"Первая волна мирового финансового кризиса" - читать интересную книгу автора (Сорос Джордж)

Глава 3 Теория рефлексивности

Я разрабатывал мою философию на протяжении многих лет и сейчас должен сказать несколько слов о проблемах, с которыми сталкивался, а также о заключениях, к которым пришел.

Выше я не говорил достаточно четко о наличии связи между подверженностью ошибкам и рефлексивностью. Люди — это участники, а не наблюдатели, и получаемо­го ими знания недостаточно для того, чтобы эффективно управлять их действиями. Они не могут основывать свое решение на одном лишь знании. И это состояние я называю «подверженность ошибкам». Если бы не было подверженно­сти ошибкам, то не было бы и рефлексивности: если бы люди могли основывать свои действия на знании, то элемент нео­пределенности, характеризующий рефлексивные ситуации, попросту бы не существовал — однако подверженность ошибкам относится не только к рефлексивным ситуациям. Другими словами, подверженность ошибкам — более об­щий случай, а рефлексивность — частное проявление.

Понимание людей стабильно несовершенно, так как они являются частью реальности, а часть не в состоянии понять целое. Называя наше понимание несовершенным, я имею в виду, что оно неполное и во многом искаженное. Человече­ский мозг не может воспринимать реальность напрямую, он делает это через получаемую из мира информацию. Способ­ность мозга перерабатывать информацию ограниченна, в то время как объем информации практически безграничен. Мозг вынужден ограничивать поток входящей информа­ции с помощью различных техник: обобщений, упрощений, метафор, привычек, ритуалов и так далее. Все эти техники искажают информацию, а следовательно, еще сильнее иска­жают реальность и усложняют задачу ее понимания.

Для того чтобы получить знание, требуется отделить мысли от объекта размышления: факты должны быть неза­висимы от относящихся к ним заявлений. Такую операцию крайне сложно произвести, если вы сами являетесь частью того, что пытаетесь понять. Необходимо занять позицию отстраненного наблюдателя. И хотя человеческий мозг спо­собен проделать фантастическую работу для того, чтобы достичь такого состояния, он не в силах перестать быть ча­стью ситуации, которую старается понять.

За последние пятьдесят лет с момента начала развития моей теории когнитивная наука шагнула далеко вперед в объяснении принципов функционирования человеческого мозга. Я хотел бы остановиться на двух важных выводах, по­тому что они помогут в дальнейшем понять, что такое под­верженность ошибкам. Первый вывод заключается в том, что человеческое сознание возникло не так давно и пред­ставляет собой следующую ступень развития мозга живот­ного (в соответствии с теорией Джорджа Лакоффа). Второй заключается в том, что разум и эмоции неразделимы (как известно из работ Антонио Дамазио). Оба этих вывода на­ходят свое выражение в языке. Большинство используемых нами метафор связаны с базисными животными функция­ми — видением или движением — и несут эмоциональную окраску. «Вверх» и «вперед» считаются относительно хоро­шими, «вниз» и «назад» — относительно плохими; «ясное» и «яркое» считаются хорошими, «темное» и «мутное» — плохими. Наш обыденный язык дает неточную и эмоцио­нально окрашенную картину мира, однако уникальным об­разом описывает свойства, необходимые для постоянного процесса принятия решений. Логика и математика более точны и объективны, но их применение в обычной жизни крайне ограниченно. Идеи, выраженные в обыденном язы­ке, не отражают сути реальности, с которой люди постоян­но взаимодействуют на протяжении всей своей жизни. Они лишь усиливают ее сложность.

Проанализировав связь между мышлением и реальностью при помощи двух разнонаправленных и взаимосвязанных функций, я пришел к концепции рефлексивности.

Между тем определить и объяснить, что такое рефлек­сивность, оказалось невероятно трудно. Я провел различие между мышлением и реальностью, однако пытался в то же время сказать, что мышление является частью реальности. Я понял, что говорю лишь о двусторонней связи между по­ложением вещей и мышлением участников. Таким образом, практически вне рассмотрения осталась двусторонняя связь между мышлением различных участников. Чтобы принять эту связь во внимание, мне пришлось определить различие между объективными и субъективными аспектами реально­сти. Под объективными аспектами я понимаю ход событий, а под субъективными — мышление участников. Объективный аспект может быть только один, а количество субъективных аспектов равно количеству участников. Прямые межличност­ные контакты между участниками более рефлексивные, чем взаимодействие между восприятием и событиями, ведь для того, чтобы события произошли, требуется время.

Определив различие между объективными и субъектив­ными аспектами, мы должны определить различие между рефлексивными процессами и рефлексивными утверждени­ями. Рефлексивные утверждения относятся к области пря­мых межличностных связей, а эти связи будут, скорее всего, более рефлексивными, чем ход событий или положение дел.

