Глава 33 1584 Искер Песнь Песней

Сирин собиралась нестись. Она нагребла в угол клетки остатки травы, обрывки тряпок, неразборчивые мягкие вещи, собранные украдкой в комнате Айслу. Птица уже и кудахтала по-куриному, когда поблизости никого не было.

Паршиво было Птице, не до песен. Особенно обидно становилось от мысли, что приходится страдать без греха. Ладно бы нагулялась с каким-либо хвостатым кавалером, а то нет! — кряхти бесплатно, непорочно, по одному только щучьему велению — небесному благословению.

И еще вопрос. Какой ребенок может родиться из диетического яйца? Известно какой, — урод пришибленный, непорочный мясом — блаженный головой. Бройлер галилейский...

Богохульные страдания Птицы были прерваны вторжением Айслу. Девушка вбежала в морозные сени с хохотом, отшутилась от кого-то на лестнице, закинула дверь клети на крючок. Стала раздеваться, потом совсем уж раздеваться, мыться, одеваться, снова раздеваться, одеваться в другое.

Еще Айслу стремительно убирала свой покой — сметала в сундук мелочи, осматривала посуду, возилась с угощением, стелила на стол скатерть.

А когда она достала с полки пыльную бутыль и стала полировать ее до зеленого блеска, Птица возмущенно заворочалась и заворчала под нос: «Дадут разродиться, как же!».

Ближе к ночи, едва за окном померкла весенняя красота, стихли крики татар и грохот стройплощадки, в дверь постучали. Птица встрепенулась: «Вдруг Боронбош?», но вошел Ермак, и Сирин сложила крылья, нахохлилась, задремала. Ермака она уважала, но не более. Другое дело — Богдан, друг сердешный. Но Богдан уехал за Иртыш — созывать Пешкиных родичей на «крестовоздвижение» какое-то. Сирин повторила несколько раз это длинное, скрипучее слово и заснула окончательно.

И приснился Птице Сирин сон, будто идут они с Богданом по зеленой траве-мураве. То есть, Богдан идет, а она у него на плече едет. Вокруг — красота, солнце светит ярко, протягивает свои лучи от восхода до заката, и лучи эти гибкие не тают в небесной бездне и не поглощаются черной земной преисподней, а обматывают голубую планету миллионами золотых витков, просвечивают насквозь. От этого земля наша становится светлой и ясной, климат ее выравнивается, прекращаются стихийные бедствия, перепады температур и перекосы настроений. Расцветают райские сады, зеленеют пустыни, журчат ручьи, блестят лучи, умеренно тает полярный лед, и сердце тает. Вся эта земная благодать из космоса выглядит прозрачным злато-голубым клубком, пушистым снаружи и мягким внутри.

От такого зрелища старый наш, сердитый Бог расслабляется, добреет, разрешает сбор урожая райских яблочек и уходит в дедморозы. На его облаке устраивается кучерявый пупсик с игрушечным луком и начинает из шалости постреливать в земных обитателей поцелуйными присосками. Устанавливается всеобщее состояние любви, утрачиваются понятия семьи, гражданского брака, церковного венчания, развода, разъезда, размена жилплощади и лишения родительских прав. Не остается даже самых насущных, простых и привычных институтов изнасилования, проституции, адюльтера, прелюбодеяния и блудодействия. В полях прекращаются сельхозработы, — все произрастает само по себе. Нормализуется и урожайность высших существ. Отныне все зачатия двуногих и четырехногих происходят непорочно, независимо от любви. Дети рождаются чистенькие, диетические, с повышенным индексом IQ, с пониженной агрессивностью и полным равнодушием к идеям шовинизма, антисимитизма, национал-социализма, панисламизма и непротивления злу насилием. За отсутствием зла.

Любовь, как таковая, превращается в художественный жанр на стыке оперы, классического мюзикла и акробатического рок-н-ролла. Афиши пестрят изображениями голых солисток в окружении мужского кордебалета, полиция нравов следит за соблюдением очередности у билетных касс, названия спектаклей поражают лаконичностью и лиризмом: «Лебединое озеро в четырех групповых актах».

При виде столь мирного сосуществования полов просто петь хочется. Сирин вытягивает шею, делает несколько коротких вдохов-выдохов для проверки воздушной тяги и берет первую ноту. В партере невидимые зрители прекращают звенеть посудой, шептаться, сдавленно хихикать. Воцаряется возбужденная тишина, и сразу в насыщенном воздухе возникает легкая вибрация. Потом основная гармоника повышается, перебегает по октавам, взлетает до самого верхнего «ля», складывает крылья, обрушивается вниз, у самой земли подхватывает несколько новых нот и взмывает, сплетая множество звуков в мощную восторженную полифонию.

Песня ширится, наполняется эффектами холла, вибрато, реверберации, в ней появляется ритм, сначала медленный и рваный, затем четкий и быстрый. Вступает вокал. Мужской баритон выводит бессловесную партию, в которой слышен зов живой природы — грозный медвежий рев, призывные вскрики оленя, торжествующее ржание Верховного Коня в кобыльем табуне. Женский голос подключается сначала покорно, но постепенно отделяется от инструментального скрипа, сливается с баритоном в синхронный дуэт, вырывается вперед и ведет главную линию оратории.

Теперь уже все исполнители поют общую Песнь, в которой слышен и трубный зов небес и вздохи матери-земли. Песнь захватывает пространство, сбивает время с его обыденного ритма, заставляет течь под свой перестук. И вот уже кажется, что выше взять невозможно, что последние ступеньки нотного стана остались далеко позади, и ни вода, ни воздух не способны выдержать столь тяжкого ритма и столь невероятных нот...

Голос Сирин срывается в обычный птичий крик, яйцо падает в гнездо, сон рассеивается багровым туманом, и Птица удивленно смотрит на двух людей в комнате, замерших опустошенно, не понимающих происходящего и не имеющих сил для аплодисментов.

А утром следующего дня, когда в комнате никого не было, и Птица дремала в гнезде, черная тень просочилась в дверь и, сверкая нательным крестом, приблизилась к клетке. Что-то холодное, с мороза, коснулось живота Птицы, зашуршало соломкой и убралось. Птица проснулась окончательно, завозилась в гнезде, и лишь спустя некоторое время поняла: яйца больше нет.