, глаза смотрят скучно. Это лицо в зеркале напомнило ей о сестре Клэр, с которой она познакомилась на первом году обучения. Именно Клэр пригласила тогда представителя фирмы «Ревлон» проинструктировать «новобранцев», так Клэр называла их тогда, на тему «деликатного» применения косметики. «Ведь вы должны нести людям слово Божье, — говорила она им, — а разве можно это делать, если выглядишь сущим страшилищем?» Уроки представителя «Ревлон» пользовались бешеным успехом. В данный момент она, несомненно, выглядит сущим страшилищем, но ничего, через десять минут последствия тяжкого и долгого перелета будут замаскированы, и она будет готова предстать перед миром в должном образе и подобии. Несколько часов спустя, после бурного и утомительного «вхождения в дело», решения почти всех накопившихся по журналу вопросов и проблем, Элизабет наконец оказалась в кабинете одна и устроила себе первый перерыв. Она выпила чашку остывшего кофе, отложила в сторону копию статьи, которую собралась править, и закрыла глаза. Весь день на уровне подсознания не давала покоя одна мысль. Сестра Элизабет пыталась вспомнить, как ей казалось, очень важную ремарку Вэл. И вдруг она удивленно открыла глаза. Она услышала в комнате голос подруги. Через долю секунды поняла, что говорит сама с собой, нет, это не совсем правильно, она говорила с Вэл, и та ей отвечала... Элизабет хорошо помнила тот день. Как-то вечером они с Вэл сидели здесь же, у нее в кабинете, и ждали Локхарта. Он должен был заехать за ними и отвезти поужинать в один из его любимых модных ночных ресторанов, и Вэл была как-то особенно возбуждена, такое с ней иногда случалось. Элизабет спросила, что происходит, и тогда Вэл покачала головой, усмехнулась, сказала, что это тайна, которой она не может поделиться. Но желание поделиться так и распирало ее. За обедом Локхарт упомянул какого-то своего знакомого, этот человек недавно умер и имел отношение к Церкви. Черт, Элизабет никак не удавалось вспомнить его имя, кажется, ирландец?... А потом она встретилась взглядом с Вэл, буквально на секунду, и Вэл сказала: «Получается пятеро». И Локхарт вдруг перестал жевать и спросил: «Что?» И Вэл ответила: «Получается пятеро за год». И тогда Локхарт сказал что-то о том, что это никак не связано во времени и месте. И тут Вэл принялась смешно передразнивать Джильду Раднер из старой телепередачи «Субботняя ночная жизнь» и пропищала: «Не стоит придавать этому значения»... А потом вдруг на Элизабет навалилась страшная усталость, и проснулась она несколько часов спустя за рабочим столом. Поехала домой, рухнула в постель и проспала часов десять, не меньше. Затем на несколько дней Элизабет вся ушла в работу. Вернулась к своему обычному ритму, а это означало, что весь день она трудилась как проклятая, выкраивая всего шесть-семь часов для сна. Интервью, редакторские и производственные совещания, составление планов для типографии, редактирование статьи в последнюю минуту перед отправкой, умасливание переводчиков, чтобы остались поработать сверхурочно, пресс-конференции, визиты в штаб-квартиру Ордена на чай с разными важными людьми, обеды с делегациями из разных стран — от Африки до Лос-Анджелеса и Токио. Люди, паломники всех мастей, богатые и бедные, праведники и циники, альтруисты и скопидомы, неустанно съезжались в Вечный город, полные упований на свою Церковь, в надежде, что она поможет им излечиться, или же наполнить карманы, или навязать свою волю отросткам этого огромного, расползшегося по всему миру организма под названием римская Церковь. И Элизабет делала доклады, переводила, встречала и провожала этих гостей. И еще слушала, она никогда не уставала слушать. А все вокруг, куда бы она ни пошла, говорили только об одном: о здоровье Папы. Журналисты даже соревновались между собой: кто точнее предскажет день и время смерти Папы. Интерес подогревали многочисленные слухи. Пронеслась весть, что состояние Папы резко изменилось, а вот в лучшую или худшую сторону, это зависело от источника информации. Что же касалось преемника, тут прогнозы колебались, подобно капризному столбику термометра. Фаворитами были Д'Амбрицци и Инделикато, но и у других кардиналов имелась поддержка. Короче, ясности никакой. И еще здесь бурно обсуждали убийства сестры Валентины, Локхарта и Хеффернана в далекой Америке, где такие вещи случаются на каждом шагу. Но даже для Америки это было, пожалуй, уж слишком. Элизабет засыпали вопросами. Она увертывалась, как могла. Иногда притворялась, что не понимает, и просто отмалчивалась. Она никому не сказала о версии священника-убийцы, понимала, что в Риме делать это просто непозволительно. Пока здесь об этом не было произнесено ни слова, и она не собиралась становиться источником столь скандальной и непроверенной информации. Но мысли об этом не оставляли ее, и она порой просто задыхалась от желания поделиться хоть с кем-нибудь тем, что считала правдой. Нет, ей решительно необходимо посоветоваться. А рядом нет Вэл... И еще хотелось понять, о каких пятерых за год шла тогда речь. Пять смертей за один год... Страшно хотелось позвонить Бену, услышать его голос, извиниться перед ним. Она подходила к телефону, но потом решала, что не сейчас. Нет, она позвонит ему завтра. Завтра. Сон приснился плохой, он сразу понял это. Сон мучил и жег, точно ужасная незаживающая рана, излечить которую невозможно, она останется с тобой на всю жизнь, навеки искалечит тебя, сделает полубезумным, бессильным. За секунды до пробуждения, когда человек уже способен контролировать свое пробуждающееся сознание, Санданато вдруг увидел себя блуждающим в каком-то странном темном месте, впрочем, оно поджидало его почти каждую ночь. Иногда удавалось проскользнуть мимо. Иногда — нет. Он бесшумно переходил из комнаты в