"Грешница и кающаяся. Часть II" - читать интересную книгу автора (Борн Георг)

V. ТАЙНА ПРИНЦЕССЫ КРИСТИНЫ

Мы возвращаемся к тому моменту нашего рассказа, когда Эбергард, пораженный видом своей единственной дочери, закованной в цепи, в глубоком обмороке упал на холодный пол своей тюрьмы, а жестокосердная Леона Понинская, упоенная успехом, торжествовала победу. Все ее желания осуществились: Эбергард был низвергнут, опозорен, всеми презираем, даже его непреклонная воля оказалась сломлена, и он, точно слабая женщина, недвижно лежал теперь у ног торжествующей победительницы.

Король принадлежал к числу людей, охотно слушающих наговоры своих якобы верных и преданных приближенных. Все его заботы были направлены главнейшим образом на то, чтобы по возможности удалить от себя все трудности управления государством и возложить разрешение сложных государственных вопросов на своих министров. Брожение и постоянное недовольство в народе мало привлекали его внимание. Впрочем, в интересах истины нельзя не сказать, что обо всех проявлениях народного недовольства королю неизменно докладывалось в таком освещении, что это можно было счесть лишь самой черной неблагодарностью со стороны народа за все попечение о нем заботливого правительства. Да и доклады эти имели место лишь в тех редких случаях, когда народного неудовольствия никак нельзя было скрыть от короля. Время короля было заполнено главным образом молитвами и общением с интересными людьми, артистами. Подобный образ жизни объясняется не только выдающимся умом и добротой, но также существованием какой-то тайны, скрытой в прошлом человека; быть может, то была искренняя святая любовь к женщине, давно уже всеми позабытой, но навеки оставившей в сердце человека свой неизгладимый образ.

Так было с королем. Светлый образ принцессы Кристины, подернутый траурным флером, постоянно стоял перед его глазами.

Еще будучи принцем, он знал, что Кристина его не любит, но это не могло изменить его собственных чувств. По прошествии длинного ряда лет, давно женатый, он все еще вспоминал о ней с той нежностью и грустью в сердце, с какой люди вспоминают о любимых, которых уже нет в живых.

Путем необычайных усилий ему удалось узнать о тайне принцессы гораздо больше, чем о ней знали при дворе. Оказывается, принцесса Кристина любила человека далеко не равного ей по своему общественному положению, которому она никогда не могла принадлежать. Король не судил ее, а горевал лишь о том, что она была так же несчастна, как он, из-за своей неудачной любви.

Но ведь и человек, так горячо любимый принцессой, тоже не мог не страдать глубоко и сильно лишь из-за того, что по злой воле рока он и страстно любимая им Кристина принадлежали к различным общественным слоям.

Итак, трое сердец одинаково страдали, и страдания их проистекали из одного источника. И при дворе испытывают те же страдания, что так часто повторяются в жизни обыкновенных смертных. Гейне называет это старой историей — блеск двора не спасает от неумолимых мучений несчастной любви.

Однако королю все это не мешало оказывать королеве внимание, какое только можно требовать от мужа, От отнюдь не был склонен искать забвения, проводя время в обществе красивых женщин; единственным его наслаждением, наполнявшим всю его душу, было воспоминание о Кристине.

Но любовь его уже не была буйной и наделенной надеждами; он стал любить ее с горечью и тоской, как умершую; он любовался ею, как любовался бы блестящей, но отдаленной звездой; он упивался ею, как прекрасным душистым цветком, как чудным стихотворением, трогающим до глубины души.

Король был из тех людей, у кого душа гораздо деятельней тела, кто наделен гораздо большей способностью чувствовать, чем проявлять силу воли.

Ужасы революции поразили его гораздо сильнее, чем могли бы поразить любого другого властелина, готового тут же прибегнуть к самым сильным мерам противодействия. Он был потрясен и в первый раз, противясь своим советникам, даровал народу многие права и облегчения.

В одном только, слушаясь Шлеве, отказал он народу, а именно в освобождении Эбергарда. Боялся ли король этого человека или, заключив его в темницу и сознавая свою крайнюю несправедливость к нему, хотел предать его забвению и тем избавить себя от упреков совести?

Несколько дней спустя после того, как улицы были очищены, от крови и баррикад и все мертвые были похоронены, король, случайно взглянув из окна на двор замка, увидел, как провели в темницу Маргариту. Он успел разглядеть прекрасное лицо девушки, полное горя и тоски, и в нем пробудилось чувство сострадания не только к Маргарите, но и к Эбергарду.

