"Другие времена" - читать интересную книгу автора (Мин Евгений Миронович)

Актриса

Зинаида Андреевна, сестра-хозяйка дома отдыха «Средневолжский артист», спала тревожным сном, каким спит командир соединения перед утренним боем с превосходящими силами противника.

По правде сказать, количественно силы были на стороне сестры-хозяйки: повара, официантки, садовник, библиотекарь и другой обслуживающий персонал, которым с умением и ловкостью управляла Зинаида Андреевна.

«Противник» состоял из одной боевой единицы, Нины Сергеевны Вербицкой, артистки драматического театра и жены «самого» – Артемия Павловича Вербицкого, главного режиссера.

Вербицкий был пожилой, похожий на Эйнштейна, деликатный человек. Он был ровен и внимателен со всеми. Репетиции его проходили спокойно и строго, как служба в лютеранской церкви, и если главный режиссер чуть повышал голос, это означало, что им овладевал гнев.

Нину Сергеевну в театре за глаза называли «Сюркуф – гроза морей», «теща своего мужа» и другими нелестными прозвищами.

Мягкий и уступчивый Артемий Павлович в семейной жизни полностью подчинялся жене. Она одевала его по своему вкусу, хотя вкус этот не соответствовал вкусу Артемия Павловича, кормила вегетарианскими блюдами, а он любил жареное мясо, возила отдыхать на курорты Черноморья, он же предпочитал среднюю полосу России.

И все это Нина Сергеевна проделывала так искусно, что Вербицкому казалось, будто он сам выбирал и одежду, и отдых, и людей, бывавших у них в доме.

Лет пятнадцать тому назад, когда Нина Сергеевна вышла замуж за Вербицкого, она была зрелой, сильной актрисой. Она играла роли трагического и драматического репертуара. Публика засыпала ее цветами. Столичные критики, приезжавшие в Средневолжск, восторженно писали о ней.

Сейчас еще в спальне Вербицкой все стены были увешаны ее фотографиями в различных ролях – мертвыми свидетелями живого успеха.

Время шло. Нина Сергеевна старела. Характер портился. Она злилась на молодых актрис, игравших лучше ее; на старых, видя в них свое будущее; на драматургов, которые не могут написать пьесу, где она блеснула бы, как прежде; на гримеров, не умеющих вернуть красоту ее увядающему лицу; на художников, не способных создать костюмы, в которых она была бы такой же стройной, как раньше. Она злилась даже на Артемия Павловича. Конечно, он был чуткий, внимательный муж, каких теперь не сыщешь. Он умел угадывать все ее желания, выполнять любые прихоти, и все же Артемий раздражал ее своей принципиальностью, нет, даже не принципиальностью, а упрямством, когда дело касалось театра. Тут Вербицкий совершенно забывал, что он муж, самый близкий человек, и вел себя как посторонняя личность.

Сколько раз он отказывал Нине Сергеевне в той или иной роли, виновато улыбаясь:

– Извини, дружок, это не для тебя.

– Конечно, не для меня, – кривила губы Вербицкая, – а для этой курицы Гусаровой.

– Она не курица, – серьезно и спокойно объяснял Артемий Павлович. – Она пластична, наделена чувством современного ритма.

– Гусарова – пластична... У Карамышевой – ноги!.. Прости, дорогой, но ты стареешь. Биологический фактор управляет тобой... Нет, я не узнаю Артемия Вербицкого!

Иногда эти напряженные диалоги кончались ссорой. Нина Сергеевна уезжала в дом отдыха «Средневолжский артист». Артемий Павлович скучал, каждый день звонил ей по телефону, был нежен и заботлив, но о ролях не говорил ничего.

Каждый приезд Нины Сергеевны в дом отдыха был мучителен для дирекции дома и всего персонала. Вербицкая была недовольна комнатой, в которую ее поместили, библиотекой, где отсутствовали нужные ей книги, соседями по столику, едой. Со всеми она говорила надменно, изогнув брови, и все чувствовали себя в чем-то виноватыми перед ней.

Больше всех доставалось сестре-хозяйке. Сильная, энергичная, наделенная твердым характером, Зинаида Андреевна трепетала перед Вербицкой, как девочка, не выучившая урока. И на все нелепые претензии отвечала по-солдатски: «Слушаюсь!.. Слушаюсь!..»

Вчера, когда пришла телефонограмма о приезде Вербицкой, Зинаида Андреевна даже расплакалась и сказала директору дома, подполковнику в отставке Ивану Даниловичу Гарбузову:

– Чего хотите, Иван Данилович, я не могу с ней… Лучше увольняйте меня по собственному.

– Ну, ну, Зиночка, – успокоил ее директор, – держитесь стойко. Не первый раз она к нам... Как-нибудь перемелем.