комнату, но за рядом дверей и арок, через которые он проходил, открывались не комнаты, а камеры с полом из раскаленного песка. Вокруг вздымались стены из медного цвета камня с выдолбленными в скалах тысячами ступеней, а сверху над головой пылал на фоне голубого неба раскаленный добела диск. И он чувствовал себя человеком, угодившим на дно отравленного колодца, выбраться из которого невозможно... Во сне он всегда находился на дне этого колодца, не мог найти выхода, в отчаянии одиноко брел в темноте, и высоко над ним, яркое и недостижимое, посмеивалось небо. И еще во сне слабо попахивало ладаном, раскаленным песком и колючим кустарником, никогда не знавшим дождя. Во сне это было безымянное и всегда темное место живое и пульсирующее черной кровью, которая ручейками просачивалась сквозь трещины-раны в камнях. А потом случалось нечто необъяснимое. Чудо. Дно долины начинало дрожать под ногами, черная кровь кипела и пенилась, проступая сквозь каменные стены, и вдруг камни эти раздвигались перед ним, и он видел выход. Горы прорезала дорога, за ней открывалось огромное пространство, пустыня в весеннем цвету. А дальше, на горизонте, купаясь в лучах солнечного и лунного света одновременно, потому что это был сон, виднелся замок, такое безопасное и святое место... И теперь во сне он уже не был один, но в окружении братьев в капюшонах, которых он знал, которых вывел из этой темницы. Он чувствовал себя словно заново рожденным, крещенным в черной горячей крови, ставшим воином, гладиатором, рыцарем какого-то древнего ордена, исполнившим священную свою миссию... Долина Плача, так назвал он это дьявольское место, из которого ему удалось выбраться. А потом все эти образы блекли, замутнялись, черная кровь исчезала, и он просыпался и открывал глаза. И еще долго лежал весь мокрый на пропотевших насквозь простынях, и для него начинался новый день. Монсеньер Санданато прилетел в Рим в четыре часа. Кардинал Джакомо Д'Амбрицци предпочитал вести жизнь тихую и уединенную, и четыре утра были для него самым тайным и сокровенным часом. Сидя за рулем, монсеньер Санданато изучал в зеркале заднего вида лицо своего старого учителя. Кардинал разместился на заднем сиденье самого непрезентабельного в автопарке Ватикана автомобиля — голубого «Фиата» с ржавой вмятиной на заднем бампере. Мания секретности в самой ярко выраженной, стадии. Этим прохладным осенним утром окраинные улочки Рима были еще погружены во тьму в столь ранний час, казалось, что старинные здания стоят наклонно, так и тянутся друг к другу, точно истосковавшиеся старые друзья. Впечатление такое, словно они едут в туннеле. Кардинал достал из старого кожаного портсигара черную египетскую сигарету, вставил в рот, прикурил. Глубоко и с наслаждением затянулся, и Санданато увидел в зеркальце его пальцы, короткие, толстые, сплошь в желтых никотиновых пятнах. Типичные пальцы крестьянина. А вот лицо — в этот момент он погрузился в чтение книги о приключениях Шерлока Холмса — лицо говорило о том, что этот человек любитель плотских наслаждений, эдакий Борджиа. Губы полные, зубы неровные и покрыты желтоватым налетом от непрерывного курения, глаза ясные и ярко-голубые, смотрят пронзительно из-под тяжелых век, в тот момент, когда он отрывал их от книги. Костюм на кардинале был светский. Еще один признак мании секретности, но Санданато его понимал. Даже сейчас, сидя на заднем сиденье этой маленькой жалкой машины, старик в потрепанной шляпе — тоже часть камуфляжа — предпочитал говорить шепотом. Боялся, что в «Фиате» могут быть «жучки». В играх, где ставки столь высоки, часто говаривал он, возможно все. «Болтун — находка для врага» — совершенно справедливая поговорка. Шляпа низко надвинута на лоб. Под ней некогда черные, а теперь совсем седые волосы тесно, точно шапочка, облегают массивный череп. Неброский серый костюм немного ему маловат и сидит нескладно, точно снят с плеча какого-нибудь русского. Фигура крепкая, немного квадратная, руки и плечи мясистые, от него так и веет силой, несмотря на то, что старику за семьдесят. Даром что вырос в Триесте, у тамошних парней всегда была репутация: соображает быстро, а кулаками действует еще быстрей. За долгие года Санданато часто наблюдал этого человека, знал о его пристрастии к маскировке и о том, что природные данные лишь способствуют ей. Внешность его была обманчива. Толстые щеки и двойной подбородок говорили о добродушии. Ходил он, робко сутулясь, одежда всегда казалась немного измятой, на каком бы важном событии он ни присутствовал. Невозможно было представить его отглаженным, накрахмаленным и аккуратным, хотя, в сущности, так оно и было. Но все это служило лишь обманчивым фасадом. Лицо старого сибарита так и светилось интеллектом. И чутье его никогда не подводило, и логикой он владел практически безупречной. У кардинала Джакомо Д'Амбрицци, обожавшего таинственность, было несколько секретов от монсеньера Санданато. Санданато еще с самого начала знал, что кардинал вовлечен в самые мирские дела Церкви. Здесь требовался именно такой человек, наделенный быстрым, практичным и расчетливым разумом, и власть предержащие представители Ватикана сразу распознали эти качества в молодом парне из Триеста. Деньги — вот с чем он умел обращаться лучше всего. Начал с накоплений, затем пустился в инвестирование. В плане построения и организации материального благосостояния Церкви ему в свое время просто не было равных. Занимаясь этими делами, кардинал вскоре понял, насколько уступчива в этом отношении Церковь. Так бывает податлива девушка, волнуемая прикосновениями возлюбленного. И потому и с Церковью, как с ней, можно делать все, что заблагорассудится. Правда, больше всего на свете Д'Амбрицци хотелось сохранить Церковь, защитить ее от зла и врагов, как