Король вспомнил, что Шлеве говорил ему между прочим, что у этой девушки, как и у князя Монте-Веро, не было никакого имени, кроме справедливо присвоенного имени фон дер Бурга. Король также вспомнил, что, когда Эбергард рассказывал ему трогательную историю своей жизни, он закончил ее словами, которые произнес, умирая, старый Иоганн: «Ты не мой сын!» В документе, найденном, по уверению Шлеве, в старом письменном столе, должно было содержаться какое-нибудь указание на происхождение Эбергарда.

Король пожелал видеть этот документ и велел принести его к себе. Шлеве, получив приказ короля, старался убедить последнего отказаться от этого желания. Хотя документ действительно существовал, но результаты новых расследований могли оказаться самыми непредвиденными.

Шлеве сумел отложить исполнение приказа короля, но в конце концов требование его величества выразилось так настойчиво, что барон не осмелился дальше противиться.

Камергеру пришлось принести документ королю. Следующей же ночью доверенный слуга короля, старый Биттельман, услыхал, как господин его сильно позвонил. Он подумал, что король заболел, и побежал к нему в спальню, где с удивлением увидел, что его повелитель до сих пор читает в постели.

— Биттельман,— произнес король каким-то необыкновенным голосом,— иди скорее к караульному офицеру замка и прикажи ему от моего имени, чтобы он тотчас освободил из заключения князя Монте-Веро.

— Как, ваше величество! Сейчас, ночью?!

— Я хочу, чтобы он тотчас же был освобожден!

— Мне не поверят, ваше величество.

— Возьми этот перстень и ступай скорее! Затем попроси тотчас же князя Монте-Веро сюда: мне нужно с ним поговорить.

Биттельман вышел; хорошо зная, чем вызвано всякое побуждение в сердце короля, он не мог понять, что с ним случилось.

Во всяком случае, он был счастлив освободить князя, так как старый честный слуга отлично понимал, что Эбергард был более преданным и благородным советником, нежели Шлеве и прочие министры.

Между тем король встал с постели и накинул на себя халат; он был сильно взволнован.

— Дама в черной вуали,— произнес он, повторяя слова документа.— Амулет… вороные лошади… корона на платке… могу ли я еще сомневаться? Нет-нет, внутренний голос говорит мне, что это сын Кристины и Ульриха… Она бежала, потому что хотела скрыть плод своей любви… Она умерла, потому что не могла и не хотела более жить. Вот что поразило меня, когда я в первый раз увидел этого человека; вот что так сильно и повлекло мое сердце к нему.

Стареющий король, волосы которого уже начали седеть, стоял среди комнаты. Он был потрясен до глубины души; он должен был собрать все силы, чтобы перенести то, что он так внезапно узнал; выйдя из своей спальни в покой, украшенный портретом Кристины, он должен был заключить с Богом и с нею мир, в котором так нуждалась его душа.

Король закрыл лицо руками, и из глаз его потекли обильные жгучие слезы.

Итак, Кристина была матерью Эбергарда… Единственное наследство, оставленное несчастной принцессой, рожденное к ее горю на ступенях трона.

— Ты бежала,— продолжал король,— в отчаянии ты искала себе исход, спасение… Тебя преследовали и мучили страшные упреки за то, что ты принесла себя в жертву своей любви и страсти… А надо узнать более… я должен все знать! Ты умерла вдали отсюда; может быть, ты и искала такую смерть — в отчуждении, в дороге… Карета разбилась, но тебе еще не суждено было умереть, и ты оказалась вдали от родных мест, всем чужая, кроме своего спутника; ты передала дитя на руки старого Иоганна и под покровительство его… И я осмелился унизить сына Кристины, я осмелился поверить злым наговорам своих советников, ненавидящих и опасающихся его… Дай Бог, чтобы я искупил свою несправедливость; дай Бог, чтобы я достойным образом почтил в нем память Кристины. Я не имею более права судить; голос свыше решил это дело, и теперь я должен только любить сына Кристины и молиться за упокой ее души.

Король простер руки к небу, а взоры его покоились на прекрасном и удивительно схожем изображении, всюду преследовавшем его.

В эту минуту дверь в комнату отворилась и на пороге показалась стройная фигура Эбергарда; несколько мгновений он стоял неподвижно, как человек в высшей степени удивленный.

Король обернулся к двери и посмотрел на князя Монте-Веро, которого он, внимая гнусной клевете своих лживых советников, так больно унизил и оскорбил.

Биттельман стоял в соседней комнате; поблизости никого более не было.

Король раскрыл свои объятия и взволнованно сказал:

— Прости, прости мне все, что я тебе сделал; пусть удовлетворит тебя то, что король просит тебя об этом.