– Невмочь мне, – хлюпала носом Зинаида Андреевна, – у меня с ней нерв расходится... А тут еще школьные каникулы. Знаете вы их.

Директор задумался, посмотрел на потолок, будто там был ответ на тревожащий его вопрос, и сказал:

– Да, дети – это плохо. Нет, в общем, дети – это хорошо. Цветы, одним словом... Но в данной ориентировке... Конечно... Между прочим... В общем, переживем. Лягте сегодня спать пораньше, а завтра объединенными силами…

Сестра-хозяйка послушалась директора, легла сразу после ужина, всю ночь мучилась тревожным, рваным сном, а в семь утра ее разбудил дробный, барабанный стук в дверь.

Зинаида Андреевна вскочила на постели, ей почудилось, что стучит сама Вербицкая. Жалобным голосом она спросила:

– Кто там?

– Это я, Зинаида Андреевна, – раздался директорский бас. – Поднимайтесь, петушок давно пропел.

– Сейчас, Иван Данилович, подождите чуток, – откликнулась Зинаида Андреевна и принялась тщательно умываться, причесываться, примеривать то одно, то другое платье.

Директор, прямой, в черном костюме с орденскими планками, расхаживая по коридору, подгонял сестру-хозяйку:

– Поторапливайтесь, Зинаида Андреевна!.. Шире шаг!.. Надо, как по боевой тревоге.

Он шутил, смеялся и наконец, потеряв терпение, сказал командным голосом:

– А ну, быстро, товарищ Филипповская!..

– Ой, какой вы ладный! – воскликнула Зинаида Андреевна, появляясь в коридоре.

– Да и вы не хуже невесты, – расправил седеющие усы Гарбузов. – Я вас в таком облике не наблюдал. Впрочем, дело естественное, у нас, можно сказать, сегодня адмиральский смотр. Ну, бегом!

Комната Вербицкой была чисто убрана. Окна так промыты, что не видно стекол, на полу лежал мягкий ворсистый ковер, единственный в доме отдыха, ванна сверкала стерильной белизной.

– Ну, кажется, полный порядок, – сказал директор, окидывая все опытным взглядом.

– Ой! – вскричала Зинаида Андреевна. – Смотрите, торшер!

Директор прицелился дальнозоркими глазами и увидел едва заметное пятнышко на абажуре торшера.

Тотчас же торшер был заменен другим, ковер пропылесосен еще раз и заново протерт оранжевый телефон.

– Ну, теперь сам черт не придерется, – сказал директор.

– Не скажите, – вздохнула Зинаида Андреевна, – у нее глаз въедливый.

Затем директор и сестра-хозяйка прошли на кухню, внимательно просмотрели меню на сегодняшний день, дали наставления повару и официанткам. В столовой они выбрали самый удобный столик для Вербицкой. Директор приказал сторожу еще раз разгрести дорожку от корпуса к столовой, кладовщику зарезервировать лучшие финские сани.

К завтраку Вербицкая не приехала. Директор часто выходил на дорогу и всматривался вдаль, не появится ли черная театральная «Волга».

– Да не ждите вы ее в этакую рань, – хмурилась сестра-хозяйка. – Для нас с вами уже полный трудящий день, а она еще в постелях лежит. Прибудет к обеду, и то хорошо, а мы с вами обратно будем виноваты в ее настроениях.

– Ну, это вы слишком, Зинаида Андреевна, – возражал директор. – Час на час не приходится... И потом, знаете, диалектика, всякий человек меняется.

– Не верю я в ее перемены, – покачала головой Зинаида Андреевна. – Уж если качнет ее куда, так к худшему.

В то время как директор и сестра-хозяйка вели философский спор о природе человеческого характера, Нина Сергеевна ехала в дом отдыха «Средневолжский артист», но не на театральной «Волге», а на обыкновенном зеленоватом такси с шашечками.

Машину Артемий Павлович дать не мог.

– Извини, душенька, – застенчиво улыбнулся он. – Прилетели начальники из Москвы. Хочешь не хочешь, нужно встречать. Ты не обижайся.

– Что ты, Артюша, – ласково погладила Нина Сергеевна мужа по вздыбленным черно-белым волосам, – зачем мне ваш дилижанс! На такси даже интересней, у шоферов самый разнообразный репертуар, а ваш Еремеич только и рассказывает старые театральные сплетни.

Ехала Нина Сергеевна по нижней дороге, вдоль озера. Путь был длиннее, извилистей, чем по широкому верхнему шоссе, зато гораздо красивее. Зимой на озере бушевала буря, она взломала лед, вынесла его к берегу и образовала ледяные сооружения, похожие на развалины старинных крепостей.

Был март. Звенела капель. С елей и сосен падали на землю нашлепки снега. Ледяные крепости оседали, но все еще были красивы призрачной голубизной.