внутренних, так и внешних. Задача была не из легких, но он с ней всегда справлялся. И последние годы рядом с ним всегда был Пьетро Санданато, свидетель становления его могущества. Кардинал часто рассказывал ему о том, как догадался о своем призвании. Случилось это пятьдесят с чем-то лет тому назад, когда он зашел в одну маленькую и обшарпанную контору в Неаполе. Облезлый линолеум, запах пота, гора тарелок с засохшей пастой свалена на столе в углу. Хозяином конторы был некий мелкий магнат местного розлива, чьи упования на Церковь вдруг совпали на тот момент с чаяниями Д'Амбрицци. И будущий кардинал умудрился выцарапать у этого человечка в грязной рубашке целых сто тысяч долларов. Он знал, на что употребить эти деньги. Так все началось. Много лет спустя, говоря о контроле кардинала Д'Амбрицци над ватиканским портфелем инвестиций и почти абсолютной секретности, сопровождающей все его действия, один американский кардинал заметил: «Все определяется географией, это однозначно. У нас вызывает усмешку неумелый банкир в Цюрихе, французский советник, пригласивший на плохой обед в Париже, а уж ленивый брокер где-нибудь на нью-йоркской или парижской фондовой бирже приводит просто в шок. Но мой друг, вы когда-нибудь задавались вопросом, при чем тут Господь Бог?» Все это так, говорил кардинал. Жизнь его окружена тайнами и секретностью, и да, география имеет значение. Но есть еще такой аспект, как человеческая природа, таланты и дарования. Господь не обделил его в этом смысле, он успешно ведет дела Церкви, и когда-нибудь все это поймут и ему зачтется. Монсеньер Санданато остановил «Фиат» в неприметном темном проулке, рядом с горами какого-то старого хлама и мусора и выключил фары. Здесь находился черный вход в старое кирпичное здание госпиталя, настолько неприметный снаружи, что никто, кроме людей знающих, не догадался бы о его существовании. Пациенты тут лежали бедные и нетребовательные, никому и в голову бы не пришло, что кардинал может зайти сюда. И, разумеется, именно по этой причине кардинал избрал госпиталь местом встречи. Недели три тому назад члены Красных Бригад избили недалеко от главного входа какого-то политика, но его отвезли в другую больницу, находившуюся в двадцати минутах езды. В полутемном коридоре было пусто, если не считать двух мужчин в халатах, испачканных кровью. Ни один не обратил внимания на красивого священника и коренастого старика в помятом костюме, который неспешно и слегка сутулясь вышагивал рядом. И вот они вошли в небольшую комнату и уселись в расшатанные деревянные кресла. Кардинал достал из кармана томик Конан Дойля и погрузился в чтение, слегка шевеля губами, — так всегда бывало, когда он читал по-английски. Санданато же сидел, выпрямив спину, и ждал. Но вот тихо вошел доктор Кассони, извинился за опоздание. Лицо его было мрачно. Они с кардиналом знали друг друга почти всю жизнь, этим и объяснялось, что доктор стал участником тайных игр кардинала в последние несколько месяцев. Обычно он выглядел таким подтянутым и элегантным, что никак не вязалось со здешней обстановкой. Кассони печально покачал головой. — Выглядишь просто ужасно, — тихо заметил кардинал. — Тебе надо к доктору. — Он иронично усмехнулся и прикурил сигарету от золотой зажигалки, услужливо протянутой ему Кассони. — Ах, Джакомо, я чувствую себя ужасно. — Кассони присел на краешек старого деревянного стола. — И вовсе не потому, что поднялся в столь неурочный час. Гиллермо Кассони был личным терапевтом Папы Каллистия. Именно Д'Амбрицци рекомендовал этого врача два года тому назад, когда у Папы начались мучительные головные боли. — Перепутал чьи-нибудь рентгеновские снимки? — с улыбкой спросил кардинал. — Хуже, ваше преосвященство, — ответил Кассони. — Я как раз ничего не перепутал, ни рентгеновских снимков, ни диаграмм сканирования мозга. Ничего такого. — Он хмуро смотрел на кардинала. — Короче говоря, мы проиграли, мой друг... Папе долго не протянуть. Раковая опухоль мозга, — он пожал плечами, — тут уже ничего не поделаешь. Его следовало бы поместить в больницу. Просто удивительно, что он еще не начал вести себя... ну, скажем, странно. Понимаю, он должен оставаться там, где есть. Мы должны тянуть, насколько это возможно. Можно увеличить дозы... но речь теперь идет о каких-то неделях. Возможно, месяце, шести неделях максимум. Но к Рождеству... — Все это крайне некстати, — сказал кардинал. Доктор Кассони рассмеялся. — Ну, знаешь, это не моя вина, Джакомо. Это ты у нас заведуешь Департаментом Чудес. А Папе нужно как раз чудо, чтобы... — Все мы умрем, друг мой. Смерть ничто. А вот когда именно умрем — вот это по-настоящему важно. Дел так много, а времени... — А времени мало, — подхватил врач. — Да, весьма распространенная жалоба. Слышу ее ежедневно. Смерть всегда приходит в неподходящее время. Кардинал тихо усмехнулся и кивнул. Монсеньер сидел и слушал, как они рассуждают о боли, степени недееспособности, упоминают какие-то лекарства, побочные эффекты. Ему хотелось закричать. Но он сидел и слушал. Их всего трое, людей, сидящих в этой маленькой комнате, всего три человека в Риме, которые знают правду о состоянии здоровья Папы. Даже сам больной имел об этом весьма приблизительное представление. Но в моменты, подобные этому, На пути к выходу они снова повстречались в коридоре с мужчинами в окровавленных хирургических халатах. Врачи болтали о теннисе и даже не озаботились поприветствовать хотя бы кивками священника и пожилого сутулого мужчину. Проходя мимо них, Санданато уловил запах крови. Утро было по-прежнему серым, лишь туман слегка отсвечивал розоватыми отблесками восхода. На крыше «Фиата» примостился пушистый черный кот и никак не хотел покидать насиженное место, однако затем все же уступил настойчивым просьбам