Эбергард побледнел. Не догадываясь о том, что произошло с королем этой ночью, он не находил объяснения его словам. Он смотрел на короля, простиравшего к нему руки, и будто видел странный сон.

— Ваше величество,— произнес он наконец,— в глубине своего сердца я всегда был верным и безукоризненным служителем ваших интересов!

— Приди сюда, в мои объятия, сын Кристины! — воскликнул король.— Подойди сюда, смотри, вот твоя мать!

Эбергард молча подошел к королю, со слезами на глазах, дрожащей рукой указывавшему на портрет принцессы Кристины.

— Что означают слова вашего величества? — спросил он тихим голосом.

— Тайна твоего рождения и тайна, окружавшая принцессу, составляют одно целое; мне посчастливилось это узнать. Ты сын Ульриха и принцессы Кристины!

Теперь Эбергарду стало все ясно; он замер, переводя взгляд с короля на портрет женщины, которая, казалось, нежно и грустно смотрела на него. Он вспомнил теперь рассказ старика, который, прожив жизнь, полную мук, скончался у него на руках.

— Моя мать! — произнес он, наконец, и слова эти зазвучали невыразимой грустью, в них словно вылилась вся горечь, переполнявшая его сердце.

— Вот документ, который хотели использовать для того, чтобы оскорбить тебя и низвергнуть.— Король протянул рукопись князю.— Мне он помог открыть тайну принцессы Кристины. Прочти его и сохрани как святыню.

— Это писал старый добрый Иоганн,— сказал Эбергард, просматривая листы.— Он передал на бумаге все то, чего не мог высказать перед смертью, Теперь все становится ясным. Барон Шлеве говорит, что документ этот нашли в монастыре Гейлигштейн?

— Да, так говорит барон, называющий тебя моим врагом и изменником.

— Теперь я больше не сомневаюсь! Документ этот находился в старом письменном столе, который я отдал Леоне. Женщине, обманувшей меня во всем, что только есть святого.

— Помнится, Леоной звали графиню, которая была твоей женой.

— Была!… К сожалению, ваше величество, она и сейчас считается моей женой. Это графиня Леона Понинская, в настоящее время игуменья монастыря Гейлигштейн; она нашла этот документ и передала его своему любовнику Шлеве, чтобы унизить меня.

— Игуменья монастыря? — повторил король, в высшей степени пораженный.— Благочестивая женщина, почти всегда разделяющая общество королевы…

— Эта святая особа не кто иная, как развратная графиня Леона Понинская, ваше величество, и я теперь ясно вижу, что она приняла на себя личину благочестия для того, чтобы окончательно погубить меня. Она, заодно со Шлеве, оклеветала меня перед моим королем, она ненавидит того, который из-за нее утратил все самое дорогое в жизни: свое дитя, имя, свободу и душевный покой.

— Это ужасно! Какой неслыханный подлый обман… Какая постыдная ловушка…— произнес король, нахмурив брови.— Я накажу ее, Эбергард, накажу так, как никого еще не наказывал.

— Позволено ли мне будет принести просьбу вашему величеству, первую просьбу человека, нашедшего свою мать и снова приобретшего милость своего властелина?

— Требуй чего желаешь! Ты теперь самый близкий мне человек! — произнес король, прижимая к своему сердцу сына принцессы Кристины.

— Мне кажется, будто все случившееся в недавнем прошлом, когда властелин мой точно так же заключил меня в свои объятия, было лишь сном и обманчивым видением.

— Я вполне заслужил твой упрек. Горе царям, не знающим своих советников! Ничего не подозревая и имея самые лучшие намерения, они позволяют негодяям опутывать себя постыдными сетями? Оттолкнуть тебя! Тебя, к которому при первой же встрече повлекло меня сердце; тебя, которого я, повинуясь внутреннему голосу, назвал своим другом! Зато теперь я не нахожу слов, чтобы выразить тебе все мои чувства, показать, как ты мне дорог!

Эбергард, глубоко тронутый таким сильным изъявлением любви, взял руку короля и поднес к своим губам.

— Нет, не таков должен быть братский поцелуй! — воскликнул король и прижал свои губы к губам князя Монте-Веро.

— Просьба, разрешенная мне вашим величеством, касается моих врагов,— сказал Эбергард после минутного молчания.

— Великодушие это неуместно, Эбергард, и если ты им прощаешь, то я все-таки должен их наказать!

— Я прошу моего повелителя исполнить мою просьбу. Изгнание вполне искупит их вину, и я буду рад видеть вас и ваш престол в безопасности от их козней.