Нина Сергеевна несколько раз просила шофера остановиться, выходила на дорогу, пытаясь взобраться на хрустальные стены. Шофер, молодой, веселый, помогал ей совершать этот нелегкий путь и так же, как она, восторженно вглядывался в белую, искрящуюся даль озера.

– Красота! – говорил он. – Красотища этакая!

– Красотища этакая! – повторяла за ним Вербицкая так, будто в запасе у нее не было других слов.

Вдыхая пряный мартовский воздух, подставляя свое бледное городское лицо мартовскому солнцу, расстегнув дубленку, чтобы шея была открыта ветру, она чувствовала себя счастливой, как в ранней молодости.

Потом она садилась в машину и, шутливо подражая нынешней молодежи, говорила: «Поехали, шеф!» И при этом крепко держала чемодан, в котором лежали все необходимые вещи и толстая серая тетрадь с пьесой «На дальнем берегу», которую ей дал Артемий Павлович.

– Прочти, пожалуйста, – сказал Вербицкий, – только не спеши. Мне кажется, там для тебя есть хорошая роль.

Роль!.. Нина Сергеевна сначала даже не поверила мужу. Неужели опять, как было когда-то? Роль!.. Нет, конечно, она не будет читать пьесу в городе, где за окнами ревут тяжелые грузовики, разрывается от звонков телефон, все время приходят какие-то ненужные люди, донимая своей пустой болтовней.

Там, в «Средневолжском артисте», отрешенная от привычной жизни, даже от Артемия Павловича, о котором она должна заботиться, там, в тишине и покое, будет читать Нина Сергеевна пьесу, которая может стать ее судьбой.

– Быстрей, милый, – сказала она низким красивым голосом, – быстрей, если можно.

– Выжмем! – пообещал шофер.

И машина помчалась с такой скоростью, с какой не положено ездить по обледенелым дорогам.

– Вот, пожалуйста, благодарю вас, – сказала Нина Сергеевна, рассчитываясь с шофером.

– Вещички не поднести?

– Не нужно, – отказалась Вербицкая.

– Смотрите, – предупредил шофер, – скользко, еще упадете.

– Удержусь, – засмеялась Вербицкая и легкой походкой пошла к жилому корпусу.

На дорожке ей повстречалась шумная компания девочек и мальчиков в разноцветных спортивных костюмах. Впереди, слегка приплясывая, шла высокая девочка лет пятнадцати, с веселым, смелым лицом и густой шапкой рыжих волос, какие были у Вербицкой в молодости.

– Здравствуйте, Нина Сергеевна, – сказала девочка, и другие ребята тоже закивали головами.

«Кто она такая, эта симпатичная девочка? – подумала Вербицкая. – Где я ее видела? – И только вступила в вестибюль, вспомнила: – – Да это же Лида, дочь нашего гримера Савельева, которого Артемий Павлович называет «незаменимым среди незаменимых».

В вестибюле Вербицкую встретила сестра-хозяйка, строгая, подтянутая, как старший помощник на корабле.

– Добрый день, Нина Сергеевна, – с достоинством поклонилась она. – Как доехали?

– Прекрасно, Зинаида Андреевна, – назвала Вербицкая сестру-хозяйку по имени-отчеству, чего никогда не бывало, и протянула ей свою узкую, в кольцах руку.

Сестра-хозяйка даже покраснела от такого непривычного обращения.

– Позвольте, я поднесу вам чемоданчик.

– Нет, нет, – улыбнулась Вербицкая. – Слава богу, у меня сил хватает. Идемте, покажите, куда вы меня засунули.

Слово «засунули» сестра-хозяйка приняла всерьез и подумала: «Вот сейчас начнется». Номер понравился Нине Сергеевне.

– Ах, как хорошо! .. Красиво, чисто! . . Это же апартаменты для королевы Елизаветы Второй... Спасибо, Зиночка!

Оставив Нину Сергеевну одну, сестра-хозяйка отправилась к директору сообщить первую сводку с места военных действий.

– Видите, – прищурился Гарбузов, – Гераклит был прав.

– Какой Гераклит? – удивилась сестра-хозяйка. – Не помню, когда он у нас проживал.

– Он не проживал у нас, – серьезно ответил Гарбузов. – Между прочим, он жил в Древней Греции. Толковый мужик был.

В обед Вербицкая сидела за столиком, где кроме нее поместились муж и жена Кайратовы. Он – со свежим мягким лицом и горизонтально растущей седой бородкой, она – молодая, жгуче-черноволосая, с узким разрезом коричневых глаз.