кардинала. — Отвези меня за город, Пьетро, — сказал Д'Амбрицци. — В Кампо ди Маджоре. Кардиналу всегда нравилось любоваться Римом в предрассветные часы. В то утро они проехали мимо замка Сент-Анджело, где в 1527 году Папа Клемент VII искал убежища от врагов. Кардинал всегда сочувствовал несчастному старому Папе Клементу, окруженному французскими войсками и еще бог знает кем. А ведь хотел-то он лишь одного: сохранить свою власть. Этого хотел каждый Папа, и вот теперь Церковь тоже, похоже, оказалась в окружении врагов, наступающих со всех сторон. И еще из головы не выходили три убийства в Америке. Кардинал, разместившийся на заднем сиденье, поймал на себе взгляд Санданато в зеркале. Улыбнулся, сложил на коленях руки и наблюдал за пролетающими мимо окна сельскими пейзажами, хотя не видел их по-настоящему. Он и так знал тут все наизусть, мог определить с закрытыми глазами. Впрочем, теперь он был погружен в размышления, сидел, полуопустив тяжелые веки, и не видел ничего. Он даже Шерлока Холмса отложил. Из всех близких ему людей кардинал больше всего доверял Санданато. И даже гордился им, как гордится скульптор статуей, являющейся творением его рук, статуей, которая получилась в точности такой, какой он представлял ее в мечтах. Да, монсеньер Санданато был человеком кардинала. И если старик не доверял ему полностью и безоглядно, так просто потому, что знал: абсолютного доверия существовать не может. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Люди, доверявшие безоглядно, рано ушли в могилу. Путь от дороги был неблизок и лежал в гору. Все вокруг — машина, деревья, дорога, одежда — было покрыто тонким налетом пыли, что напомнило кардиналу те давние времена, когда он жил на Сицилии. Только там пыль имела охряный оттенок, и на улицах от жаркого солнца умирали старые бродячие собаки. Кардинал споткнулся о камень, и Санданато взял его под руку, и вот вместе они вошли из-под ярких лучей в тень и уселись под деревом с искривленным стволом и ветвями, древним, как христианский мир. В тени леса было прохладно, внизу раскинулась залитая солнцем долина, голубоватая змейка реки посредине, по обе стороны ковры ярко-зеленой травы, на которых пасся скот. Пара овец, несколько коров, мерно жующих жвачку, человек в шляпе, двигающийся медленно, точно во сне. Вся эта сцена, казалось, так и взывала к живописцу, мастеру идиллических сельских пейзажей. Хотя, с грустью подумал вдруг кардинал, произведением его будет скорее всего безнадежно ординарная картина, проданная по дешевке какому-нибудь проезжему туристу. Они сидели под деревом. — Хотите вина? Или, может, бутылочку пива?... — Нет, спасибо, ничего, — ответил кардинал. — Хочу просто сидеть здесь и отдыхать. Да и тебе не мешало бы расслабиться после всего, что ты там пережил. — Он имел в виду поездку в Америку. — Ты должен был привезти мне какой-нибудь новый детективный роман, Пьетро. Помогает скоротать время куда как лучше, чем все эти размышления на темы вечных истин. К тому же истории самые непритязательные, и можно читать и думать одновременно. Впрочем, я и прежде тебе это говорил. А теперь, — он окинул взглядом окрестные холмы, — мы одни. Ни микрофонов, ничего. И я хочу знать все об этом твоем путешествии в Принстон. Впервые они оказались здесь лет двадцать тому назад. В шестнадцатом веке эти красивые места принадлежали дипломату из Неаполя Бернандо ди Маджори, и вот его французские сторонники предали его и обвинили в том, что он спровоцировал их конфликт с Папой. Несчастный пытался объяснить, что он здесь ни при чем, но это не помогло, после допроса с пристрастием его обезглавили. А тело повесили на оливковом дереве в назидание тем, кто посмеет когда-нибудь противостоять дому Арагонов. Позже несчастного канонизировали за заслуги перед Ватиканом, представили святым и мучеником, а со временем благополучно забыли. В ветре, дувшем со стороны долины, Санданато чудились крики Бернандо ди Маджори, виделись искаженные злобой лица его мучителей. Ему почему-то казалось, что несчастный молил своих палачей о смерти, настолько невыносимы были пытки, что в конце он даже потерял облик человеческий, зато сумел сохранить нечто более важное, свою бессмертную душу. Наверняка он умер, защищая что-то важное, какую-то идею, но никто теперь не помнил, какую именно... Да и нужны ли великие идеи, чтоб получить бессмертие?... Кардинал внимательно слушал рассказ Санданато. Тот откупорил бутылку кьянти, отломил от свежего батона два куска хлеба. Санданато говорил тихо, они пили, жевали хлеб и овечий сыр. История возмутила кардинала, это было заметно по его лицу. Смерть все время обирала его, убийства — тоже, и он ненавидел все это. Даже собственная смерть беспокоила его куда как меньше; однако он не мог смириться с гибелью своих надежд. Вот он отпил большой глоток вина, такого выдержанного и чистого, что головной боли от него никогда не бывало. Потом отер губы ладонью. Следовало действовать незамедлительно, чтоб налаженная машина не сорвалась в пропасть, в пустоту и тьму. Он обернулся к монсеньеру Санданато. — Ладно, — сказал он и сложил пухлые ладони лодочкой перед лицом. — А теперь расскажи мне об этом Бене Дрискиле... и о том, какую роль во всей этой опасной игре сыграла сестра Элизабет. Не женское это дело, Пьетро, влезать в такие истории. — Что-то я не понимаю... Его ударил ножом священник, а вы просто стояли и смотрели на это? — В голосе ее звенело возмущение. Ветер мел по площади сухие листья, шевелил оборками зонтов над столиками летнего кафе, раскачивал ветви пальм. Выхлопные газы повисли над проезжей частью, точно старые рваные кружева. Для осени было тепло, солнце просвечивало сквозь туманную дымку над городом. Посетителей в кафе было много, но здесь, среди деревьев, можно