Зубы

Расстреляли Колю Коркина не на рассвете и не в полночь, а так — ни туда ни сюда — в 12.58 дня, сразу после суда, чтобы успеть к обеденному перерыву. Обед в суде обычно бывал с часу до двух.

Надо сказать, что кару божью Коля заслужил вполне. Будучи командиром эскадрона, он кровушки людской пролил в избытке. Вырубал целые кварталы по принципу социальной принадлежности. А принадлежность определял по высоте солнца над линией горизонта.

Но шлепнули Колю не за душегубство, а за какую-то бумажную ерунду. То ли кто-то на него написал донос, то ли он на кого-то написать не догадался. Все юридическое дело слушалось в суде семь с половиной минут, поэтому в тонкостях его Коля разобраться не успел. Сами заседатели и поволокли Колю с «пенька подсудимого» в какой-то гадкий сарай. Будто нельзя было утолить гнев народный на солнышке.

И все бы прошло правильно и обыденно, если бы Колина сентиментальность едва не подпортила дела. Захотелось Коле в последний раз взглянуть на солнце, ну или хотя бы на небо. В расстрельные дыры, оставшиеся на стенке сарая от множества прежних судебных заседаний, видно было краешек степи, да головку церквушки с косым крестом, только это Коле было не интересно. Задрал он голову под стенкой в сарае. Неба за гнилой соломой не увидал, а процесс нарушил: пуля, как и полагается, вошла ему в затылок, но вышла не через глаз, а через нос.

Неприятностей от этого чуть было не произошло две. Во-первых, выходное отверстие, попади оно не в мясо, а в кость, разворотило бы весь череп, а во-вторых, задери Коля голову еще на вершок выше, пуля раскрошила бы ему все зубы...

А зубы у Коли были великолепные! Большие, белые, ровненькие, в непрокуренных розовых деснах. Улыбка у Коли была замечательная. Добрая и застенчивая, вводившая в замешательство, смущение и заблуждение классовых врагов и врагинь, когда он мягко приближался к ним для допроса, изнасилования или экзекуции...

Но, слава Богу, все обошлось. Пуля только разодрала носовую перегородку. Ну и черт с ней, с перегородкой, зато верхняя челюсть даже не треснула нигде... Стрелок-заседатель дунул в ствол маузера и побежал, подбрасывая фалды грязно-желтого клетчатого пиджака, с отчетом к Председателю. Тот сидел на пригорке, зажав под мышкой служебную трость с причудливым набалдашником в виде собачьей головы, и заправлял за шиворот френча салфетку — к обеду...

Комсомолка Анна Антипова скончалась по дурости.

Среди жаркого, ясного московского вечера шла она себе домой из магазина. Думала, конечно, о своем — комсомольском. О мужиках. И надо ж было ей засмотреться на старого хрена с тростью и двух линялых граждан помоложе, которые о чем-то спорили на лавочке. Ничего привлекательного в этих лавочниках не было, а вот, поди ж ты, каблук у Анны попал между трамвайным рельсом и булыжником! Выдергивая каблук, Анна неловко взмахнула авоськой и грохнула свою добычу — два фунта подсолнечного масла о мостовую. Ох, и досада же ее взяла! Чертово место!.. Валить бы Анне отсюда, да побыстрее! Так нет же, наклонилась над потерей, как будто можно было собрать или отсосать масло из пазов между булыжниками! Отсосать не отсосала, а поскользнулась сломанным каблуком и упала.

А тут и трамвай налетел. Он здесь как раз спускается с горки по переулку и, натужно тормозя, заворачивает за угол. Вот этот трамвай в аккурат на Анну и наехал...

Упала Анна задом, платье новое, крепдешиновое, шитое к Первому мая, посадила в масляную лужу, затылком грянулась о рельс. Не зашибись Анна до беспамятства, так может еще успела бы она откатиться или приподняться. А так — нет, не успела...

Мужик с лавочки, не комсомолец, конечно, но в летах — кинулся Анну поднимать. Быстрее всего было оттянуть ее за ноги. Но мужик смутился, что юбка может задраться, и решил поднимать Анну за руки. Странный мужик, видно из бывших — то ли композитор, то ли даже писатель. Вот и не успел он до рук дотянуться. Одного шага не хватило. Пришлось мужику уже и самому от трамвая ноги уносить. Стоял теперь, опершись о железную вертушку у входа в парк, и думал о смысле жизни. Вот была комсомолка Анна Антипова баба с головой, а вот уже — не вполне баба и вполне без головы. И из комсомола теперь отчислят, — посмертных подвигов никаких не совершила...

Вокруг суетились давешние лавочники: «Это не правильно! Этого не должно было случиться! Так не договаривались!» — кричал клетчатый пиджак.

— Causa inratio — объяснил ему пожилой с тростью, наблюдавший происшествие рядом с писателем.

— Конечно, кауза! — горячился проворный тип, похожий на общепитовского кота, — не страна, а сплошная кауза!..

Одно успокаивало в этом безобразии: трамвай наехал удачно. Колесо пришлось точно по середине шеи, так что даже платья не задело. Грудь, неплохую по комсомольским меркам, тоже не повредило. Но самое главное — чудно сохранилась голова! Частенько в таких случаях голова попадает под вторую колесную пару, а тут все окончилось благополучно. Голова отделилась чисто, без потерь. И зубы, зубы уцелели!

Зубы у Анны были не то, что у бывшего комэска Коркина, но тоже ничего. Так что, пожилой с тростью разглядывал их теперь с завистью и досадой. Зубы, впрочем, у него имелись. Только не свои, а наполовину золотые, наполовину платиновые.

«Вот живу я невесть сколько, — думал Председатель (вы догадались — это был он!), — и еще жить буду, не приведи Господь. И дело у меня важное. А зубов уж и нет. Как же работать без зубов? Только задумаешь что-нибудь большое, куснешь трубку или травинку, — так прострелит — хуже маузера! И вот же обидно, — эти ублюдки молодые — уже не жильцы, и зубы им не нужны. Так не возьмешь и себе не вставишь. Не положено! Грешная материя! А без зубов положено? Не грешно?»...

Так сокрушался пожилой, усталый джентльмен в конце довоенного московского дня, утомленный созерцанием тяжкого, вязкого времени, бессмысленной жизни, бесцельной смерти...

Новочеркасск, 6 мая 1995 г. — 25 февраля 1998 г.