Узнав, что Кайратов геолог и профессор, Вербицкая испугалась. Сейчас начнутся умные ученые разговоры, в которых она ничего не понимает. Но за весь обед Святослав Викторович ни слова не произнес ни о геологии, ни об институте, в котором занимал видное положение, а рассказывал весело и непринужденно забавные случаи из своей фронтовой жизни. В каждом из них он непременно оказывался в смешном положении, и это придавало облику рассказчика особое обаяние.

Иногда в разговор вмешивалась жена Кайратова, они говорили так, как поют в опере дуэтом. И так же нельзя было разобрать слов. И это тоже казалось Вербицкой очень милым.

Время от времени Нина Сергеевна кидала взгляд на один из столиков, где расположились молодые ребята. В центре столика сидела Лида, дочь гримера Савельева. Она рассказывала что-то смешное. Молодые люди вокруг нее оглушительно хохотали. И хотя Нина Сергеевна не любила шумного застолья, выкриков, громких голосов, на этот раз она снисходительно отнеслась к молодежи и симпатизировала рыжеволосой девочке. Сколько в ней простоты и обаяния, естественности, какая бывает только в юности.

После обеда Нина Сергеевна хотела начать читать пьесу, но, должно быть, от солнца и свежего воздуха, которым она дышала полдня, Вербицкая уснула и поднялась только к ужину.

За ужином Кайратов снова развлекал своими рассказами, а потом все пошли гулять.

– Я не помешаю вашему семейному счастью, Святослав Викторович? – спросила Нина Сергеевна Кайратова.

– Что вы? За двадцать лет совместной жизни я, наверное, до чертиков надоел Ленуше. Вы знаете, недавно она назвала меня супругом. Верный признак того, что наши отношения принимают официальный характер.

– Но чем же плохо слово «супруг»? – не поняла Вербицкая. – И в газетах пишут: приехал такой-то с супругой.

– Вот именно, – сказал Кайратов. – Пока человек как человек, его жену называют женой, а стоит ему стать фигурой, все именуют ее супругой.

Он засмеялся весело, по-мальчишески.

– «Супруг»!.. Ужасное слово!.. Похоже на «спрут».

Нина Сергеевна тоже рассмеялась, вспомнив одну даму, которая бывала у них в доме и всегда называла своего невзрачного начальственного мужа не по имени и отчеству, а только «мой супруг», «мы с супругом».

– Не слушайте вы его, – махнула рукой Елена Юльевна, – он катастрофический болтун.

И так посмотрела на мужа своими теплыми коричневыми глазами, что Вербицкой показалось, будто Кайратовы молодожены.

Вечер был тихим и лунным. Ледяные крепости на озере, широколапые ели, лесные просеки и даже серебряная бородка Святослава Викторовича – все было голубым.

Гуляли долго, молча, никому не хотелось нарушать голубой покой мартовской ночи, и Вербицкая подумала, как хорошо молчать в обществе умных интеллигентных людей и как утомительно болтливы бывают актеры, привыкшие говорить слова, слова, слова.

Ночью, когда в доме отдыха все спали, на улице было совсем светло и где-то далеко заливался звонким колокольчиком щенок, Нина Сергеевна, накинув халат, уселась подле столика с торшером и вынула из чемодана толстую рукопись. Пьеса была напечатана плохо, шрифт – слепой. Вербицкая надела очки, которые она никогда не позволяла себе носить не только в присутствии посторонних людей, но и при Артемии Павловиче.

Читала она, откинув в сторону первую страницу с перечислением действующих лиц. Зачем эти вывески? Она хотела сразу получить целостное впечатление, как бы увидеть будущий спектакль.

Вербицкая знала, что роль Людмилы была предназначена ей. Эта женщина на первый взгляд казалась наивной и простоватой, но покоряла всех вокруг себя силой женственности, ума и неиссякаемого благородства.

Закрыв глаза, Вербицкая задумалась. Какая роль!.. Как все просто, естественно и вместе с тем значительно.

Ей захотелось еще раз перечитать пьесу, даже не пьесу, а только одну роль, чтобы увидеть свою героиню, услышать ее голос, почувствовать пластику движений. Конечно, все это давалось не вдруг, приходило после долгих раздумий и поисков, в споре и союзе с режиссером, но главное – у Вербицкой рождалось мгновенно чувство того, что это – твоя роль, эта женщина – ты сама, ее мысли и чувства, даже голос, все это такое личное. Перевоплощение, вернее, воплощение образа, которое другим актерам давалось мучительным трудом, у Нины Сергеевны возникало сразу. В лучшие годы, прочтя в первый раз роль, она говорила: «Будет!» или: «Не будет!», и Артемий Павлович называл ее шаманом.

– Попробовать почитать, – неожиданно вслух сказала Вербицкая, но тотчас же отказалась от своего намерения. Ночью все обманчиво. Хорошее может показаться плохим, и наоборот.