было отдохнуть от шумного города. Монсеньер Санданато позвонил Элизабет накануне из своего офиса в Ватикане, и она с радостью приняла приглашение на ленч. И вот теперь она сидела, раскрыв рот, совершенно потрясенная всей этой ужасной историей. Санданато казался собранным и спокойным, но его выдавали глаза, красноватые и обведенные кругами, к тому же до ее прихода он успел выпить полбутылки вина. Слова он подбирал осторожно, точно редактировал самого себя. Со священниками так всегда, они не желают выдавать своих чувств в ее присутствии. Что, впрочем, и понятно, ведь она была журналисткой и женщиной — две самые опасные для них вещи в мире. — Нет, нет, я находился в отдалении. И ничего не замечал, а потом было уже поздно. Только потом я заметил, что на лед кроме нас вышел еще один человек. Катались мы на пруду, что находится за домом и яблоневым садом... Вода только-только замерзла, можно сказать, мы открыли сезон... — Он умолк, потом поковырял вилкой рыбу с травами, сунул в рот кусочек, прожевал. — Когда я подкатил к Бену, он уже исчез... Бен лежал на льду и истекал кровью. Я поднял его, помог добраться до дома. Он потерял очень много крови... — Но сейчас он в порядке? Вы ведь еще задержались в Принстоне и... — Да, да, разумеется. Он поправляется, хотя рана была тяжелая. — Он указал вилкой в сторону своей спины и бока. — Ему просто повезло, что не были задеты жизненно важные органы... И его отцу тоже лучше, хотя он стар и на поправку идет, конечно, медленнее... Элизабет встретилась с ним взглядом. Он смотрел вопросительно, точно хотел найти ответ на какой-то вопрос в ее глазах. Что он хотел? Что оставил недоговоренным? И ей снова вспомнились слова Дрискила о том, что Санданато влюблен в нее. — Так значит, на него напал священник? — Я повторяю только то, что сказал Дрискил. Я находился далеко и сам его не разглядел. Он сказал, что это был священник, седоволосый, по описанию похож на того, кого видели во дворце Хемсли. Дрискил утверждает, что это тот же человек. — Он пожал плечами. Мимо с ревом промчался мотороллер «Веспа». Официанты в белых куртках неспешно и элегантно двигались между столиками, словно парили над ними. — Значит, сами вы этого священника не видели? — Как я мог, сестра? Сначала находился просто далеко, а потом, когда подбежал, смотрел только на Дрискила. Сестра Элизабет вздохнула и отодвинула столовый прибор. Тонкие ломтики телятины на тарелке остались почти не тронутыми. Она отвела взгляд и отпила глоток воды из бокала. Странная у него манера, смотреть собеседнику прямо в глаза, не отпуская ни на миг. И глаза у него страдающие, глаза мученика... — Нет, все положительно запутывается все больше и больше, — заметила она. — И вообще, чья это была идея, вдруг пойти кататься на коньках? Бен говорил, что просто ненавидит это занятие... — Сознаюсь, моя была идея. Просто подумал... — Понимаю, в тот момент это казалось прекрасной идеей. Ну, а если не брать это во внимание, как вам показалась пьеса, миссис Линкольн? — Простите, что-то я не понимаю, — пробормотал он. — Ладно, забудьте. То была не слишком удачная шутка. Значит, это вы предложили покататься... — Да, подумал, что не мешало бы размяться немного. Проветриться. Откуда было знать, что случится такое? — Меня другое беспокоит, монсеньер. Как мог этот священник узнать, что мистер Дрискил выйдет на лед? — Ну уж этого он определенно не мог знать, сестра. Нет. Я об этом думал. Должно быть, собирался напасть на Дрискила в доме... А потом вдруг увидел его, понял, что представился шанс, и воспользовался им. Раздобыть коньки не составляло труда, там они свалены у них прямо у задней двери. И совершенно очевидно, что он заранее произвел разведку. Не раз побывал в доме Дрискилов. Солнце немного сместилось и осветило его макушку. Черные волосы блестели в его лучах. — Ах, ну да. Когда пробрался в дом и украл портфель Вэл. Так, должно быть, и было. Но, бог ты мой, до чего повезло! — Кому? — спросил Санданато. — А, понимаю. Да, возможно, подкладка его спасла. Рана была очень опасная. Должен был умереть, но не умер. Возможно, это заставит его передумать. — Передумать? — Ну да. Он поймет, что не стоит в одиночку искать убийцу. Ведь это просто безумие. — Вы так считаете, монсеньер? — У него никаких шансов. А вот очередной убийца вполне может воспользоваться своим шансом. Возможно, стоит позвонить ему и... — Я все думаю... — Лично я призадумался бы, если б кто-то ударил меня ножом в спину. — Я все думаю, как это подействует на него. Ведь он очень упрямый человек. И решительный. Может, этот случай лишь укрепит его в намерениях? — О Господи, надеюсь, что нет. Иначе он умрет и никогда не узнает, кто и почему убил его. Никогда не узнает, была ли вообще причина... — А какие вообще бывают причины? Для убийства? — К тому же в подобных обстоятельствах, — продолжил он, словно и не слышал ее вовсе, — он крайне необходим отцу. Он говорил мне, что вы пытались отговорить его от этой безумной идеи, поисков убийцы, оставить все это властям. — Да, пыталась, только, как видите, ничего из этого не вышло. Санданато беспомощно пожал плечами. — Все же надеюсь, он передумает. — Послушайте, власти Принстона и Нью-Йорка вовсе не собираются распутывать этот клубок. Ведь не сунутся же они в Церковь в поисках седого священника... — Ну, если предположить, что убийцей был действительно священник, тогда... — Да послушайте вы меня. Церковь этого никогда не допустит. Обставится со всех сторон баррикадами и не пропустит ни одного полицейского. И что последует дальше? Мы оба это знаем. Церковь начнет свое собственное расследование, и если зло обитает внутри Церкви, мы получим дело, в котором это зло будет вести расследование против самого себя. Она откинулась на спинку стула и жадно отпила