Рассмотрим утверждение, связанное с чем-то объектив­ным, например: «Идет дождь». Это утверждение либо вер­ное, либо неверное, вместе с тем оно не является рефлек­сивным. Напротив, утверждение «Ты мой враг» может быть правдой или ложью — в зависимости от вашей реакции, но это утверждение рефлексивное. Рефлексивные утверждения напоминают утверждения, соотнесенные с самими собой, однако в них неопределенность проявляется не в значении, а в том, какое влияние они оказывают. Наиболее известным примером самосоотнесения служит парадокс лжеца, сфор­мулированный Эпименидом: «Критяне всегда лгут». Если это утверждение истинно, то критский философ не лгал, а следовательно, его утверждение ложно. Это утверждение амбивалентно, само по себе оно никак не связано с тем эф­фектом, которое оказывает. В то время как истинная цен­ность утверждения «Ты мой враг» зависит от вашей реак­ции на него.

В случае рефлексивных процессов неопределенность предполагает недостаточную связь между объективными и субъективными аспектами ситуации. Ситуация может быть рефлексивной, даже если действие когнитивных и манипулятивных функций происходит последовательно, а не одновременно. Процесс развивается во времени, однако все равно считается рефлексивным, потому что к моменту его окончания ни мышление участников, ни состояние дел не сохраняется таким, каким было в начале процесса. Возни­кающие изменения связаны с неправильным видением или ошибочными предположениями участников, а также эле­ментом неопределенности, присущим самому ходу собы­тий. Это делает ситуацию непредсказуемой с точки зрения законов науки.

Рефлексивность лучше всего демонстрировать и изучать на примере финансовых рынков: предполагается, что они управляются именно научными законами. Наука в других областях продвинулась не так далеко. Даже на финансовых рынках рефлексивные процессы возникают лишь время от времени. Представляется, что в целом рынки следуют опре­деленным статистическим правилам, но время от времени эти правила нарушаются. Таким образом, мы можем раз­делить ситуации «шума», то есть ежедневных достаточно предсказуемых событий, и непредсказуемые рефлексивные ситуации. Последние гораздо более важные — они меняют ход истории. Это предположение заставило меня утверж­дать, что значимые для истории процессы отличаются от повседневной жизни мерой присущей им рефлексивности. Но это утверждение ложно. Существует огромное количе­ство исторически значимых событий, не являющихся реф­лексивными, например землетрясения. А значит, различие между «шумом» и рефлексивностью превращается в некую тавтологию: рефлексивные события по определению не оставляют прежними ни объективные, ни субъективные аспекты реальности.

В наши дни прогресс когнитивной науки и языкознания несколько дополнил концепцию рефлексивности. Рефлек­сивность проводит разделение лишь между двумя функци­ями: когнитивной и манипулятивной. Эта классификация представляется достаточно грубой, особенно если сравнить ее с недавними исследованиями в области мыслительной деятельности и языка, учитывающими огромное количе­ство нюансов и деталей. Тем не менее концепция рефлек­сивности попрежнему важна. Как и раньше, она указывает на искажения, которые допускают философы и ученые, из­учающие окружающий мир. Они в основном сосредоточе­ны на когнитивной функции, и до тех пор, пока манипулятивная функция не вмешивается в процесс познания, они предпочитают ее игнорировать или сознательно исключать при исследовании. Лучшим примером этому служит тео­рия экономики. Теория совершенной конкуренции была выстроена на предположении о совершенном знании. Когда это утверждение показало свою несостоятельность, эконо­мисты стали использовать более изощренные аргументы для защиты своей идеи фикс от надоедливой рефлексив­ности. Вследствие этого предположение о совершенном знании превратилось в теорию рациональных ожиданий — выдуманный мир, не имеющий никакого отношения к ре­альности. Подробнее об этом мы поговорим в следующей главе.

Отличительным свойством рефлексивности является то, что она вносит элемент неуверенности в мышление участни­ков и элемент неопределенности в саму ситуацию, в рамках которой они действуют. Рефлексивность чем-то напомина­ет принцип неопределенности в квантовой физике, уста­новленный Вернером Гейзенбергом, с одной существенной разницей: квантовая физика имеет дело с явлением, внутри которого нет мыслящих участников. Открытие Гейзенбер­гом принципа неопределенности ни на йоту не изменило поведения квантовых частиц или волн, а признание реф­лексивности способно изменить поведение человека. Таким образом, неопределенность, связанная с рефлексивностью, влияет не только на участников, но и на ученых в области социальных наук, пытающихся установить универсальные законы, описывающие поведение человека. Этот дополни­тельный элемент неопределенности можно назвать челове­ческим принципом неопределенности, и его наличие услож­няет задачу, стоящую перед общественными науками.

Большинство проблем при изучении рефлексивности воз­никало от того, что я был вынужден использовать лексикон, не признававший факта существования рефлексивности.

Я пытался показать взаимосвязь между мышлением участ­ников и ситуацией, в которой они находятся, однако запад­ная традиция пыталась, напротив, разделить мышление и реальность. Эти попытки порождали дихотомии — напри­мер, противопоставление тела и духа, идей Платона и наблю­даемых явлений, материального и идеального, утверждений и фактов. К той же категории относится предлагаемое мной разделение между субъективными и объективными аспек­тами реальности.