Встала Нина Сергеевна рано, и когда пришла в столовую, там не было никого, кроме Кайратовой, одиноко сидевшей за столом.

– Доброе утро, Нина Сергеевна, – приветливо поклонилась Кайратова.

– Доброе, – рассеянно ответила Вербицкая.

Елена Юльевна, казалось, не заметила чуть суховатого тона соседки и весело продолжала:

– А мой Стасик сегодня появится только к вечеру. У него два дела. Первое – секрет, а второе, представьте себе, у них перевыборы правления общества охотников. Если бы вы знали, какие это забавные люди!

И Елена Юльевна живо, с юмором начала рассказывать Вербицкой о заядлых охотниках, друзьях Святослава Викторовича (сам он охотился только с фотоаппаратом). Она изображала их в лицах, точно передавая специфические жесты и слова. Вербицкая слушала небрежно, думая о своем, так что в конце концов Елена Юльевна оборвала рассказ на самом интересном месте, но Вербицкая этого даже не заметила.

После завтрака Нина Сергеевна ушла к себе в номер, закрыла дверь на ключ и, усевшись подле торшера со столиком, начала читать роль Людмилы, боясь пропустить хоть слово.

Кончив читать, Вербицкая долго сидела, молча глядя на серую, грубоватую обложку рукописи, а потом наугад перевернула несколько страниц пьесы. Это была сцена, где Людмила, наивная, радостная от нахлынувшей на нее любви, смело открывалась человеку пустому и мелкому, а он с холодной насмешливостью слушал ее.

Нина Сергеевна прочла реплики героини веселым, звенящим голосом.

– Нет, нет, не то! – с досадой сказала она. – Это же зрелая женщина, а я изображаю какую-то девчонку!.. Нужно по-другому.

Она прочла по-другому и горько подумала: «Еще хуже. Теперь это какая-то влюбленная старуха».

Перелистав несколько страниц, она остановилась на другом драматическом куске пьесы.

Монолог не получился у Вербицкой. «Мелко, сентиментально, сплошные вопли!» – зло прошептала она и подумала: «Неужели Артемий ошибся, дав мне эту роль, или просто пожалел меня?» Ей стало душно, сердце заколотилось у самого горла. Быстрыми шагами она подошла к окну и открыла форточку. На улице шел дождь, не звонкий, весенний дождик, которого жадно ждут земля и трава, а нудный, длиннополосый, какой бывает поздней осенью.

«Ну вот, все понятно, – успокоилась Вербицкая. – Давление резко упало, я плохо себя чувствую, и от этого у меня ничего не выходит».

Эта мысль успокоила ее. Сердце перестало стучать в горле. Вербицкая стояла у окна, смотрела на мокнущие ели, на оползающие снежные столбики на заборе и вдруг услышала доносившиеся откуда-то звуки гитары. Кто бы это мог? В доме отдыха «Средневолжский артист» запрещалось иметь не только музыкальные инструменты, но и радиоприемники.

– У вас как в монастыре, – смеялись приезжавшие к актерам гости. – Там даже веселее, хоть в колокола звонят.

– Мы не только отдыхаем, мы здесь работаем. Шума нам хватает и в театре, – отвечали актеры.

Бренчание гитары раздражало Нину Сергеевну, и она решила пойти посмотреть, кто же это посягает на установленный режим.

Выйдя из номера, она пошла по коридору в направлении вестибюля, и чем дальше она шла, тем навязчивей звучала гитара. Теперь слышалось, что это не одна, а несколько гитар. У самого вестибюля был холл. Нина Сергеевна услышала не только гитары, но и песни, дерзкие, бессмысленные песни, которые распевают с концертных эстрад и по телевидению.

Толкнув дверь, Нина Сергеевна вошла в холл. Боже мой! Что там творилось! Тяжелый бильярд был отодвинут в сторону, кресла, обитые красной кожей, которую с таким трудом достал директор, были перевернуты и служили подставками для музыкальных инструментов. За этими креслами с гитарами в руках, в ковбойских шляпах, в старых латаных джинсах стояли четверо длинноногих, узкобедрых мальчишек, а перед ними пританцовывала, играя на банджо, и дирижировала этим сумасшедшим оркестром рыжая Лида Савельева.

По всему холлу носились в бешеном ритме мальчишки девчонки. Девчонки в кофточках и юбках до полу были похожи на цыганок, они так же трясли плечами и взвизгивали, мальчишки выделывали разные акробатические номера. В стороне от всех на подоконнике сидел мальчик с очень светлыми глазами.

Появление Нины Сергеевны не произвело никакого впечатления на веселящуюся компанию. Танцоры продолжали с гиком и свистом проноситься мимо нее.