глоток ледяной минеральной воды. Над площадью дул прохладный осенний ветер. — Вы рассуждаете цинично, а это вовсе ни к чему, — заметил он. — О, неужели? Хотя да, понятно, сами вы оттуда и защищаете в первую очередь интересы Церкви. Какое, по-вашему, расследование они могут провести? — Погодите секунду, сестра. Я просто даже в мыслях не допускаю, что настоящий священник из нашей Церкви мог стать убийцей... — Но, возможно, это предположение верно. Тогда кто он, этот священник? Кто может знать о нем? От кого он получал указания? Или же он действовал самостоятельно, сам выбирал свои жертвы? Понимаю, все эти вопросы звучат ужасно... — Вы сами не верите в то, что говорите, сестра! Здесь жертвой является Церковь, ведь убиты наши люди! — А теперь вы скажете мне, что кардинала Д'Амбрицци вовсе не интересует случившееся. — Поверьте, он сейчас очень занят. Сами понимаете, какие сложные теперь дни. Нам и без того скандалов хватает. — Ах, — улыбнулась она. — Но ведь это новости уже не первой свежести. Монсеньер откашлялся. Элизабет тут же догадалась, что последует дальше. — К слову, о новостях. Надеюсь, вы не собираетесь писать об этом в своем журнале. — Я же не могу притворяться, что Вэл жива, верно? Она одна из наших официальных героинь, монсеньер. — Сестра Элизабет заметила, как он нервно заерзал на белом металлическом стуле. — Но ведь я ничего не знаю. Так о чем же тогда буду писать? — Он тут же заметно расслабился. Ей нравилось играть с ним. — Кстати, у меня к вам вопрос. И это касается Вэл. — Какой же именно? — Что могла иметь в виду Вэл, когда говорила о смерти одного известного мирянина? Это я полагаю, что он был мирянином, никак не могу вспомнить имя. Но Вэл сказала: «Пятеро за год». Это что-нибудь вам говорит? Пять смертей? Каких именно смертей? Пятеро католиков? Кто они? Что она имела в виду? — Представления не имею, сестра. Ответ прозвучал слишком быстро. Санданато выпалил эту фразу не раздумывая. Подобное ей доводилось видеть и прежде. Он не хотел или боялся задуматься. Глаза словно затуманились, он больше не желал видеть, отказывался принимать ее в расчет, это ясно. Она женщина, а потому всегда будет аутсайдером, когда речь заходит о серьезных вещах, вещах, как-то связанных с Церковью. У его святейшества Папы Каллистия IV иногда выдавались вполне благополучные утра. Поняв, что время его на исходе, он твердо вознамерился наслаждаться каждой отпущенной ему минутой жизни, насколько, разумеется, позволяли обстоятельства. Мало того, он старался успеть сделать как можно больше. В его распоряжении был всего час или два, до того как начинались боли в груди или голове. Тогда в ход шли таблетки, и они затуманивали разум. Время надо было беречь. Это утро выдалось вполне хорошим. Он вызвал к себе людей, которых хотел видеть, и стал ждать. Стоя у окна своего кабинета на третьем этаже Апостольского дворца, Папа наблюдал за тем, как восходит над Вечным городом солнце, смотрел на бурные воды Тибра, на затянутые сероватой дымкой холмы на горизонте. В молодости он часто задумывался над тем, о чем может размышлять Папа, глядя на мир отсюда, с высоты своего положения, но никогда не представлял, что сам окажется на его месте, да еще в таком состоянии ума. Он не был слишком эмоциональным человеком, всегда, по возможности, предпочитал позицию бесстрастного и объективного наблюдателя. Возможно, именно поэтому и стал Папой. И на протяжении очень многих лет выработал иммунитет против страха, смятения, страстей, амбиций. Теперь же все изменилось, настал последний акт его жизни. Любуясь красотой восхода, он вдруг задумался о том, боялся ли предшествующий Папа того, что ждет его там, за этим окном. И тут же понял: вопрос совершенно идиотский. Сам он прекрасно отдавал себе отчет в том, что является лишь последним в длинной чреде напуганных понтификов. Он был потрясен этими убийствами. Убийцы... Эти ужасные события в Нью-Йорке... эта монахиня, от которой лишь смута и неприятности. Как остановить все это? Куда это может завести? Он вздохнул и взял с серебряного подноса чашку крепкого черного кофе. Не притронулся к корзинке с рогаликами, что стояла на столе. Из окна был виден тот район Рима, где он жил еще студентом. И вдруг с тревогой подумал о том, что где-нибудь на одном из этих безымянных холмов мог затаиться человек с винтовкой и всеми этими современными и хитроумными приспособлениями для убийства. Мог затаиться и ждать, когда к окну подойдет Папа Каллистий IV, полюбоваться восходом солнца, и тогда снайпер выстрелит и вышибет ему мозги. И они разлетятся по всему кабинету. Нет, глупости, сплошная мелодрама. Никто не станет охотиться на него с винтовкой. Пока что нет. Он допил кофе, и тут зазвонил будильник, вмонтированный в его роскошные швейцарские часы, подарок от знаменитой кинозвезды. Это означало, что первый посетитель уже ждет в приемной. Он достал из кармана старинную эмалевую коробочку для таблеток и в очередной раз подивился превратностям поведения людей и судьбы. Имеет ли он право насиловать свою природу, вмешиваться в естественный ход событий? Тут же возник и второй вопрос: вправе ли он называть себя человеком благочестивым?... Впрочем, благочестие и набожность — вовсе не первоочередные качества, необходимые Папе конца двадцатого столетия. Кофе служил стимулятором, бодрил, но одновременно мог обострить беспокойство. Таблетки в изящной маленькой коробочке содержали пропранорол, бета-блокатор. Они замедляли сердцебиение, уменьшали потоотделение и дрожь в руках, делали голос ровным и тон уверенным. Они также подавляли внезапные приступы страха, который порой охватывал Каллистия в решающие моменты. Он принял одну таблетку, запил холодной водой из хрустального кувшина, что стоял на серебряном подносе, достал из