Глава 10 1581 Москва Завтрак при царе

Семен Строганов, умытый, одетый, почти здоровый сидел на лавке в трапезной недалече от царя. От этого сидения Семену было очень не по себе. Не елось совершенно. И только, когда бывший кравчий Годунов, с утра произведенный в окольничьи, силком влил ему чашу вина, Семен смог, наконец, рассказывать.

Вот общий смысл его рассказа, ибо передавать столь путаную речь дословно дураков нет.

К новому 7087 году от сотворения мира, который в Древней Руси наступал 1 сентября 1578 года от рождества Христова, Семен Строганов собрался из Чусового в Казань на ярмарку. Оставил племянников на хозяйстве, снарядил кораблики для продажных товаров и обратных покупок. Товар у Семена был не шибко интересный — от 800 до 1000 песцовых да собольих шкур, — кто ж их считает да разбирает. Назад Строганов желал привезти тканей всяких разных — голубых да красных, пороху намеревался добыть у соответствующих людей, прочих диковин надеялся углядеть.

В Казани у заутрени Семен встретил государева посла Матвея Юрьева, знакомого по Москве. Они поздоровались, поговорили о делах крымских, краях сибирских. Как-то незаметно переместились на званый ужин к воеводе, стали изливать друг другу душевные глубины. Семен показал Матвею персидскую серебряную ендову, купленную на ярмарке. Ендова Матвею очень приглянулась. Он хоть и не просил ее продать, но интерес показывал. От щедрого сердца Семен возьми да и подари ендову. А послу отдариваться нечем. Так он и стал дарить Семена своим немым холопом Ермошкой. Ермошка этот, донской казак Ермолай сын Тимофеев понимал также кличку «Ярмак». Непонятная кличка, государь, нечеловеческая.

— Что за «ермак» такой? — хитро спросил Грозный, — что сие слово значит?

Но Семен только плечами пожал, а Мелкий, разомлевший у печи, знал, да помалкивал, — не любил вмешиваться в многолюдные разговоры. И не любил одно и то же дважды повторять.

Семен продолжал:

— Ермолай под этим прозвищем послушнее был, чем под православным именем. Позовешь его по-людски, он пока-а подымется! А шепнешь «Ярмак!» — как ошпаренный вскакивает, подбегает, кланяется.

И вот, сказал Юрьев Ермолаю тихое слово, так Ермолай за Строгановым и пошел. И даже понес его местами, где после воеводского пира идти не получалось.

Сначала Семену было забавно, что такой здоровенный мужик за ним как собачка поспешает. Потом надоело.

Как-то, незадолго до отправки в Пермь, сидел Семен, глядел на Ермолая и размышлял вслух.

— Какую бы тебе службу, молодец, придумать, чтоб ты зря хлеб не ел?

— Любую, хозяин, — неожиданно пророкотал богатырь, — могу в поле ходить, могу морем плавать, зипуна добывать. Могу странником, могу ратником, могу и атаманом.

Ночью Семен не мог заснуть, все ворочался. Чудились ему Сибирские земли, походы да войны, которые братья покойные затевали, да так и не затеяли.

Когда утром Семен проснулся, был у него готов добрый замысел.

— Слышь, Ярмак, а ежели я тебя отпущу на волю, да попрошу службу сослужить, сослужишь?

— Хребта не пожалею.

— А вот бы ты пошел на Волгу, где народец лихой, да пожил с ним, походил, поплавал. Да и составил бы войско молодецкое, привел ко мне в Чусовой на службу. А уж служба была бы знатная, дорогая да богатая!

— Отчего ж не послужить. А много ль войска тебе, хозяин, надобно.

— А хоть тыщу! Хоть полтысячи!

К обеду Ермолай не явился, и Строганов подумал, что сбежал он, искушенный разговором о воле вольной. Ну, и Бог с ним, подумал, Семен, пусть живет, добрая душа.