— Я обещаю исполнить твою просьбу! Но в любом случае они должны узнать, кому обязаны легкостью наказания. Если в них еще сохранилась хоть капля порядочности, твое великодушие заставит их оглянуться на свои деяния.

— К несчастью, ваше величество, я не могу более надеяться на великодушие моих врагов — после того, как тщетно употребил полжизни на спасение этой женщины и возвращение к себе ее заблудшего сердца.

— И ты не пользуешься разводом?

— Я обратил всю свою любовь на людей и нашел утешение и усладу в том, что изо всех сил работал для них и защищал их.

— И плодами твоих трудов были одни шипы!

— Во всяком случае, это не могло ни изменить моего образа действий, ни охладить моего рвения. Кто хочет пожинать плоды, тот не должен удивляться, что между ними растет и сорная трава. Я столько испытал блаженства…

— Ты хочешь сказать, что распространял столько блаженства! — прервал его король, крепко пожимая ему руку.

— Шипы эти меня не ранили и не заставили изменить своей деятельности. Я твердо верю, что стремления мои вполне правильны, что все начинания мои глубоко жизненны и направлены на благо и счастье народа. А благо народное я поставил единственной целью моей жизни. Вот почему я и не хочу связывать свою судьбу с судьбой женщины, хотя в последнее время на моем жизненном пути действительно появилась прелестная девушка, вызывающая во мне чувство глубокой и святой любви; этой девушке, после моей утраченной дочери, принадлежит лучшее место в моем истерзанном сердце.

— Шарлотта…— произнес король голосом, выражавшим и горе, и радость.

— Вы отгадали, ваше величество. Вскоре я навеки прощусь с принцессой Шарлоттой, потому что считаю грехом подвергать это благородное существо тяжелой борьбе, зачастую расстраивающей счастье всей жизни. Человек с таким прошлым, как мое, должен отказаться от любви, и это испытание будет новой очистительной жертвой.

— Ты хочешь испытать то же, что выстрадал и я,— произнес король мрачно.— Знай же: ты благороднейший, великодушнейший и лучший человек во всем мире.

— Теперь остается коснуться еще одного момента моей жизни, самого, пожалуй, тягостного. Дочь, моя дочь! Леона отняла у меня дочь, чтобы с дерзкой настойчивостью и непонятной жаждой мести толкнуть ее на преступный путь. Сейчас она в тюрьме. Я видел ее только один раз, и никогда не забуду этого зрелища; оно является мне даже во сне. Я не хочу защищать свою дочь перед вашим величеством, не хочу пользоваться никакими привилегиями, чтобы никто не мог сказать: «Князь может навещать свою преступную дочь, он может ее защищать и с посторонней помощью спасти, а бедняк не имеет на это права!» Я также не хочу ни словом, ни взглядом действовать на судей и свидетелей. Главный мой идеал, за который я всю жизнь боролся,— это равноправие. Итак, пусть законы исполняют свое дело. Я скоро уеду из столицы и там вдали, заваливая себя работой, буду стараться сократить время, остающееся до вынесения приговора моей дочери. Когда же это свершится, ободрю ее, назову своей дочерью и возвышу душу ее до своей.

— Каждое слово твое благотворно действует на мое сердце, твое решение восхищает меня своей возвышенностью, и я ничего не мог бы в нем изменить или прибавить к нему,— взволнованно произнес король.

— Теперь мой властелин знает все. Но вот уже светает; как быстро пролетела эта неожиданно блаженная ночь. Прощайте!… Я всегда останусь вашим верным и преданным слугой. Когда обстоятельства заставляли вас считать мои действия неправильными, для меня это было всегда величайшим несчастьем. Очень часто стремления наши достигают вовсе не той цели, к которой мы стремимся. Простите же мне все во имя… моей матери!

— Ты уходишь… Я знаю, что ты покидаешь меня навеки! — произнес король с таким сильным волнением, что Эбергард был тронут до глубины души.

— У вас еще остается от меня залог… залог горя и страданий,— проговорил он тихо.

— Твое дитя… но ведь ты сказал мне прости…

— Я еще вернусь!

— Так возьми же с собой лучшее и священнейшее из всего, что я имею,— портрет твоей матери,— сказал король и передал его в руки растроганного Эбергарда.— Я отдаю тебе мою самую большую драгоценность.

— Благодарю вас, ваше величество!

— Теперь скажи — между нами не осталось никакой тени, никакая пропасть не разделяет нас более?

— Эта ночь все сгладила. Прощайте!

Эбергард с портретом в руках низко поклонился. Король дружески помахал ему рукой и долго смотрел вслед.

Когда князь Монте-Веро скрылся, король в сильном волнении продолжал еще долго ходить взад и вперед по залу.