кармана список и поставил галочку. От сердца таблетку принял, от давления — тоже и еще теперь вот эту, бета-блокатор. Если б Господь подарил ему более долгую жизнь, он стал бы первым «синтетическим» Папой. Он улыбнулся этой своей мысли. Потом снял телефонную трубку и сказал секретарю: — Пусть его преосвященство войдет. Кардинал Манфреди Инделикато всегда пугал маленького человечка, который в сороковые звался просто отцом ди Мона. Кардинал к тому времени продвинулся по ватиканской лестнице уже достаточно высоко, и многие считали, что он смоделировал себя по образу и подобию Папы Пия. Но они ошибались. Инделикато происходил из очень знатного рода, семья уходила корнями чуть ли не в ледниковый период. К тому же он был невероятно богат, имел все: роскошные виллы, целый штат прислуги, — но умудрялся при этом вести жизнь аскета. Он был лучше их всех, знатней, умней, богаче, был более стоек физически и морально, казалось, лучшего кандидата в Папы просто не найти. Он был лучше Пия, лучше Сальваторе ди Мона. Но Папой стал ди Мона, и все остальное уже не имело значения. Каллистий смотрел на мертвенно-бледное лицо Инделикато. Черные волосы — наверняка красит, — а глаза точь-в-точь как у хищной птицы, высматривающей добычу. Эдакой длинноногой терпеливой птицы, которая ждет и наблюдает, хочет уловить момент, когда можно будет вонзить клюв в маленькое, трепещущее от страха существо. — Ваше святейшество, — тихо прошелестел он, и даже в этих шипящих слышалась угроза. Он мог до смерти напугать кого угодно, не прилагая к тому особых усилий. То было частью его работы. — Присаживайся, Манфреди. Что маячишь, как привидение? — Каллистий всегда пытался наладить с Инделикато взаимоотношения, называя его на «ты» и по имени и еще слегка подшучивая над кардиналом. Инделикато сел, скрестил свои непомерно длинные тонкие ноги. — Твой друг Святой Джек скоро будет здесь. Ты сделал все, что я просил? Длинная узкая голова слегка наклонилась в кивке, точно и не имело смысла спрашивать вовсе. — Тогда хочу послушать твой отчет. Папа всем телом подался вперед, сложил руки на коленях. И подумал, не слишком ли поздно приучать Манфреди Инделикато, главу разведки и отдела безопасности Ватикана, человека, которого боялись все, хотя бы время от времени целовать кольцо на руке Папы. Нет, конечно, в любом случае уже слишком поздно. Однако было бы забавно. — Продолжаю держать всех означенных фигурантов под самым пристальным наблюдением, ваше святейшество. Доктор Кассони во всех отношениях настоящий образчик осмотрительности... Однако вчера был замечен в следующем. Поднялся среди ночи и поехал в один захудалый госпиталь, что находится на окраине, в самых настоящих трущобах. Там у него была назначена встреча, и боюсь, предметом обсуждения на этой встрече были вы. О состоянии здоровья понтифика заранее договорились сообщать только самым доверенным лицам, членам курии. Именно Инделикато предложил взять под наблюдение личного лечащего врача Папы. — Мне не нужны общие фразы и домыслы, Манфреди. Мне нужна информация. С кем у него была встреча? — Позвольте узнать, ваше святейшество, как Кассони получил должность вашего личного терапевта? — Его рекомендовал Д'Амбрицци. — Этого следовало ожидать, — со слабым упреком в свой адрес пробормотал Инделикато. — Даже вы не можете предполагать и знать всего. — Возможно. Однако встреча у врача состоялась именно с кардиналом Д'Амбрицци. Папа не нашелся, что на это ответить, однако, подняв глаза от чашки с давно остывшим кофе, все же заметил на тонких губах Инделикато некое подобие иронической улыбки. Вошел кардинал Д'Амбрицци, и, поприветствовав Папу, обратился к Инделикато: — Ну, Фреди, Фреди, почему такая недовольная физиономия? Считаешь, у тебя неприятности? Ха! Я бы тебе сказал, что такое настоящие неприятности. — Он отступил на шаг и окинул взглядом высокую тонкую фигуру Инделикато в безупречно аккуратном и скромном одеянии обычного священника. Потом усмехнулся, протянул толстую короткопалую руку и пощупал лацкан темного пиджака. — Хорош костюмчик, ничего не скажешь! Шил у своего портного? Да, фигурой я не вышел, а то бы тоже ему заказал. Только напрасная трата времени для хорошего портного. Чем просторней тряпье, тем лучше я в нем выгляжу, верно, Фреди? Инделикато взглянул на него с высоты своего роста. — Знаешь, Джакомо, мы должны чаще видеться. Соскучился без твоих соленых шуточек. — Он обернулся. — О Принесли свежий кофе и рогалики. Папа терпеливо дожидался, пока кардиналы закончат обмениваться колкостями. Смешно они выглядели рядом, ну, прямо Дон Кихот и Санчо Панса, если как следует не знать обоих. Наконец Инделикато уселся и начал прихлебывать черный кофе, Д'Амбрицци щедро добавил в чашку сахара и сливок. Санданато же просто смотрел в свою и к напитку не притрагивался. — Итак, целых восемь, — заговорил Папа, когда наступила тишина, и тут же почувствовал на себе взгляды всех присутствующих. — У нас произошло восемь убийств. Восемь убийств внутри Церкви. И мы до сих пор не знаем причин. Мы не знаем, кто убивает наших людей. У нас нет ни одной версии... мы не можем хотя бы приблизительно предсказать, когда произойдет следующее убийство. Однако можем быть уверены, они будут продолжаться. — Он выдержал паузу. — Мы рассматривали все возможные варианты... Решили, что к убийствам могут быть причастны наши друзья, мафия, экстремисты... «Опус Дей». «Пропаганда Дью». Инделикато качал головой. — Мои люди не обнаружили никаких следов, указывающих на возможное участие этих организаций. По всем перечисленным вами подозреваемым ответ один: нет. — Не считаете, что кто-то решил преподать нам урок? — Нет, святой отец. Эти группы здесь ни при чем. — Один факт неоспорим, — вмешался Д'Амбрицци, — все эти люди имеют против