Прошел год. Строганов забыл про Ермолая. Но однажды в Чусовой прискакал человек из Перми и сказал, что по реке от Камы поднимается стая казачьих чаек, есть и большие лодьи. А двумя днями ранее они останавливались в Перми. И плывут на них прямые разбойники, и несть им числа. А воевода сделал вид, что лихих путников не заметил, и рад теперь, что отправились с глаз долой.

Семену только этого не хватало. Он объявил в Чусовом тревогу, объяснил своим немцам боевую задачу — не пустить казаков на берег, отжать дальше к Камню — и по глазам увидал, что немцы по-русски больше не понимают. А значит, пройдет еще день, и ватаги оборванцев высадятся в Чусовом, сметут все, что братья Строгановы построили ценой великих трудов и самой жизни.

И бог бы с ними, трудами, но Семену дальше жить хотелось. Но бежать некуда, нельзя государя гневить! Строганов обреченно вышел на пристань.

Сначала послышалась песня. Складный хор выводил долгие звуки, и хоть слов было не разобрать, но брало это пение за душу, распускало натянутые жилы рук и ног.

Потом из-за прибрежного подлеска показались белые паруса казачьих чаек. Если прищуриться и не видеть снастей, мачт, людей в лодках, то и правда, очень похоже было на стаю птиц, присевших на воду.

«Чего-то они наклюют», — невесело думал Семен.

Лодки приближались, вдруг приспустили паруса, замерли, не поднимаясь к городку, но и не сплывая по течению. Только одна чайка отделилась от стаи и быстро пошла к берегу. Ткнулась носом в песок, с нее соскочил юркий человечек, закинул за корягу «якорь» — оплетенный камень на длинной веревке — и подбежал к Семену.

«Шнырь», — определил человечка Строганов.

— Здрав будь, добрый господин! — глаза прибывшего чиркнули по лицу Семена и устремились вдаль, — что народу не видать? Аль гостям не рады?

— Мы гостей званных встречаем, и незванных привечаем, если с добром приходят, — Строганов с трудом удерживал достоинство на усталом лице.

— Мы званные, званные! — закивал шнырь, — мы с поклоном и гостинцами от нашего атамана к вашему хозяину.

— А каков ваш атаман, да кто наш хозяин? — недоверчиво, все еще ожидая подвоха, спросил Семен. Ему даже казалось, что он знает ответ на эти вопросы: «Атаман наш — вострый ножичек, а хозяин ваш — брюхо толстое!». Но нет. Шнырь даже поклонился слегка и сказал:

— Хозяин ваш — родовой купец Семен Строганов, и атаман наш — Ермолай Тимофеевич ему челом бьет, повидать желает.

— А где ж он сам?

— А вон, под парусом, аль не заметен?

Семен обернулся к лодке и увидел, что из нее выбирается здоровяк в темно-синем плаще, добрых сапогах и с большой саблей на богатом поясе.

— Ярмак! — ошарашено выдохнул Семен, и богатырь как-то сразу уменьшился, утратил грозную осанку, опростился.

Поздоровались, чуть не обнялись. Ермолай махнул рукой, и чайки снова расправили крылья, понеслись к берегу.

Встретили пеструю, живую толпу приезжих. Ермолай познакомил Семена со своими товарищами. Потом Семен говорил казакам ласковы слова, а они приветливо откликались.

Весь остаток дня ушел на размещение да обживание, — срубов и лабазов пустовало в достатке. И время еще не холодное стояло, можно было в палатках ночевать.

Вечером за угощеньем выслушал Семен рассказ Ермолая.

Как ушел от Семена Ермак — давайте уж будем его называть «по-царски» — так в Казани на ярмарке и встретил волжских людей. Они торговали обычным разбойным товаром — одежкой, посудой, оружием, свальным барахлишком. Этот товар сразу заметен всем, кроме казенных людей. Они как бы не замечают, что вещи продаются в розницу, навалены на прилавках вперемешку, и «продавцы» часто не знают, что у них где лежит. Но самый верный признак распродажи краденого — это цена непонятная. То бросовая, копеечная, то дорогая, нелепая.