Той же ночью, на исходе ее, он написал указы об изгнании барона фон Шлеве, игуменьи монастыря Гейлигштейн и об удалении министров. И только когда уже рассвело, уступая просьбе своего верного слуги, он прилег отдохнуть.

Когда Эбергард вернулся к себе во дворец, то, не чувствуя ни малейшей усталости, прочел все письма, полученные в его отсутствие, и утвердил разные решения, отложенные во время его заключения. Мартин, сильно беспокоившийся о своем дорогом господине, плакал от радости, увидев его снова, а Сандок опустился на колени и стал целовать платье Эбергарда.

Князь Монте-Веро ласково поздоровался с ними. Затем он поставил на письменный стол портрет своей прекрасной матери, чтобы постоянно иметь его перед глазами, и прочел документ, открывший ему тайну его рождения.

Эбергард решил ехать в Париж, где у него было несколько важных дел, и предполагал остаться там до решения суда по делу его дочери. По крайней мере, выяснится, действительно ли она стала преступницей по вине своей матери, негодяйки и развратницы, или же это месть Леоны и Шлеве, безвинно заключивших ее в тюрьму. Эбергард знал теперь, что от игуменьи Леоны и барона Шлеве можно всего ожидать.

В один из последующих дней Эбергард, в сопровождении негра, всегда сильно горевавшего, если господин не брал его с собой, отправился в замок принцессы Шарлотты, чтобы проститься с ней; он должен был исполнить этот долг до своего отъезда.

Шарлотта тотчас же узнала об освобождении Эбергарда и о возобновлении его дружбы с королем. Изгнание барона и игуменьи произвело много шуму при дворе, но у принцессы вызвало радостное одобрение.

Обновление ненавистного народу министерства обрадовало беспокойные умы, и вполне понятно, все эти значительные события приписывались человеку, постоянно помогавшему бедному народу.

Он расширил свои фабрики в Германии и предоставил работу бесчисленному множеству бедных людей. Кроме того он имел счастье видеть, что новое министерство заботилось более всего о том, чтобы обеспечить беднякам кусок хлеба, и с этой целью предприняло большое строительство и стало прокладывать железные дороги.

Когда принцессе доложили, что князь Монте-Веро стоит в передней и просит его принять, ею овладело полурадостное, полугорестное чувство: она предвидела неизбежность чего-то рокового и чувствовала, что ей предстоит тяжелое испытание.

Шарлотта приказала просить князя и велела своим статс-дамам удалиться в ее будуар; затем она с бьющимся сердцем вошла в залу, навстречу Эбергарду. В покоях Шарлотты царствовала безупречная простота, ее благородный вкус не допускал никаких излишеств. Кресла не разукрашены позолотой, а лишь обиты темным бархатом, столы сделаны из темного резного дерева, на стенах несколько живописных пейзажей. Повсюду чувствовались комфорт и уют.

Принцесса с легкой краской на лице пошла навстречу князю и подала ему руку, как долгожданному другу; Эбергард поднес ее к губам и, садясь на стул, сказал:

— Ваше высочество, я пришел проститься с вами и перед отъездом хотел бы обратиться к вам с нижайшей просьбой.

— Вы удивляете меня, князь. Я слышала, что ваши враги получили по заслугам за свои злодеяния, почему же вы удаляетесь?

— Долг призывает меня, ваше высочество, да и после всего, что я пережил, мне пора вернуться на свою родину.

— В Монте-Веро? — спросила Шарлотта.

— Точно так, ваше высочество; я отправлюсь в Монте-Веро после того, как окончу несколько дел, пока что удерживающих меня здесь.

— Эбергард, вы говорите со мной, как с чужой; но ведь однажды вы назвали меня по имени, а не холодным титулом «ваше высочество»; вы хотите забыть этот случай?

— О нет, Шарлотта, я этого не желаю. Вы всегда относились к Эбергарду Монте-Веро с чувством самой искренней дружбы, и потому просьба моя, в которой, я надеюсь, вы мне не откажете, состоит в том, чтобы вы простили мне все, что случилось с вами из-за меня. Грустно, конечно, когда в свое оправдание приходится постоянно ссылаться на несовершенство человеческой природы, но что поделаешь? Каждое новое испытание, каждый новый удар судьбы неумолимо заставляет нас ощущать свое несовершенство. Говорю это вам потому, что испытываю к вам безграничное доверие и могу признаться, что подле вас я как никогда остро чувствую пустоту своего существования…

— Пустоту своего существования, когда тысячи людей, которых вы обеспечили работой, счастливы вами и молятся за вас?