Вербицкая стояла среди этого дикого верчения и не могла вымолвить ни слова. Подумать только, дом отдыха «Средневолжский артист», святыня тишины и порядка, превращен в какой-то вертеп, а эти девчонки и мальчишки, которых, собственно говоря, пустили сюда из милости, делают неведомо что.

– Дети! – сказала Вербицкая глубоким и низким шепотом, который обычно был слышен в последних рядах драматического театра. – Дети, сейчас же прекратите это!.. Сейчас же!..

Этот прославленный шепот не оказал влияния на шумную компанию. Мальчишки и девчонки продолжали петь, приплясывать, а двое из ребят (один длинный, прямоугольный, как искаженное изображение в телевизоре, а другой кругленький, розовый, как воздушный шарик), пролетая мимо Нины Сергеевны, нахально подмигнули ей.

Вербицкая потеряла самообладание. Такие вспышки бывали у нее и в театре, и тогда даже пожилые артисты старались укрыться от нее подальше.

– Я – Вербицкая! – загремела она, гордо подняв голову, выбросив вперед королевским жестом правую руку. – Я заставлю вас слушаться меня. А ты, ты, ты! – она показала на прямоугольного парня, «шарика» и еще одного юркого мальчишку. – Вы больше никогда не будете жить в этом доме. Это говорю вам я – Вербицкая.

Произнеся этот гневный монолог, она торжественно вынесла свое царственное тело из холла.

В номере она сразу же стала укладывать чемодан. Нет, она не укладывала, а яростно, в беспорядке бросала халат, платья, кофточки, туфли на разные случаи жизни. Нет, она не останется в таком кабаке! Она приехала работать, думать, творить! Она скажет Артемию Павловичу...

Все было брошено в чемодан, и на столике у торшера осталась только пьеса «На дальнем берегу». Нина Сергеевна тоже хотела бросить ее, но механически раскрыла пьесу на одной из страниц.

Вербицкая прочла сцену про себя, затем неуверенно начала читать вслух, и чем дальше она читала, тем больше креп ее голос, и в нем появились точные интонации.

Полчаса спустя директор дома собрал у себя в кабинете ребят, участников горестного инцидента, и сестру-хозяйку. Ему стало известно, конечно не от Вербицкой, донес мальчик с очень светлыми глазами. Он не обладал ни голосом, ни слухом, поэтому его не принимали ни в оркестр, ни в танцевальный ансамбль. И он нашел случай, чтобы мелко и подло отомстить своим товарищам.

Иван Данилович был суров и угрюм, сестра-хозяйка вытирала с лица пот большим клетчатым платком, приговаривая:

– Стыдно-то как!.. Стыдно!.. Большие уже.

Мальчики, девочки чувствовали себя неловко, и только рыжая Лида Савельева смелыми веселыми глазами смотрела на директора, на его грустное, большеносое, со шлепающими губами лицо.

– Ну вот что, ребята, – сказал директор. – По-моему, вопрос ясен. Поступили вы нехорошо, прямо сказать – по-свински, обидели большую актрису, гордость нашего театра, всего Средневолжска. После такого вашего безобразия к нам никто ездить не станет. Вы должны с особым уважением относиться к работникам искусств. У многих из вас отцы и матери актерского звания. Хорошо, я спрашиваю вас, если с ними будут так поступать?

Все молчали, а директор продолжал:

– Надо бы вам извиниться перед Ниной Сергеевной. Только она даже смотреть на вас не захочет. Ладно... Сам буду краснеть. И запомните, в следующий раз за такие штуки всех выпишу!

После собрания сестра-хозяйка, все еще красная, спросила директора:

– Так вы считаете, Иван Данилович, обойдется? Простит она нас?

– Простит, Зиночка, непременно простит. Нина Сергеевна дама нервная, но умная.

Обедать Вербицкая не вышла, и сестра-хозяйка отправилась к ней.

Постучав осторожно в дверь, она не услышала ответа через некоторое время прижалась ухом к замочной скважине. За дверью кто-то плакал.

– Плачет! – тяжело вздохнула Зинаида Андреевна. – Вот как расстроилась.

Она выждала еще немного и постучала сильней.

– Войдите! – раздался спокойный, сильный голос.

Зинаида Андреевна вошла в комнату и увидела Вербицкую, сидевшую подле столика с торшером. Она читала большую рукопись. Лицо у Нины Сергеевны было спокойное, светлое, без всяких признаков слез.

– Извините, – осмелев, сказала сестра-хозяйка, – извините, Нина Сергеевна, мне почудилось, будто вы плакали.

– Почудилось? – засмеялась Вербицкая. – Именно почудилось. Это не я, а Людмила, – и Вербицкая ласково погладила страницу своей красивой рукой.

Зинаида Андреевна, зная, какие бывают причуды у жителей этого дома, не решилась больше ни о чем расспрашивать.