Ермак поговорил с продавцами, познакомился со старшим «купцом», прямо сказал, что болен. Задыхается в большом городе, желает воздуху вольного, речного. Старшой велел приходить на пристань через два дня. Так Ермак оказался на Волге, у самарского кольца.

Стал Ермак перенимать купцов то с Богданом, то с Иваном, то с Паном, и незаметно стал четвертым в их дружной троице. Говорил мало, делал много. Стрелял из пушки прямо с рук, топил на отмелях лодки — схватит посудину за нос, навалится всем телом, зальет водой. А мог и борта порвать, если зол становился. Хоть не называли его главным атаманом, но как-то понемногу стали три брата-разбойника к нему за последним советом идти, просили из трех мнений одно выбрать, а то и четвертое составить. И пусть не было у него собственной шайки, а стали постепенно все люди Ивана, Пана и Богдана одной, Ермаковой шайкой. И вот чудо небывалое! — никто на это не обижался, не жаловался.

Так погуляли осень и зиму.

В апреле 1579 года, только лед сошел, надо было лодки смолить, на воду спускать, зимнюю спячку разгонять свежим ветром. Ермак понял: пора! Собрал лихой народ на круг и говорил такие слова:

— «Братья казаки! Слывя ворами, мы скоро не найдем убежища в земле нашей и отринутые Богом, не узрим царства небесного; смоем же пятно наше службою честною или смертью славною...».

Надо сказать, речь эта прозвучала не вдруг. Всю зиму, сидя у очага то в одной землянке, то в другой, Ермак рассказывал товарищам со слов Семена Строганова о бескрайней Сибири, о воле, о богатых землях, о мехах и злате, за которые и крови-то лить не нужно, — сами в руки идут. Еще говорил о доверчивом сибирском народе, который если собрать вместе, да вооружить по-человечески, получится войско великое. Хошь обороняйся, а хошь и наступай.

В лад Ермаку Святой Порфирий, допившись до чертиков, скорбел неустанно о своей душе и о душах бандитов не забывал. Хотелось ему спасения в жизни вечной, а также избавления от нечистого в жизни здешней. Очень донимали Порфирия мелкие бесенята самого пестрого разбора. Порфирий таскался по следам Ермака и подтверждал худшие опасения куренных обывателей.

— Да, господа казаки, вес грехов может превысить вес грешника, особенно худого, и тогда ему не удержаться на этом свете, и не подняться на небеса.

— То есть, сам-то он худой, и как бы легкий, — Порфирий начинал путаться в физической схеме, — но грехи его — тяжкие, они и утягивают грешника в подземное царство. А там — кипят котлы смоляные, и в них на медленном огне запариваются разбойничьи души!

— Надо нам спасаться, братие, — Святой Порфирий, крестясь, отскакивал от костра или печки, потом возвращался от двери, допивал последнюю чарку, и тогда уж, снова очертя голову, выскакивал на мороз.

Так что, народ разбойный к прозрению был готов. Иначе, будь речь Ермака построена на одном покаянии, вызвала бы только хохот и плевки.

— А жрать мы что будем на твоей службе, дядя? — прямо спросили бы вольные люди. Но тут имелась фигура умолчания — Сибирская Дорога!

Всем было ясно, что на Волге, этой большой Русской Дороге долго не продержаться. Все больше в речных караванах пушек, царской и воеводской стражи. Все смелее огрызаются простые купцы. У всех сейчас находятся стволы малого и большого калибра.

Царским людям Волга самим нужна, и разбойничкам на ней скоро только боковое место останется — по берегам на суку висеть.

