Глава 14 Два престола власти

Приняв христианство, пригласив на Русь большое количество греческих священнослужителей, наши князья обнаружили неприятный парадокс. Вроде, вот — ты, Великий Князь по определению всем владеешь и управляешь, ты — самый светлый, великий, умный; ан нет! — вот у твоего трона толпа черноризцев; и каждый, собака, читает быстрее тебя, пишет красивее и грамотнее, говорит живее, думает сложнее! А вот они уже и управляют тобой! — туда нельзя! — по средам и пятницам — пост, по таким-то датам тоже пожрать не получается; любовь к женщине равняют с любовью к жирной пище, — чуть не в постель лезут с проверками! Причем, подчиняются не тебе, а Константинопольскому патриарху, за спиной которого маячит Император. Получается у тебя не церковь Божья, а иностранная неправительственная организация с разветвленной резидентурой, которая, тем не менее, финансироваться норовит не из-за бугра, а из твоего карманного бюджета!

Едва князь Владимир отстегнул на Десятинную церковь 10% своих доходов, как к нему тихо подошли и развели, как лоха!

— Ты, — говорят, — князь, нам десятину СВОИХ доходов обещал?

— Ну?

— Значит, и десятина от ТВОИХ торговых сборов — тоже наша?

— Ваша.

— То есть, правильно мы понимаем, что девять недель на базаре твои тиуны распоряжаются, а в десятую неделю — мы?

— Распоряжайтесь, чего там...

И когда к Владимиру прибежали и стали жаловаться, что в десятую неделю базарных воров и недоимщиков казнят епископские люди, князь нахмурился, но попустил это дело. Стар был батюшка. Пришлось Ярославу Мудрому впоследствии этот захват отменять. А то совсем оборзели, скоро им десятый километр госграницы захочется!

Ярослав Мудрый вообще довольно многое отобрал у новорожденной церкви. Он как раз писал свой гражданский кодекс «Русская правда», и ему очень смешным показалось, что здорового человека судит княжеский суд, а больного — уже церковный. То есть, подследственный очень легко может закосить под убогого и перескочить туда, где меньше светит. Церковный суд, и правда, был тогда полегче, — существовала четкая такса «выкупа вины», а физических наказаний церковь не назначала вовсе.

Стоило Ярославу поправить законодательство в части церковных прав, как на него посыпались стоны о скудности владык и служб. Тогда Ярослав начал компенсировать «убытки» из своего кармана — жертвовал на церковь, что попросят. Но денег все не хватало, и в течение нескольких лет на Руси завелась традиция «пользоваться добровольными приношениями прихожан», чего поначалу стеснялись.ладык и служб. вовс От Владимира церковь удерживала широкие права по преследованию язычников. Вот, например, шпионы доносят, что ты «молился под овином, или в роще, или у колодца», то есть, присел отдохнуть с умиротворенным лицом, — и тебя уже волокут к епископу на суд. Еще церковная братия контролировала меры веса, объема и прочие физические эталоны. Оно и правда, — кто у нас тогда в цифири разбирался? Так что, церкви было отдано и все научное поле.

Первоначальное влияние церкви доходило до абсурда. Вот приходят к Владимиру епископы и начинают давить, чего он столь милосерден к разбойникам — берет за убийство денежную компенсацию.

— Боюсь греха, — отвечает легковерный князь, — вы же сами говорите: «не убий!».

Эти начинают вертеться:

— Ты на казнь злым поставлен от Бога, тебе следует казнить разбойников!

— А как же моя душа? — ноет князь.

— А ты казни с «испытанием».

Стали пытать заключенных для спасения княжеской души. А уж потом «казнить смертию».

Через некоторое время приходят те же учителя и уговаривают вернуть все на старый, языческий лад.

— С чего это вдруг? — удивляется князь.

— Да понимаешь, доходы казны снизились, а нам как раз оружие и коней закупать — печенеги у ворот!

Вот вам и мораль христианская, — что дышло.

Короче, с приходом на Русь православия начался длительный, многовековой период подспудной борьбы, возни под одеялом между церковью и государством. Церковь резонно полагала, что Духовное в ее лице — первично, а Материальное, мирское, казенное в лице князя — вторично и должно подчиняться власти духовенства. Как католические короли подчиняются власти Папы.

Но у нас эта ползучая революция не прошла. То есть, не пролезла.

В литературе можно обнаружить некую границу, разделяющую церковную власть на две половинки — влияние духовное, мистическое, и влияние прагматическое. Первое церковь удерживала достаточно прочно, второе — с переменным успехом. Но фокус состоит в том, что и поныне внутри самой власти, будь она церковной, будь светской, имеется грань преображения; все понимают: мистика — мистикой, душа — душой, официальная мораль — моралью, а жизнь конкретная — сама по себе. Со всеми ее прелестями, войнами, взятками, грабежами, казнями, ненавистью, сволочной мстительностью. И ничего страшного! Чем больше наубиваешь младенцев, тем легче выжать из собственных желез покаянную слезу. Чем страшнее награбишь, тем больше пожертвуешь церкви во спасение души. Оборотни в коронах с подающей стороны. Оборотни в ризах — с берущей.

Короче, церковь оказалась удобным экстрасенсорным инструментом: красивый антураж, четкая иерархия, стройная философия, контроль массового сознания, возможность оправдания любых конкретных действий, то есть — универсальное моделирование и гибкое толкование ситуаций во власти и вокруг нее. Одно плохо, — кроме претензии на управление совестью, церковь неизменно претендовала и претендует на управление всей жизнью вообще. Эти претензии в русской истории удовлетворялись с переменным успехом. Можно даже научный график начертить.

По оси Y откладываем процент владения властью, — как в футболе откладывают процент владения мячом, — а по оси X — наши скорбные годы, все одиннадцать веков. Кривая церковного владения вскакивает в 988 году мелкой шишечкой, достигает формальных 10%, и потом вьется тонкой змейкой, то подскакивая вверх, то спадая до нуля. Подскоки можно наблюдать в правление особо набожных персон типа Андрея Боголюбского, Алексея Михайловича, Бориса Годунова, Михаила Федоровича. А спады церковного влияния (в годы реформации практически до нуля) — при Лжедмитрии, Петре I, Петре III, вообще — в Новое время.

Вся практика княжения и царствования на Руси показывает, что по-настоящему, до обморока, до принципиальной пылинки, до самопожертвования на гвоздях почти никто во власти в Бога не верил! И если случались отдельные порывы у отдельных персон, то в перемешку с обычными грешными делами. А чтобы непрерывно, от первого осмысленного поступка — до последней исповеди, в сплошном милосердии, — это нет, не наблюдается. Нет этого в должностных инструкциях царей и президентов.

И здесь возникает вопрос: но мы-то, — простые русские, — в Бога верили исправно? Православие вошло в нашу жизнь, культуру, мораль?

Вошло. Отдельно от государства. В значительной степени — отдельно от церкви, и, кажется мне, — очень отдельно от исходной еврейской сказки про Парня Распятого.