Происхождение такой дихотомии вполне объяснимо: цель когнитивной функции состоит в создании знания. Знание требует наличия утверждений, соответствующих фактам. Для того чтобы установить между ними соответ­ствие, утверждения и факты должны рассматриваться как независимые категории. Тем самым поиск знания приводит к разделению мышления и реальности. Этот дуализм имеет корни в древнегреческой философии, а в эпоху Просвеще­ния он стал основным способом взгляда на мир.

Философы эпохи Просвещения верили в разум. Они вос­принимали действительность как нечто независимое и от­дельное от него и ожидали, что разум будет в состоянии создать полную и точную картину реальности. Предполага­лось, что разум действует подобно маяку, который освеща­ет мир, пассивно ждущий изучения. Возможность того, что решения мыслителя способны повлиять на изучаемую си­туацию, не принималась во внимание, потому что это заста­вило бы подвергнуть сомнению принцип разделения между мыслями и объектом размышления. Иными словами, эпоха Просвещения не могла признать рефлексивность. Она рас­сматривала некий вымышленный мир, где манипулятивная функция не взаимодействует с когнитивной. По сути, эпо­ха Просвещения не признавала наличие манипулятивной функции как таковой. Она предполагала, что единственной целью мышления является получение знания. «Cogito, ergo sum», — сказал как-то Рене Декарт. В переводе с латинско­го языка это означает: «Мыслю — следовательно, суще­ствую». Декарт отошел в своих рассуждениях от Аристотеля и сосредоточился исключительно на теоретическом разуме, отрицая то, что древнегреческий философ называл практи­ческим разумом, а я называю манипулятивной функцией. Это приводило к искаженному восприятию реальности, од­нако для того времени было вполне допустимым.

В эпоху Просвещения человечество крайне мало зна­ло и практически не могло контролировать силы природы, однако научные принципы казались весьма многообещаю­щими, поскольку начали приводить к достижению значи­тельных результатов. Вполне допустимым считалось воспри­нимать реальность как нечто, находящееся где-то вне нас и ожидающее того момента, когда мы начнем его исследовать. Даже наша планета в то время, в XVIII веке, была еще не до конца исследована. Поэтому процесс сбора фактов и установ­ления между ними связи был вполне плодотворным. Знание собиралось различными способами и со всех сторон — каза­лось, что этот метод имеет неограниченный потенциал. Раз­ум одерживал победу над вековыми суевериями и занимал подобающее место в победном шествии прогресса.

Просвещение, как мы его понимаем, предполагало, что для получения знаний нет границ. Остановившись на од­носторонней связи между мышлением и реальностью, оно рассматривало реальность как некий независимый заранее заданный объект, который можно описать утверждениями, в случае если они соответствуют фактам. Такая точка зре­ния — Поппер называл это всеобъемлющей рационально­стью (comprehensive rationality) — достигла своего апогея в логическом позитивизме, философии, возникшей в начале XX века и в основном развивавшейся в Вене. Логический позитивизм предполагал, что смысл имеют только эмпи­рические утверждения, которые возможно проверить, а метафизические дискуссии бессмысленны[8]. Логические по­зитивисты рассматривали факты и утверждения как нечто, принадлежащее разным вселенным. Единственная связь между этими вселенными состояла в том, что истинные утверждения соответствовали фактам, а ложные— нет. В этих условиях факты были критерием истины. В такой позиции скрыты корни теории истины, основанной на со­ответствии. Возможность того, что ложные утверждения могут включать в себя факты, почти повсеместно игнори­ровалась. Много внимания уделялось парадоксу лжеца.

Британский философ Бертран Рассел пригласил в Кем­бридж из Вены Людвига Витгенштейна, предложивше­го решение парадокса лжеца. Рассел разделил два типа утверждений: утверждения, соотнесенные с самими собой, и не относящиеся к ним. Истинность первых не могла быть однозначно установлена, поэтому Рассел предложил исклю­чить их из вселенной осмысленных утверждений. Предпо­лагалось, что такое решение поможет сохранить разделение между фактами и утверждениями, при этом не позволяя людям размышлять над вопросами, касающимися их самих, более того — понимать самих себя. Абсурдность такой по­зиции была показана Витгенштейном, завершившим свой «Логико-философский трактат» утверждением, что все те, кто понял смысл книги, должны признать ее бессмыслен­ность. Вскоре после этого Витгенштейн отказался от поис­ков идеального логического языка и посвятил себя изуче­нию повседневного языка.