А тут — Сибирь! Мало, что сама Сибирь интересна, всего в ней полно, кроме порядку, — сплошная мутная водица — нашим карасям родна сестрица. Но и Дорога Сибирская пока без хозяина! Богат, велик будет тот, кто поставит свою стражу на Сибирской Дороге!

Сибирская Дорога по рассказам странников — это проход в Уральских горах. Есть там место, где Камень расступается и стелется узкой долиной. В этой долине начинаются две реки. Одна — река Серебряна — к нам течет, в Чусовую, Каму, Волгу. А друга-то река… — Золотая?!

— Нет, — Тура — течет прямо в Сибирь.

Протекает Тура всю Сибирь до самого моря. А море то лежит до неба, и в небо переливается. Оттуда на небе и вода берется — для дождей и снега.

Вот в такую физику верилось легко. В такие чудеса поверить — это по-русски. Должна быть у нашего человека отдушина? А то все деньги, да деньги, тяжкий труд, глупый расход, нелепая пьянка, безрадостное похмелье. Хотелось чего-то светлого и сладкого.

И сладкое на свете есть! Это проверено, братцы!

Недавно пришел снизу и прибился к шайке Матвей Мещеряк с друзьями. И рассказал Матвей, что по берегам Хвалынского моря у тамошних басурман есть замечательная сладость — «халява». Ничего более вкусного хлопцы Мещеряка в жизни не пробовали. Небесный нектар! Халявы этой в Дербенте, Фарабаде, в любом ауле прибрежном — навалом и почти задаром.

Невероятный сказ подтвердился. Когда по последней осенней воде пыталась протиснуться на север галера из Астрахани, ребята Пана зазвали ее погостить. Мещеряк только глянул на прибывший товар, сразу закричал — «халява!», и указал на бочки с желтой массой подозрительного вида. Но попробовали, — здорово! — райское наслаждение!

Так может, и про Сибирь не сказки? Чего ж мы тогда сидим?

Короче, на призыв Ермака двигать к Строгановым никто возмущенно не заворчал. Старые вожаки тоже против не высказались. Им-то подавно пора было отсюда убираться. На них и розыск готов, и место это известно, и погода для сыщиков подходящая наступает. Можно не дождаться адских котлов, а прямо здесь увариться.

— А что за человек этот Строганов, не царский ли подсыльный? — волновались скептики.

— Нет, — уверял Ермак, — нормальный мужик, честный купец, хоть и имеет от царя жалованную грамоту на Сибирь.

Получалось неплохо. С одной стороны — прямой случай «замириться», войти в тихую, безгрешную жизнь, с другой — не противно идти в такую службу. Не к казанскому наместнику, не к пермскому воеводе, не к попам, не к царю. Купец — он как бы наш, свой брат. Сколько мы его лавливали? Да и промысел купеческий сродни нашему — не без хитрости, не без проворства. Уговорил, атаман!

На всякий случай Ермак закончил свое выступление обтекаемой фразой, что я по-любому ухожу, хоть и в одиночку. А вам, казаки, воля вольная — хотите, тут судьбы дожидайтесь, хотите, пойдем ее вместе искать. Вот прямо завтра и отчалим.

Ну, завтра — не завтра, а послезавтра, 21 апреля 1579 года, когда задул низовой ветерок, за Ермаковым стругом поплыли стаи чаек, тяжелых лодок, всякой водоплавающей посуды неизвестного производства. Как потом выяснилось в Чусовом, флотский экипаж насчитывал 540 человек. Плюс еще один — Ермолай Тимофеевич.

Семен закончил доклад

Грозный поспрашивал о деталях: Ермака ли посылал на разведкуСибири? — Ермака. — Далеко ли разведали? — До устья Серебряной. — Каков там путь? — Водный, для небольших судов легкий; встречались сибирские всадники, кричали, грозились, так Ермак их своим криком распугал.

И уже хотел Иван сразу объявить поход, но Мелкий Бес его удержал.

— Давай, батяня, думу подумаем. Нам тут при попах твои дела яичные обсуждать неловко!