— Вы правы, Шарлотта, подобное сознание весьма утешительно. Но я говорю о другом — о счастье иметь семью! Около вас я со всей остротой могу понять, чего мне не достает и чего я навеки лишен.

— Когда в звездном зале вашего дворца вы шепнули мне: «Я не должен более любить», слова эти были для меня загадкой, теперь же я понимаю, что вы имели в виду, теперь я все знаю. Есть люди, рожденные друг для друга, люди, стремящиеся принадлежать друг другу, и все-таки их навеки разделяет злая судьба. О, как тяжел жребий этих людей!

Принцесса горестно вздохнула.

— Вы правы, Шарлотта,— сказал Эбергард,— но эти люди ищут утешение и усладу в том, что они любимы. В разлуке, разделенные огромными пространствами, они все-таки принадлежат друг другу, и соединяет их возвышенное и прекрасное сознание того, что никто не может похитить у них эту любовь.

— Расставаясь со мной, вы хотите оставить мне утешение; я это чувствую, Эбергард.

— Это не пустое утешение, Шарлотта; я не произношу слов, не имеющих значения.

— Вы действительно меня любите, Эбергард?

— Я вас люблю без эгоистичного желания обладать вами; я люблю вас, как святую, Богом поставленную на моей дороге, чтобы оказать мне благодеяние.

— И это все? И вы уходите?

— Нам запрещено желать большего и обладать большим, Шарлотта; будем же и этим довольны.

— Как тяжело отказываться от любви, наполняющей всю душу!

— Я прочувствовал справедливость ваших слов, Шарлотта, но небо особенно щедро вознаграждает тех, кто может вынести такое испытание.

— Так прощайте, Эбергард! И возьмите мое сердце с собой,— проговорила принцесса в сильном волнении.

Князь Монте-Веро изо всех сил старался подавить в себе пылкие чувства к прекрасной и благородной девушке. Дать им волю означало бы продлить муки расставания. Он, преклонявший голову только во время молитвы, опустился на колени, взял руку Шарлотты в свою и сказал:

— Если бы вы мне принадлежали, жизнь моя была бы так же светла и великолепна, как теперь она одинока и несчастна, несмотря на все мои богатства и почести. Прощайте, Шарлотта, я уезжаю. Вы же будете вечно как добрый гений предо мною, и в каждой моей молитве я буду вспоминать вас и благословлять за то, что вы отдали мне свое сердце.

Эбергард встал; он все еще держал Шарлотту за руку; принцесса отвернулась… она плакала.

— Есть у меня к вам еще одна просьба, и я надеюсь, что вы не истолкуете ее превратно. Княжна Ольга оказывала мне когда-то свое расположение, и последующие за тем события не изгладили этого из моей памяти. Окажите вашему другу еще одну услугу и поблагодарите княжну Ольгу за оказанную мне когда-то милость. А теперь, Шарлотта, нам пора расстаться.

— Вы уходите, Эбергард… Мы никогда более не увидимся,— произнесла принцесса с рыданием, невольно вырвавшимся у нее из груди.

— Смотрите в тихие, светлые ночи на месяц и блестящие звезды; как бы мы ни были отдалены друг от друга, там встретятся наши взоры.

— Что же, прощайте, Эбергард! Примите этот поцелуй, мой первый поцелуй мужчине; пусть он будет печатью той гробницы, где мы схоронили свое прошлое. Вы уезжаете… Принося пользу людям, вы достигнете цели своей жизни, я же буду стараться без обиды и ропота влачить в монастыре свою неудавшуюся жизнь. Место игуменьи Гейлигштейна свободно, и я решилась там постричься.

— Вспоминайте и мое имя в молитвах! — сказал Эбергард и поцеловал принцессу.— Вы многое можете изменить и улучшить в монастыре. Да хранит вас Господь!

Князь Монте-Веро простился в последний раз с принцессой Шарлоттой, в последний раз улыбнулась она ему сквозь слезы, и улыбка эта светила так, как заходящее солнце освещает могилы: еще один луч озарил прошлое, и наступила ночь, темная и непроглядная ночь…

Когда Эбергард вышел из комнаты, Шарлотта опустилась на диван и закрыла руками лицо, орошенное слезами. Она несказанно страдала.

Не может быть испытания тяжелее того, когда женское сердце, в первый раз полюбив, в первый раз почувствовав всю силу страсти, должно затем отказаться от этой любви. Жизнь тогда погибает, солнце утрачивает свой блеск, цветы — свои краски и аромат…

Спустя несколько дней Шарлотта просила у короля Позволения постричься в монахини; король знал причину этого желания, уважал ее и потому дал согласие.