Хотя вера людей эпохи Просвещения в разум не кажет­ся полностью оправданной, она привела к впечатляющим результатам, достаточным для того, чтобы Просвещение продлилось почти двести лет. Я называю ошибочные идеи, приводящие к положительным результатам, плодотворны­ми ошибками и считаю, что разделение мышления и реальности относится именно к ним. Это разделение — не единственный пример. Плодотворные ошибки наполняют всю историю. По моему мнению, на плодотворных ошибках выстроены все мировые культуры. Такие ошибки являются плодотворными, потому что процветают и приводят к по­ложительным результатам до того, как обнаруживаются их недостатки. Вместе с тем это все-таки ошибки, потому что наше понимание реальности стабильно несовершенно. Раз­умеется, мы способны получать знания, однако если знание кажется нам полезным, мы склонны преувеличивать его значение и распространять его на сферы, где оно неприме­нимо. И тогда знание превращается в ошибочное. Именно это произошло с эпохой Просвещения. Западная цивили­зация пропитана просветительскими идеями, их авторитет пошатнуть крайне сложно. Их можно найти даже в работах критиков некоторых традиций Просвещения, в том числе и в моих книгах.

Карл Поппер, неофициальный член Венского кружка, кри­тически относился к идеям Витгенштейна и был не согласен с принципом всеобъемлющей рациональности. Он полагал, что разум не способен принять на веру истину, базирующу­юся на обобщениях. Даже научные законы не могут быть проверены, так как на основании отдельных, пусть и много­численных, наблюдений невозможно создать повсеместно применимые обобщения. Фундаментом научного метода должен быть всеобъемлющий скептицизм: научные законы должны рассматриваться как возможно верные гипотезы до тех пор, пока они не опровергнуты.

Поппер выстроил восхитительно простую и элегантную схему научного метода, состоявшую из трех элементов и трех действий. К трем элементам относятся первоначальные условия, конечные условия и универсально применимые обобщения, иначе называемые научными законами. Тремя действиями являются прогноз, объяснение и испытание.

Сочетание первоначальных условий с научными законами рождает прогнозы. Результатом сочетания конечных усло­вий с научными законами становятся объяснения. С этой точки зрения прогноз и объяснения симметричны и обра­тимы.

В этой схеме не хватает элемента, связанного с тестиро­ванием достоверности научных законов. И здесь как раз и проявляется особая роль Поппера в понимании научного метода. Он предположил, что проверка научных законов должна иметь целью не подтверждение, а опровержение. В этом и заключается роль эксперимента. Проверка науч­ных законов может быть проведена путем попарного со­поставления первоначальных условий с конечными. Если сопоставления не соответствуют изучаемому научному за­кону, он опровергается. Одного примера несоответствия может быть достаточно для того, чтобы отказать тому или иному обобщению в истинности, однако никакое количе­ство примеров соответствия не может считаться достаточ­ным для абсолютного признания какого-либо обобщения. В этом смысле между подтверждением и опровержением существует асимметрия.

Идея Поппера решает проблему индукции. Может ли человек, видевший на протяжении всей своей жизни, что солнце встает на востоке, полагать, что так будет всегда? Схема Поппера отменила необходимость эксперименталь­ного подтверждения, так как в ней научные законы счита­ются условно применимыми до тех пор, пока не появляются основания их опровергнуть. При этом даже те обобщения, которые в принципе невозможно опровергнуть, не могут считаться научными. Схема Поппера подчеркивает особую важность эксперимента в научном методе. Она допускает элемент критического мышления, позволяющего науке ра­сти, развиваться и обновляться.

Многие аспекты схемы Поппера подвергались крити­ке со стороны профессиональных философов. Например, Поппер считал, что чем более жестким является испыта­ние, тем выше ценность обобщения, выдержавшего это тестирование. Профессиональные философы задавали во­прос о том, каким образом возможно измерить жесткость тестов или ценность обобщений. Тем не менее для меня предположение Поппера представляется вполне осмыслен­ным, и я могу доказать его важность на собственном приме­ре работы на фондовом рынке. Во время кризиса на рынке сбережений и займов 1986 года у игроков было много со­мнений относительно того, сможет ли выжить компания Mortgage Guaranty Insurance (или МАGIC — «волшебная»), занимавшаяся страхованием ипотечных кредитов. Курс ее акций стабильно падал, однако я купил ценные бумаги этой компании, полагая, что ее модель бизнеса выстроена правильно и сможет выдержать жесткий тест. Я оказался прав, и мое решение было убийственно верным. Обобщая, скажу: чем больше противоречие между инвестиционным решением и общепринятым мнением, тем лучший урожай от такого решения вы сможете собрать, если оно окажется верным. Поэтому могу утверждать, что принимаю схему Поппера в гораздо большей степени, чем профессиональ­ные философы.

Однако, несмотря на собственное утверждение о том, что истина находится вне пределов познания разумом, Поппер настаивал на своей доктрине единства научного метода. По его мнению, для изучения событий в обществе применимы те же методы и критерии, что и при изучении природных явлений. Как это может быть возможным? Участники соци­ального взаимодействия предпринимают те или иные шаги на основе искаженного восприятия. Их подверженность ошибкам вносит элемент неопределенности в любые соци­альные действия. Подобное не происходит в области при­родных явлений. И эту разницу надо учитывать.