– Что же вы обедать не идете?.. Все покушали. Повара и официантка ждут вас.

– Пусть не ждут, – сказала Нина Сергеевна, – пожалуйста, извинитесь за меня. Я не приду.

– Нельзя же так! – горячо возразила сестра-хозяйка, – неужели вы расстроились из-за этих дурачеств? ..

– Какая чепуха! – вспыхнула Вербицкая. – Я сказала, что не хочу есть, и, пожалуйста, не мешайте мне работать.

Сестра-хозяйка ушла докладывать директору о своей неудавшейся миссии.

Иван Данилович явился к Вербицкой чисто выбритый, в черном парадном костюме с орденскими планками.

Должно быть, от волнения он говорил военным, уставным языком.

– Разрешите доложить, – рапортовал он, – чепе, имевшее место сегодня утром с учащимися, расквартированными в нашем доме, ликвидировано. Виновные признали свою ошибку и серьезно предупреждены. Дирекция в моем лице приносит вам глубокое извинение.

Нина Сергеевна была в отличном расположении духа и, глядя на массивного серьезного мужчину, который вел себя, как провинившийся школьник, улыбнулась.

– Оставьте, Иван Данилович, стоит ли говорить о таких пустяках. С кем из нас не бывало в детстве... Я сама, скажу вам по секрету, была довольно озорная девочка. Забудьте, прошу вас, забудьте все. Я же знаю, как у вас много неприятностей и без этой ерунды.

– Благодарю вас, Нина Сергеевна, – растроганно сказал директор и, уходя, неожиданно для самого себя поцеловал руку Вербицкой, чуть оцарапав при этом свой толстый нос о большой камень на холеной руке актрисы.

За ужином были Кайратовы. Взглянув на Святослава Викторовича, Вербицкая не узнала его. Вместо серебристой горизонтальной бородки у профессора был жесткий и плоский подбородок.

– Святослав Викторович! – неосторожно воскликнула Вербицкая. – Что это?! Зачем? Уж не снимаетесь ли вы в кино?

Коричневые глаза Елены Юльевны потемнели, а профессор сделал округлый жест маленькой пухлой рукой в сторону жены.

– Это все Ленушка хочет, чтобы я был молодым. Однако бороды нынче носят юноши, а бреются старики. А вам не нравится мое новое обличие, Нина Сергеевна?

И здесь на Вербицкую напал приступ опасной откровенности, которую так не любил Артемий Павлович, когда она могла сказать любому, самому значительному лицу, все, что о нем думает, с безжалостной прямотой:

– Не нравится! – воскликнула Вербицкая. – Да что тут может нравиться, Святослав Викторович?.. Раньше в вашем лице было своеобразие, что-то от старого московского интеллигента, а теперь, простите, вы похожи на бывшего лабазника.

Тут Нина Сергеевна остановилась, поняв, что сказала что-то неприличное.

За столом стало тихо. Елена Юльевна, опустив голову, стучала ножом по пустой тарелке, а Святослав Викторович, придя в себя, мягко сказал:

– На лабазника?.. Что же, весьма возможно. Дед мой держал скобяную лавку и никакого отношения к старой московской интеллигенции не имел. Однако, разрешите, лучше я расскажу вам о выборах в наше правление охотников.

Рассказ получился скучный, слушали его вяло, а Вербицкая думала: «Черт же меня дернул назвать его лабазником, когда сейчас все хотят быть потомками Рюриковичей».

Назавтра рано утром Кайратовы уезжали, и после ужина Вербицкая обменялась с ними телефонами.

– Очень рад был познакомиться, очень, – кланялся Кайратов.

– Обязательно будем встречаться, – поцеловались дамы, а Нина Сергеевна подумала, что, наверное, она никогда не увидит в Средневолжске Кайратовых. И дело совсем не в случае с «лабазником». Опыт подсказывал ей, что встречи и знакомства в санаториях и домах отдыха не имеют интересных продолжений, когда люди возвращаются к своим очень разным занятиям.

С утра опять шел дождь. Унылый, бесконечный, Вербицкая в своем номере работала над ролью Людмилы. Она читала ее то целиком, то по кускам. Отдельные сцены пьесы радовали, другие приводили в отчаяние, и она удрученно выкрикивала: «Не будет!», «Не будет!»

К двенадцати часам она устала и решила выйти на улицу. Пусть дождь, пусть снег, надо подышать воздухом.

Взяв зонтик, она вышла в коридор и, все еще ощущая усталость, не спеша направилась к вестибюлю. У самого вестибюля она остановилась и невольно приоткрыла дверь в холл.

То, что она увидела, ударило ее в сердце.

На креслах, обитых красной кожей, сидели вчерашние мальчишки и девчонки в обыкновенных, ничуть не экстравагантных одеждах. Не было среди них только мальчика с очень светлыми глазами.