Шарлотта поступила на место изгнанной Леоны и в самом деле сделалась благочестивой служительницей Богу и возвышенным примером для прочих монахинь в Гейлигштейне.

В тот же день, перед самым отъездом, Эбергард получил известие, что могильщик при церкви святого Павла Самуил Барцель тяжело белен и перед смертью желает с ним переговорить.

Он вспомнил немого мальчика, которому спас жизнь, и тотчас же отправился в маленький домик при кладбище, где старая Урсула встретила его с выражением глубокого отчаяния.

— Он умирает! Он умирает! — кричала она, разводя руками.— Как же теперь быть? Я всю жизнь провела здесь около него, а теперь должна идти по миру.

— Вы беспокоите больного своими громкими жалобами,— сказал ей Эбергард.— Утешьтесь: где будет маленький немой, там и вы найдете себе убежище.

— О высокоблагородный господин! — воскликнула старуха.— Сам Господь послал вас. И раз уж вы приняли участие в судьбе Иоганна, то я буду беречь его как зеницу ока.

— Да, мальчик нуждается в заботе,— отвечал Эбергард и подошел к убогой постели человека, постоянно имевшего дело только с мертвыми; в своей жизни могильщик был неприветлив, а теперь сам он был близок к смерти.

Однако он еще узнал князя и тоже попросил его сжалиться над немым мальчиком, так как его некому больше поручить. Эбергард пообещал взять ребенка с собой и воспитать его. Старый Самуил Барцель удовлетворенно кивнул и вскоре спокойно отошел. Проводив его в последний путь, князь вместе с Урсулой и мальчиком вернулся к себе во дворец.

Он приказал, чтобы маленького немого окружили всевозможной заботой и вниманием и радовался, когда ребенок, завидев его, с улыбкой протягивал к нему ручонки. Старая Урсула не отходила от него ни на шаг, и мальчик с каждым днем становился все крепче.

Когда князь окончательно уехал из столицы, чтобы вдали ожидать решения участи Маргариты, он взял с собой Иоганна и всех своих слуг.


Невиновность оскорбленной молодой женщины подтвердилась таким блестящим образом, что даже судьи не могли не выразить, ей своего горячего участия. Но что могло вознаградить Маргариту за целый год, безвинно проведенный в тюрьме?

Король приказал тотчас же сообщить ему результаты следствия и судебного разбирательства — он хотел помиловать несчастную и отослать к отцу. Маргарита, конечно, этого не знала, но об отце она уже получила от смотрителя первое известие, пока что отрывочное и неопределенное, но обнадеживающее.

И все же, несмотря на то, что ее полностью оправдали и выпустили на свободу, отчаяние и стыд овладели ею, и она не могла даже поднять глаз на прохожих. Ей казалось, что люди указывают на нее пальцами и все еще считают ее виновной.

Более всего тяготило ее воспоминание о том страшном часе, когда она, полусумасшедшая, оставила своих детей и затем, одумавшись, нашла только одного из них, которого тоже должна была отдать в воспитательный дом.

Ничего удивительного, что под тяжестью этих страданий несчастная Маргарита приняла решение лишить себя жизни. Кто осудит ее за то, что, исполненная отчаяния, она желала смерти? Она не видела перед собой ни одной светлой путеводной звездочки, будущность ее была погружена в мрачную непроницаемую бесконечную ночь.

Нетвердыми шагами покинула она судилище и шла по улицам, пока не оставила позади город и не достигла широких полей. Никто не обращал на нее внимания, никто не мог подозревать ее намерения. Она бежала через поля, пока не увидела лес, а за ним реку; в ее волнах она хотела найти покой и освобождение; она надеялась, что Бог ее простит, если она еще раз обратится к нему с горячей молитвой и откроет ему свою душу; простит ее за то, что она беспомощна, покинута всеми, что нет ей более ни исхода, ни надежды. Последний человек, пришедший ей на помощь, благородный Вальтер, давно умер; принц еще не вернулся; что же ей было делать, когда она все еще страшилась преследований ужасной женщины, на что было решиться, кроме смерти?

— Покоя! Только покоя! — говорила она себе, торопливо идя по лесу.— Что еще нужно на земле мне, покинутой и отвергнутой, преследуемой и обесчещенной? Только там, в волнах, на дне, найду я покой и мир! Там, в глубине реки, тихо и прохладно! Волны бегут и плещут, а синее небо, отражаясь в них, зовет и манит меня…

Маргариту окружала свежая весенняя зелень леса, у ног цвели во мху белые и голубые цветы; птицы, радуясь весне, пели громко и весело, а в сердце теснились мрачные думы — ей стало невыносимо тяжело.