Я попытался выразить это различие, предложив кон­цепцию рефлексивности. Концепция отнесения к самому себе глубоко изучалась Расселом и другими. Однако отне­сение к самому себе находится исключительно в области утверждений. Если разделение между совокупностью утверждений и совокупностью фактов приводит к изменен­ному восприятию реальности, это должно отражаться и на совокупности фактов. Такую связь и должна была выразить концепция рефлексивности. В некоторой степени концеп­ция уже исследовалась Дж. Л. Остином и Джоном Сирлом в работах, посвященных речевым актам, но я рассматриваю ее в более широком контексте. Рефлексивность представляет собой двусторонний механизм обратной связи, влияющий не только на утверждения (оценивая их истинность), но и на факты (вводя в ход событий элемент неопределенности).

Несмотря на мою расположенность к теории рефлексив­ности, я не смог в свое время обнаружить ошибку в кон­цепции открытого общества Поппера, а именно то, что по­литическая деятельность не всегда направлена на поиски истины. Мне кажется, что и Поппер, и я допустили эту ошибку потому, что мы сами были привержены поискам ис­тины. К счастью, такие ошибки не являются фатальными, ведь мы сохраняем наше критическое мышление, а следо­вательно, способны исправить ошибки: признать различие между естественными и общественными науками и рассма­тривать поиск истины как неотъемлемую черту открытого общества.

Гораздо более опасно постмодернистское отношение к реальности. Признав, что реальностью можно манипу­лировать, такое отношение остановило победный марш эпохи Просвещения. Вместе с тем оно не считает необходи­мым проводить поиск истины. Следовательно, позволяет и дальше развиваться различным манипуляциям с реально­стью. В чем опасность такого отношения? Все дело в том, что при отсутствии правильного понимания результаты манипуляции могут быть в корне отличными от тех, кото­рые ожидались манипуляторами. Одним из наиболее зна­чимых примеров манипуляции было объявление президен­том Джорджем Бушем войны против террора, позволившее

США вторгнуться в Ирак под надуманными предлогами. В итоге Буш получил совсем не то, чего ожидал: он хотел продемонстрировать превосходство Соединенных Штатов и заработать на этом политические очки, но вместо этого вызвал снижение американской мощи и потерял политиче­скую поддержку своей деятельности.

Для того чтобы противостоять опасностям манипуля­ции, концепция открытого общества, сформулированная Карлом Поппером, нуждается в существенной перестрой­ке. То, что он принимал как должное, в наше время должно быть заявлено со всей определенностью. Поппер предпола­гал, что цель критического мышления состоит в лучшем по­нимании реальности. Это справедливо для науки, но не для политики. Основная цель политической деятельности — в получении власти и ее сохранении. Те, кто с этим не со­гласен, скорее всего, не будут иметь власти. Единственный способ убедить политиков в том, что им необходимо больше уважать реальность, сводится к настойчивой деятельности электората, поощряющего правдивых и глубоко думающих политиков и наказывающего тех, кто принимает участие в сознательном обмане. Иначе говоря, электорат должен быть в большей степени, чем сейчас, привержен поискам истины. При отсутствии этого условия демократическая политика не приведет к желаемым результатам. Открытое общество настолько добродетельно, насколько добродетельны живу­щие в нем люди.

Теперь, когда мы знаем, что реальностью можно манипули­ровать, нам гораздо труднее посвятить себя поискам истины, чем это было в эпоху Просвещения. С одной стороны, слож­нее понять, что есть истина. Просвещение рассматривало реальность как нечто данное изначально и независимое, а значит, поддающееся познанию. Однако когда ход событий сопровождается предвзятыми убеждениями или неправиль­ным пониманием участников, реальность превращается в движущуюся мишень. С другой стороны, непонятно, по­чему поиск истины должен считаться более важным, чем стремление получить власть. Даже если в этом убежден весь электорат, как заставить политиков оставаться честными?

Рефлексивность отчасти отвечает на этот вопрос, хотя и не решает проблему честности политиков. Она учит нас, что поиск истины важен хотя бы потому, что неправильные представления могут привести к неожиданным послед­ствиям. К сожалению, в наше время теория рефлексивно­сти остается до конца не понятой. Это заметно и по тому, какое влияние до сих пор сохраняют традиции Просвеще­ния, и по тому, какую силу в последнее время набрал пост­модернистский взгляд на мир. Атакам подвергаются обе известные нам интерпретации связи между мышлением и реальностью. Просвещение отвергает манипулятивную функцию. Постмодернизм доходит до другой крайности: рассматривая реальность как набор часто конфликтующих концепций, он не позволяет придать достаточный вес объек­тивным аспектам реальности. Концепция рефлексивности помогает определить, чего не хватает в каждом подходе. Как уже говорилось, рефлексивность далека от совершенства в отображении непростой реальности. Основная проблема этой теории состоит в том, что она пытается описать связь между мышлением и реальностью как независимыми пере­менными, в то время как на самом деле мышление является частью реальности.