нас зуб. Иезуиты бесятся, считают, что вы, ваше святейшество, отдаете предпочтение не им, а «Опус Дей». В «Опус Дей» тоже недовольны, поскольку хотят независимости от епископата и контроля над Радио Ватикана, а вы не даете им ни того, ни другого. Марксисты смотрят на нас как на приспешников мирового капитала и тиранов, а консерваторы — как на сборище коммунистически настроенных ублюдков, разрушающих Церковь изнутри. Одному Господу ведомо, что там на уме у «Пропаганды Дью», но даже меня они пугают. Однако когда дело доходит до убийств людей Церкви... — Он покачал головой. — Прежде всего, людей убивают вне зависимости от их философской ориентации. Я что-то упустил, ваше святейшество? Папа вяло отмахнулся. — Поместите на угол какой-нибудь улицы троих священников, и тут же все заговорят о создании новой фракции, недовольной чем-то или кем-то. Но убийства?... Скажите-ка мне, что там говорят о каком-то священнике, который якобы убил тех троих в Америке? Д'Амбрицци нахмурился, на лбу собрались толстые складки, глаза удивленно смотрели из-под тяжелых век. — Позвольте спросить, откуда вам это известно, ваше святейшество? — Перестань, Джакомо. Я все же Папа... Д'Амбрицци кивнул. — Понял. — Так что? Это правда? — Пьетро? — Д'Амбрицци взглянул на Санданато. Тот рассказал все, что знал, и когда закончил, Каллистий поблагодарил его неразборчивым хмыканьем. — Мы должны в этом разобраться. Это надо остановить. — Разумеется, ваше святейшество, — сказал Д'Амбрицци. — Но это будет проблематично. — Но, но... — Инделикато хотел что-то возразить, затем понял, что это бессмысленно. — Он прав. Однако попытаться можно... — Я хочу, чтобы это прекратилось. Если это исходит из Церкви, это следует остановить немедленно, вырвать с корнем. Я не собираюсь покрывать убийц... они получат свое, когда будут найдены. — Он поморщился, начала болеть голова. — Но больше всего на свете мне хочется знать — Ваше святейшество... — Д'Амбрицци вскочил и направился к нему. — Я как-то вдруг очень устал, Джакомо. Мне надо передохнуть. Опираясь на руку Д'Амбрицци и поддерживаемый с другой стороны Инделикато, Каллистий медленно поднялся и позволил, чтобы его увели. Сестра Элизабет проклинала себя за то, что многочисленные дела не дают ей поразмыслить хорошенько. Хорошие идеи приходили с запозданием. Она вспомнила об игуменье, пожилой монахине, возглавлявшей исполнительный совет Ордена. Жила и работала та на холме Спэниш Степс, в странном серо-розовом здании, напоминавшем замок и служившем одновременно церковью и монастырем. Игуменья была француженкой. И очень любила сестру Валентину. Элизабет знала ее вот уже лет десять, не меньше. Женщиной она была добродушной, однако во всем следовала протоколу. Игуменья, если так можно выразиться, контролировала «шоу», мир, в котором жила, и в офисе своем людей принимала весьма избирательно. Ее кабинет был декорирован в весьма изысканных и мягких, персиково-розовых и жемчужно-серых тонах, в стиле арт-деко. Одну из стен украшало весьма модерновое распятие, которое, казалось, зависло в воздухе, на расстоянии двух дюймов от стены, и, освещенное приглушенной подсветкой, отбрасывало драматичную тень. Ну, прямо как стена в маленьком частном музее. Кругом расставлены вазы с цветами, вьющиеся вечнозеленые растения довершают интерьер. За окном люди вышагивали под жарким солнцем. Игуменья долго стояла у окна, сложив руки на груди, затем обернулась к Элизабет. Она была страшно похожа на актрису Джейн Уаймен, больше известную под именем миссис Рональд Рейган. — Хотите поговорить о нашей дорогой Валентине? — Мне следовало прийти раньше, — ответила Элизабет. — Но столько всего сразу произошло, я совершенно погрязла в мелочах. Скажите, вы хоть раз виделись с ней последние полгода? — Да, конечно, виделись, моя дорогая. Она ведь жила здесь, у нас. — Но ведь она проводила большую часть времени в Париже. — Об этом мне мало что известно. Делила время между Парижем и Римом. Частые разъезды. И девушкой была живой, общительной, но при этом довольно скрытной. — Она улыбнулась каким-то своим воспоминаниям. Потом поправила цветы в хрустальной вазе. — Я предоставила ей самую большую нашу спальню, и мы поставили туда письменный стол. Она очень много работала. Впрочем, как всегда. — А вы уже вынесли вещи из этой комнаты? — Еще нет, сестра. Душа не лежит, страшно тяжело это делать. Кстати, я собиралась звонить вам. Хотела посоветоваться, как лучше распорядиться ее вещами... бумагами, книгами, у нее там скопилась целая уйма. — Не знала, что Вэл жила здесь, — задумчиво протянула Элизабет. — Ну, вы не должны на нее обижаться. Она была так поглощена своей работой. Всегда была такой целеустремленной, не так ли?... Много времени проводила в секретных архивах. Она вообще была влиятельной... как это там говорят американцы? — Влиятельной фигурой? — Да, именно. Имела доступ к самым верхам. — Вы имеете в виду?... — Ну, да, кардинала Д'Амбрицци. Он там замолвил словечко кому надо, так вроде бы говорят американцы, да?... И она получила секретные архивы в полное свое распоряжение. — Могу я взглянуть на ее комнату? — Конечно, можете. Раз уж вы заглянули к нам, надо пользоваться моментом. Идемте, я провожу вас, моя дорогая. Игуменья оставила ее одну. Просторная комната была залита солнечным светом, за двумя высокими узкими окнами цвели пышным цветом бугенвильи. На протяжении получаса Элизабет просматривала бумаги, папки и записные книжки, сложенные на столе. Похоже, все эти записи имели отношение к довольно давним книгам, статьям и речам Валентины. Элизабет разочарованно вздохнула и взяла со стола пачку папок и блокнотов, скрепленных между собой резинками. На обложке одной из папок была сделана надпись фломастером. Всего одно слово. «УБИЙЦЫ». |
||
|