Когда Маргарита опустилась на колени у самого берега реки и, молясь, воздела руки и возвела взор к небу, а слезы наполнили ее глаза, к ней подошла старая сгорбленная женщина. Маргарита не заметила ее и продолжала молиться.

Лицо этой старухи было такое широкое и грубое, что ее скорее можно было принять за мужчину. Она держала в руках платок с собранными ею травами. Остановившись возле молящейся, она с удивлением смотрела на нее. То была старуха, известная в столице под именем Дикарки. Каждый торговый день она являлась на рынок и продавала целебные травы. Хижина ее находилась неподалеку в лесу. Старухе никто не чинил помех вести свободную жизнь, потому что привилегия эта якобы досталась ей от самого короля.

Рассказывали, что однажды старый король, ныне давно уже покойный, заблудился на охоте, а она вывела его на дорогу и напоила водой из лесного родника. В благодарность за услугу король разрешил ей построить в лесу хижину. С тех пор Дикарка жила там и постепенно сделалась опытной травницей. Уверяли, что она не только знает целебные свойства растений, но даже умеет колдовать.

Когда старуха узнала, что Маргарита несчастна, она сжалилась над ней и пригласила ее к себе в хижину, несмотря на то, что вообще-то не отличалась особой чувствительностью.

Молодая женщина понравилась ей, а когда Дикарка узнала, что у Маргариты нет на свете ни одной близкой души, то охотно стала разделять с ней не только хлеб, но и свой убогий кров.

Но не столько доброта старухи подействовала на Маргариту, сколько мысль о ребенке: его она должна была обязательно найти, для него жить — ведь ради этого Бог спас ее в ту минуту, когда она хотела лишить себя жизни.

Она стала помогать старухе собирать и сортировать травы, отыскивать коренья и ягоды, и в тишине лесного уединения, среди природы, к ней возвратились душевные силы и мужество; лицо ее по временам даже озарялось улыбкой.

Маргарита прожила четыре года в хижине старой Дикарки и всегда оставалась в лесу, когда старуха отправлялась на рынок.

Любящие Маргариту люди, со всевозможным старанием искавшие ее повсюду, потеряли уже всякую надежду отыскать ее, решив, что молодой женщины уже нет в живых.

Эбергард был в Париже; но в столице Германии все же оставались его многочисленные поверенные, не щадившие трудов, чтобы напасть на след Маргариты.

Однажды Дикарка заболела, и, когда кончились все запасы, Маргарита поневоле вынуждена была вместе старухи ходить на рынок.

Казалось, благословение неба сопутствовало ей повсюду; она постоянно приносила домой больше денег, чем удавалось добыть старухе, притом так успешно отыскивала травы, что находила еще время ухаживать за больной.

Но однажды Дикарка напрасно прождала Маргариту. Уйдя рано утром в город на рынок, она вечером не вернулась в лесную хижину. На площади, где Маргарита продавала травы, ее увидел и узнал поверенный Леоны. Беглый каторжник явился в Париж, чтобы отомстить Эбергарду.

Рыжий Эде крадучись стал следить за Маргаритой, не выпуская ее из виду, и когда она вечером пустилась в обратный путь, он пошел за ней, чтобы за городом, среди пустынных полей, захватить ее силой, как прежде пытался заманить хитростью. Леона снабдила его деньгами так щедро, что он мог употребить все средства, какие счел нужными, и на первых порах спрятал Маргариту в надежном месте, а затем, выбрав удобный момент, отвез ее экстренным поездом в Париж.

Когда бедная Маргарита начинала кричать, прося у прохожих помощи, он говорил, что это его сестра, впавшая, к несчастью, в безумие; прохожие верили ему, а девушка до того ослабла, что полностью подчинилась его власти. Рыжий Эде написал графине Понинской, что желает видеть ее в Шато-Руж, затем отвез дочь Эбергарда в монастырь на улицу Святого Антония и велел заключить несчастную в отдельную келью, где она должна была томиться в тоске и лишениях.

Никто не слушал ни ее жалоб, ни просьб; Леона позаботилась о том, чтобы Маргариту считали недееспособной. В недалеком будущем ее должны были постричь в монахини.

Так как императрица французов была испанкой и строго придерживалась обычаев своей родины, то и во Франции воздвигалось множество монастырей, и ордена их были весьма сильны и совершенно независимы в своем управлении. Светские власти не смели не только вмешиваться в их дела, но даже проникать на их территорию. Таким образом, монастырь оказался не только отличным убежищем для Фукса и Эде, но и надежной тюрьмой для Маргариты. Леона и барон могли теперь совершенно спокойно приниматься за другие свои дела.