Я научился уважать объективный аспект реальности как потому, что жил в условиях нацистского и коммунистиче­ского режимов, так и потому, что работал на финансовых рынках. Уважение к внешней реальности, находящейся вне вашего контроля, появляется, когда вы понимаете, что по­теря денег на финансовом рынке означает смерть (а понять, что такое смерть, крайне сложно, пока вы живы). Разуме­ется, такое уважение сложно выработать тем, кто проводит свою жизнь в виртуальной реальности телевизионных шоу, видеоигр и других форм развлечений. Примечательно, что американцы все чаще склонны отвергать смерть или забывать о ней. Но даже если вы отвергаете реальность, она все равно существует и влияет на вас. Именно сейчас, когда так заметны неприятные и неожиданные последствия войны против террора, а виртуальные синтетические продукты разрушают нашу финансовую систему, самое время поду­мать о реальности.

До недавних пор я не уделял большого внимания постмо­дернистской системе взглядов: не занимался ее изучением, не понимал этой системы, напротив, старался ее игнориро­вать, полагая, что она конфликтует с теорией рефлексивно­сти. Я рассматривал постмодернизм как обратную реакцию на чрезмерную веру Просвещения в разум, а именно веру в то, что разум способен полностью осознать реальность. Я не видел прямой связи между постмодернизмом, тота­литарными идеологиями и закрытыми обществами, хотя и замечал, что, допуская наличие абсолютно различных то­чек зрения, постмодернизм способен привести к развитию тоталитарных идеологий. Я изменил свое мнение совсем недавно. И вижу прямую связь между постмодернистской системой взглядов и идеологией администрации Буша. Эта связь стала заметной для меня, когда я прочитал статью Рона Саскинда в New York Times Magazine, опубликован­ную в октябре 2004 года. Он писал:

Этот человек (я предполагаю, что это был Карл Роув) не просто предположил, что истиной можно манипулировать, он говорил о манипулировании как о вполне приемлемом подходе. Такой подход не только мешает поискам истины, потому что объявляет ее ничтожной и постоянно манипу­лирует ею. Гораздо страшнее то, что подход Роува привел к ограничению свобод, использовав манипуляцию обще­ственным мнением для усиления власти и прав президента. Вот к чему пришла администрация Буша, объявив войну против террора.

Мне кажется, что война против террора наглядно пока­зывает опасности, присущие идеологии Роува. Администра­ция Буша использовала эту войну для вторжения в Ирак. Это был один из примеров удачной манипуляции, однако ее последствия для Соединенных Штатов и администрации Буша были катастрофическими.

Общество пробуждается, как после кошмарного сна. Какие уроки оно может извлечь? Реальностью сложно управлять, и если мы это делаем, то действуем на свой страх и риск: по­следствия наших действий могут отличаться от наших ожи­даний. Как бы сильны мы ни были, мы не можем распростра­нить нашу волю на весь мир — нам надо понять, как мир устроен. Мы не сможем получить совершенного знания, но должны стараться и подойти к нему так близко, как только возможно. Реальность — это движущаяся мишень, которую нужно преследовать. Иными словами, понимание реальности должно стать более важной задачей, чем манипуляция ею.

Сейчас же стремление захватить власть, по всей видимо­сти, имеет большее значение, чем поиски истины. Поппер и его последователи — не исключая и меня — ошибались, когда относились к поискам истины как к чему-то само собой разумеющемуся. Но признание ошибки не должно приводить к отказу от концепции открытого общества. Напротив, опыт администрации Буша должен еще больше усилить нашу приверженность к открытому обществу как к желательной форме социальной организации. Однако мы должны понять, из каких элементов состоит определение открытого общества. В дополнение к привычным атрибу­там либеральной демократии — свободным выборам, раз­делению полномочий, власти закона и так далее — требу­ется наличие электората, настаивающего на соблюдении определенных стандартов честности и правдивости. А эти стандарты необходимо сначала тщательно выработать, а за­тем сделать их общеприменимыми.

Карл Поппер, в первую очередь занимавшийся философией науки, разработал сходные стандарты для научной деятельно­сти и экспериментирования. Например, согласно его доктри­не, каждый закон может быть оспорен, а эксперименты, для того чтобы быть признанными научными, должны обладать свойством повторяемости. Стандарты научной деятельности неприменимы напрямую к политике, однако могут служить примером того, какие правила необходимо разработать.

Мы выявили два ключевых различия между наукой и по­литикой. Первое состоит в том, что политика связана скорее с завоеванием власти, а не с поисками истины. Второе сво­дится к тому, что в науке существует независимый крите­рий — факты, в соответствии с которыми может оценивать­ся истинность или применимость утверждений. В политике факты часто связаны с решением участников. Рефлексив­ность не позволяет полностью применить научный метод Поппера для изучения политики.

В книге «Алхимия финансов» я подверг сомнению док­трину Поппера о единстве научного метода. Я считал, что рефлексивность не позволяет относиться к общественным наукам так же, как к естественным. Если считать, что ход событий является неопределенным, то как можно полагать­ся на научный метод в качестве способа создания обобще­ний, а затем объяснений и прогнозов?