Посередине холла в величественной позе, выгнув свою красивую длинную шею, гордо распрямив еще по-девичьи узенькие плечи, стояла рыжая Лида Савельева.

– Дети, – сказала она глубоким и низким шепотом, удивительно похожим на знаменитый шепот Вербицкой. – Дети, – еще понизила она шепот, и он был слышен во всех уголках холла, – дети, сейчас же прекратите это!

Мальчишки и девчонки, сидевшие в креслах, дико захохотали, засвистели, а рыжая девчонка, став, казалось, на голову выше, двинулась так, будто хотела смести все со своего пути. Приняв позу трагической актрисы, она выбросила вперед королевским жестом правую руку и загремела могучим голосом (откуда у этой пигалицы такой голос?!):

– Я – Вербицкая!.. Я заставлю вас слушаться меня!.. А ты, ты... ты! – показала она на нескольких ребят. – Вы больше не будете жить в этом доме! Это говорю вам я – Вербицкая!

– Ура!.. Ура!.. Точная копия, – заорали мальчишки и девчонки.

В ужасе, гневе, стыде, что ребята могли увидеть, как она подглядывает за ними, Нина Сергеевна побежала к себе в номер. Нет, она хотела бежать – и не могла.

Каких-нибудь двадцать шагов было от холла до номера, но Вербицкая прошла их с трудом, задыхаясь, держась правой рукой за стенку, а зонтик, который она несла в левой, все время падал. Она поднимала его, и он снова падал.

В номере Нина Сергеевна, как была, в дубленке и сапогах, упала на кровать.

Это было ужасно, оскорбительно! Это было издевательством над ней, знаменитой актрисой, любимицей Средневолжска.

А эта сопливая девчонка!.. Рыжая обезьяна!.. Как она смеет паясничать, передразнивать?! Они кричали: «Очень похоже... Точная копия!..»

– Безобразники! – громко закричала Вербицкая. – Клоуны! – крикнула она еще громче, и эти возгласы немного успокоили ее.

Сняв пальто и сапоги, она накинула халат и стала ходить по комнате, чтобы окончательно обрести покой. «Похоже!.. Точная копия!.. – повторяла Нина Сергеевна. – Мало ли теперь пародистов. Каждый бездарный артист копирует талантливо. Копия?.. Но откуда у этой девчонки такой голос, владение жестом?.. Культура движения... И главное, она не копирует, она играет меня. Чепуха!.. Все это мне почудилось!.. Обезьяна, мартышка! .. Ее нужно наказать. Пусть Артемий Павлович серьезно поговорит с ее отцом. Этого оставить нельзя».

Приняв такое решение, Нина Сергеевна позвонила в город. Артемия Павловича дома не было. «Дура я, – подумала Вербицкая, – искать его в это время дома».

В театре подошла к телефону секретарша Вербицкого Лизонька..

– Артемий Павлович на репетиции, – сказала она, – а кто его спрашивает?

– Стоит мне уехать на три дня, и вы уже не узнаете мой голос, Лизонька, – съязвила Вербицкая.

– Ой, извините, – откликнулась Лизонька. – Я сейчас, Нина Сергеевна.

Прошло минуты три.

– Добрый день, душенька, – раздался в телефонной трубке мягкий, чуть картавящий голос Вербицкого. – Я рад, что ты позвонила. Ну как, «будет»?

Помолчав, Нина Сергеевна сказала:

– Я не об этом. Работает у нас в театре гример Савельев?

– Конечно, ты же его знаешь, отличный мастер.

– А есть у него дочь Лида?

– Кажется, есть... Ну конечно, есть. Я ее видел два раза. Оранжевая такая девочка, приятная.

– Приятная? Ты думаешь о ней, как о девочке с танцплощадки, а это – талант.

– Талант? – удивился Вербицкий. – Вот уж не...

Нина Сергеевна резко оборвала его:

– Не перебивай меня, это – настоящий, редкий талант. У нее и голос, и пластика, и умение постигать жизненную натуру. Поверь мне, что эта девчонка может стать настоящей актрисой. Ты должен взять ее в нашу студию.

– Позволь, – виновато сказал Вербицкий, – но, помнится, отец говорил, что она хочет идти в какой-то электрический техникум.

– Чушь! – взорвалась Нина Сергеевна. – Электриков много... Ты должен!..

– Послушай, душенька, – робко запротестовал Вербицкий, – но ведь отец он, а не я.

– Ты – главный режиссер, ты обязан заботиться о будущем театра.

– Хорошо, я поговорю с ним, я серьезно поговорю, – пообещал Вербицкий. – А как твоя роль, «будет»?

– Будет! – звонко, совсем молодо воскликнула Вербицкая. – Будет!