Вместо определенных прогнозов нам приходится иметь дело с предчувствиями или альтернативными сценариями. Анализируя прошлое, могу сказать, что, возможно, тратил слишком много времени на анализ роли ученых, изучаю­щих социальные процессы, а не остальных участников той или иной социальной ситуации. По этой причине я в свое время не заметил ошибку в концепции открытого общества Поппера, а именно то, что политика связана с завоеванием власти в большей степени, чем с поиском истины. Теперь же я исправляю свой промах и открыто говорю о том, что правдивость и уважение к реальности должны стать необ­ходимыми условиями открытого общества.

К сожалению, у меня нет четкой формулы того, как оце­нивать соответствие общества этим критериям. Ничего удивительного: это не та проблема, которую может решить отдельно взятый человек, ее решение требует изменения от­ношения всего общества.

Мне представляется, что политическая деятельность в течение первых двухсот лет демократии в Америке соот­ветствовала стандартам правдивости и уважения к мне­нию оппонентов в гораздо большей степени, чем это де­лается сейчас. Я понимаю, что старым людям свойственно видеть прошлое в розовом цвете, но, думаю, могу подтвер­дить свою точку зрения, когда говорю об ошибках Просве­щения. До тех пор, пока люди верили в силу разума, они верили и в поиск истины. Теперь же, когда мы обнаружили, что реальностью можно манипулировать, наша вера по­шатнулась.

Это приводит меня к парадоксальному заключению: прежние высокие стандарты политики основывались на ил­люзии и не смогли выдержать открывшейся правды, заклю­чавшейся в том, что реальностью можно манипулировать. Это заключение подтверждается тем, что Роуву удалось так легко очертить границы для всех, кто находился под влия­нием ошибок Просвещения и кто опирался на рациональ­ные аргументы, а не на эмоции, зачастую не связанные с фактами. Лозунг «Война против террора» оказался крайне эффективным, потому что взывал к самой сильной из эмо­ций — страху смерти.

Для того чтобы вернуться к прежним высоким стандар­там, люди должны понять, что реальность важна в любом случае, даже если подвержена манипуляциям. Другими словами, необходимо определиться с собственной рефлек­сивностью. Это непростая задача, ведь рефлексивная реаль­ность гораздо более сложная, чем реальность, исследовав­шаяся в эпоху Просвещения. По сути, реальность сложна настолько, что не поддается абсолютному познанию. Между тем в наши дни стремление ее понять не менее важно, чем во времена Просвещения, и понимание рефлексивности мо­жет стать важным шагом вперед.

Подверженность ошибкам и рефлексивность представляют собой идеи, которые непросто понять и с которыми непро­сто работать. В качестве участников процесса мы постоян­но должны принимать решения и действовать. Но как же мы можем действовать, если не уверены в том, правильны ли наши действия, и не знаем, к каким непредвиденным и нежелательным последствиям они могут привести? Гораздо легче действовать, когда мы можем полагаться на доктри­ну или систему убеждений, связанную в нашем понимании с абсолютной истиной. К сожалению, желаемое не всегда достижимо, абсолютная истина находится вне границ по­знания человеческого интеллекта. Идеологии, обещающие совершенную ясность, всегда ошибочны. Но, только поняв это, люди могут удержаться от соблазна принять ту или иную идеологию.

Факт того, что абсолютная истина недостижима, не дол­жен поколебать нашей веры. Напротив, вера возникает там, где заканчивается возможность получения знания. Если мы не можем основывать свои решения на знании, из этого не следует, что нельзя положиться на религиозную веру или гражданские убеждения. Религия всегда играла важную роль в человеческой истории, возможно, за исключением периода, последовавшего за эпохой Просвещения. Вера в разум временно затмила религию. Аналогичным образом в ходе XX века религию затмевали гражданские идеологии — социализм, коммунизм, фашизм, национал-социализм. Я бы добавил в этот список также и капитализм, и веру в рынок. В настоящее время в связи с тем, что ошибочный элемент мышления эпохи Просвещения стал более очевидным, ре­лигия вновь приобретает все возрастающую важность.

Наука не способна опровергнуть религиозные или свет­ские идеологии, потому что их природа не допускает самой возможности опровержения. Тем не менее для нас крайне полезным будет действовать, памятуя о том, что мы можем ошибаться. Даже если невозможно доказать неправиль­ность той или иной догмы, нельзя быть абсолютно уверен­ными в том, что мы правильно ее интерпретируем.

До сих пор я шел след в след за Поппером. Однако теперь должен сделать следующий шаг. Он допускает, что мы мо­жем быть не правы. Я называю это постулатом радикаль­ной подверженности ошибкам. Здесь действует следующая логика: мы способны частично познать реальность, но чем больше мы понимаем, тем больше нам предстоит понять. Следуя за такой движущейся целью, люди склонны преу­величивать важность имеющегося у них знания и перено­сить его в области, где оно неприменимо. По этой логике даже правильная интерпретация реальности способна при определенных условиях привести к искажениям. Эта логи­ка отчасти перекликается с принципом Питера: он сводится к тому, что компетентные сотрудники должны продвигать­ся вверх по служебной лестнице до тех пор, пока не достиг­нут уровня, на котором становятся некомпетентными.

Моя позиция отчасти подкрепляется результатами ис­следований в области когнитивной лингвистики. Джордж Лакофф и другие исследователи показали, что человеческий язык скорее использует метафоры, чем четкую логику. Ме­тафоры служат для переноса наблюдений или атрибутов от одного набора обстоятельств к другому, и практически неизбежно, что этот процесс зайдет слишком далеко. Это хорошо заметно в применении к научному методу. Наука является крайне эффективным методом получения знания. Здесь наблюдается противоречие с постулатом радикальной подверженности ошибкам, а именно с тем, что мы склон­ны ошибаться. Основываясь на успехах естественных наук, ученые, изучавшие социальные процессы, зашли слишком далеко в своих попытках имитировать методы естествен­ных наук.

Рассмотрим классическую теорию экономики. Исполь­зуемый ею принцип равновесия имитирует постулаты нью­тоновой физики. Однако на финансовых рынках, где боль­шую роль играют ожидания, утверждение о том, что рынки стремятся к равновесию, не соответствует действительно­сти. Теория рациональных ожиданий приняла огромное количество допущений, в результате чего возник искус­ственный мир, стремящийся к равновесию. Однако в этом мире реальность подгоняется под рамки теории, а не наобо­рот. В таком случае как раз и вступает в действие постулат радикальной подверженности ошибкам.

Исследователи социальных процессов не всегда могли следовать правилам и стандартам научного метода, однако зачастую придавали своим теориям наукообразную форму, чтобы они получили признание. К примеру, Зигмунд Фрейд и Карл Маркс — каждый в своей сфере — полагали, что их теории объясняли ход событий, потому что расценивали свои теории как научные. (В то время считалось, что научные законы должны быть детерминистическими.) Поппер смог успешно разоблачить такую точку зрения, в особенности применительно к Марксу. Он показал, что эти теории не могут быть протестированы по предложенной им схеме, а значит, не являются научными.

Однако дальше Поппер не пошел. Он не смог признать, что изучение социальных процессов сталкивается с препят­ствием, совершенно не присущим естественным наукам, — рефлексивностью и человеческим принципом неопреде­ленности. Наличие такого препятствия, даже при удачном имитировании метода естественной науки, не дает адекват­ного представления о реальности. Равновесие и рациональ­ные ожидания слишком далеки от реальности. Обе эти кон­цепции служат примером того, как подход, позволяющий получить корректные результаты, эксплуатируется чересчур широко и применяется в неприменимых для него сферах.

Представьте себе, что мои возражения против концепций общего равновесия и рациональных ожиданий получили признание, и обе эти концепции отвергаются. В этом слу­чае они больше не смогут служить примерами радикаль­ной подверженности ошибкам. Это показывает основной недостаток моего постулата: он верен не всегда. В отличие от Поппера я зашел слишком далеко. Мы не всегда должны ошибаться. Иногда мы в состоянии исправить свое невер­ное понимание.

Что же тогда происходит с моим постулатом? Он пре­вращается в плодотворную ошибку. Он не может быть пра­вильным, иначе он становится парадоксом лжеца. Если бы он считался научной теорией, то, согласно схеме Поппера, теория считалась бы ложной, так как для ее опровержения достаточно единственного факта несоответствия ей. Одна­ко постулат радикальной подверженности ошибкам не яв­ляется научной теорией. Это — рабочая гипотеза, а в таком качестве постулат работает прекрасно и позволяет опреде­лить поначалу саморазвивающиеся, а затем самоуничтожающиеся последовательности: ведь в соответствии с ним работающие идеи будут рано или поздно перенесены в сфе­ры, где не станут действовать столь же эффективно.

За годы моей работы в инвестиционной сфере я неодно­кратно ошибочно прогнозировал подъем или спад на рын­ках чаще, чем эти процессы происходили на самом деле. Многие из моих гипотез отвергались методом проб и оши­бок. Постулат радикальной подверженности ошибкам уде­ляет особое внимание расхождению между реальностью и ее восприятием участниками событий. Постулат позволяет обратить внимание на неправильные представления как ка­тализаторы исторических процессов. Благодаря ему можно поновому интерпретировать историю, в частности ее те­кущий этап. Я рассматриваю войну против террора как не­верное представление или некорректную метафору, которая приводит к негативным последствиям как для США, так и для всего мира. А нынешний финансовый кризис может рассматриваться как следствие неверной интерпретации механизмов работы финансовых рынков.

В своих размышлениях я основываюсь на постулате ра­дикальной подверженности ошибкам и идее плодотвор­ных ошибок. Кто-то подумает, что мои концепции имеют негативный оттенок, но это не так: ведь радикальная под­верженность ошибкам позволяет бесконечно улучшать несовершенное. Согласно моему определению, открытое общество несовершенно и открыто для улучшений. Оно сохраняет надежду и креативность, несмотря на то что по­стоянно находится под угрозой и история полна разочаро­вывающих примеров. Мой взгляд на мир остается оптими­стичным, поскольку моя концепция позволяла время от времени улучшать реальность.